CC BY
18
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
А. Говоров
К истории гомилетики:
отзыв о сочинении проф. КДА В. Певницкого "Из истории гомилетики. Средневековые гомилетики". Киев, 1895 год
Опубликовано:
Христианское чтение. 1900. N° 6. С. 981-1003.
@ Сканирование и создание электронною варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ruV 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указаиием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
КЪ ИСТОРІИ ГОМИЛЕТИКИ
Отзывъ о сочиненіи профессора кіевской духовной академіи В. Ііѣвницкаго: „Изъ исторіи гомилетики. Средневѣковыя гомилетики“ (Кіевъ 1895 г.) съ приложеніемъ брошюры: „Первая, самая древняя, гомилетика",—представленномъ на премію покойнаго митрополита Московскаго Макарія).
Средневѣковый періодъ представляетъ собой безспорно любопытную эпоху въ исторіи науки о церковномъ проповѣдничествѣ. Съ спеціальной, теоретическо-гомилетической точки зрѣнія научный интересъ представляетъ эта эпоха уже потому одному, что въ средніе вѣка на Западѣ, гдѣ собственно и родилась гомилетика, она замѣчательно успѣшно привилась къ почвѣ, развилась и типически сформировалась въ смыслѣ систематической теоріи проповѣдническаго искусства. Особыя историческія условія подняли значеніе гомилетики въ оредніе вѣка, сдѣлали ее предметомъ общаго вниманія, интереса и вкуса, центромъ тяготѣнія учено-литературныхъ симпатій и удивительно настойчиваго, энергичнаго труда самыхъ выдающихся представителей средневѣковой учености. Гомилетикѣ посвящаютъ свое перо замѣчательнѣйшіе авторитеты въ исторіи западной церковно-христіанской письменности; ею труженически, по цѣлымъ годамъ, занимаются оамыѳ корифеи охолаотики; въ излюбленной гомилетической области мы встрѣчаемся съ первыми свѣтилами своего вѣка, отмѣченными эпитетами не просто., великихъ", а „величайшихъ схоластиковъ" (summi scholastici), съ генералами монашескаго ордена „Братьевъ проповѣдниковъ" (Fratres praedioatores); страницы средневѣковыхъ гомилетическихъ сочиненій украшаютъ собой внушительныя имена докторовъ „серафимскихъ", докторовъ „хѳрувимокихъ", докторовъ „самыхъ остроумныхъ", докторовъ „неопровержимыхъ" и т. п.
Въ орѳднѳвѣковой энциклопедіи наукъ' едвали найдется соперница „sacrae retoricae“, на долю которой выпала бы такое же обиліе сочиненій, какое представляетъ срѳдневѣко-
ваа гомилетическая литература. Сообразно господствующему направленію средневѣковой науки вообще, характеризующемуся преобладаніемъ формы надъ содержаніемъ, самую подробную разработку въ орѳднѳвѣковой гомилетикѣ получила рѳторичеоко-тѳхничѳокая сторона.
Вліяніе схоластической гомилетики на дальнѣйшую судьбу этой науки и исторію самой проповѣди было очень велико и продолжительно: оно пережило самую эпоху схолаотики и и родной языкъ ея. Камертонъ реторическо-схоластичеокой гомилетики звучалъ цѣлые вѣка въ исторіи науки о проповѣди; къ нему прислушивалась и по нему настраивалась подчасъ и реформированная уже гомилетика новѣйшаго времени.
Латнно-охолаотичѳскоѳ направленіе въ исторіи гомилетической литературы можно приравнять въ этомъ, какъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ, къ ложно-классическому направленію въ исторіи свѣтской художественной литературы. Въ непосредственной зависимости отъ средневѣковой гомилетики схоластическаго типа находилась болѣе двухъ столѣтій (оъ ХУІ до половины XVIII в.) и русская проповѣдь.
Было бы несправедливо сводить все въ орѳднѳвѣковой наукѣ о проповѣдничествѣ, даже въ схоластическомъ направленіи ея, въ одной лишь отрицательной сторонѣ дѣда. Историко-генетическая связь ея оъ современной формальной гомилетикой очевидна. Понятна отсюда и важность знакомства оъ западно-схоластической гомилетической литературой средневѣковаго періода. Исторія выработки гомилетическихъ формъ и пріемовъ построенія и изложенія была бы во многомъ не понятна безъ исторіи средневѣковой гомилетики.
И вообще говоря, нельзя серьезно изучить искусство, не знакомясь, при изученіи произведеній его, вмѣстѣ и съ различными теоріями его; а чтобы основательно ознакомиться съ какою либо спеціальной теоріей, нельзя не знать и историческаго процесса ея развитія на протяженіи вѣковъ, процесса постепенныхъ измѣненій и осложненій въ области ея по мѣрѣ накопленія матеріала науки, точнѣйшаго опредѣленія задачъ ея и испытанія методовъ изслѣдованія научнаго матеріала. пІІри историческомъ обозрѣніи прежнихъ научныхъ трудовъ“—справедливо говоритъ г. Пѣвницкій—„изъ сравненія и сопоставленія ихъ, яснѣе открываются съ одной отороны недосмотры и неправильности, въ нихъ допущенные; съ другой отороны достоинства прежнихъ работъ и данныя ими цѣнныя пріобрѣтенія, которыя должны быть неизмѣннымъ достояніемъ науки, и виднѣе большая или меньшая годность извѣстныхъ методовъ построенія науки“ (I стр. прѳд.).
Но если въ силу этихъ соображеній и каждая вообще наука или отрасль знанія значительно выигрываетъ оттого, когда она изучается, какъ говорятъ нѣмцы, не только въ своемъ Sein, но и въ своемъ Gewordensein, то по отноше-
нію къ гомилетикѣ, особенно въ нашей отечественной литературѣ, это требованіе является дѣломъ не только существенной важности, но и необходимости. Чуть не современная литературному христіанству, какъ предметъ общихъ пастырско-гомилетическихъ сужденій и отрывочныхъ спеціальныхъ замѣчаній представителей церковно-христіанской письменности, гомилетика доселѣ еще, можно сказать, не опредѣлилась и не остановилась какъ наука, въ смыслѣ систематической теоріи проповѣдническаго искусства. „Ея положеніе, по крайней мѣрѣ въ нашей литературѣ, крайне шаткое и неопредѣленное, и научное значеніе ея и даже практическая польза весьма чаото подвергаются сомнѣнію" х).
Услуга историко-гомилетическаго труда въ нашей литературѣ при такомъ положеніи дѣла несомнѣнна. Авторъ разсматриваемаго труда опредѣляетъ значеніе и пользу его въ слѣдующихъ словахъ: „При ближайшемъ знакомствѣ съ предсними трудами по гомилетикѣ перестаетъ казаться скуднымъ матеріаломъ науки, выростаѳтъ ея научное значеніе и вмѣотѣ съ тѣмъ получаются полезныя указанія для болѣе правильной постановки науки въ настоящее время“ а).
Сочиненія г. проф. Пѣвницкаго: „Первая, самая древняя, Гомилетика“ и „Средневѣковыя Гомилетики“ представляютъ собой отдѣльные оттиоки изъ цѣлаго ряда статей, печатавшихся съ 1892 г. въ журналѣ: „Труды Кіевской Д. Академіи" подъ общимъ заглавіемъ: „Изъ исторіи Гомилетики". Изданныя въ разное время (первое въ 1892-мъ, второе въ 1895 году) и посвященныя разнымъ періодамъ въ исторіи гомилетики, названныя сочиненія не представляются однако произведеніями разнородными; ихъ объединяетъ не одно только общее заглавіе, даже не общій только предметъ содержанія; ихъ внутрѳнно соединяетъ самый характеръ излагаемыхъ въ нихъ гомилетическихъ фактовъ, какъ генетически связываетъ онъ, по непосредственной преемственности въ развитіи гомилѳтичеокихъ идей, и обнимаемыя этими сочиненіями историческія эпохи.
Бл. Августинъ, вліятельнѣйшій церковно-христіанскій писатель въ области западной богословской науки вообще, считается отцомъ и гомилетической науки въ частности. Онъ самъ лично, строго говоря, не обладалъ выдающимся ораторскимъ талантомъ; но выоокій авторитетъ его, какъ представителя западной латино-христіанской письменности и христіанской жизни, какъ „руководителя всей западной церкви“ (Führer der ganzen abendländischen Kirche), „князя среди церковныхъ отцовъ" (Fürst unter den Kirchenvätern), заставляетъ историковъ церковной проповѣди видѣть въ немъ * 2
*) Пѣвницкій: „Средневѣковыя гомилетики“ I—II.
2) Ibid. II.
„кульминаціонную точку“ церковнаго краснорѣчія въ западной церкви, „идеалъ“ проповѣдника для позднѣйшихъ ораторовъ западной церкви ‘). Такъ или иначе съ именемъ Августина тѣсно связаны древній и средній періоды въ исторіи науки о проповѣдничествѣ.
