CC BY
17
Великий датский ученый ХХ века Н. Бор часто повторял, что новая теория в физике восторжествует только тогда, когда уйдет старое поколение физиков. В дальнейшем эта мысль была теоретически обоснована в концепции парадигмы как определенной совокупности теоретических принципов и ценностных ориентиров ученых, которая была предложена американским философом Т. Куном. Подобная ситуация сложилась и в нашей стране с имплементацией принципов конституционализма в политические и юридические институты несмотря на принятие в 1993 г. Конституции, которая, на первый взгляд, соответствует самым жестким критериям либеральности и демократичности. Однако применение ценностных моделей российского юридического разума при заимствовании конституционализма серьезно искажает аксиологическое содержание данной парадигмы. Это и приводит, по меткому замечанию академика О.Е. Кутафина, к ситуации, когда мы имеем в нашей стране так называемый «мнимый конституционализм» вместо свободы и демократии, на верность которым присягают российская власть и правоведы. «Говоря о современном российском конституционализме, - пишет известный российский юрист, -нельзя не заметить, что он носит в значительной мере характер мнимого конституционализма, поскольку отличается неустойчивостью, возможностью обращения вспять, очевидной вероятностью перехода конституционных по происхождению и политической терминологии феноменов в свою противоположность - авторитаризм» [6, с.
7].
В данной работе мы пытаемся через анализ юридического понимания категории «свобода» осуществить критику российского юридического разума*. Для этого (1) необходимо эксплицировать его внутреннюю антиномичность и (2) показать, как можно ее преодолеть на основе аксиологической интерпретации конституционализма.
На первый взгляд, наши обвинения безосновательны. Как пишет Председатель Конституционного суда РФ В.Д. Зорькин, «в определенном смысле Конституция есть выражение основных юридических ценностей, таких как права и свободы человека; верховенство права, справедливость и равенство; демократическое, федеративное, правовое и социальное государство; разделение властей; парламентаризм; правовая экономика» [4, с. 27]. Эти ценности, по его мнению, образуют определенную иерархию, при которой высшей конституционной ценностью является норма о правах и свободах человека.
Что же такое права и свободы человека с точки зрения российского юридического разума? Прежде всего, это способ правового ограничения власти. Иначе говоря, ограничение государственного вторжения в сферу частной и публичной автономии личности осуществляется посредством признаваемых за каждым человеком неотъемлемых прав и свобод, которые не могут быть нарушены или произвольно ограничены. Известный российский конституционалист Б.С. Эбзеев пишет: «Именно благодаря этим правам - экономическим, социальным и культурным, а также гражданским и политическим - государственная власть не только ограничивается по сферам своего проявления и способам воздействия, но и становится подзаконной. Наличие у индивида гарантированных прав и свобод превращает его в “равноправного партнера” государства, способного предъявлять к последнему правовые притязания, обоснованность которых устанавливает суд и тем самым способствует утверждению законности в деятельности государства» [4, с. 50].
Данная позиция показывает, для чего нужны права человека как юридическая конструкция, как некое средство, но оставляет невыясненным, в чем их ценность. Иначе говоря, почему человеку необходимо становиться равным государству? Может, потому, что власть и государство являются некой фундаментальной угрозой желанию человека быть свободным? И почему требуется именно правовой путь для достижения этой цели? Да и вообще, насколько возможно равенство человека и государства?
С точки зрения юридического разума ответ на эти вопросы может быть таким: права человека эксплицируют идею права как такового и идею свободы как таковой. В. Д.
Зорькин в этой связи отмечает: «Напомню, что слова “liberal”, “свобода”, “право” обозначают однопорядковые явления, поскольку право есть норма, мера свободы» [4, c. 2І]. Оставляя в стороне вопрос о том, может ли одно равнопорядковое явление быть мерой для другого однопорядкового с ним феномена*, не выяснено, как такое понимание соотношения «свободы» и «права» может быть конкретизировано, особенно если принять во внимание другой важнейший юридический постулат, который в изложении того же автора гласит: «Суть права - компромисс интересов на каждом данном этапе, [a] Конституция есть его высшее юридическое выражение» [4, c. 2І].
