CC BY
74
Т. Ф. Теперик
БОРИС ПАСТЕРНАК: ПОЭТИКА ПЕРЕВОДА (НА МАТЕРИАЛЕ СТИХОТВОРЕНИЯ ГОРАЦИЯ « К ПОМПЕЮ ВАРУ»)
Гораций к Помпею Вару
В дни бурь и бедствий, друг неразлучный мой,
Былой свидетель Брутовой гибели,
Каким ты чудом очутился Снова у нас под родимым небом?
Помпей, о лучший из собутыльников,
Ты помнишь, как мы время до вечера С тобой за чашей коротали,
Вымочив волосы в благовониях?
Ты был со мною в день замешательства,
Когда я бросил щит под Филиппами,
И, в прах зарыв покорно лица,
Войско сложило свое оружье.
Меня Меркурий с поля сражения В тумане вынес вон незамеченным,
А ты подхвачен был теченьем В новые войны, как в волны моря.
Но ты вернулся, слава Юпитеру!
Воздай ему за это пирушкою:
Уставшее в походах тело Надо расправить под тенью лавра.
Забудемся над чашами Массика.
Натрёмся маслом ароматическим,
И нам сплетут венки из мирта Или из свежего сельдерея.
Кто будет пира распорядителем?
Клянусь тебе, я буду дурачиться Не хуже выпивших фракийцев В честь возвращенья такого друга.
Перевод Б. Л. Пастернака
Перевод Б.Л.Пастернака - последний по времени из переводов этой оды в ХХ в. После Пастернака оду «К Помпею Вару» никто из крупных переводчиков не переводил. Впервые его перевод появился в «Избранных одах» Горация под редакцией Я.Голосовкера (1). Уникальность этого сборника переводов состоит не только в том, что он не переиздавался. Она связана и с самой личностью главного редактора книги, «идеолога» ее переводческой стратегии и тактики, чье отношение как к задачам перевода, так и к некоторым вопросам науки об античности находилось в некотором противоречии с господствовавшими в то время взглядами. Никогда ни до, ни после 1948 г. в работе над переводами латинского автора не участвовало такое количество известных поэтов. Сам Я.Голосовкер пишет об этом так: «Эта книжка избранных од Горация зародилась в конце лета 1944 г. в подмосковном уголке, где случайно собрался кружок стихотворцев-переводчиков» (1, с. 7).
«Подмосковный уголок» - это, конечно, Переделкино, а «кружок» оказался состоящим из С. Боброва, Ю.Верховского, Б.Пастернака, О.Румера, М.Тарловского, И.Сельвинского, М.Столярова, А.Тарковского, В.Язвицкого и, разумеется, самого Якова Эммануиловича Голосовкера, антагониста переводческого буквализма. То, что душой всего был редактор и составитель, ясно и из того, что именно ему принадлежат почти две трети переводов. Вот что пишет он в своем предисловии: «Новые переводы од Горация, представленные в этом томике, несколько отличаются от переводов од ме-86
лической строфой, уже существующих на русском языке, в которых нередко филологическая сторона преобладает над литературнохудожественной» (1, с. 7). Под «мелической строфой» имеется в виду соответствие метрической системе латинского текста, которой в данном случае является алкеева строфа. Несмотря на некоторые изолированные попытки приблизиться к метрической системе античного текста, XIX в. все же в большинстве случаев отдавал предпочтение рифме, как известно, отсутствовавшей у Горация. Только XX век окончательно закрепил за имитацией метрики подлинника единственную возможность воспроизведения текста оригинала. Казалось, это стало, наконец, победой буквализма, стремления к точности в ее лексическом, метрическом и синтаксическом выражении.