Если Августинъ, какъ церковный ораторъ, и не былъ „Lex orandi“, то Августинъ, какъ гомипѳтъ, олицетворялъ ообой христіанскаго Цицерона въ западной теоретическо-гомилетической литературѣ. То, что Квинтиліанъ говоритъ о Цицеронѣ, что имя его для потомства стало уже не именемъ человѣка, а именемъ краснорѣчія 2), это приложимо и къ Августину: имя его долго не сходило со страницъ произведеній западно-гомилетической литературы; авторитетъ его царитъ въ ней на протяженіи всего срѳднѳвѣкового періода. „Подобнаго или разнаго ему“—замѣчаетъ почтенный авторъ—„по вліянію на позднѣйшую латинскую письменность не указываетъ исторія западной латино-христіанской литературы... Къ слову его относились средневѣковые представители гомилетики, какъ къ слову учителя, видоизмѣняя и дополняя его своими замѣчаніями“ 8).
„Христіанская наука“ его, какъ „первая самая древняя, гомилетика“, легла въ основу всего дальнѣйшаго развитія этой науки на латинскомъ западѣ, опредѣливъ и узаконивъ надолго для нея общій типъ научной обработки и въ частности—задачи, методъ, строй и стиль гомилетической архитектоники.
Естественно, что и между сочиненіями, посвященными разбору гомилетики бл. Авгуотина и обзору гомилѳтикъ средневѣковыхъ должно быть много общаго по оамому существу дѣла.
Къ „Христіанской Наукѣ“ бп. Августина проф Пѣвницкій приступаетъ въ настоящей брошюрѣ не въ первый разъ. Уже въ своемъ сочиненіи о св. Григоріи Двоесловѣ (1871) онъ имѣлъ случай коснуться этого труда бл. Августина, сопоставляя съ нимъ въ гомилетическомъ отношеніи „Пастырское Правило“ Григорія Двоеслова. Намѣтивъ точки зрѣнія, съ которыхъ опредѣляется различіе двухъ сравниваемыхъ гом э
хар
ной брошюрѣ о „Первой, самой древней, гомилетикѣ“ проф. Пѣвницкій входитъ въ подробный историко-гомилетическій
!) Rothe: „Geschichte der Predigt“; 104; Nebe: „Zur Geschichte der Predigt“; 1 B. 168—170.
s) „Ut Cicero jam non hominis nomen, sed eloquentiae habeatur“. Institut, orat. X, 1.
-) „Первая, can. др. гомилетика“, стр. 45.
I.
разборъ содержанія этого оочиненія. Предметомъ брошюры, такимъ образомъ, служитъ анализъ второй части (IV книги) „Христіанской Науки“ бл. Августина оъ гомилетической точки зрѣнія. Задача труда—уясненіе вопросовъ: „въ какомъ видѣ является наука о церковномъ краснорѣчіи въ первоначальномъ ея изложеніи? И какія авторъ ея даетъ руковод-ствѳнныя указанія касательно того предмета, изслѣдованію котораго посвящена наука, существующая нынѣ въ школахъ подъ именемъ гомилетики“? По смыслу вопросовъ этихъ, непосредственно касающихся только даннаго содержанія подлежащаго раэбору сочиненія, авторъ могъ бы и прямо приступить ad rem, т. ѳ. къ фактической передачѣ лишь содержанія „Христ. Пауки“. Но подобный трудъ не имѣлъ бы характера научной работы, не имѣлъ бы и научной цѣнности. Взглянувъ на свою задачу серьезнѣе и глубже, какъ спеціалистъ, авторъ при разсмотрѣніи гомилетики Августина не ограничился узкими рамками текстуальнаго изложенія содержанія ея; въ разборъ фактической стороны дѣла онъ вноситъ, оъ одной стороны, историческое освѣщеніе, съ другой— критичѳско-гомилѳтичѳокій элементъ, переплетающійся съ объективнымъ изложеніемъ тѣхъ или другихъ частныхъ пунктовъ содержанія разсматриваемаго имъ сочиненія. При такой постановкѣ дѣла историко-гомилетическій этюдъ проф. Пѣвницкаго выигрываетъ въ полнотѣ научнаго раскрытія предмета, отчетливости и законченности. Спеціальный интересъ этому этюду придаетъ особенно принципіальная сторона его, въ смыслѣ критическаго разбора и оцѣнки съ теоретическо-гомилетической точки зрѣнія основныхъ началъ и опирающихся на нихъ руководствѳнныхъ правилъ гомилетики Августина.
Въ частности.
Въ началѣ сочиненія авторъ знакомитъ читателя съ историческимъ прошлымъ гомилетики, какъ науки; сообщаетъ, такъ сказать, „currioulnm vitae“ ея; говоритъ о судьбѣ гомилетики по выдѣленіи ея изъ рѳторики, отмѣчаетъ мѣсто и значеніе ея въ кругу наукъ, обнимаемыхъ современнымъ курсомъ ученія въ духовныхъ школахъ.
Останавливаясь на самомъ имени гомилетики, авторъ даетъ краткій историческій очеркъ происхожденія этого названія; маленькая историко-гомилетическая справка на этотъ счетъ даетъ автору поводъ справедливо замѣтить, что разнообразныя средневѣковыя названія науки о проповѣдничествѣ, захватывавшія шире существо ея, были точнѣе нынѣшняго техническаго названія ея. Въ прямую зависимость отъ неудачнаго названія гомилетики, „мало популярнаго у наоъ внѣ школьнаго духовнаго міра“, авторъ ставитъ непопулярность въ обществѣ самой науки о проповѣдничествѣ, двусмысленное скѳптичѳокоѳ отношеніе къ ней даже въ самой духовной школѣ. Тутъ, мнѣ кажется, нѣсколько преувеличена
63
роль имени гомилетики. Что наука эта „не обрѣтается у насъ въ авантажѣ“-— это, къ сожалѣнію, безпорный фактъ; что „люди, стоящіе въ сторонѣ отъ духовной школы, почти не понимаютъ названія этой науки, иѳ соединяютъ съ нимъ отчетливаго представленія“—это также совершенно вѣрно, вамъ приходилось даже слышать въ обществѣ искаженія олова „гомилетика“ въ „галематику“ (не намекъ ли это на протестантскую „галіевтику“?). Но изъ того, что люди не соединяютъ отчетливаго представленія съ оловомъ „гомилетика“, врядъ ли серьезно можно заключать, что „поэтому и не считаютъ они гомилетику наукою важною и нужною“ (стр. 8) Еолибъ въ самомъ дѣлѣ только поэтому не жаловали нашу науку въ обществѣ, то тогда людямъ, дорожащимъ судьбою ея, нечего было бы особенно и печалиться: вѣдь имена: „литургика“, „каноника“, „экзегетика“, „метафизика“, едва ли больше, чѣмъ „гомилетика“, говорятъ людямъ, стоящимъ въ оторонѣ отъ духовной школы. Тутъ дѣло не въ томъ, что неудачно и непонятно названіе науки, а въ томъ, что неудовлетворительна ни научная обработка ея, ни учебная постановка ея. Напрасно также, по нашему мнѣнію, почтенный профессоръ гомилетики, сдѣлавшій у насъ наиболѣе цѣнные вклады въ научвую область ея, въ настоящемъ гомилетическомъ сочиневіи своемъ, представленномъ на ученую премію, отказывается быть защитникомъ научнаго интереса гомилетики ‘). Онъ желалъ бы только „спасти ее отъ униженія, не для нея самой, а во вниманіе къ той высокой задачѣ, которой она призвана олужить“. Но во первыхъ, осуществимо ли это желаніе спасенія науки при нежеланіи видѣть и отстаивать научный интересъ ея? Во вто-. рыхъ, если по собственнымъ словамъ автора „въ германскихъ богословскихъ энциклопедіяхъ гомилетика (при своей солидной научной постановкѣ въ Германіи) составляетъ существенную, самую главную часть такъ называемаго практическаго богословія, то почему же принципіально отказывать ей въ научномъ интересѣ у насъ въ Россіи? И не становится ли почтенный проф. въ нѣкоторое противорѣчіе съ самимъ собой, когда онъ, мотивируя изданіе своихъ „Средневѣковыхъ гомилѳтикъ“, говоритъ, между прочимъ: „При ближайшемъ знакомствѣ съ прежними трудами по гомилетикѣ перестаетъ казаться скуднымъ матеріалъ науки, вы-ростаетъ ея научное значеніе и вмѣстѣ съ тѣмъ получаются полезныя указанія для болѣе правильной постановки науки въ настоящее время“ (II стр.) Намъ и думается, что если гомилетика отвѣчаетъ своей высокой задачѣ, если она, какъ наука, ведетъ свое дѣло оъ тѣмъ философскимъ прагматиз-
1) Авторъ прибавляетъ, правда, „особеннаго“ интереса. Но зачѣмъ же—особеннаго? Отчего не наравнѣ съ интересомъ каждой другой науки?
момъ, который развиваетъ и объясняетъ излагаемые имъ законы и наблюденія изъ ихъ основаній, и вообще удовлетворяетъ научнымъ требованіямъ, то она занимаетъ тогда въ системѣ знаній весьма почетное мѣсто, какъ наука не только очень полезная, но и высокоинтѳрѳсная.