Здесь на выручку юридическому разуму приходит догматический метод: «В
государственной жизни, при осуществлении власти не должно быть ничего сверхправового, надправового. Именно на этой основе осуществляется соединение силы с правом (власть права и право власти). Власть настолько легитимна, насколько она опирается на право. По своей сущности она является выражением права в его действии» [4, c. 22]. Получается, что любая власть по своей природе легитимна, потому что она является правовой по своей сущности. Нужно только эту сущность обнаружить и прояснить, для чего, собственно, и требуются юристы в государстве российском. А компромисс интересов в этой связи есть интерсубъективная общность интересов властвующей элиты, а не единство интересов граждан и государства, поскольку всем известно, что отдельные граждане не являются субъектами политики в нашей стране, хоть и обладают, согласно Конституции І 993 года, обширными правами человека и гражданина.
А что же такое право в этой связи? Для российского юридического разума право, по сути, есть тождество некоторых однопорядковых феноменов. В.Д. Зорькин дает следующее определение: «Право как норма свободы по своей природе есть
справедливость, или юридическое равенство»** [4, c. 2B]. Право, конечно же, не существует в природе как таковое. Оно находит свое выражение в законе, точнее говоря, оформляется в законе. Академик В.С. Нерсесянц в этой связи замечает: «Ценность закона (позитивного права) и государства... состоит в их правовом значении и смысле. Цели права как должного в отношении закона (позитивного права) и государства должны быть правовыми. Правовой закон и правовое государство - это, следовательно, абсолютно правовые цели-ценности и постоянное долженствование-требование для реального закона (позитивного права) и государства» [7, c. ІІ]. Но при этом, как справедливо отмечает В.Д. Зорькин, верховенство права не тождественно верховенству закона, так как при злоупотреблениях властью в форму закона может облекаться и произвол, хотя остается неясным, как это вообще возможно при правовой сущности власти. Границей же, четко отделяющей закон как право от закона как злоупотребления властью, является, согласно канонам юридического разума, мера соблюдения прав и свобод человека. Но и здесь необходима осторожность. Ведь право как норма свободы не означает, что свобода индивида абсолютна.
Основными границами прав и свобод человека, согласно ч. З ст. І7 Конституции РФ, являются права и свободы других граждан. Точнее говоря, «. посредством норм права свобода индивида отграничивается от свободы других» [3]. Именно поэтому, наверное, в соответствии с ч. 3 ст. 55 Конституции РФ, права и свободы человека могут быть ограничены федеральным законом только в той мере, в какой это необходимо в целях защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства. При этом, как считает В. Д. Зорькин, императив права о человеке как цели предполагает, что политическая целесообразность должна соотноситься с правом, что, как мы помним, и является сущностью власти как таковой. Он даже нормативно-аксиологически пишет в этой связи: «Демократия и правовое государство должны защищаться от неправовых (антиправовых) и недемократических (антидемократических) действий исключительно правовыми и демократическими методами» [4, c. 30]. Иначе говоря, право несовместимо с
произволом, даже если он облечен в форму закона. Когда же мы наблюдаем произвол по закону, то не надо искать глубинные причины этого. Ведь это всего лишь случайность, т. к. это неправовой закон, противоречащий праву (свободе, справедливости, равенству), а значит и правовой сущности власти. В общем, только суд может решить, что есть что, хотя, как всем известно, суд - это одна из трех ветвей власти, которая, в свою очередь, может не только применять право и закон, но и творить произвол.
Как справиться с подобной запутанностью российского юридического разума? Известный правовед Б.С. Эбзеев поясняет: «Конституция не дает оснований обходить закон со ссылкой на право, поскольку это привело бы к размыванию конституционных функций и лишило бы Основной Закон рационализирующего и стабилизирующего действия, предусмотренного Конституцией» [4, c. 53]. Этот вывод касается и всей системы федерального законодательства. И для чего требуются нашему юридическому разуму тогда такие рафинированные дифференциации права и закона, если даже правосудие, согласно ч. 1 ст. 120 Конституции РФ, должно вершиться не на основе права (свободы, справедливости, равенства), а исходя из текстов Основного и других федеральных законов. А ведь самая главная опасность, на наш взгляд, состоит в другом. Если допустить возможность ссылаться на право при обсуждении российских законов, то власть российского государства может просто потерять свою легитимность даже под давлением каких-либо «демагогов-правозащитников».
