CC BY
70
32.Кожннов В. В. Тютчев. М., 1994. С. 321.
33.Тютчев. Ф. И. Неман Н Тютчев'Ф. И. Указ. соч. С. 186.
34. Вяземский П. А. Указ. соч. С. 5. - '
35.Некрасоё Н. А. Размышления у парадного подъезда // Некрасов Н. А. Поли. собр. соч. и писем: В 15 т. Л.. 1981. Т. 2. С. 49.
Н. В. Шевцова
К ПРОБЛЕМЕ СООТНОШЕНИЯ ПОЛИФОНИЗМА И МОНОЛОГИЗМА В ПИСЬМАХ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
Богатое и разнообразное эпистолярное наследие Достоевского (оно включает около 1400 писем, из которых несколько сотен несохранившихся и ненайденных) давно привлекало внимание исследователей. Среди тех, кто занимался разысканием, уточнением датировки, выяснением адресатов писем всемирно известного романиста, их классификацией, определением места отдельных эпистолярных циклов (письма к жене, к брату М. М. Достоевскому, письма «кузнецкого периода») в его жизни и творчестве, можно назвать А. С. Долинина, Н. Ф. Бельчикова, Л. Р. Ланского, И. С. Зильберштейна, С. В. Белова, В. А. Туниманова, Г. М. Фридлендера, К. А. Баршта, В. С. Вайнермана, И. Л. Волгина, Е. Д. Трухан, А. Жида и др. Проблема соотношения полифонизма и монологичности в письмах Достоевского преимущественно поднимается в работах зарубежных авторов, где высказываются две противоположные точки зрения. Р. Шредер (Германия) полагает, что письма великого классика, в отличие от его художественных произведений, с их многоголосием, более или менее монологичны1. Иного мнения придерживаются Д. Лэу и Р. Мейер (Англия), которые утверждают, что специфическая особенность художественного творчества писателя, заключающаяся в «диалогическом мышлении» и «полифоническом взаимодействии голосов», распространяется и на его эпистолярию2. Следует отметить, что ни та, ни другая позиции не аргументируются, и поэтому имеет смысл подробно остановиться на некоторых аспектах заявленной выше проблемы. Во-первых, выделим особенности моделирования диалога Достоевского с адресатом, а во-вторых, рассмотрим, как функционирует «чужое слово», источником которого не является литература, в его письмах.
И. А. Паперно в числе основных принципов построения письма как вида текста называет его диалогизм, «вовлечение читателя в повествование, включение точки зрения адресата в структуру письма», и полифонизм, «самостоятельность чужого слова в письме, несведение нескольких точек зрения к единой», в связи с чем подчеркивается важность цитации, стилизации, пародирования.3 М. М. Бахтин во главу угла ставит не столько сами эти отличительные признаки эпистолярной формы (она, согласно его классификации прозаического слова, является наиболее благоприятной для «отраженного чужого слова»), сколько их большую или меньшую выраженность в конкретном тексте. «Письму свойственно острое ощущение собеседника, адресата, к которому оно обращено, - поясняет ученый. - Письмо, как реплика диалога, обращено к определенному человеку, учитывает его возможные реакции, его возможный ответ. Этот учет отсутствующего собеседника может быть более или менее интенсивен»4. Он показывает, что в «Бедных людях» письма Макара Девушкина проникнуты крайне напряженным предвосхищением «чужого слова», что сказывается на их синтаксическом строе (постоянное перебивание речи оговорками, приводящее к её торможению). Мы в свою очередь проанализируем, насколько интенсивными является учет отсутствующего собеседника, в частности предвосхищение его возможной реакции, в письмах Достоевского.
Наиболее часто оглядка на «чужое слово» встречается в тех письмах Достоевского, где он просит своего адресата о денежной помощи. Независимо от того, обращается ли писатель к близкому родственнику или редактору журнала, которому запродает еще не написанное произведение, он в одинаковой степени демонстрирует мнительность, боится, что ему
откажут, подумают о нем плохо. Фрагмент письма Достоевского к брату Михаилу от 24 марта 1856 г. можно без труда развернуть в диалог, где реплики адресата являются предполагаемыми:
Достоевский: «Друг мой! Мне нужно так много денег, что и вымолвить страшно.»
