CC BY
70С. Н. Кистерев
К ХАРАКТЕРИСТИКЕ НЕКОТОРЫХ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ АЛЕКСАНДРЕ АЛЕКСАНДРОВИЧЕ ЗИМИНЕ
Один из историографов относительно недавно заметил, что «история науки — это не только история научных идей и методов, но история людей. Забывая об этом, мы нередко получаем засушенную, бесцветную и схематичную картину, очень далекую от многосложной реальности происходившего на самом деле».1 Полностью соглашаясь с данным тезисом и стараясь представить личности некоторых видных представителей советской исторической науки, находим, что, помимо официальных документов, личных дневников и эпистолярного наследия, одним из самых информативных кладезей сведений об этих людях являются воспоминания о них их же коллег.
Вероятно, прозвучит банальностью, что мемуары относятся к категории наименее достоверных исторических источников в силу непреодолимой субъективности их создателей при описании собственного прошлого. Еще более это относится к воспоминаниям о современниках, поскольку те, кому есть что вспомнить, состояли с героем своего повествования в некоторых отношениях, характер коих, так или иначе, оказывает влияние на содержание рассказов, оценку тех или иных жизненных эпизодов, даже стиль изложения.
Разумеется, читатель мемуаристики вправе ожидать куда большей объективности от представителей научного сообщества, тем более таких, как историки, для которых если не следование истине, то хотя бы стремление к ней является не только человеческим, но и профессиональным долгом. Посему для воссоздания образа одного
1 Каганович Б. С. Е. В. Тарле и петербургские медиевисты // Труды Объединенного научного совета по гуманитарным проблемам и историко-культурному наследию. 2008. СПб., 2009. С. 25.
18
Вестник «Альянс-Архео» № 2
из крупнейших историков XX столетия, чьи труды по преимуществу посвящены русскому средневековью, имеет смысл обратиться к воспоминаниям тех, кто имел возможность наблюдать жизнь человека и ученого непосредственно. Задача облегчается, прежде всего, тем обстоятельством, что часть таких мемуаров опубликована компактно, принадлежит представителям одного и того же поколения и появилась в свет в связи с 90-летием главного персонажа — Александра Александровича Зимина.2
Естественно, что мы не считаем возможным говорить о собственно человеческих качествах А. А. Зимина, считая это привилегией людей, хорошо его знавших. Нас должна интересовать личность ученого и проявляющееся к ней отношение мемуаристов. По этой причине далеко не все в их записках привлечет одинаковое внимание, а что-то и вовсе останется за его пределами.
Выглядит совершенно естественным в первую очередь обратиться к воспоминаниям такого патриарха советской исторической науки, каким был С. О. Шмидт, собственные занятия которого тематически отчасти пересекались с трудами А. А. Зимина и для кого личность последнего не могла не быть интересной.
Рассказывая о том, с кем познакомился еще в пору студенчества, о внимании, которое привлекала фигура Зимина со стороны старших коллег, его первых выступлениях с докладами, С. О. Шмидт, в частности, приводит мнение своей сокурсницы, в самую начальную пору научной работы героя своих воспоминаний заметившей, что «кажется, у нас нарождается новый С. М. Соловьев». Мемуарист в связи с этим обращает внимание на впечатление, которое оказывал на студентов младших курсов Зимин (С. 22). Этот отзыв стоит помнить, чтобы понять, насколько создавшееся впечатление в дальнейшем оправдалось в реальности.
Нельзя в записках С. О. Шмидта пройти мимо фрагмента, посвященного описанию кончины жены А. А. Зимина — Анны Васильевны. «По дороге на кладбище, — пишет С. О. Шмидт, — мы стали выяснять какие-то спорные, недообсужденные им с Аней вопросы о русских закупах. Я старался каким-то образом отвлечь Сашу. ... И это мне больше всего запомнилось — путь, путь наукой, путь, полный планов и полный надежд на будущее» (С. 24). Возможно, кто-то ужаснется тем обстоятельством, что человек, выбирая место для могилы жены, рассуждает о древних закупах. На наш взгляд, в этот момент проявилась определенная черта характера Зимина, которую
2 Историк в России между прошлым и будущим. Статьи и воспоминания. М., 2012. Далее ссылки в тексте.