Однако слова Я.Голосовкера о наметившемся противоречии между филологичностью и художественностью - свидетельство по крайней мере того, что победа эта не была бесспорной. Прав ли был Я.Голосовкер и поддержавшие его поэты, имелось ли основание для подобной постановки вопроса, можно понять, если мы обратим пристальное внимание на поэтику перевода. Наш интерес к переводу Пастернака (а не кого-то иного из авторов «русского Горация» 1948 г.) вызван не только личностью одного из переводчиков, который оказался одним из самых значительных поэтов XX в. Дело в том, что этот интерес продиктован и содержанием латинского подлинника. Это стихотворение - одно из самых личных и интимных из всего написанного Горацием, и не случайно, что именно его и перевел А.С. Пушкин (2). Точнее сказать, наоборот, не случайно перевел его Пастернак, знавший, что это именно то единственное стихотворение Горация, которое перевел Пушкин, и в данном случае наш выбор продиктован выбором двух великих русских поэтов. Что же подразумевается под «филологическими переводами»? В 30-х годах XX в. появилась целая серия новых переводов Горация. Во-первых, это оды Горация в переводе Н.И.Шатерникова 1935 г., а во-вторых, две книги издательства Academia 1936 г. То, что «филологические переводы» находятся именно в этих изданиях, ясно и из рецензии на «Избранные оды» Горация, где прямо названы эти три книги (3, с. 137).
Автор рецензии, И. С. Поступальский, в целом благосклонно оценивает деятельность переводчиков-поэтов, позитивно воспринимая основную тенденцию Я.Голосовкера, состоящую в отказе от
«рискованной и ненужной игры в псевдолатинский синтаксис», что можно считать завуалированным упреком буквализму. Не удивительно полное понимание проблемы рецензентом: «Для того чтобы Гораций действительно зазвучал для нас, требуются не только старания филологически подготовленных и стиховедчески эрудированных людей, но и старания поэтов, практиков поэтического искусства» (выделено нами - Т.Т.) (3, с. 138). Правда, в отдельных переводах автор рецензии обнаруживает некоторые неточности и не совсем удачные фразы. Однако эти замечания скорее выглядят как дань жанру рецензии, чем как серьезная критика.
Рецензии все же недостает целостного сравнения переводов 1948 г. с предшествующей традицией, но этого, к сожалению, не позволили рамки небольшой статьи. Не сделано этого и до сих пор.
Тема оды «К Помпею Вару» была близка судьбам русских поэтов, что уже отмечалось в научной литературе. Ведь оба поэта, и Пушкин, и Пастернак, видят сходство своей судьбы с судьбой римского поэта, разлученного с близким другом, оказавшимся в немилости у власти и вынужденным провести в изгнании не один год. Именно этим, как правило, и объясняется сам выбор данного стихотворения в качестве объекта перевода. Однако относительно того, как этот выбор отразился на поэтике переведенного текста, сказано гораздо меньше.
Первое впечатление, возникающее при сравнении перевода Пастернака с предшествующей традицией 30-х годов, состоит в восприятии его неповторимой интонации, которая звучит контрастом как к мажорным, радостным мотивам пушкинского стихотворения, так и к оптимистической энергии трех предшественников Пастернака в ХХ в. Если они не стремились подчеркнуть связь между текстом Горация и советской современностью, актуализировавшей тему политических репрессий как одну из самых трагических, то в том, что касается Пушкина, ответ гораздо проще. У Пушкина была надежда увидеть своих друзей-декабристов, у Пастернака подобной надежды не было. Поэтому он переводит «дш8 1е ге^пауй дшгйеш» так: «Каким ты чудом очутился». Стоит обратить внимание на то, что это тот самый контекст, который трое других переводчиков перевели абсолютно одинаково: «Кто возвратил тебя квиритом»1. Для них, очевидно, не было вопроса в том, как переводить эту строку, для Пушкина и
1 Квирит - полноправный римский гражданин. - Прим. ред.
Пастернака - был, так как возвращение «оттуда» было делом непростым и загадочным. Мы вовсе не хотим сказать, что все друзья переводчиков тридцатых годов уцелели. Мы хотим сказать только, что их когнитивный опыт, каким бы он ни был, не отразился на поэтике перевода так, как отразился опыт Пушкина и Пастернака. Но добавления Пушкина (кто из богов?) носят характер скорее уточняющий, Пастернака (каким чудом) скорее интерпретирующий. Возвращение воспринимается как чудо тогда, когда до этого оно мыслится как невозможное. Синтаксическая конструкция у Пастернака тоже изменена; не кто возвратил тебя, а ты очутился как, дело не только в отказе от «псевдолатинского синтаксиса». Синтаксические изменения у Пастернака связаны с лексическими, и вместе они преследуют одну цель - сразу же прояснить отношение поэта к возвращению своего опального друга. Более доверительная, более интимная, и, скажем так, более человеческая интонация чувствуется и в пятой строке пастерна-ковского перевода, которую трое переводчиков также передали близко к тексту: «Pompei, meorum prime sodalium».