Брат: Ох, уж эти твои бесконечные просьбы выслать деньги.
Достоевский: «Но я последний раз прошу у тебя, более никогда в жизни тебя не буду беспокоить и при 1-м обороте счастья всё отдам тебе.»
Брат: Ладно. И какая же сумма тебе нужна на этот раз?
Достоевский: «Мне нужно кроме тех 100 руб., которые я просил у тебя, еще 200 руб.»
Брат: Ого! Где, по-твоему, я возьму столько денег? Мне самому сейчас нелегко приходится.
Достоевский: «Послушай, брат! Помнишь ты то время, когда ты женился? Не поделился ли я с тобой последним тогда?» .
Брат: Ты действительно давно один раз помог мне. Но разве это можно сравнить с тем, что я сделал для тебя?
Достоевский: «Знаю, не укоряй меня в неблагодарности! Ты мне столько передавал за всю жизнь мою денег, что мое ничего против твоего, Но всё хорошо вовремя; К тому же, неужели бы ты мог быть способен отказать в помощи брату в таком несчастии» и т.д.5
Нечто подобное наблюдается в письме Достоевского к А. А. Краевскому от первой половины апреля 1849 г., у которого он просит вперед пятнадцать рублей за продолжение «Неточки Незвановой»: «Если б Вы только знали, до чего я доведен! Только стыдно писать, да и не нужно. Ведь это просто срам, Андрей Александрович, что такие бедные сотрудники в «Отечественных записках». Ну, задолжал и много: конечно, худо! Но ведь и отдача, есть! Ведь кажется, что есть, Андрей Александрович» [28, 155]. л
Ориентация на слово адресата порождает в письмах Достоевского растянутость, что выражается в отступлениях, пояснениях и т.д. Писатель прерывает свою длиннейшую, предварительную тираду в письме к М. Н. Каткову от 11 января 1858 г. значительным отступлением в скобках: «Кстати: Вы, вероятно, удивляетесь и, может быть, с улыбкой думаете, читая письмо мое: «К чему он пустился в такие подробности!» Но сделайте одолжение, дочтите меня до конца. Дело в том, что я имею к Вам огромнейшую просьбу и все подробности у места» [28, 296]. Примечательно, что здесь Достоевский как бы программирует своего корреспондента на доброжелательное отношение, предполагая, что он «с улыбкой», а не с раздражением (что скорее всего) воспримет его утомительный рассказ. В этом лее письме мы находим и другие оговорки, одна из которых образует post scriptum: «Вы, может быть спросите: почему я не отдаю роман, который я пишу для «Русского вестника», в «Русское слово» но во-1-х ...» и далее следует объяснение [28, 297].
В тех письмах Достоевского, которые можно отнести к дружеским, установка на «чужое слово» способствует воссозданию живого образа адресата, специфики индивидуального общения с ним писателя. Достоевский предполагает в письме к С. А. Ивановой от 17 (29) августа 1870 г., как удивится та, узнав, что для возвращения в Петербург из-за границы ему необходимо две тысячи рублей. Писатель зрительно представляет ее себе в этот момент: «Я сейчас вижу отсюдова, как Вы вскидываете плечи и говорите: «К чему такая сумма? Какое преувеличение?» Но ради бога отучитесь, добрый друг мой, от этой манеры судить о делах людей, не зная их в подробности» [29, 135]. Иногда предвосхищение реакции адресата приобретает юмористический характер. Достоевский в письме к А. К. Каллаш от 16 августа 1861 г. спрашивает ее: «Охотница ли Вы до ягод, до яблок и до груш? Вот это самое лучшее, что есть в лете», а ниже делает примечание к этой фразе: «Фи, как после этого замечания, должно быть, Вы меня презираете» [28, 22]. В речь писателя здесь вкрапляется дамское пренебрежительно-кокетливое «фи».