Кистерев С. Н. К характеристике некоторых воспоминаний...
19
трудно назвать иначе, чем одержимость. По меньшей мере, из изложения С. О. Шмидта следует, что его тогда еще товарищ был способен пережить смерть близкого человека без того, чтобы это негативно сказалось на его научной деятельности.
Обращаясь к иному периоду, когда он и Зимин были уже преподавателями МГИАИ, С. О. Шмидт особо останавливается на эпизоде, часто привлекающем внимание историографов, — докладе о Слове о полку Игореве, и отмечает собственное несогласие с выводами докладчика, подчеркивая даже его торопливость. «...Он написал работу в виде доклада слишком быстро, — высказывает С. О. Шмидт свое мнение, — что вызвало, на мой взгляд, его неприятие людьми очень достойными. Нереально в течение нескольких месяцев написать крупную источниковедческую работу» (С. 25). Со своей стороны можем заметить, что вряд ли всем участникам обсуждения доклада было известно, сколько времени потратил на его написание Зимин, но признаем, что, «загоревшись» вопросом о Слове после выхода в свет сборника статей «Слово о полку Игореве — памятник XII века», предложить спустя всего несколько месяцев на обсуждение серьезную источниковедческую работу был способен только выдающийся ученый или человек безрассудный. Видеть в Зимине образец последнего не приходится, почему остается либо признать в нем черты первого, либо поискать иные причины отмеченной С. О. Шмидтом торопливости.
Несколько далее С. О. Шмидт касается и последствий поспешности Зимина в обнародовании своих выводов. «Над ним, — читаем у мемуариста, — устроили расправу, что стало фактом биографии не столько А. А. Зимина, сколько фактом истории руководства нашим общественным сознанием, историей общественной мысли. Думаю, что на Александра Александровича это очень подействовало: он изменился, стал не похож на того прежнего, которого я знал» (С. 25-26). Можно только пожалеть, что С. О. Шмидт не уточнил, какие и с чьей стороны действия он назвал расправой, и не поведал подробнее, в чем изменился Зимин, хотя по тону рассказа понятно, что это изменение, по мнению самого рассказчика, не было в лучшую сторону.
Только намеками ограничился С. О. Шмидт и характеризуя свои отношения с Зиминым в последующее время, хотя и подчеркивает свою роль в получении Зиминым звания профессора. «Много недоброго было сделано им в отношении меня. ... Мне не хотелось его видеть. ... Представил меня главным врагом, чего никогда на самом деле не было» — из этих замечаний немного можно понять, если ограничиться лишь ими, не привлекая каких-то иных источников. Конечно, отношения между двумя учеными могли бы и не привлекать пристального к себе внимания, если бы разлад случился не после
20
Вестник «Альянс-Архео» № 2
злополучного доклада и не пришлось бы подозревать отражения изменения характера Зимина и если бы работы обоих историков, повторимся, тематически не пересекались. Сказалось ли личное отношение Зимина к Шмидту на оценке в его работах трудов последнего, предстоит ответить будущим историографам, для которых параллельное изучение двумя специалистами некоторых вопросов истории эпохи Ивана Грозного не может не представлять особого интереса.
Воспоминания С. О. Шмидта, немногословные и фрагментарные, не столько раскрывают личность Зимина-ученого, сколько провоцируют вопросы, ответы на которые можно попытаться найти, в том числе, и в записках их современников. Среди них, конечно же, заслуживают внимания и воспоминания Н. И. Павленко, в которых находим несколько интересных замечаний.