Зачем же тогда российский юридический разум взращивает идеологему «естественных прав человека» и даже закрепляет ее в ст. 2 Конституции? Вероятно, для того, чтобы доказать «правовую» сущность государства российского, ибо, как мы помним, любая власть как таковая является по природе своей правовой, и, следовательно, с принятием Конституции в І993 г. в России появилось правовое государство. Председатель Конституционного суда РФ В.Д. Зорькин об исторических условиях принятия Основного закона пишет следующее: «Народ, недовольный отсутствием какой-либо политической свободы и не имеющий опыта соединения права и свободы, первые же шаги на пути свободы принял как приглашение к вседозволенности. Всегда нечеткая в русской культуре грань между свободой и анархией. обнажила главный риск - риск потери государства и исторического бытия вместе с ним*. Выдающееся значение принятия Конституции І993 г. состояло в том, что она закрепила прочность государственных конструкций и одновременно сохранила пространство для свободы внутри этих прочных конструкций» [4, c. 19]. Обоснование легитимности конкретного государственного устройства в новой России - вот чем на самом деле занят российский юридический разум. А для неумеющих и непонимающих, как надо соединять право и свободу, есть проверенное средство - авторитаризм, который в трактовке российского юридического разума не только допустим, но даже закономерен. На это обращает внимание В. Д. Зорькин, замечая, что «авторитаризм как элемент практики осуществления политической власти обусловливается особенностями переходного периода от неправового прошлого к новой демократии» [4, c. 23].
На основании вышеизложенного представляется возможным сформулировать некоторые принципиальные ограниченности российского юридического разума, которые находят свое выражение в антиномичности его трактовки категории «свобода».
Первую ограниченность можно определить как антиномию российской социальности. С одной стороны, свобода человека полагается высшей конституционной ценностью, которая должна определять правотворчество и правоприменение в нашем государстве. С другой же стороны, постулируется вековая неспособность российских граждан разумно и ответственно пользоваться свободой, т.е. с точки зрения юридического разума они не могут вести правовую жизнь без попечения со стороны властей. Получается, что в casus Rossica невозможна в принципе реализация свободы, а Конституция является декларацией о намерениях, не понятно, правда, для кого, а не документом прямого действия. Очевидно,
что именно поэтому у нас принято так много законов, в которых уточняются, упрощаются и ограничиваются провозглашенные права и свободы*.
Вторая ограниченность проявляется в антиномии равенства человека и государства. Согласно догмам российского юридического разума, обеспечение примата свободы человека как высшей ценности возможно через правовое ограничение государственной власти. Тем самым власть наделяется независимым от граждан бытием. Она становится равным, а значит и равнозначным индивиду феноменом, а не производным от учредительной (договорной) свободы человека и гражданина. Хотя, конечно же, в реальности это невозможно. Между прочим, согласно юридическим канонам и практике государственного строительства, правоотношения равных сторон регулируются диспозитивным методом на основе свободного волеизъявления (договора), а отношения неравных субъектов - императивным методом. А ведь именно последний и является сутью административного права, которое регулирует сферу публичной автономии человека [1, с. 37-41]. Очевидно, что равенство человека и государства является фикцией юридического разума, который свободу индивида сводит к частной автономии, поскольку равнозначные субъекты, исходя из принципа равенства сторон, не могут вмешиваться в дела друг друга. Но если эту фикцию рассматривать во взаимосвязи с антиномией российской социальности, то и объем дискреции индивида в пределах частной автономии будет полностью зависеть от усмотрения властей.
Третья ограниченность российского юридического разума выражается в антиномии отождествления. Как мы поняли, для российских юристов право, свобода и т.п. выступают явлениями одного порядка, и содержание этих понятий, в сущности, совпадает. Представляется, что отождествление права, свободы, равенства и справедливости, присущее юридическому разуму, только усугубляет фикцию правового ограничения власти и позволяет редуцировать свободу к равенству, а справедливость - к праву, оформленному в законе. Такая нехитрая логическая конструкция позволяет подменить свободу, понимаемую в широком смысле как частная и публичная автономия социального субъекта, перечнем некоторых прав и отдельных свобод, которые к тому же произвольно ограничиваются государством как правовым институтом по своей природе, возвышающимся над отождествленными феноменами. А если еще учесть и антиномию российской социальности, то получится, что любые равные ограничения свободы граждан со стороны государства будут правовыми.