А.Семенов-Тян-Шанский: «Помпей, любимый друг и товарищ мой».
Г.Церетели: «Мой друг любимый».
Н.Шатерников: «Помпей, о первый в милых товарищах».
Мы видим, что наиболее близкий к тексту оригинала перевод оказывается наиболее далеким от русского языка.
Пастернак, изменяя традицию, переводит так: «Помпей, о лучший из собутыльников». Последнее слово, снижая стилистическую экспрессию, в то же время обнажает реальную ситуацию, возникающую из воспоминаний Горация. Совершенно несущественным является вопрос, было ли слово «собутыльник» в латинском языке. Главное, что ничего похожего нет в латинском тексте, и тем не менее, сохранив синтаксическую конструкцию, переводчик изменил лексическое значение слова. Сделано это изменение сознательно, и в контексте всей ситуации воспринимается адекватно смыслу латинского текста - не вообще «лучший из собутыльников», а для меня лучший. Возникает вопрос: неужели участие Помпея Вара в жизни Горация ограничилось лишь времяпрепровождением, связанным с данным словом? Неужели в переводе Пастернака одно слово заменено другим, а денотат дружбы, создаваемый в тексте подлинника не только существительными, но и местоимениями, столь важный
для смысла этого стихотворения, в переводе оказывается менее выразительным? На этот вопрос следует ответить отрицательно, ибо Пастернак и здесь использует тот же прием, объясняя, что на самом деле означает <«аере mecum»: «В дни бурь и бедствий, друг неразлучный мой». Таким образом, сохранен и мотив дружбы (первая строка), и ситуация, сближающая молодых друзей во время, непосредственно предшествующее главной из битв гражданской войны между армиями республиканцев и триумвиров (пятая строка).
Этот прием - при помощи одного слова расширять историческое пространство, использован и в самом начале, во второй строке, где Помпей Вар назван «свидетелем Брутовой гибели». У Пушкина было так: «Когда за призраком свободы нас Брут отчаянный водил». Имя Брута, «последнего республиканца», потерпевшего поражение от Октавиана в битве при Филиппах в 42 г. до н.э., - не просто имя одного из полководцев, оно уже в Древнем Риме стало символом, поэтому и Пушкин, и Пастернак не довольствуются простым сохранением того, что в латинском тексте сказано рядом с этим именем. Но если для Пушкина имя Брута связано со свободой, пусть и призрачной, то Пастернак показывает итог этой борьбы за свободу - гибель. То, что за этим стоит личный опыт русского поэта ХХ в., не противоречит, а способствует пониманию истинной сути положения римского поэта, что находит свое отражение в переводе. Остальные переводчики и здесь не стремятся к аллюзиям с современностью, они пытаются держаться ближе к тексту:
Н.Шатерников: «О ты, что часто в крайних опасностях У Брута в войске вместе бывал со мной». А.Семенов-Тян-Шанский: «О ты, с кем часто к мигу последнему
Водимы были мы в воинствах Брутовых». Оба текста сближает не только общее начало: «О ты», но и попытка передать во что бы то ни стало эпитет в сочетании «tempus ultimum», но ведь ясно же, что последний миг и крайняя опасность - не одно и то же. Лучше здесь сказано у Церетели: «Не раз в глаза глядевший опасности», но предшествующая этому первая строка: «Помпей, со мной под Брута водительством», оказываясь ближе к латинскому - «Bruto duce», все же дальше и от русского языка, и от смысла, так как слово «водительство» еще не объясняет того, чем было участие молодых Горация и Помпея Вара в сражении между республиканцами и триумвирами. Пастернак же и здесь 90
стремится к соответствию не столько латинскому слову, сколько смыслу подлинника. Этим и объясняются добавления, сокращения текста, изменения синтаксиса, безоговорочное следование за которым никак не помогает одному и вредит другому. Все обусловлено тем, как понимает поэт текст. Например, три переводчика, не колеблясь, сохраняют Венеру в последней строфе, однако Венера здесь вовсе не богиня красоты, а редкий фразеологизм, связанный с удачным броском в кости и обозначающий удачу. Пастернак опускает само имя, но при этом общий смысл сохранен: «Кто будет пира распорядителем?», тогда как «Кого Венера сделает главой пира?» уводит мысль читателя не совсем в том направлении, в каком движется мысль Горация, вызывая ненужные ассоциации. Не случайно и Пушкин опустил имя богини, и совершенно ясно, что это было сделано по сходным соображениям (4, с. 50-51).