Помня о взаимоотношениях Зимина со Шмидтом, следует обратить особое внимание на то место в тексте Н. И. Павленко, где он пишет: «Критика Зимина всегда была доброжелательной, как и отношение к сотрудникам сектора... По моим наблюдениям, Александр Александрович в секторе выражал недоброжелательное отношение лишь к одному сотруднику, пустому человеку в науке, лишенному исследовательских способностей, но, благодаря хорошо подвешенному языку и знатному предку, пользовавшемуся репутацией крупного ученого» (С. 29). Достойно сожаления, что автор не назвал имени этого ученого с репутацией, можно даже попытаться установить, кого Павленко имел в виду, но не это сейчас особенно важно. Куда более существенно то, что, на взгляд Н. И. Павленко, для Зимина отношение ученого к науке, его способность заниматься делом являлись фактором, обусловливавшим суждение о таком ученом. И коль о явно не блиставшем талантами сотруднике сектора мнение было откровенно отрицательным, то следует заключить, что в большинстве своих сослуживцев Зимин видел его противоположность, а это уже становится интересным для историографа.
Остановился Н. И. Павленко и на эпизоде доклада Зимина о «Слове о полку Игореве» — событии, которое, по его мнению, имело для докладчика «роковое значение» (С. 30). Мемуарист не преминул отметить, что обсуждение написанной Зиминым уже после доклада монографии проводилось по предписанию отдела науки ЦК КПСС и «нисколько не напоминало научной дискуссии, а заранее запланированное избиение ученого». Как виделось автору воспоминаний (тогда или в последнее время?), обсуждение даже носило некий секретный характер, а секретность «определялась еще и тем, что на заседание, где оно происходило, были допущены только лица, включенные в список». Сам Н. И. Павленко получил возможность ознакомиться с рукописью книги, когда Зимин дал ее ему «на одну ночь
Кистерев С. Н. К характеристике некоторых воспоминаний...
21
под большим секретом» (С. 31). Доводы Зимина показались Н. И. Павленко неубедительными, что он не преминул поведать автору, о реакции которого, правда, в записках ничего не сказано.
Зато Н. И. Павленко решился предложить свой ответ на вопрос о мотивах, коими руководствовался Зимин, выступая с докладом. По его мнению, докладчик рассчитывал, что дискуссия примет исключительно научный характер, а ему в итоге «будет принадлежать новое слово о „Слове“» (С. 32). Разумеется, в данном случае мы имеем дело лишь с догадками мемуариста, однако не лишенными оснований. Н. И. Павленко сообщает, что сам Зимин рассказал ему, что для доклада в Пушкинском доме выбрал «такое время, когда мой главный оппонент (Д. С. Лихачев) лежал в операционной. Представленные мною тезисы доклада я составил столь туманно, что никто не в состоянии был уяснить суть моего доклада. После его оглашения в аудитории установилась гробовая тишина — не было ни вопросов, ни выступлений, на том и разошлись» (С. 32). Не станем теперь выяснять, насколько нарисованная Н. И. Павленко картина отражает действительный ход событий. Однако нельзя не заметить, что рассказанное представляет Зимина не в роли ученого, стремящего возвестить коллегам результаты своих изысканий, готового к ведению дискуссии и способного воспринимать аргументы с ним несогласных, а в амплуа некоего интригана, озабоченного лишь тем, чтобы оглушить коллег неожиданностью своих выводов, да еще и в отсутствие главного из возможных оппонентов. Впрочем, видимо, сам мемуарист этого не понимал, когда оценивал последующее после доклада обсуждение монографии как «судилище».