Среди случаев цитирования Достоевским письма к нему адресата особенно заслуживают внимания те, в которых приводящиеся строки переиначиваются так, что в них, наряду с интонациями адресата, слышатся интонации самого писателя, т.е. происходит дополнительная диалогизация эпистолярного текста. Достоевский начинает свое письмо к Н. Н. Ливчаку от б мая 1878 г. с изложения общего смысла письма к нему последнего, которое избирательно цитирует. При этом писатель выделяет слово «докладчик», которым
обозначается возлагаемая на него миссия (его корреспондент рассчитывал, что Достоевский представит его «военно-технический проект» великому князю К. Н. Романову), а также приводит фразу, показавшуюся ему странной: «Одним словом, я вполне уверен, что Вы, в последнем случае как нельзя более подходите к той роли, которую навязывает Вам как бы сама судьба» [30, 28]. И далее всё письмо Достоевского по существу строится на его интерпретации этой фразы, которую он повторяет в своей «аранжировке». В одних и тех же строках звучит голос Ливчака с убеждающими интонациями и голос Достоевского с интонациями возмущенными и ироническими: «Судьба(!) навязывает на меня такую страшную обузу, а между тем кто я и что я?... И вот я всё это бросай: «Сама, дескать судьба назначает меня», потому что я, по Вашему взгляду, в настоящем случае, «как нельзя более подхожу к той роли, которую навязывает мне эта судьба... Нельзя же предположить, что Вы, даже не удостоивший перед Вашим отъездом из Петербурга заехать ко мне и известить меня о своих делах, вдруг назначаете меня исполнителем, докладчиком Вашим с прибавлением, что это определение самой судьбы!» [30, 28-29] (ср. внутренний монолог Раскольникова после получения им письма от матери). Первоначально Достоевский позволял себе резкий выпад относительно задевшего его слова «докладчик» (потом это предложение зачеркнул): «... так как вы сами этими мелочами не занимаетесь, а только изобретаете, и мы, докладчики Ваши, должны уже всё это представить» [30, 28].
Достоевский иногда пародирует стиль своего адресата или еще кого-нибудь из своих современников. Он сожалеет в письме к А. Г. Достоевской от 27 - 28 мая 1880 г., что получил от жены слишком короткое письмо, в котором она обращается к нему холодноофициально: «Ужасно обрадовался, да и огорчился, ибо всего только 5 строк, да и то с «милым Федором Михайловичем»» [30, 167]. Заканчивая свое письмо, писатель пародирует это обращение: «До свидания, целую Вас, «милая Анна Григорьевна»» [30, 168]. В начальном обращении письма к Н. Н. Страхову от16 февраля 1872 г. он имитирует стиль сотрудничавшего во «Времени» и «Эпохе» журналиста М. И. Владиславлева, что специально поясняет: «Многоуважаемейший (слог Владиславлева) Николай Николаевич ...» [29, 230].
В письмах Достоевского отражается эпистолярное общение самого писателя или его адресата с другим человеком, которое реализуется в трех основных формах.
Достоевский приводит и разбирает письмо к нему кого-либо - письмо М. Д. Исаевой в письме к А. С. Врангелю от 14 августа 1855 г., письмо из редакции «Русского вестника» в письме к М. М. Достоевскому от 24 августа 1859 г. Тем самым в диалог Достоевского с адресатом вводится третий голос. Достоевский пишет письмо к одному человеку и в то же время .отвечает на письмо к «ему другого человека, вовлекая при этом адресата в свой диалог с ним.
Достоевский приводит текст своего письма (написанного или задуманного) к кому-либо - письмо к М. Н. Каткову в письме к А. Г. Достоевской от 23 марта (4 апреля) 1868 г.; письмо в редакцию «Русского вестника», для публикации в декабрьском номере, в письме к Н. А. Любимову от 8 декабря 1879 г.; письмо к Г. А. Кушелеву в письме к М. М. Достоевскому от 9 мая 1859 г.; письмо к В. В. Кашпиреву в письме к А. Н. Майкову от 17(29) сентября 1869 г., письмо к В. И. Веселовскому в письме к А. Н. Майкову от 14 (26) августа 1869 г. Получается, что в рамках одного письма происходит смена социальных ролей (например, муж - сотрудник журнала), и соответственно преображается голос Достоевского.
Достоевский приводит предполагаемый текст письма своего адресата к третьему лицу (советует, как нужно написать), подобно тому, как в «Белых ночах» Мечтатель устно сочиняет возможный вариант письма Настеньки к её жениху. Писатель просит М. М. Достоевского в письме к нему от 24 марта 1856 г. написать к М. Д. Исаевой и приводит почти полный текст письма. Он встает на место своего адресата, говорит от его лица. Тем не менее в этом вставном эпистолярном тексте в большей степени выражаются чувства самого Достоевского. Неслучайно в нем есть такая оговорка: «Я его брат, и потому могу это чувствовать» [28,222], т.е. налицо тенденция к отождествлению себя и брата, к унификации голосов.