Краткимъ историческимъ обзоромъ опытовъ- изложенія гомилетическихъ правилъ до Августина авторъ подводитъ читателя къ непосредственной задачѣ своей. Въ самомъ началѣ своего критическаго анализа „первой гомилетики“ г. Пѣвницкій обращаетъ вниманіе на односторонность сужденія Августина о задачѣ риторики и краснорѣчія. Выходя изъ невѣрнаго взгляда на реторику, какъ на „искусство убѣждать другихъ и въ истинномъ и въ ложномъ“, бл. Августинъ сводитъ все существо науки о краснорѣчіи къ одной лишь внѣшней, формально-риторической сторонѣ. Область риторики представляется ему областью чистой діалектики. „Наука витійства“—говоритъ Августинъ стоитъ по природѣ своей какъ бы посреди двухъ крайностей (!), оказывая большую силу убѣжденія какъ, въ ложныхъ, такъ и въ правильныхъ понятіяхъ" (Ш гл.). Т. ѳ. другими оловами: риторикѣ, собственно, нѣтъ дѣла до того, чему призвано служить ораторское искусство; ея задача—выработать только изъ него сильное оружіе, которымъ по своему усмотрѣнію можетъ воспользоваться тотъ, кто оъумѣеть- „Такое пониманіе краснорѣчія“—справедливо замѣчаетъ проф. Пѣвницкій—„не можетъ служить къ чести науки о немъ". Въ исторіи теоріи краснорѣчія оно служитъ свидѣтельствомъ упадка этой науки, которая опередила риторическія воззрѣнія Августина уже за цѣлые вѣка до него. Превратное пониманіе краснорѣчія въ смыслѣ софистическаго „ars dicendi“ осуждено было уже въ классическую пору языческой риторики самымъ талантливымъ и симпатичнымъ представителемъ ея— Квинтиліаномъ, которому наука о краснорѣчіи обязана не только самой обширной и полной, но и наиболѣе здравой и безпристрастной теоріей ораторскаго искусства. Сопоставляя опредѣленіе рѳторики Квинтиліана: „scintia bene dicendi“ съ извѣстнымъ правиломъ его, по которому „п?то orator, nisi vir bonus“, проф. Пѣвницкій основательно заключаетъ, что „подъ benedi:endi разумѣлась у Квинтиліана не одна внѣшняя красота слова, но и доброе внутреннее содержаніе. Ораторъ, по ученію Квинтиліана, долженъ убѣждать въ томъ, что честно или что должно быть (quod honestum. est, sive quod op or teat)“. Основная мысль Квинтиліана, что „сердце только дѣлаетъ краснорѣчивымъ“ (Pectus est, quod disertos facit) попадаетъ въ жизненный нервъ истиннаго краонорѣ-чія, какъ свѣтскаго, такъ и церковнаго, и составляетъ центръ всей христіанской гомилетики. И эта мысль идетъ въ разрѣзъ съ теоріей „ars dicendi“, въ смыслѣ искусства убѣждать другихъ и въ истинномъ и въ ложномъ. То вѣрно, что
63*
„въ развитіи и уясненіи правилъ, долженствующихъ направлять дѣятельность проповѣдника на надлежащій путь, бп. Августинъ не держится этого ложнаго понятія о краснорѣчіи, которому по его оцовамъ должна служить риторика" (Пѣв-ницкій: „Первая гомил. отр. 10). Тѣмъ не менѣе, въ обще-риторичѳсвомъ элементѣ его „первой гомилетики“ ложноклассическая теорія ораторскаго искусства имѣетъ свое звено, черезъ которое она проходитъ по всей средневѣковой рито-рическо-гомилетичѳской литературѣ.
Дальнѣйшій ходъ мыслей въ разсматриваемой брошюрѣ опредѣляется ходомъ содержанія главъ IV* книги „Христіанской Науки“, посвященныхъ развитію частныхъ гомилетическихъ наставленій. Главы эти разсматриваются одна за другой въ послѣдовательномъ порядкѣ, но при этомъ не упускается изъ виду и внутренняя систематическая связь ихъ между собой. Авторъ искусно примѣняетъ къ дѣлу аналитическо-синтетическій методъ, благодаря которому въ изложеніи содержанія гомилетики Августина рельефнѣе выдѣляются основныя мысли сочиненія, раскрываются и уясняются существенныя стороны его, заслуживающія вниманія въ на-учно-или практичѳоко-гомидѳтичѳскомъ отношеніи, частности же и незначительныя детали стушовываются и отходятъ на второй планъ. Прежде всего отмѣчаетъ проф. Пѣвницкій общую мысль, которая „проходитъ по всей широтѣ книги бл. Августина и къ которой онъ не разъ возвращается при частныхъ своихъ наставленіяхъ“, что „краснорѣчію нужно учиться практически, читая и слушая образцовыхъ ораторовъ, и по мѣрѣ возможности подражая имъ. Этотъ способъ обученія краснорѣчію гораздо важнѣе обученія теоретическаго, и скорѣе приведетъ къ цѣли, чѣмъ изученіе и точное исполненіе правилъ ораторскаго искусства“ (стр. 10). Затѣмъ разъясняется взглядъ бл. Августина на взаимоотношѳніе двухъ сторонъ проповѣди, внутренней и внѣшней—содержанія и изложенія. Сопоставленіе 7-й главы съ 30 даетъ основаніе г. Пѣвницкому утверждать, что бл. Августинъ отдаетъ предпочтеніе внутренней сторонѣ проповѣди, содержанію, предъ внѣшней,—что онъ не отвергаетъ краснорѣчія (искусства говорить eloquenter и придаетъ ему немалое значеніе, но только тогда, когда оно соединяется съ мудрымъ и полезнымъ содержаніемъ (съ тѣмъ, что Августинъ называетъ „говорить sapienter“)“. Изъ дальнѣйшаго обсужденія и разбора понятій, соединяемыхъ съ терминами sapienter и eloquenter, и подробнаго анализа источниковъ и доказательствъ этихъ гомилетическихъ основоположеній г. Пѣвницкій даетъ видѣть читателю, что въ бл. Августинѣ оживаетъ прежній риторъ, который „къ писаніямъ новаго рода, не подходящимъ подъ одну рубрику оъ ораторскими произведеніями, прежде его занимавшими, при ихъ разборѣ, прилагаетъ прежнюю рѳторическую мѣрку, такъ ему знакомую“ (стр. 16, 21, 40).
Становясь на точку зрѣнія дрѳвнѳ-эстетичеокихъ требованій по отношенію въ внѣшнему строенію ораторской рѣчи, г. Пѣвницкій входитъ въ подробное спеціальное объясненіе законовъ ыузыкадьнооти древне-ораторской рѣчи (16—17) и этими требованіями гармоніи рѣчи и въ частности закономѣрнаго теченія слоговъ и словъ въ періодѣ объясняетъ и извиняетъ сужденія бл. Августина о риторическихъ красотахъ въ примѣрахъ изъ библейскихъ писателей; съ современной же точки зрѣнія—„напрасно съ рѳторичѳскою указкою искать краооты въ библейскихъ книгахъ и рѣченіяхъ; къ нимъ нѳприложимы утонченно риторическія правила... Мы краснорѣчіе видимъ не въ одномъ внѣшнемъ блескѣ и и гармоніи рѣчи, а во внутренней силѣ истины, находящей себѣ соотвѣтствннноѳ выраженіе въ оловѣ и создающей себѣ достойную внѣшнюю форму“ (20, 21). Съ положительными свойствами внутренней и внѣшней стороны проповѣди тѣсно связано требованіе ясности изложенія. Такъ какъ слово есть орудіе мысли, то нецѣлесообразны, а потому и нежелательны въ проповѣди выраженія, которыя не могутъ быть поняты всѣми. Ясность содержанія гармонируетъ въ совершенной проповѣди оъ ясностью изложенія. И бл. Августинъ вполнѣ правъ, выставляя это требованіе, какъ главное и обязательное въ проповѣдническомъ изложеніи правило. Но подчеркивая настоятельно требованіе ясности, бл. Августинъ, по справедливому замѣчанію г. ІІѢвницкаго, „переступаетъ уже мѣру, когда для соблюденія ясности дозволяетъ и даже прямо рекомендуетъ жертвовать не только изяществомъ, но даже правильностью выраженія. Строгій риторическій вкусъ продолжаетъ почтенный профессоръ—„ѳдвали сдѣлаетъ ему уступку въ этомъ случаѣ. И съ точки зрѣнія гомилетической правильность языка въ церковныхъ поученіяхъ также (такъ же) обязательна, какъ и ясность выраженія... И не будетъ ли униженіемъ для высокой иотины, составляющей содержаніе проповѣднаго слова, если объ ней съ церковной каѳедры будутъ говорить языкомъ небрежнымъ и неправильнымъ. Самый слухъ слушателей, привыкшихъ съ благоговѣніемъ относиться къ святому ученію Церкви,... можетъ оскорбиться, если оъ церковной каѳедры будутъ раздаваться выраженія изъ грубаго простонароднаго говора“ (стр. 25).