Весьма ценным является данное Н. И. Павленко описание поведения Зимина во время обсуждения книги: «Бледный, он сидел за столом, лихорадочно делая заметки с возражениями своим оппонентам, молча слушал их едкие замечания в свой адрес, чувствуя при этом одиночество...» (С. 31). Насколько можно заключить даже из этих слов, в восприятии Н. И. Павленко, почти никто из присутствовавших на обсуждении выводов Зимина не поддержал. Следует ли при этом думать, что за редким исключением всех участников сам Н. И. Павленко считал бесчестными соучастниками судилища, или видел в них справедливо отрицавших (как и он сам) верность изложенных в монографии Зимина положений, остается лишь гадать. Подозревал ли он, что среди не допущенных в зал мог найтись горячий сторонник Зимина, готовый отстаивать правоту коллеги, подобно упомянутым им двум специалистам из Литвы и одному из Ленинграда? Н. И. Павленко на сей счет оставляет читателя в недоумении, зато раскрывает суть репрессий, обрушившихся на Зимина после злополучного заседания: «Притеснения на А. А. Зимина обрушились сразу
22
Вестник «Альянс-Архео» № 2
после заседания. Он должен был отбыть в Болгарию на какой-то симпозиум в составе делегации, возглавляемой академиком Б. А. Рыбаковым, но его тут же вычеркнули из ее состава, и он стал невыездным» (С. 31). Больше о репрессиях в отношении автора нашумевшей в некоторых кругах монографии ничего не говорится, что дает основания считать приведенный казус единственным, сохранившимся в памяти Павленко. А это позволяет составить представление о том страшном, что, в мнении не Зимина, а самого Н. И. Павленко, может именоваться «притеснением» и даже «опалой» (С. 32). Если в воспоминаниях С. О. Шмидта «расправой» выглядит само заседание, то у Н. И. Павленко «опала» следует за заседанием и выражается в отказе в праве на заграничные поездки, будто именно они являются непременным условием успешности работы ученого.
Рассказывает Н. И. Павленко и об отдаленных последствиях «опалы» Зимина. По его словам, он сам оказался пострадавшим, когда обратился к Б. А. Рыбакову по поводу перевода Зимина в сектор источниковедения Института истории СССР. Поскольку, в мнении Б. А. Рыбакова, «Зимин в монографии о „Слове“ показал себя никуда не годным источниковедом», перевода не последовало, но отношения ходатая с «мстительным академиком» испортились. Правда, несколько позднее произошла размолвка и с самим Зиминым, хотя автор записок и не указал ее причины. Добавляет ли рассказ что-либо к портрету Рыбакова-ученого, судить не беремся, но кое-чем дополняет сложившееся уже представление о самом Н. И. Павленко.
Странным образом оказывается, однако, что, несмотря на заверения в исключительно доброжелательном отношении А. А. Зимина к своим коллегам, уже второй из мемуаристов сообщает о собственных размолвках, способных дойти до враждебности. Поскольку причины в обоих случаях остались не названными, невозможно по одним лишь кратким упоминаниям судить, кто был виновником происшедшего.
Подробно на эпизоде, связанном с дискуссией вокруг «Слова о полку Игореве» остановилась и К. А. Турок-Попова, заметившая, что «нашим академикам» Д. С. Лихачеву и Б. А. Рыбакову, опиравшимся в своих исследованиях на «Слово» как памятник XII в., «признание правоты Зимина было бы ... крайне неудобным, и они резко ополчились против него» (С. 593). Мы не в праве ожидать от далекой от проблем истории древнерусской литературы К. А. Турок-Поповой позиции, основанной на понимании существа дела. Здесь важно иное: оппоненты Зимина как бы не рассматриваются в качестве сколько-нибудь серьезных специалистов, способных к вдумчивому отношению к чужим выводам и готовых отстаивать собственные просто в силу того, что их не убедили в обратном, что они не согласны, не
Кистерев С. Н. К характеристике некоторых воспоминаний...