Очевидно, что антиномии российского юридического разума не позволяют ему реализовать заявленный Конституцией РФ принцип приоритета прав и свобод человека в законотворчестве и правоприменении. Чтобы наполнить реальным содержанием «суверенную» демократию, необходимо аксиологическое переосмысление
конституционализма, эксплицирование его базовых теоретических предпосылок и их следствий.
В широком смысле конституционализм определяют как философско-юридическую доктрину (а также реальную практику государственного строительства), согласно которой возможно и необходимо строить на рациональной (договорной) основе систему государственного управления, взаимоотношений между гражданином и властью, а также между гражданами. Эта доктрина исходит из признания равного достоинства за каждым свободно определяющимся (суверенным) субъектом социума (индивид, группа граждан, нация) или международного сообщества (государство). Данное признание достоинства реализуется через предикацию естественных и неотчуждаемых (гарантия свободы разума и воли в рамках правил поведения данного общества) прав (свобода делать/не делать что-либо) гражданина, объединений граждан, наций, государств, при условии признания последним (последними) и честного следования всей совокупности рациональных правил общественной и государственной жизни. Конституционализм есть некая теоретическая парадигма, решающая задачу по разработке определенных принципов справедливого устройства общественной жизни, которые бы позволяли обеспечить реализацию
частной и публичной автономии для всех социальных субъектов. Для него категория «свободы» является основной ценностью. Все остальные общественные феномены и ценности выступают своеобразной эманацией этой идеи*.
Конституционализм как картина мира исходит из того, что пространство свободы возникает только вне сферы дискреции власти. Для этой формы разума контрадикторность оппозиции свободы и власти пронизывает всю систему и все уровни общественного разделения труда в любом типе социальности (семье, первичном трудовом коллективе, конфессиональном союзе, племени, современном государстве и т.д.). Именно поэтому власть необходимо ограничивать и разделять, так как этот общественный институт по своей внутренней логике тяготеет к всеобщности. Ибо по своей сути власть -всего лишь монополизация некоторым социальным субъектом определенных общественных функций, а именно функций рационального целеполагания и контроля (т. е. управления), которые являются основными характеристиками общественного бытия.
Всеобщность власти как акциденции (само)управления обществом может быть ограничена только институционально: или традицией, или правом. Последнее в
конституционном смысле есть рационализация с помощью догматического метода властных отношений на основе норм морали, интерсубъективно принятых данным социальным субъектом (индивидом, родом, племенем, обществом, религиозным сообществом и т.д.). А моральная оценка, как известно, возможна только в отношении поступков свободной и ответственной (деликтоспособной) личности, обладающей объективным достоинством, то есть интерсубъективной значимостью в конкретном социуме. Без признания достоинства (или правосубъектности) человека невозможна объективация его свободы. Ведь если кто-то недостоин признания быть человеком, то его удел, согласно известному определению раба, данному великим Аристотелем, быть мыслящим орудием в руках «настоящих» людей [2, с. 382]. Не признавая эту взаимосвязь, мы также не можем говорить о человеке как о свободном и моральном существе, которое несет полную ответственность за свой выбор. Именно поэтому у юристов правосубъектность гражданина неразрывно связана с его деликтоспособностью. Великий немецкий философ И. Кант писал в этой связи, что «автономия воли есть единственный принцип всех законов и соответствующих им обязанностей; всякая же гетерономия произвольного выбора не создает обязательности, а, скорее, противостоит ее принципу и нравственности воли» [5, с. 350]. Иначе говоря, частная и публичная автономия является морально-правовой квинтэссенцией понятия «свободы», а также объективной предпосылкой достоинства индивида, а способность реализовать это право -субъективным условием признания достоинства личности со стороны общества и власти. В этом состоит аксиологическая ценность понятия «свободы» в такой своеобразной картине мира, как конституционализм.
Теперь покажем, как возможно преодолеть антиномии российского юридического разума на основе предложенной нами аксиологической интерпретации конституционализма.