Ѳто замѣчаніе г. Пѣвнвцкаго заслуживаетъ вниманія, особенно, въ виду того, что стремленіе къ простонародности, къ крайней общедоступности и упрощенности проповѣдническаго изложенія въ послѣднее время чаще и чаще стало переходить у насъ въ нежелательное для церковной каѳедры увлеченіе этимъ народнымъ направленіемъ. Поддѣлываясь подъ народный языкъ и вкусъ, подъ тонъ и складъ простонародной рѣчи, народники-проповѣдники, какъ въ 70-хъ годахъ народники-литераторы, утрируютъ свое излюбленное направленіе даже до нѣкотораго шаржа. Бетъ,
очевидно, немало охотниковъ смѣшивать такъ называемую популярность проповѣди съ вульгарностью ѳя—понятія, которыя, при нѣкоторомъ сходствѣ въ вербальномъ опредѣленіи, взаимно исключаютъ одно другое въ оущѳствѣ дѣла. ІІентральныЗ пунктъ въ ученіи о краснорѣчіи, получившій значеніе, со времени Аристотеля, оснбванія всей риторической теоріи, составляетъ вопросъ о дѣли его. Этимъ принципіальнымъ вопросомъ въ гомилетикѣ бл. Августина заняты подрядъ три главы, 27, 28 и 29. Но трактатъ о цѣли краснорѣчія иѳ принадлежитъ лично Августину, „какъ автору: Августинъ взялъ его цѣликомъ изъ древне-классической риторики и, повторяя въ своей гомилетикѣ положенія древнихъ риторовъ, впадаетъ въ старыя риторическія погрѣшности. Древніе, какъ извѣстно, не имѣли точнаго и вполнѣ опредѣленнаго взгляда на краонорѣчіѳ. Они понимали его то какъ искусство, то какъ науку, то просто какъ. способность. Сбивчивость классической терминологіи въ опредѣленіи краснорѣчія условливалось, прежде всего, неяснымъ выразумѣніемъ сущности его; въ понятіи его смѣшивалась психологическая сторона краснорѣчія съ технической, субъективное начало съ объективнымъ элементомъ, этическій моментъ съ эстетическимъ. Отсюда и теорія трехъ цѣлей ораторства: научать (docere), нравиться (delectare) и трогать (movere)—съ строго психологической точки зрѣнія не выдерживаетъ критики: ова (теорія) страдаетъ также спутанностью и сбивчивостью понятій, смѣшивая психологическіе моменты и принимая средства краснорѣчія за цѣль его. ІІроф. Пѣвницкій, входя съ критическимъ анализомъ въ трактатъ Августина о цѣли ораторства, вноситъ въ него двѣ существенныя, на мой взглядъ, поправки: первая—когда онъ говоритъ, что „три цѣпи, указываемыя древними риторами, въ практикѣ не должны быть отдѣляемы одна отъ другой.
Совершенный ораторъ въ одно и то же время долженъ имѣть въ виду всѣ эти цѣли и удовлетворять всѣмъ требованіямъ, отсюда вытекающимъ. Въ каждомъ истинно-ораторскомъ произведеніи долженъ быть и элементъ художественный,— внѣшняя форма, отличающаяся чистотою и изяществомъ, и элементъ дидактическій,—мысли и представленія, отличающіяся большею или меньшею глубиною, большею или меньшею ясностью пониманія дѣда, и свидѣтельствующія объ основательныхъ знаніяхъ оратора, и наконецъ элементъ дѣятельный, который отвѣчаетъ риторическому movere, какъ первыя двѣ отвѣчаютъ понятіямъ delectare и docere (28). Я могъ бы только замѣтить съ своей отороны, что названіе этихъ трехъ псилогичѳскихъ моментовъ въ краснорѣчіи тремя цѣлями его неправильно и неточно: doeere, delectare и movere, въ сущности, вовсе не цѣпи краонорѣчія, въ смыолѣ параллельныхъ, неординарныхъ понятій къ понятію persuadere настоящей цѣли ораторства; тѣ элементы—толью средство въ
отношеніи къ этой главной цѣпи и, какъ такія, они суть факторы, имѣющіе служебное, а не самостоятельное значеніе въ краснорѣчіи *).
Поэтому я совершенно согласенъ съ проф. Пѣвницкимъ, когда онъ, внося, по моему мнѣнію, вторую поправку въ ри-торичѳско-тѳорѳтичѳскій трактатъ Августина о цѣляхъ краснорѣчія, говоритъ, что „центръ тяжести тутъ нужно ставить не въ томъ, что древніе выражали оловомъ docere, а въ томъ, что у нихъ означалось словомъ теідеіѵ“ (29). Но этому it s і О е і ѵ, по моему мнѣнію, не соотвѣтствуетъ movere, какъ отождествляетъ или параллѳлизируѳтъ эти два термина г. Пѣвницкій. Словомъ movere (по Квинтиліану) или fledere (по Цицерону) обозначался у древнихъ собственно патетическій элементъ въ краснорѣчіи, благодаря которому ораторъ могъ трогать души слушателей; но въ понятіи этого троганія, въ смыслѣ возбужденія чувствъ или движеній души (аффектовъ), отнюдь не заключалось понятія дѣйствія на самую волю, въ смыслѣ побужденія къ свободному стремленію человѣка; эта настоящая цѣль краснорѣчія выражалась у древнихъ именно понятіемъ it s і ® е t ѵ, persuadere\ и понятіе iteöavöv, pessuasibüe, обнимаетъ собой всѣ три означенные момента. Самъ же почтенный проф. въ началѣ своего разбора 27-й главы справедливо отступилъ отъ неправильнаго, по моему мнѣнію, въ русскомъ переводѣ (ср. гл. 34) термина „убѣждать“ (^movere, flectere), замѣнивъ его словомъ „трогать“. Строго и послѣдовательно выдерживая это ѳдинствѳнно-вѣрнѳѳ значеніе риторическаго термина movere, нельзя смѣшивать его съ понятіемъ itet'&eiv, къ которому оно относится какъ средство, какъ служебное орудіе къ главной цѣли.
Съ теоріей троякой цѣпи краонорѣчія бл. Августинъ ставитъ въ тѣсную связь древне-риторическое ученіе о трехъ родахъ слога—простомъ, среднемъ и высокомъ (34 гл.) Связующимъ звеномъ между трактатомъ о трехъ цѣляхъ ораторства и ученіемъ о трехъ родахъ слога служите у него положеніе, что ораторъ, удовлетворяя требованіямъ: учить, вравитьоя и трогать, долженъ говорить внятно, охотно и покорно (inttelligenter, libenter, obedienter = внятно, пріятно и убѣдительно; 33, 34; 56). Августинъ вводитъ, такимъ образомъ, ученіе о трехъ родахъ слога во внутреннюю'связь, въ логическое соотношеніе съ основными положеніями своей теоріи.
И едва ли онъ изъ одного лишь подражанія древнимъ риторамъ, какъ „вѣрный и усердный послѣдователь ихъ“, вноситъ въ свою „науку“ трактатъ о родахъ слоговъ. Критическое отношеніе къ этому трактату съ точки зрѣнія спеціально-гомилетической теоріи и видоизмѣненіе его примѣ-
‘) Сравн. Цицѳр. „De Orat., 2, 77. „Tribus rebus omnes ad nostram seiiteiitiam perducimus, aut docendo, aut conciliaudo, aut permovendo“
нитѳльно къ оообымъ цѣлямъ показываютъ въ авторѣ уже не совсѣмъ „вѣрнаго и усерднаго послѣдователя“ древнихъ риторовъ. Его личное сознаніе важности и цѣлесообразности ученія о родахъ слоговъ, его искреннее убѣжденіе въ необ-ходимости этого ученія въ теоріи краснорѣчія достаточно сказались въ самомъ увлеченіи его образцами различія слоговъ изъ текста священныхъ и церковныхъ писателей. Недаромъ и посвятилъ онъ этому трактату 25 главъ, чуть не половину книги.
За это излюбленное ученіе о трехъ родахъ слога крѣпко держались старыя реторики. „Объ этихъ трехъ родахъ олога“— говоритъ проф. Пѣвницкій—„рѣчь велась въ реторикахъ изъ поколѣнія въ поколѣніе, изъ вѣка въ вѣкъ, и даже въ учебникахъ, бывшихъ въ употребленіи въ нашихъ школахъ нѣсколько десятилѣтій назадъ, на памяти людей, живущихъ еще нынѣ, воспроизводили разсужденія древнихъ риторовъ“ (34).
Мало того; не только воспроизводили ученіе древнихъ риторовъ: были попытки даже научно обосновать его. Ломоносовъ пытался, какъ извѣстно, лингвиртичѳоки опредѣлить границу между тремя родами слога—высокимъ, среднимъ и низкимъ. Эта теорія его быть можетъ и имѣла овое оправданіе въ современномъ ему состояніи языка; но съ тѣхъ поръ, какъ пришли въ равновѣсіе стихіи русскаго языка—славяно-церковная, простонародная и литературная—теорія Ломоносова о трехъ родахъ слога потеряла всякое значеніе. Съ современной точки зрѣнія, во воякомъ случаѣ, справедливо замѣчаніе проф. Пѣвницкаго, что „длинный трактатъ бл. Августина о родахъ слога не вноситъ ничего существенно-новаго въ изслѣдованіе о законахъ проповѣдничества и не даетъ прямыхъ, полезныхъ практическихъ указаній проповѣднику“ (34).