23
могут, как исследователи, принять положения, на их взгляд, необоснованные и даже ложные. Мемуарист сразу указывает причину отвержения ими построений Зимина, и причина эта выглядит откровенно корыстной. В то же время, говоря о собственном знакомстве с работой Зимина о Слове, автор воспоминаний замечает, что ей рассуждения Зимина «показались убедительными», организация дискуссии — возмутительной, а сам Зимин — заслуживающим сочувствия. Следующее тут же указание на установление с этого момента тесных дружественных отношений между четой Турок и Зиминым позволяет думать, что они возникли именно вследствие проявления этого сочувствия, особенно если принять во внимание, что к тому времени они были знакомы около двух десятилетий. Следует ли из этого, что Зимин с некоторого часа искал друзей, исходя из критерия степени сочувствия ему в ситуации со «Словом»? И не находил ли он, пользуясь тем же критерием, врагов? И, что важно для будущего историографа, не связывалось ли, о чем уже выше замечено, его восприятие работ коллег с их отношением к его позиции?
Данные вопросы не являются проявлением досужего любопытства хотя бы в связи с замечанием той же К. А. Турок-Поповой о положении Зимина после обсуждения его книги: «После этого ученый среди историков своего профиля стал „персоной нон грата“, и это ему сразу дали почувствовать: перестали выдвигать его на звание члена-корреспондента» (С. 593). Здесь сказано об отношении к Зимину неких, опять же не названных по именам, историков, видимо, влиятельных в административном плане, но, к сожалению, не упомянуто об ответной реакции Зимина. Брошенное мемуаристом замечание не позволяет высказывать даже догадки. О решении каких-то инстанций выдвинуть Зимина в члены-корреспонденты АН СССР Туроки могли знать и от него самого, и из иных источников. То же касается и отказа тех же инстанций от своих намерений. А если бы источником осведомленности мемуариста был сам Зимин, то это хоть как-то проявило его отношение к коллегам через отношение к почетному званию. Воспринимать же выражение «персона нон грата» как восходящее к словам Зимина нет оснований, оно может отражать собственное восприятие Турок-Поповой происходившего, ее эмоции без соответствующего осмысления, ведь Зимина не изгоняли из ученой среды, его просто не возвышали в ней. Правда, остается все же и обратная вероятность: автор воспоминаний лишь передает услышанное от Зимина и почти его словами.3 Неконкретность повество-
3 Такую возможность следует допускать хотя бы потому, что, не принимавшая в силу возраста участия в каких-либо заседаниях, К. Г. Межова в собственных записках замечает: «Семнадцать лет оставалось еще жить Александру Александровичу.
24
Вестник «Альянс-Архео» № 2
вания лишает возможности, опираясь на него, делать определенные выводы. 4
Однако замечание мемуариста о собственном возмущении способом организации обсуждения книги о «Слове», если не подозревать его в неискренности или неразумии,5 кажется, показывает, что Зимин не сообщал своим друзьям того, что он поведал Н. И. Павленко о собственных ухищрениях с докладом в Пушкинском доме. Нам думается, что действия Зимина, стань о них известно К. А. Турок-По-повой, если бы и не вызвали возмущения с ее стороны, то остерегли бы от выражения сочувствия ему. Впрочем, не вызвали же они порицания у Н. И. Павленко.
Одно место в тексте К. А. Турок-Поповой не может не привлечь особого внимания. «Когда я узнала поближе Зимина, — пишет мемуарист, — у меня создалось впечатление, что его осторожность в высказываниях объясняется не только его добросовестностью как ученого, но и в какой-то мере опасением проработок. Это немудрено. Пусть те, кто не сформировался в период сталинизма, считают подобные страхи чрезмерными» (С. 597). Это не изложение факта, но выражение собственного впечатления. Видимо, фактом должно быть
И все эти годы „ученый мир“, такой зависимый от власти, не мог простить ему независимого смелого мнения. Стать „выездным**, стать академиком А. А. Зимин уже не мог» (С. 674). В этих строках соединены ремарка Н. И. Павленко об исключении из делегации в Болгарию и указания К. А. Турок-Поповой о несостоявшемся продвижении в члены-корреспонденты. Узнала ли К. Г. Межова, ставшая в 1967 г. студенткой А. А. Зимина, такие частности от него или много позднее усвоила это из чужих рассказов? Обе возможности исключить нельзя.