Достоевскии передает свои разговоры с другими людьми в форме косвенной или так называемой свободной прямой речи, но иногда прибегает к цитированию слов собеседника, представляющихся особенно важными и выразительными. Те фрагменты его писем, где присутствует диалог, подчас превращаются в своеобразные драматизованные сценки -беседа в Германии с молодым русским прогрессистом, который постоянно живет за границей (письмо к А. Н. Майкову от 16(28) августа 1867 г.), диалог с пассажиром-немцем, безуспешно пытавшимся помочь Достоевскому найти его вагон (письмо к А. Г. Достоевской от 7 (19) июля 1876 г.), история с задержанием писателя в участке в Петербурге из-за отсутствия у него постоянного паспорта (письмо к А. Г. Достоевской от 7 февраля 1875 г.), посещение в Доме предварительного содержания преступников Е. П. Корниловой, осужденной к двум годам и восьми месяцам каторги за то, что она выбросила из окна четвертого этажа свою шестилетнюю падчерицу (письмо к К. И. Масленникову от 5 ноября 1876 г.), разговор с московским извозчиком, у которого писатель интересовался, в какой гостинице ему лучше остановиться (письмо к А. Г. Достоевской от 20-21 июня 1878 г.), описание всеобщего восторга и энтузиазма после произнесения Достоевским своей знаменитой Пушкинской речи (письмо А. Г. Достоевской от 8 июня 1880 г.) и др.
Достоевский буквально передает свою беседу с молодым русским прогрессистом, по мнению которого, одним из признаков «цивилизации» в Европе является то, что в ней «нет народностей», одна нация не отличается от другой [28, 206]. Суждения собеседника писателя характеризуются безапелляционностью и парадоксальностью, например, он судит об общественно-политической позиции Каткова, но никогда не читает его журнал. Этот диалог отдаленно предвосхищает споры автора «Дневника писателя» с парадоксалистом в апрельском (о войне, ее преимуществах) и июльско-августовском (о жизни отдыхающих на водах в Эмсе, которая характеризуется как мнимый рай, иллюзия «золотого века») выпусках за 1876 г. Однако если.в письме после приведенного диалога следует авторское заключение, недвусмысленная оценка взглядов русского, то в «Дневнике писателя» ничего подобного нет; в письме этот диалог полностью входит в авторский кругозор, слово собеседника несамостоятельно.
Порой в письмах Достоевского слышится живая иностранная речь. Он переходит с русского на немецкий', когда приводит свой диалог с пассажиром-немцем, чтобы наглядно продемонстрировать тугоумие, свойственное, по его мнению, этой нации. Писатель запечатлевает фонетические нюансы первой реплики немца, который окликнул его из окна вагона, хотя совершенно не знал, в чем дело: «pst, pst, hier, hier» [«пет, пет, здесь, здесь» - 29, 91].
Достоевский преимущественно не индивидуализирует включаемую им в свои письма речь других людей, но изредка фиксирует её характерные особенности. Паспортист и помощник пристава, которые долго спорили с писателем, прежде чем сказали, что ему выпишут временный паспорт, прибавляют к словам услужливое «с»: «...это мы знаем-с, слишком знаем-с, что вы всей России известный человек, но нам закон...» Достоевский здесь передает взгляд на ситуацию этих служителей закона, когда, комментируя ее, заключает в кавычки слово «писатель» (имея в виду себя), тем самым придает ему иронический статус: «... это всё только, чтоб перед «писателем» шику задать» [29, 10]. В речи московского извозчика, который отсоветовал Достоевскому останавливаться в гостинице «Victoria», потому что она по ночам превращается в притон, подмечаются характерное обращение «сударь», а также некоторые словечки, вроде «кавалеры», «девки» и т.п.: «Как ночь, так с Страстного бульвара кавалеры девок водят, на час времени и занимают» [30, 32]. Очевидным является также народный оттенок некоторых фраз «преступницы» Корниловой: «точно чужая воля во мне была», «с мужем наконец стало мне горько» [29, 130]. Писатель, рассказывая о приеме у М. Н. Каткова в письме к А. Г. Достоевской от 9 ноября 1878 г., передает интонационный рисунок фразы генерал-губернатора кн. Долгорукого, которому Катков представил его: «Как же, та-ка-я Зна-ме-ни-
тость, гм, гм, гм» [30, 48].