Лучшимъ и наиболѣе практичнымъ правиломъ во воемъ этомъ трактатѣ, безспорно, нужно считать общее положеніе бл. Августина, что искусство проповѣдника въ отношеніи олога, собственно—въ томъ, чтобы „умѣть произвести сколько можно приличное смѣшеніе въ слогахъ и оразнообразить проповѣдь свою всѣми способами выраженія. Еоли поученіе слишкомъ долго и пространно выражаетоя однимъ какимъ-либо изъ трехъ слоговъ, то скоро наскучиваетъ слушателю. Напротивъ, если дѣлаетъ приличные отливы и переходы отъ одного слога къ другому, тогда и длинная проповѣдь бываетъ гораздо занимательнѣе“ (51 г.)
Свой послѣдовательный и подробный анализъ гомилетики Августина проф. Пѣвнитцкій оканчиваетъ критическимъ замѣчаніемъ относительно разсужденія Августина по вопрооу о оказываніи чужихъ проповѣдей (гл. 62). Нельзя не согласиться съ основнымъ положеніемъ г. Пѣвницкаго въ этомъ замѣчаніи: „Если взять во вниманіе, дто отъ проповѣдника трѳбуетоя живое свидѣтельство божественной истины, оогрѣ-
тое личнымъ дыханіемъ убѣжденной души и вынесенное ею изъ глубины сердца, то чтеніе чужой проповѣди прямо противорѣчивъ понятію о проповѣди, какъ живомъ свидѣтельствѣ истины" (44). Этому критическому замѣчанію своему г. Пѣвницкій остается вѣренъ и въ оочиненіи своемъ: „Средневѣковыя Гомилетики", встрѣчаясь тамъ съ тѣмъ же совѣтомъ бл. Августина въ устахъ средневѣковаго гомидѳта Гумберта (65—66 стр.) Оставливаясь тамъ нѣсколько подробнѣе на этомъ опорномъ сужденіи Гумберта, г. Пѣвницкій дѣлаетъ одну уступку для чужихъ проповѣдей, когда таковыми являются творенія святыхъ отцовъ церкви, представляющія, поопѣ книгъ Свящ. Писанія, наиболѣе цѣнное достояніе церковной письменности.
Исчерпавъ все существенное въ книгѣ бл. Августина, лроф. Пѣвницкій излагаетъ въ заключеніи своего сочиненія выводы; опираяоь на данныхъ своего анализа, онъ высказываетъ свой общій взглядъ на книгу бл. Августина; указываетъ ея историческое 'значеніе, ея цѣнность и важность въ иоторичеоко-гомипетичѳской наукѣ, отмѣчаемъ „достоинство главной мысли, лежащей въ основѣ всѣхъ гомилетическихъ наставленій Августина и дающей направленіе проповѣднической дѣятельности церковныхъ ораторовъ или учителей,— именно, мысли, что „доброе и полезное содержаніе пропо-вѣднаго олова важнѣе и предпочтительнѣе внѣшняго изящества рѣчи".
Общій выводъ брошюры: гомилетика бл. Августина представляетъ интересъ въ историчѳово - гомилетическомъ отношеніи; но нѣкоторые добрые и полезные совѣты въ ней не лишаютъ ея значенія и въ качѳотвѣ практичѳски-руковод-отвѳнной гомилетической книги.
Это общее заключеніе почтеннаго профессора Пѣвницкаго долженъ въ точности повторить вслѣдъ за нимъ и рецензентъ его брошюры, формулируя какъ разъ въ тѣхъ же выраженіяхъ свои личныя сужденія о достоинствахъ, значеніи и цѣнности разсмотрѣннаго труда его.
П.
Въ сочиненіи: „Средневѣковыя Гомилетики“ авторъ ставитъ своей задачей „обозрѣть оредневѣковую гомилетическую литературу" (стр. 4). Цѣль и смыслъ этого обзора онъ объясняетъ въ. предисловіи къ своему труду, гдѣ указываетъ на важное значеніе историко-критическихъ обзоровъ прежнихъ работъ, относящихся къ извѣстной наукѣ вообще, и въ частности—на особенную необходимость историческихъ обозрѣній научныхъ трудовъ въ области гомилѳтичѳокой. Самое сочиненіе свое авторъ предваряетъ также вступленіемъ, въ которомъ знакомитъ читателя оъ состояніемъ гомилетичѳокой литературы въ оредніе вѣка, даетъ общую характеристику
средневѣковыхъ гомилетическихъ руководствъ, указываетъ составъ ихъ, направленіе, цѣль, содержаніе и отношеніе къ „Христіанской Наукѣ" бл. Августина, къ „Пастырокому Правилу" Григорія Великаго и къ языческимъ авторитетамъ.
По предметамъ содержанія своего книга г. Пѣвницкаго дѣлится на двѣ части: въ первой (5—218 стр.) авторъ обозрѣваетъ теоретическія руководства для проповѣдниковъ; во второй (219—330)—практическія пособія для проповѣдниковъ въ средневѣковой литературѣ. Точки зрѣнія, которыми опредѣляется выборъ научнаго матеріала въ книгѣ, намѣчаются авторомъ въ слѣдующихъ словахъ его: „Одни изъ сочиненій по гомилетикѣ оведнѳвѣковаго періода заслуживаютъ вниманія историка потому, что заключаютъ въ себѣ много полезныхъ замѣчаній касательно проповѣдей, могущихъ имѣть значевіѳ и для нашего времени,—другія потому, что принадлежатъ авторитетнымъ лицамъ, высоко стоящимъ въ исторіи просвѣщенія и схоластической науки,—третьи потому, что представляютъ результатъ всего того, что выработала схоластическая наука въ теченіе длиннаго средневѣковаго періода въ гомилетической области, для уясненія законовъ проповѣди и для направленія и облегченія проповѣдническаго труда" (стр. 5). На самыхъ типичныхъ представителяхъ средневѣковой гомилетики авторъ и останавливается съ своимъ иоторико - гомилетическимъ разборомъ. Въ предѣлахъ періода съ XI по ХУІ вв. онъ послѣдовательно, въ хронологическимъ порядкѣ, разсматриваетъ гомилитичѳскія сочиненія Гюнберта, Алана de Insulis, Гумберта романскаго и Эразма Роттердамскаго. Такимъ образомъ, первая часть книги состоитъ изъ четырехъ гомилетическихъ очерковъ. Планъ и методъ изложенія, въ общемъ, одинаковы въ каждомъ изъ нихъ: общія краткія біографическія свѣдѣнія о писателѣ и биліографпчѳскія—о сочиненіи его, подлежащемъ разбору: указаніе времени и обстоятельства происхожденія сочиненія; предметы и задачи его; затѣмъ слѣдуетъ общая внутренняя характеристика и анализъ содержаніи его. Отмѣчая основныя мысли, характеризующія гомилетическія воззрѣнія писателя или гомилетическую методу его, проф. Пѣвницкій часто подвергаетъ критическому суду и оцѣнкѣ ту или другую мысль оъ православно-гомилетической или общей церковно-исторической точки зрѣнія. Такова, напримѣръ, экскурсія его въ область древней церковно-исторической практики, представляющая обстоятельную справку по вопросу о томъ, на комъ лежитъ долгъ церковнаго проповѣдничества. Авторъ входитъ въ подробное обсужденіе этого вопроса по поводу, оъ одной стороны, требованія Гюнберта, „чтобы не уклонялись отъ пополненія церковно-учительскаго долга и люди, не облѳченвныѳ званіемъ пастырей (9—13); оъ другой—какъ разъ обратнаго положенія Алана (38—43) и Эразма Роттердамокаго (1Б7—138), что проповѣдь есть долгъ однихъ
только прелатовъ или высшихъ представителей церковнаго клира. Касаясь образа изложенія или раскрытія матерій у у Гумбѳрта, г. Пѣввицкій осуждаетъ схоластическую манеру его, вслѣдствіе которой происходитъ однообразіе рѣчи н сухость изложенія, доставляющая утомленіе читателю (52—53). О оочинѳніи Гумбѳрта, впрочемъ справедливость требуетъ вообще сказать, что съ точки зрѣнія обилія матеріала для критическихъ замѣчаній трудно найти болѣе благодарное произведеніе въ цѣлой гомилетической литературѣ ореднихъ вѣковъ. Но только оъ этой лишь одной отороны и можетъ быть любопытно сочиненіе Гумбѳрта, который на одной страницѣ говоритъ, что „если проповѣдывать часто, то проповѣдь теряетъ овою цѣну и надоѣдаетъ слушателямъ“ (75 стр.), а на другой говоритъ, что „нужно проповѣдывать постоянно“ (79 стр.).