4 Есть основание думать, что отказ неких неизвестных от продвижения А. А. Зимина в члены-корреспонденты АН должен был соответствовать его личным установкам, о которых становится известно из цитируемых другим мемуаристом — В. Д. Димитриевым — слов Зимина: «Настоящий научный работник не должен работать администратором, не должен полностью отдавать себя педагогической деятельности. Я ни за что не соглашусь даже быть в нашем институте заведующим сектором, работать на полной ставке профессора вуза» (С. 641). Следовательно, в представлении самого Зимина, отказ от идеи выборов его в члены-корреспонденты, неминуемо бы повлекшее за собой какую-то административную должность, не выглядел каким-то наказанием, возмездием за совершенное. Следует ли думать, что выборы А. А. Зимина предполагались без его согласия? Или Зимин придерживался приведенного В. Д. Димитриевым мнения только много позже?
Интересным кажется выражение «не должен» в пересказанном Димитриевым суждении. Означает ли это, что «настоящими научными работниками» его собеседник считал лишь сотрудников соответствующих учреждений, не принуждаемых затруднять себя иными, чем «научная», видами деятельности? Ясно другое, сам А. А. Зимин, видимо, расценивал собственное положение как близкое к идеалу.
5 Заметим, что, по собственному признанию автора записок, Туроки на заседании не присутствовали (С. 602).
Кистерев С. Н. К характеристике некоторых воспоминаний...
25
сказанное далее: «Сам Зимин, подходивший к себе всегда с самыми высокими моральными требованиями, осуждал эту, порожденную сталинскими временами, известную нерешительность действий». В какой степени это относится к содержанию трудов Зимина, появлявшихся в печати на протяжении нескольких десятилетий, на различных этапах советской истории? Проявлялась ли осторожность только в высказываниях или в умолчаниях тоже? Ведь некоторые высказывания в один период, казалось бы требовали публичного отказа от них в следующем. И что означает отсутствие такой публичности? Нам представляется, что такие вопросы могут и даже должны задаваться при изучении деятельности не только Зимина, но и многих его коллег, и дело не ограничится простой ссылкой то ли на добросовестность ученого, то ли на исторические условия.
Может быть, кому-то покажется, что не стоит касаться твердости моральных устоев того или иного ученого, но невозможно сомневаться, что нельзя не задаться вопросом о проявлении этих устоев в его работе. Для этого нужно серьезно анализировать многие материалы, в том числе и, к примеру, включенное в мемуары К. А. Ту-рок-Поповой стихотворение самого Зимина, в котором автор сам себя осуждает за неспособность всегда говорить искренне и открыто («Не мог раскрыть я рта в защиту оскорбленных»). По поводу этого фрагмента мемуарист замечает: «...„Раскрытие рта“ никому никакой пользы не принесло бы, а самому ему грозили бы серьезные неприятности» (С. 599). Следует ли думать, что в данном случае возможными грядущими неприятностями автор записок готова оправдать непротивление злу не то что насилием, но даже словом, остается лишь гадать. Более важно для нас другое: оценка себя как неспособного к защите оскорбленных сочеталась ли с такой же или противоположной оценкой своей готовности отстаивать научную истину? Распространялось ли суждение о Л. В. Черепнине как о человеке, которого должна мучить совесть (С. 597), на себя самого? Или, вопреки известному тезису о необязательности быть поэтом, но обязанности быть гражданином, выражение гражданского долга оставалось в виршах, а в печатных ученых трудах довлела осторожность, обусловленная страхом проработок? Сказанное не есть мнение, но лишь вопросы, без решения которых создание портрета Зимина-ис-торика, как и всякого другого ученого, невозможно. Воспоминания К. А. Турок-Поповой в этом отношении не помогают, поскольку касаются лишь позиции в деле защиты оскорбленных, в число которых научная истина не вошла.