Антиномия российской социальности снимается как иррелевантная проблеме построения свободного общества. Ссылки на вековую неспособность российских граждан к бытию в свободе означают приписывание им массовой юридической недееспособности и обосновывают, по сути дела, необходимость сильного государственного принуждения, несмотря на то что существует конституционный приоритет прав и свобод граждан. А это, как мы показали, сужает пространство свободы как таковой за счет расширения дискреции государственной власти. С точки зрения конституционализма якобы массовая неспособность российских граждан к бытию в свободе в рамках российских законов свидетельствует об отсутствии свободы вообще и о несправедливости существующей системы власти, которая дискриминирует сферу частной и публичной автономии. Поскольку любая власть есть всего лишь монополизация функции управления, постольку
вина наших сограждан лишь в том, что они не борются за ограничение этой монополии, а живут в плену иллюзии равноценности государственной власти и человека*.
Этой слепоте способствует и вторая ограниченность российского юридического разума, которую мы описали как антиномию равенства гражданина и государства. Суть этой антиномии с точки зрения аксиологического конституционализма заключается в придании государственной власти независимого (равноценного) от граждан бытия через якобы правовое ее ограничение. Равенство власти и гражданина как красивый правовой принцип на самом деле умаляет свободу такого социального субъекта, как народ. Известно, что эта совокупность граждан, сплоченная на определенной территории интерсубъективно признаваемыми нормами свободы и справедливости, обладает своим достоинством, которое объективируется и теоретически осмысляется как суверенитет. Следовательно, государственная власть становится подзаконной (правовой) не потому, что она равна отдельному гражданину, а потому что она производна от учредительной власти совокупности граждан, от суверенитета народа. Теоретическое положение о договорном (учредительном) происхождении конституционного государства лишает самостоятельной ценности такое понятие, как «государственный интерес», которое становится оправданным лишь в случае равнозначности гражданина и власти.
Третья антиномия российского юридического разума, суть которой состоит в отождествлении права, свободы и справедливости с равенством, является догмой отечественного правоведения. Академик В.С. Нерсесянц в этой связи пишет: «Ясно, что свобода и справедливость только в их формальном выражении (в качестве особых форм выражения общего смысла формально-правового равенства) могут вместе с принципом формального равенства (и не противореча ему) войти в понятие права и быть составными компонентами, свойствами и характеристиками всеобщей правовой формы (права как формы). И только в рамках такого подхода равенство, свободу и справедливость вообще можно трактовать как собственно правовые категории...» [7, с. 10]. Очевидно, что любое отождествление создает возможность подмены одного феномена другой сущностью, которая хотя и является элементом тождества, тем не менее остается другим явлением со своей собственной онтологией и гносеологией. Из-за этого российский юридический разум лишается ясных аксиологических критериев разграничения права, свободы, справедливости и равенства. Более того, это отождествление он доводит до абсурда, когда государство становится по природе правовым явлением, а равенство в ограничении свобод граждан - квинтэссенцией российского права. Тем самым любая критика существующей оформленной в закон воли власти становится заведомо несправедливой и неправовой. А самое главное - такое отождествление подрывает основу правосудия, т. е. процедуры соотнесения нормативного акта или деяния с нормами справедливости. Также при такой аксиологии у закона есть презумпция выражения норм права на том основании, что в нем оформлено веление власти, прошедшее определенную процедуру издания, даже если оно при этом попирает свободу. Представляется, что именно поэтому в нашей стране иски против произвола органов государственной власти практически не удовлетворяются, и нашим гражданам приходится надеяться только на справедливые решения международных судов, над которыми не довлеют рассмотренные нами антиномии.
Подводя итоги, необходимо подчеркнуть, что конституционализм как определенная парадигма не сводится только к набору юридических догм и фикций, как полагает российский юридический разум. Эта теория имеет своей целью создание в обществе и государстве ценностных (особенно в картине мира элиты и интеллигенции) и институциональных предпосылок для обеспечения свободной, а значит и достойной жизни человека, для его частной и публичной автономии. В этой связи критика российского юридического разума с точки зрения аксиологической интерпретации конституционализма не только способствует имплементации этой картины мира в отечественное общественное сознание, но и прямо влияет на реализацию императивов Конституции в реальной жизни.