Съ особенною подробностью и сосредоточенностью вниманія останавливается проф. Пѣвницкій въ своей книгѣ на гомилетикѣ Эразма Роттердамскаго. Трактатъ объ этой гомилетикѣ занявшій болѣе трети всей книги, является въ ней наиболѣе обстоятельнымъ и тщательно обработаннымъ гомилетическимъ этюдомъ. Въ немъ—центръ тяжѳети всего оочиненія, въ немъ—и главный предметъ книги, и главный интерѳоъ ея. Внимательное изученіе Эразма и основательное знакомство съ нимъ внушило г. Пѣвницкому возвышенное представленіе о личности этого симпатичнаго гуманиста и о его пастырско-гомилетическихъ воззрѣніяхъ. „Дѣлаетъ честь Эразму то“, говоритъ г. Пѣвницкій, „что онъ, самъ не будучи проповѣдникомъ, ставитъ должность проповѣдника чрезвычайно высоко, предпочитая проповѣдничество всѣмъ другимъ отправленіямъ церковно-общественной жизни“ (147).
Что касаетоя гомилетики его, то она, по словамъ г. Пѣв-нацкаго, „изъ всѣхъ средневѣковыхъ гомилетика заслуживаетъ особеннаго вниманія. Она устраняетъ собою гомилетики, прежде нея явившіяся, и будучи полнѣе и выше нхъ по своему содержанію, даетъ возможность познакомиться съ состояніемъ науки о проповѣдничествѣ въ средніе вѣка въ ея найлучшѳй обработкѣ“ (101). Это положеніе свое авторъ обставляетъ фактическими данными, начиная этюдъ объ Эразмѣ сопоставленіемъ съ нимъ, какъ гомилѳтомъ, самыхъ знаменитыхъ представителей схоластической науки и средневѣковаго просвѣщенія—Бонавѳвтуры, Ѳомы Аквината, Іоанна Рѳйхлина, Ульриха Сурганта,—труды которыхъ „блекнутъ предъ сочиненіемъ Эразма Роттердамскаго: подъ перомъ его наука о проповѣди, достигла высшей степени своего развитія“ (102, 111).
Во вниманіе къ безусловному превосходству гомилетики Эразма предъ трудами „всего предшествующаго средневѣковаго періода“, проф. Пѣвницкій дорожитъ каждою частностью, каждою чертою, каждою подробностью, имѣющею
такое иди иное отношеніе въ разсматриваемой имъ гомилетикѣ. Въ обширномъ очеркѣ о средневѣковомъ реформаторѣ проповѣди читатель подробнѣйшимъ образомъ знакомится съ обстоятельствами происхожденія и исторіею составленія гомилетики Эразма, со взглядомъ его на проповѣдь и характеромъ его критики, по сатирическому сочиненію его: „Похвала глупости"; съ составомъ, потомъ, самой гомилетики его подъ заглавіемъ: „Eoolesiastes sive concionator evangelicus“; съ чаотнѣйшимъ содержаніемъ каждой изъ четырехъ частей ея п со всѣми болѣе или менѣе выдающимися пунктами въ ней со стороны принципіальной, формальной и матеріальной. По тону и характеру изложенія этюдъ объ Эразмѣ, сравнительно съ предыдущими очерками, отличается относительнымъ преобладаніемъ панѳгиризма надъ критическимъ элементомъ; этотъ послѣдній элементъ выраженъ въ немъ очень слабо, что обусловливается замѣтнымъ личнымъ сочувствіемъ автора „умной" гомилетикѣ Эразма.
' Вторая часть сочиненія посвящена обзору практическихъ пособій для проповѣдниковъ въ средневѣковой литературѣ, которыя, по словамъ автора, „олужать той же цѣли, для какой составлялись и издавались теоретическія гомилетики, и являются ихъ непосредственнымъ дополненіемъ" (219). Авторъ обращаетъ вниманіе на чрезвычайное обиліе и разнообразіе средневѣковыхъ проповѣдническихъ оборниковъ, указываетъ причины, вызвавшія ихъ появленіе (оъ ХШ в.) и размноженіе, разъясняетъ смыслъ ихъ и значеніе, ихъ пользу и ихъ невыгодную сторону во вліяніи ва проповѣдь. Далѣе, классифицируетъ эти разнообразные сборники или магазины по источникамъ, откуда почерпались собираемыя въ нихъ, свѣдѣнія, до свойству или качеству предлагаемыхъ въ нихъ матерій, по предметамъ, какіе они имѣли въ виду оовѣтить, и по формѣ, въ какой предлагалась въ нихъ помощь для проповѣдника. По схемѣ этой классификаціи слѣдуетъ детальное изложеніе содержанія: 1) сборниковъ библейскаго содержанія; 2) оборниковъ свидѣтельствъ и изреченій святыхъ отцовъ и церковныхъ учителей; 3) сборниковъ изреченій философовъ и другихъ свѣтскимъ писателей; 4) оборниковъ историческаго содержанія; 5) сборниковъ естественно-историческаго содержанія; 6) сборниковъ содержанія нравоучительнаго и догматическаго ; 7) сборниковъ содержанія энциклопедическаго и 8) сборниковъ готовыхъ проповѣдей. Част-нѣйшій историко-гомилетическій обзоръ проповѣдническихъ сборниковъ подробно знакомитъ читателя со всѣми видами этихъ „полезно-забавныхъ" средневѣковыхъ произведеній. Съ особеннымъ вниманіемъ останавливается авторъ ва сборникѣ Бонавѳнтуры подъ заглавіемъ: „Библія бѣдныхъ“ („Biblia pauperum“) и на сборникѣ, извѣотномъ подъ именемъ „Gesta гошадогшп“, „Дѣянія Римскія“. Подробный в весьма обстоятельный раэборъ этихъ двухъ важнѣйшихъ сборниковъ
восполняется большими выдержками изъ нихъ, непосрѳд-ствѳнно знакомящими читателя съ содержаніемъ и характеромъ ихъ.
Резюмируя свое сочиненіе, авторъ выдвигаетъ два главныхъ общихъ положенія, что а) средневѣковая литература представляетъ большое обиліе гомилетическихъ сочиненій и
б) что характерную особенность средневѣковой гомилетической литературы составляетъ чрезвычайное множество разныхъ практическихъ пособій для проповѣдниковъ или магазиновъ проповѣдническаго матеріала.
Въ заключеніи сочиненія авторъ, пользуясь метафорой Меффрѳѳа, уподобляетъ средневѣковую проповѣдническую литературу обширному, густо заросшему саду, „гдѣ рядомъ съ хорошими плодовыми деревьями и цвѣтами въ обиліи разростались разныя сорныя травы, и эти сорныя травы постепенно заглушали добрыя насажденія, которыя достались среднимъ вѣкамъ, въ качествѣ наслѣдія, отъ древнихъ от-цовъ-проповѣдниковъ, передававшихъ въ овоѳ время чистое евангельское ученіе, и обогатившихъ церковь своими назидательными бесѣдами и словами, которыя бы должны стоять всегда образцомъ для позднѣйшихъ поколѣній“.
Сочиненіе профессора Пѣвницкаго не предотавляетъ собой, въ строгомъ смыслѣ олова, научнаго изслѣдованія, характеризующагося извѣстной научной постановкой дѣла и научнымъ методомъ изслѣдованія. Въ немъ нѣтъ научнаго обзора литературы по предмету его; нѣтъ такъ называемаго „ученаго аппарата“, въ видѣ историко-критическаго изслѣдованія о подлинности разсматриваемыхъ сочиненій средневѣковыхъ писателей и объ ихъ изданіяхъ (за исключеніемъ разбора сборника подъ именемъ „Gestа romanorum“, „Дѣянія Римскія“); нѣтъ, или почти нѣтъ, характернаго въ ученыхъ изслѣдованіяхъ такъ называемаго „нижняго этажа“, въ видѣ обширныхъ примѣчаній и осыпокъ, сообщающихъ фундаментальную устойчивость каждому положенію въ текстѣ.
Но въ сочиненіи историко-литературнаго характера, имѣющемъ своей задачей не „Forschung“, собственно, какъ говорятъ нѣмцы, а „Darstellung“, т. ѳ. изложеніе въ рядѣ популярныхъ очерковъ содержанія средневѣковаго гомилетическаго матеріала съ цѣлью фактическаго ознакомленія съ гомилетической литературой среднихъ вѣковъ,—тяжеловѣсные аттрибуты спеціальной учѳнооти не вызываются существомъ дѣла. Можно бы, пожалуй, пожелать въ сочиненіи побольше философско-историческаго освѣщенія дѣла.
Фактическая сторона сочиненія вѳоьма богата и обстоятельна. Но читатель не видитъ достаточнаго объясненія излагаемыхъ фактовъ въ историческихъ условіяхъ и обстоятельствахъ, внутрѳннѳ связанныхъ съ изображаемыми фактами, какъ причины съ своими слѣдствіями. Связь эта, правда, указана въ книгѣ; но она намѣчена слишкомъ слабо и блѣдно.