Последняя строфа - это окончательное освобождение от воспоминаний прошлого и приглашение к пиру. Вопрос о том, кто будет главою пира, здесь, несомненно, риторический, свидетельствующий о желании Горация как можно скорее отдаться стихии веселья. В данном контексте наибольшую сложность у трех переводчиков вызвали глаголы «ЬасеЬог» и «Шгеге».
Н.Шатерников: «Буду безумствовать
Я, как фракиец...Нынче сладко,
Друга встречая, забыть мне разум.»
А.Семенов-Тян-Шанский: «Сладко
Буйствовать пьяным, встречая друга.»
Г.Церетели: «Словно Эдонянин беситься буду, -Друг вернулся, сладко мне с ним за вином Забыться.»
Несмотря на то что все они являются лексическими вариантами, слова «беситься», «буйствовать» и «безумствовать», стилистически отличаясь, близки в своем эмоционально-экспрессивном значении. Это обозначение не только сильных эмоций, но и поведения, связанного с выражением этих эмоций, что подтверждается желанием «забыться за вином» и «забыть разум». В переводе Пастернака от двух глаголов остался один, снова сознательно снижен пафос, отчего у него концовка стихотворения выглядит эмоционально ровнее, стилистически точнее, и в итоге ближе к чеканной завершенности оды Горация: «Я буду дурачиться не хуже выпивших фракийцев, в честь возвраще-
нья такого друга». Из всех возможных способов передачи сравнения Пастернак снова выбирает самый удачный.
Поскольку поэта меньше заботит верность отдельному слову и синтаксису, он сосредоточен на смысле, не только на том, что сказал Гораций, но и на том, что он хотел сказать. Поэтому, даже если с чем-то в его переводе можно не соглашаться, нельзя не признать, что все в нем - результат определенной переводческой концепции, и для перевода данной оды Горация с ее субъективным настроением, с ее множеством подтекстов, с ее сложными ассоциациями и образами эта концепция оказалась удачнее, чем принципы приверженцев точности.
Только стремлением к вербальной точности можно объяснить то, что Н.Шатерников сохранил в русском тексте редкую и малопонятную реалию «Малобатр», т.е. сорт душистой мази, да еще и «обливает» им кудри: «Венок надев на кудри, их Малобатром облив сирийским». А.Семенов-Тян-Шанский не уступает ему в этом стремлении сохранить реалии, предлагая «мази лить благовонные». Разве мази - это что-то жидкое? Или в античности были такие мази? Но тогда это, должно быть, что-то другое? Эти мысли вполне могут возникнуть у неискушенного читателя, которому все-таки, а не знатокам латинского языка, предназначены в основном переводы Горация. Даже наименее подверженный буквализму Г.Церетели предлагает «миро лить из уемистых (!) сосудов». Это стремление точно описать картину жизни, материальная сторона которой на самом деле большинству читателей менее понятна, чем духовная, и приводит к таким фразам, как «мази пахучие вот в емких блюдцах». Можно представить себе и блюдца, и мази, но что здесь поэтичного, чему тут нужно радоваться, понятно не очень. Иными словами, точность приводит к неточности, и первое, что здесь приходит на ум, - это слова Пушкина о том, что самый точный перевод всегда неверен (5).
Насколько спокойнее и проще перевод Пастернака, заменившего латинские императивы первым и третьим лицом, отчего, однако, смысл не только не пострадал, но и выиграл:
«Забудемся над чашами Массика,
Натрёмся маслом ароматическим,
И нам сплетут венки из мирта Или из свежего сельдерея».
Ясно, что Массик - это вино, и в такой фразе сельдерей гораздо уместнее и адекватнее, чем в «кто ж скорее сочный совьет сельдерей венками?» (Н.Шатерников). Или - «кто сельдерей заплетет венками?» (А.Семенов-Тян-Шанский). Или - «кто из сельдерея венок сготовит?» (Г.Церетели). «Венки, которые готовят», - эти ли ассоциации нужны в данном случае читателю? Для Пастернака же не так важно было сохранить сам конкретный вопрос, как воссоздать картину ожидания пира.