В письме Достоевского к жене от 8 июня 1880 г., где описывается, какое впечатление произвела его речь на Пушкинском празднике в Москве, звучит цельгй хор голосов, организованный таким образом, что слова меняющихся «солистов» (два старика, Иван
Аксаков) подхватывает остальная публика. Примечательно, что метафорическая фраза Аксакова, выражающая значение речи писателя, приводится без кавычек, выглядит как принадлежащая автору письма: «Туча облегала горизонт, и вот слово Достоевского, как появившееся солнце, всё рассеяло, всё осветило. С этой поры наступит братство и не будет более недоумений» [30, 184-185]. Достоевский передает, как восприняла публика его выступление, через «отстранение» от него, взгляд на свое слово со стороны.
Писатель выстраивает своеобразный диалог по ходу написания письма, когда припоминает слова о нем кого-либо (но не адресата) и оспаривает их или соглашается с ними; чаще всего это свойственно оправдательным фрагментам его писем. Так происходит в письме' Достоевского к А. Н. Майкову от 11 (23) декабря 1868 г., где он сообщает, что говорит о нем жена покойного брата Эмилия Федоровна, и приводит свои доводы. При этом его слово является двунаправленным, ибо оно одновременно обращено и к адресату, и к ней, к ее семейству: «Он, дескать, обязан нам помогать», - стала на том! Почему же позвольте спросить, обязан... Она основывается на том, что брат Миша посылал мне деньги в Сибирь. Но это было в сложности так немного, что я уже, по крайней мере, в пять раз более отдал и ему и им.,. Она говорит про меня: «Он нас разорил, мы имели фабрику, жили богато; он приехал и уговорил начать журнал... Но когда я приехал, фабрика была в упадке...» [28, 330-331]. Достоевский предполагает, как отреагировало бы семейство Эмилии Федоровны в том случае, если бы он повел себя иначе: «Скажите, ради бога, что бы сказало это семейство, если б я отказался продолжить журнал? Они закричали бы: у нас было состояние, да дядя, бывший пополам с братом (а я никогда не был пополам), отказался издавать и нас разорил» [28, 331]. Как видим, даже предполагаемая чужая реплика является диалогизированной, Достоевский попутно, в скобках, возражает на возможные несправедливые слова о нем.
Писатель нередко начинает свой разговор о том или ином номере газеты или журнала в письмах-рецензиях не с высказывания своих впечатлений о нем, а с чужого суждения, прочитанного им в периодической печати, опровергая которое, конструирует свою позицию. Это трактуется Достоевским как «полное выражение мнения средины и рутины», большинства. В письме к Н. Н. Страхову от 26 февраля (10 марта) 1869 г. рассматривается посвященный разбору номера «Зари» фельетон без подписи, опубликованный в «Голосе», а в письме к А. К. Аксакову от 3 декабря от 1880 г. приводится мнение о «Руси» А. Д. Градовского, о статье которого, помещенной в «Русской речи», Достоевский судит по выписке в «Новом времени». Кроме того, в письмах-рецензиях Достоевского слышится голос подписчика: писатель пытается предположить его реакцию на номер журнала. При этом слова подписчика оформляются как прямая речь, предваряемые фразами вроде «подписчик тот час же скажет» [29, 18], «Ну не скажет ли каждый подписчик» [29, 107] и т.п. или растворяются в авторском тексте, о чем свидетельствуют следующие ремарки в скобках: «Я не с моей точки зрения говорю, а с точки зрения подписчиков» [29, 108]; «Я то есть сужу с площадной точки зрения - необходимой, говоря о подписчиках» [29, 114]. Вообще случаи, когда сливающиеся в одной фразе два голоса отделяются друг от друга единственно авторскими ремарками, указывающими, кому принадлежат слова, являются довольно распространенными в письмах Достоевского, например, ремарка - «это прибавляет Владиславлев» разграничивает слова Владиславлева и Эмилии Федоровны Достоевской [28, 330], ремарка «это Некрасов говорит» - слова Некрасова и Достоевского [29, 13], ремарка «это я говорю» - слова Достоевского и Каткова [30,35]. ’ ’
Итак, в ряде писем Достоевского обнаруживается интенсивная оглядка на «чужое слово» (адресата или кого-либо еще), а также его пародирование, переиначивание и т п Диалоги, встречающиеся в них, за редким исключением входят в авторский кругозор хотя речь собеседника может передаваться с её индивидуальными особенностями. Достоевский включает в свои письма реальные или имитированные эпистолярные' тексты что сопровождается сменой его бытового поведения или переходом на точку зрения другого человека, но даже в последнем случае преобладающим остается авторский голос. На наш взгляд, на общем монологическом фоне эпистолярного наследия писателя выделяются письма, в которых присутствуют элементы полифонизма, и это может быть дополнительным
аргументом в пользу органичности полифонического мышления как системообразующего в мире Достоевского.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Schreder R. Vorwort // Dostojewski F. M. Briefe. Aus dem Russ. Ubers. von Walter u Wolfram Schroder.