Напримѣръ, первая и послѣдняя мыоль въ книгѣ—необыкновенное обиліе гомилетическихъ руководствъ, необычайный подъемъ и оживленіе гомилетическихъ интересовъ въ средневѣковый періодъ. Но какъ и чѣмъ вызвано это обиліе гомилетическихъ сочиненій и это оживленіе гомилетической науки? Какія обстоятельства благопріятствовали этому? Читатель не удовлетворяется объясненіемъ въ родѣ того, что „обиліе гомилетическихъ сборниковъ свидѣтельствуетъ о томъ, что на проповѣдь въ то время было обращено большое вниманіе, и люди знающіе не скупились на пособія призываемымъ къ служенію церковнаго слова“ (220). Это об-яонѳніе, по словамъ автора, сг одной стороны; „сг другой стороны—что несшіе обязанность проповѣдничества нуждались въ подобнаго рода пособіяхъ и широко пользовались ими“ (ibid). Въ сущности, тутъ нѣтъ объясненія ни съ одной, ни съ другой отороны; тутъ констатируется только самый фактъ съ указаніемъ не причинъ его, а значенія его и нужды въ немъ. Это все равно, какъ если бы въ объясненіе того, напримѣръ, факта, что въ извѣстномъ мѣстѣ и въ извѣстное время выпало большое обиліе атмосферическихъ осадковъ, сталъ бы кто указывать на то обстоятельство, что, стало быть, тамъ и тогда земля особенно нуждалась во влагѣ, и небо не поскупилось на орошеніе ея и снѣгомъ и дождемъ. Почтенный профессоръ указываетъ мимоходомъ на основаніе ордена доминиканцевъ (47 стр.). Совершенно справедливо; но это обстоятельство, какъ ближайшая причина возбужденія проповѣди, само явилось результатомъ чего то болѣе глубокаго и коренного, чѣмъ появленіе ереси альбигойцевъ, которое въ свою очередь нуждается въ объясненіи. Историки западно-гомилетической литературы, какъ Ротѳ, Гарвакъ, Линзѳнмайеръ и др. ставятъ пробужденіе интереса къ гомилетическимъ занятіямъ и вообще гомилетическо-литературное движеніе на латинскомъ западѣ въ прямую причинную связь съ общимъ пробужденіемъ умственно-духовной жизни и движеніемъ въ сферѣ научной культуры. Отсюда объясняютъ они и самый характеръ средневѣковаго проповѣдничества: съ 11-го столѣтія образовалось на почвѣ изученія Аристотелевыхъ сочиненій формально-философское направленіе, которое скоро получило господство подъ именемъ схоластики во всѣхъ школахъ. Подъ вліяніе этого направленія не могла не подпасть и наука о проповѣди. Если въ общихъ курсахъ исторіи проповѣдничества средневѣковая эпоха находитъ себѣ болѣе или менѣе полное объясненіе, то желаніе нѣкотораго концѳтричѳскаго освѣщенія въ спеціально-гомилетическомъ сочиненіи, посвященномъ средневѣковому періоду, полагаю, нельзя счесть за излишнюю претензію.
Нельзя не пожелать также, въ интересѣ цѣльности впечатлѣнія рецензируемаго сочиненія на читателя, болѣе внимательной и болѣе достойной его (сочиненія) обработки какъ
съ внутренней, танъ н съ внѣшней стороны. Въ первомъ отношеніе впечатлѣнію мѣшаетъ нѣкоторая дисгармонія мыслей, разнорѣчащихъ, чтобы не сказать протнворѣчащихъ одна другой на разныхъ страницахъ. Въ оамомъ началѣ своего сочиненія, напримѣръ, авторъ говоритъ, что „средневѣковыя гомилетическія руководства не преслѣдовали научной цѣли, не входили ни въ теоретическія, ни въ историческія научныя изслѣдованія предмета, разсматриваемаго въ гомилетикѣ“ (2 стр.). Между тѣмъ, при разборѣ гомилетики Гумберта, авторъ отмѣчаетъ ѵвъ научномъ отношеніи11 значеніе шестой главы въ первой части ея. Затѣмъ, въ первыхъ трехъ книгахъ „умной" гомилетики Эразма мы читаемъ, по словамъ почтеннаго автора, „самыя подробныя гомилетическія и риторическія правила, и кажется, нѣтъ такой частности изъ области гомилѳтическо-риторичѳокой, о которой бы онъ не сдѣлалъ замѣчанія“ (215). Еще рѣзче противорѣчитъ началу сочиненія конецъ его, гдѣ почтенный профессоръ, суммируя свои выводы, говоритъ: „По обилію научныхъ трудовъ, по тому вниманію, какое удѣляли гомилетикѣ въ прежнее время, она можетъ считаться одною изъ старѣйшихъ наукъ въ ряду отраслей знаній, нынѣ существующихъ“... (331). И затѣмъ, если согласиться съ положеніемъ автора на 2 й страницѣ сочиненія его, что „средневѣковыя гомилетическія руководства не преслѣдовали научной цѣли, не задавались учеными вопросами, относящимися къ уясненію проповѣди, и не входили ни въ теоретическія, ни въ историческія научныя изслѣдованія предмета, разсматриваемаго въ гомилетикѣ", то какое же отношеніе къ книгѣ будетъ имѣть ІІ-я страница предисловія къ ней, гдѣ мы читаемъ: „На длинномъ (историческомъ) пути, пройденномъ гомилетикой, мы встрѣчаемъ большое обиліе научныхъ работъ, посвященныхъ рѣшенію задачи, ей предлежащей,—пожалуй, больше чѣмъ въ какой либо другой отрасли знаній. Здѣсь представляется вниманію множество разнообразныхъ опытовъ изложенія гомилетическихъ правилъ и опредѣленія законовъ проповѣдническаго искусства, и при изученіи ихъ открывается, какъ видоизмѣнялись гомилетическія теоріи, какъ различно понималась задача науки, и какое было различіе во взглядахъ на методы и способы, наиболѣе годные къ достиженію цѣлей, какія должна преслѣдовать гомилетика“. Если эти слова относятся не къ срѳднѳвѣкому періоду гомилетической исторіи, тогда зачѣмъ они и набраны въ книгѣ о „средневѣковыхъ гомилѳ-тикахъ"? Но что авторъ касается въ этихъ словахъ научно-гомилетической значимости и среднихъ вѣковъ, это- видно изъ нижеслѣдующихъ строкъ предисловія, въ которыхъ онъ говоритъ, что „въ средніе вѣка на гомилетику впервыѳ обращено было особенное вниманіе, и люди, во главѣ умственно-литературнаго движенія, одинъ предъ другимъ спѣшили излагать гомилетическія правила въ болѣе или менѣе полномъ
систематическомъ видѣ“. А если такъ, то что это были 8а „научныя работы, посвященныя рѣшенію гомилетической задачи, что это Иа разнообразные опыты изложенія гомилетическихъ правилъ и опредѣленія законовъ проповѣдническаго искусства“, въ которыхъ „не входили въ теоретическое научное изслѣдованіе предмета, разсматриваемаго въ гомилетикѣ“?
При всемъ своемъ опытѣ и навыкѣ къ учено-питература-турнымъ трудамъ съ талантливымъ перомъ въ рукахъ почтенный профессоръ по мѣстамъ грѣшить въ своей книгѣ противъ чувства мѣры, поддаваясь панегиризму. То, что говоритъ онъ объ Эразмѣ, что „желаніе быть обстоятельнымъ побудило его быть многорѣчивымъ“, читателю невольно хочется примѣнить, подчаоъ, къ самому автору. Нѣкоторыя ненужныя подробности, неважныя частности безъ ущерба для сочиненія, но къ выгодѣ для читателя, могли бы быть выпущены изъ книги. Таковы, напримѣръ, по моему мнѣнію, страницы изъ Гумбѳрта 57 — 60, 80 81, представляющія поистинѣ одно лишь словоупражнѳніе: въ нихъ нѣтъ ни зерна гомилетической мысли, нѣтъ даже и остроумія, какое находитъ добродушіе почтеннаго профессора (81), а есть одно сплошное заблужденіе гомилѳта. Таковы же и страницы 93—100.
Тономъ панѳгиризма отзывается въ особенности очеркъ объ Эразмѣ Роттердамскомъ. Что Эразмъ обладалъ „острымъ и живымъ умомъ “, съ этимъ читатель, безъ сомнѣнія, согласился бы даже и въ томъ случаѣ, если бы почтенный профессоръ сказалъ объ этомъ только одинъ разъ въ Книгѣ, а не четыре раза (стр. 100, 112, 117, 331). Но когда Эразмъ Роттердамскій говоритъ, что „служеніе проповѣдника выше служенія ангельскаго, такъ какъ ангелъ возвѣщаетъ доброе и недоброе, а проповѣдникъ возвѣщаетъ только радость и миръ, что проповѣдникъ выше Іоанна Крестителя, Предтечи Господня, что проповѣдникъ есть современный чудотворецъ и т. и., то читателю не безъ основанія сдается, что обладатель „остраго и широго ума“ заговаривается въ своемъ знаменитомъ „Экклезіастѣ“ не менѣе Гумбѳрта Романскаго, доказывающаго въ своей гомилетикѣ, что проповѣдь—выше святыхъ молитвъ, выше св. таинствъ крещенія, исповѣди и др. По крайней мѣрѣ едва пи можно безъ ограниченія сказать объ Эразмѣ, что онъ „о всемъ высказываетъ сужденія мѣткія и здравыя, съ которыми нельзя не согласиться и которыхъ нельзя не рекомендовать вниманію служителей церковнаго олова“ (215). Если Эразмъ Роттердамскій и можетъ имѣть значеніе для современной науки о проповед'ничѳствѣ и для современныхъ служителей церковнаго олова, то со стороны не столько положительно гомилетической, окояько со стороны отрицательной, критическо - гомилетической; здѣсь, въ области
гомилетической критики ого „острый и живой умъ“, дѣйствительно, сослужилъ услугу наукѣ и проповѣди, указавъ въ проповѣдничествѣ многія аномаліи и недостатки. Но и тутъ, оставаясь вѣрнымъ историческимъ фактомъ и осторожнымъ въ своихъ выраженіяхъ нельзя сказать, будто „послѣ его критики средневѣковой проповѣди уже перестали появляться на церковной каѳедрѣ представители схоластическаго проповѣдничества, съ своимъ тяжелымъ аппаратомъ и странными пріемами, совершенно неприличными на церковной каѳедрѣ“ (101). .