Однако здесь форма приглашения друга к пиру, где Гораций, не скрывая проявления своей радости, по существу, говорит о том, что воинское прошлое его друга закончилось, вновь составила трудности для дословного перевода.
Г.Церетели: «Службой измученный, под лавром протянись и Кубков ты не щади, для тебя готовых».
Н.Шатерников: «И, утомленный долгим скитанием, ложись сюда, под сенью лавра».
А.Семенов-Тян-Шанский: «Под лавром ты моим приляг и
ждавших тебя не щади кувшинов».
Союз «и» в энклитической позиции конечных слогов алкеевой строфы является тем случаем, когда односложное безударное слово в конце стиха нарушает ритмическое единство, но и «ложись сюда», безусловно, не обеспечивает той необходимой по отношению к подлиннику дистанции, которую, вместе с необходимой долей интимности, сохраняет перевод Пастернака:
« Уставшее в походах тело Надо расправить под тенью лавра».
Объективности ради следует сказать, что эта фраза Горация трудна для перевода, но ни «службой измученный», ни «утомленный долгою службою», ни «утомленный долгим скитанием» ничуть не лучше и не точнее «уставшего в походах тела», не говоря уже о том, что «служба» и «скитание» - совсем разные понятия, где-то даже полярные. Из слова «служба» неясно, о какого рода службе идет речь, слово «скитанье», в свою очередь, не обязательно должно быть связано с воинским долгом, в то время как слово «поход» в отношении в античному тексту имеет лишь одну ассоциацию, с туризмом никак не связанную.
Пастернак решительнее своих коллег вводит новые слова, опускает некоторые реалии оригинала, меняет синтаксис. И в то же
время его стихотворение - это подлинный Гораций. Дело в том, что он оказался гораздо внимательнее своих коллег еще к одному принципу, провозглашенному Я.Голосовкером - эвфонии1. Нельзя сказать, что три его предшественника совершенно не касаются в своих переводах этой стороны. Но они в основном опираются на аллитерации, в то время как Пастернак стремится и к ассонансам. Ассонансы в стихотворении Горация образуют целую систему созвучий, переходов гласных из одной строки в конец другой, как бы «пронизывая» стихотворения по горизонтали и вертикали. В тексте Пастернака мы не найдем следов «копирования» этих ассонансов, но гласные его строф передают гармонию звуков латинского подлинника с необычайной красотой и выразительностью. Возьмем заключительную строфу, седьмую. Первые три строки начинаются с одной и той же гласной, ударной У. Возьмем шестую строфу. Из девяти гласных первых двух строк - четыре одинаковые. Пятая строфа - три из четырех строк - опять вокальная анафора и.т.д.
Однако мы не стремились показать, что первые три перевода плохие. С тем, что Н.Шатерников, Г.Церетели и А.Семенов-Тян-Шанский - прекрасные переводчики, мы не спорим, и одно из доказательств - то, что переводы именно этих трех авторов представлены в большинстве современных изданий Горация. Но быть хорошим переводчиком и создать один совершенный перевод, как говорится, две большие разницы. Ода «К Помпею Вару» переведена Пастернаком точнее со стороны художественной еще и потому, что для него, как и для Пушкина, был чрезвычайно важен ее смысл, имеющий очевидные, хотя и неоднозначные, параллели с судьбами поэтов России. А смысл для него всегда был важнее буквальных соответствий подлиннику (7, с. 370). Поэтому Пастернак допускает отступления от текста оригинала, которые помогают раскрыть то, что он считал основным в стихотворении Горация. В «филологических» же переводах этих изменений нет, поскольку для их авторов в тексте подлинника было важно все.
Относительно поэтики данного перевода следует сказать, что здесь, без сомнения, действуют те принципы, о которых сам Борис Леонидович сказал так: «Не представляют исключения и мои взгляды на существо и задачи художественного перевода. Вместе
1 Эвфония - звуковая организация художественной речи. - Прим. ред.