Hrsg. u Vorw. von Ralf Schroder. Leipzig, 1981. S. 13.
2. Lowe D. Meyer R. Introduction // Dostoevsky F. M. Complete letters. Vol. 1-5. Ed. and transl. by David Lowe and Ronald Meyer. Ardis, cop. 1988 - 1991. Vol. 1. P. 10.
3. Паперно И. А. Об изучении поэтики письма// Учен, записки Тарт. ун-та. 1977. Вып. 420. С. 110.
4. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. Изд. 4-е. М., 1979. С. 238.
5. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30т. Л., 1983. Т. 281, С. 222 (В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы. Здесь и далее - курсив Достоевского). .
С.М. Шакиров
К ВОПРОСУ О МЕТОДОЛОГИИ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА
Феномен художественного текста заключается в принципиальной неисчерпаемости выраженных в нем смыслов и идей: каждое новое прочтение увеличивает пространство понимания. Однако свобода понимания не означает методологического произвола при интерпретации текста. Возможно определение неких общих подходов. ■
Во-первых, художественный текст можно понять телеологически - как нечто, имеющее цель, определенную автором явно или неявно. Подобный подход определяется нами как риторический: анализ и интерпретация текста опираются на программу, по которой он был создан. Главным элементом этой риторической программы становится "изобретение" - "собрание разных идей, пристойных к предложенной материи" (М.В. Ломоносов). С риторической точки зрения, текст синтезирует готовые идеи в новое, оригинальное целое. Риторический подход продуктивен применительно к интерпретации лирических циклов: понимание движется от "тем" отдельных стихотворений к общей идее цикла'.
Телеология текста подразумевает наличие не только цели, достижению которой служит риторическая программа, но и определению источника этой программы, являющегося общим для большого количества текстов. Рассматривая интерпретацию с? этой точки зрения, мы приближаемся к определению мифологического подхода. "Носителями" первобытных художественных смыслов являются мотивы - "формулы", закрепившие "особенно яркие, казавшиеся важными или повторявшиеся впечатления действительности"2. Мифологические мотивы, пронизывая всю толщу человеческой культуры, насыщаются сложными ассоциативными связями, благодаря которым в тексте создаются "многочисленные потенциальные возможности для непредвиденных, с точки зрения основного сюжета, изгибов повествования"3. Мифологический подход к интерпретации текста позволяет открыть в конкретном произведении глубинные культурные смыслы и экзистенциальные ("бытийные") представления4.
Определение мифологического "источника" текстов делает возможным (с точки зрения методологии) сравнительно-исторический подход, являющийся одним из наиболее разработанных в отечественном литературоведении. Задача исторической поэтики заключается в извлечении критерия для оценки явлений из исторической эволюции художественной словесности, то есть нахождении объективных оснований для сравнения литературных произведений. Методологическим основанием для сравнительноисторического литературоведения становится идея развития. Интерпретация конкретного текста подводит исследователя к культурологическому истолкованию эволюции художественных форм, при этом рассмотрению и анализу может быть подвергнут любой элемент художественной системы произведения. В практике отечественного литературоведения наибольший интерес вызывали мотивы .