Бакъ перестали? Развѣ неприлично-шутливое направленіе проповѣдничества, профанировавшее церковную каѳедру разными бурлесками и арлекинадами, не продолжало господствовать и послѣ реформаціи на Западѣ? Развѣ исторія проповѣди не отмѣтила на овоихъ страницахъ даже типичныхъ представителей этого направленія въ послѣ-эразмов-ское время? А миноритъ Cornelius Adriansen—этоть комикъ-проповѣдникъ второй половины ХУІ-го столѣтія въ Брюгге? Развѣ „pars ridicula“ его проповѣдей, потѣшавшая слушателей его, не достойна цредреформаціоннаго схоластическаго принципа гомилетики: „ridendo dicere verum“? А популярнѣйшій въ XYII столѣтіи во Франціи „Le petit рёге Andre Augustin“ — маленькій о. Андрей, августинскій монахъ? Развѣ не представлялъ онъ изъ себя, въ рѳгѳнство Анны Австрійской тѣхъ же Мадьяровъ, Бардеттъ, Мено, не уступая этимъ фиглярамъ церковной каѳедры по части шутокъ и плоскихъ остротъ? А знаменитый придворный проповѣдникъ въ Вѣнѣ Abraham а santa clara (Ulrich Megerle) въ томъ же столѣтіи? Развѣ въ гомилетическомъ отношеніи не „достойное сожалѣнія явленіе“, по выраженію Краусоо,— „тѣмъ болѣе печальное, что шутки его вызывали не только удивленіе, но и подражаніе на многихъ каѳедрахъ“? Но это только представители комизма въ проповѣди и „неприличныхъ пріемовъ“ на церковной каѳедрѣ. Что же касается до „тяжелаго схоластическаго аппарата“ въ проповѣди, то съ представителями этого схоластическаго „груза“ исторія проповѣди простилась уже чуть ли не на рубежѣ нашего XIX столѣтія, Не вѣрнѣе ли, поэтому, судилъ объ Эразмѣ Роттердамскомъ Гѳттингѳръ, сказавшій о немъ, что онъ „шогЬѳш felicius indicat, quam tollit“?
Вообще, нѣкоторую долю похвалъ гомилетикѣ Эразма въ книгѣ г. Пѣвницкаго нужно отиѳоти на счетъ высокаго авторитета оамого автора гомилетики, „совмѣщавшаго въ себѣ море учености?
Не свободно сочиненіе почтеннаго профессора Пѣвницкаго отъ нѣкоторыхъ, правда, неважныхъ промаховъ и недосмотровъ и съ внѣшне-литературной стороны. Позволю себѣ отмѣтить, напримѣръ, маленькую неточность перевода на стрн. 19. Касаясь психологическо-гомилетическаго замѣ-
чанія Гюиберта, указывающаго источникъ вдохновенія для проповѣдника въ душѣ человѣка, г. Пѣвницкій такъ пѳрѳ-водитъ это замѣчаніе: „Нѣтъ, кажется мнѣ (говоритъ Гюн-бертъ), плодотворнѣе рода проповѣди, какъ тотъ, который показываетъ человѣку самого себя, и его, разсѣяннаго вовнѣ, собираетъ внутри себя самого, то есть въ умѣ, и обличая, какъ бы нарисованнаго ставитъ его предъ собственнымъ лицомъ“. Переводъ этотъ съ формально-филологической стороны совершенно вѣренъ, правиленъ и близокъ къ подлиннику. Но слово „въ умѣ“ (in mente restitnat), по моему мнѣнію, было бы психологически—вѣрнѣе и въ данномъ случаѣ точнѣе передать словомъ „въ душѣ“, сообразно съ контекстомъ цѣлаго мѣста (собираетъ внутри себя самого, — in uteriori suo,—in sein Inneres). Такъ, именно, и переведено это олово (in sein Gemüth) у нѣмецкихъ историковъ проповѣди, Роте, Ленца и др. И понятно почему: das Innere человѣка не дѣлится на умъ безъ остатка. А въ данномъ случаѣ умъ является даже и не главной силой: важнѣе еще здѣсь совѣсть, чувство, сердце. Можно считать, конечно, эту поправку мелочью; но эта характерная мелочь касается смысла такого превосходнаго замѣчанія, четыре золотыхъ строки котораго, по моему мнѣнію, стоятъ четырехъ чаотѳй гомилетики Эразма. Попадаютоя, наконецъ, въ сочиненіи нѣкоторыя фразы и замѣчанія, которыя читателю, незнакомому съ происхожденіемъ книги (изъ отдѣльныхъ журнальныхъ статей), могутъ показаться довольно странными. Такъ на стр. 125 стоитъ фраза: „къ подробному разсмотрѣнію сочиненія Эразма мы приступимъ въ слѣдующій разъ“. Или, во второй части своего сочиненія (стр. 266) авторъ, цитуя гомилетику Сурганта и гомилетическій трактатъ, составленный на основаніи сочиненій Ѳомы Аквината, въ подстрочномъ примѣчаніи отсылаетъ читателя знакомиться съ ними къ книжкамъ „Трудовъ Кіевской Духовной Академіи“; между тѣмъ читатель гораздо ближе можетъ познакомиться съ цитируемыми сочиненіями въ первой части самой книги автора, на стрн. 104 я 108.
Отмѣченные мною недосмотры, нѣкоторые недочеты и мелкія погрѣшности въ книгѣ профессора Пѣвницкаго существенно не понижаютъ цѣнности труда его. Оъ высоты достоинствъ сочиненія тѣни его весьма незначительны и малозамѣтны... При томъ же, „у кого“—скажу словами самого почтеннаго профессора—„въ какомъ ученомъ или литературномъ произведеніи нѣтъ нодостатковъ? Самыя совершенныя произведенія подвергаются критикѣ, и она находитъ въ нихъ то недомолвки, то преувеличенія, то невполнѣ вѣрное освѣщеніе фактовъ, то поспѣшныя обобщенія и т. под. Вопросъ въ томъ, у кого меньше недостатковъ, у кого эти недостатки извинительны, и у кого крупнѣе и рѣзче бросаются въ глаза“ (стр. 116).
И вотъ оъ этой то относительной тонки зрѣнія сочиненія автора нельзя не признать выдающимся трудомъ, важнымъ и по новизнѣ предмета, и по широтѣ задачи его, и по богатству сообщаемыхъ въ немъ детальныхъ данныхъ изъ области гомилетической науки. Средневѣковый періодъ въ исторіи гомилетики, чрезвычайно богатый гомилетическимъ матеріаломъ, давно уже получившимъ въ западной, оообѳнно, въ нѣмецкой литературѣ основательную разработку (Остѳрцѳѳ, Круѳль, Линзѳнмайѳръ, Лѳко н др.), въ нашей литературѣ не былъ еще предметомъ спеціальнаго научнаго изслѣдованія, и фактическій матеріалъ за этотъ длинный періодъ оотавалоя у насъ неизвѣстнымъ.
^Профессоръ Пѣвницкій взялъ на себя сложный, нелегкій трудъ систематически и исторически-послѣдовательно, въ главныхъ, выдающихся моментахъ, обозрѣть обширную средневѣковую гомилетическую литературу и такимъ образомъ впервыѳ познакомить съ любопытнѣйшимъ періодомъ въ исторіи проповѣднической науки. Авторъ отнѳсоя съ большимъ вниманіемъ къ своей задачѣ и, располагая солидной эрудиціей въ области гомилетической исторіи, выполнилъ ѳѳ весьма добросовѣстно.
Своимъ почтеннымъ трудомъ онъ сдѣлалъ новый цѣнный вкладъ въ оокровищницу русокой гомилетической науки, восполнивъ въ ней одинъ изъ существенныхъ пробѣловъ.
Эга высокая цѣнность и интересъ труда г. Пѣвницкаго даютъ ему, по моему мнѣнію, несомнѣнное право на полученіе премія покойнаго высокопреосвященнаго митрополита Макарія.
Экстра-ординарный профессоръ Казанской д. академіи
Алексѣй Говоровъ.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризаіщи Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академической интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