со многими я думаю, что дословная точность и соответствие формы не обеспечивают переводу истинной близости. Как сходство изображения и изображаемого, так и сходство перевода с подлинником достигается живостью и естественностью языка. Наравне с оригинальными писателями переводчик должен избегать словаря, не свойственного ему в обиходе, и литературного притворства, заключающегося в стилизации. Подобно оригиналу, перевод должен производить впечатление жизни, а не словесности» (Выделено нами. - Т.Т.) (8, с. 394). Поэтому то, что в пушкинском переводе использована рифма, а в пастернаковском - принцип эквиметрично-сти и эквилинеарности, не должно заслонять от нас главного. Не рифма сама по себе обеспечивала переводу сначала большую художественную свободу, а затем ее отсутствие - большую точность. Сама по себе рифма или имитация метрики подлинника - лишь «способ существования» текста в тех или иных исторических условиях. Формой стихотворения Горация является алкеева строфа, и только после того как этот и другие античные логаэды1 были освоены русской поэзией вне переводческих опытов, они окончательно закрепились и в переводной поэзии с древних языков, где сейчас уже практически никому не приходит в голову переводить латинские стихи прозой или используя рифму.
Что же касается так называемой «вольности», то в переводах с древних языков она состояла не только в несоответствии размеру подлинника, но и в трудноуловимой связи между метрикой оригинала и рифмой, используемой автором перевода. Лишь у таких гениев, как Пушкин, эта связь не только существует, она является одним из принципов поэтики перевода (4, с. 49). Но спустя век и алкеева строфа вошла в арсенал средств русской поэзии. Означает ли это, что владение этим размером должно существенно приблизить нас к переводимому автору? Похоже, что Пастернак был одним из тех немногих, кто понимал, что это не так.
Это следует из самой постановки вопроса в изложении его взглядов на сущность переводческого искусства, где вместо традиционной оппозиции «вольность - точность» сказано не о том, что «дословная точность и соответствие формы» не нужны. Сказано,
1 Логаэды - стихи, образованные сочетанием 4-морных стоп (дактиль, анапест) с 3-морными (ямб, хорей). - Прим. ред.
что этого недостаточно. Сравнивая сделанные в первой половине XX в. переводы седьмого стихотворения второй книги од Горация, в этом можно еще раз убедиться. И принципиально важно то, что на первое место представители столь различных литературных и идеологических «конфессий», как Н. А. Добролюбов и В.В.Набоков, ставят все же роль творческой индивидуальности, полагая, что произведение поэта на другом языке сможет лучше всего воссоздать именно тот, кто является поэтом сам. Как представляется, наш анализ переводов оды Горация «К Помпею Вару» лишний раз подтверждает эту точку зрения (10, с. 93-94; 9, с. 395).
Примечания
1. Гораций. Избранные оды / Сост., общ. ред. и коммент. Голосовкера Я. - М., 1948. - 141 с.
2. Теперик Т.Ф. О пушкинском переводе стихотворения Горация «На возвращение Помпея Вара» // Университетский Пушкинский сборник. - М., 1999. - 620 с.
3. Поступальский И.С. Новое советское издание Горация. // Вестн. древ. истории. - М., 1949, №1. - 240 с.
4. Теперик Т.Ф. О пушкинской поэтике перевода на материале стихотворения Горация «На возвращение Помпея Вара» // Пушкин и мир античности. - М., 1999. - 158 с.
5. У Пушкина сказано так: «Подстрочный перевод никогда не может быть верен». Речь идет вовсе не об обычном техническом подстрочнике, а о переводе Шатобрианом «Потерянного рая» Мильтона, переводе, по словам Пушкина, «слово в слово» (курсив Пушкина) / Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10-т. - М., 1964. - Т. 7. - 764 с.
6. Гаспаров М.Л. Русский стих начала ХХ века в комментариях. - М., 2004. -Гл. 2.: Логаэды античного образца: алкеева и сапфическая строфы. - 311 с.
7. Морозов М. Шекспир в переводе Бориса Пастернака // Морозов М.. Избранное. - М., 1979. - 669 с. М.Морозов пишет: «Перевод слово в слово (выделено нами - Т.Т.), вне зависимости от внутренней смысловой нити, связующей отдельные слова, приводит к набору вокабул, в котором - и то далеко не всегда -смутно отражено содержание».
8. Пастернак Б. Воздушные пути. - М., 1983. - 495 с.
9. Набоков В.В. Лекции по русской литературе. - М., 1996. - 435 с.
10. Цит. по: Топер П.М. Перевод в системе сравнительного литературоведения. -М., 2001. - 252 с.