Несколько последних страниц в записках К. А. Турок-Поповой посвящены не столько Зимину, сколько его «врагам», друзьям и ученикам, а также общей оценке персонального состава АН СССР. О послед-
26
Вестник «Альянс-Архео» № 2
нем она пишет: «У нас в академики или члены-корреспонденты часто приходят разные начальники на научной ниве, нередко бездари, или же зятья важных персон, или родственники таких зятьев, или же безвредные посредственности, когда надо заблокировать выбор одиозных, но усердно поддерживаемых „свыше“ фигур» (С. 605-606). Не беремся судить, насколько сказанное соответствует реальности, тем более, что в состав академии, вроде бы, выбирают и никто самостоятельно, без содействия облеченных званием достойных ученых туда придти не может, понимаем лишь, что к А. А. Зимину в ситуации начала 60-х годов это не относилось бы.
Нетрудно заметить, что каждый автор воспоминаний о Зимине уделяет особое внимание ситуации с обсуждением монографии о «Слове о полку Игореве», совсем мало или почти ничего не говоря о других его работах, будто наследие историка ограничивается одной единственной книгой. Ю. А. Поляков вообще свои мемуары посвятил только этому обсуждению.
По его словам, он получил рукопись в апреле 1964 г. из рук самого Зимина, прочитал быстро и не был убежден его аргументацией. При этом мемуарист обронил фразу, на которой нельзя не задержаться: «Саша нисколько не обиделся, быть может, он уже привык выслушивать несогласия» (С. 607). Замечал ли Ю. А. Поляков, что в других случаях его собеседник реагировал иным образом, обижался на несогласного с его мнением и лишь сложившаяся в данном случае привычка обусловила лояльность к отзыву? Или сказанное не столько относится к Зимину, сколько отражает обыкновенное для самого Полякова, когда ему приходилось встречать нелицеприятную критику его работ? Возможно, что мемуарист здесь выразил обычное, с чем он сталкивался, общаясь с коллегами, склонными болезненно воспринимать нелестные отзывы о своих трудах. Текст не позволяет придти к однозначному заключению.
Прежде, чем описывать свои впечатления о заседании, Ю. А. Поляков поясняет мотивы, подвигнувшие его выступить со своим свидетельством: «Я взялся за перо по данному поводу лишь по одной причине: напомнить об обстановке, в которой проходило обсуждение, напомнить о вынесенном уроке, руководствуясь мыслью — дискутировать не значит обвинять, спорить не значит наказывать» (С. 608). И тут же поясняется, почему речь идет о наказании: «С самого начала было понятно: обсуждение организовано не для того, чтобы высказать различные точки зрения, привести новые, усилить старые аргументы, сопоставить взгляды, а для того, чтобы осудить Зимина, закрепить уже одобренную академическим начальством оценку. Создать впечатление единодушия, показать всем: это мнение коллектива. Для ученого это наказание» (С. 608). Если правильно понимаем, на-
Кистерев С. Н. К характеристике некоторых воспоминаний...
27
казанием Ю. А. Поляков считает одиночество в коллективе, поддерживающем позицию академического начальства. Истории известны случаи более серьезных «наказаний», а описанное Ю. А. Поляковым представляется существенным для того, кто дорожит мнением о себе такого «коллектива», состоящего из считающих себя учеными, но склонными больше думать не о защите научной истины, а о страховке себя от начальственного гнева. Выраженное Ю. А. Поляковым мнение о «наказании», однако, является его личным, но не может быть приписано Зимину, позиция которого на сей счет остается непроясненной.
Зато дальнейшее изложение показывает, что первоначальный план «академического начальства», видимо, не был претворен в жизнь. «Мнения участников обсуждения, — читаем далее, — были весьма многообразны. Многие знатоки выражали несогласие с Зиминым, отмечали спорные и неясные места, говорили о необходимости дальнейших дискуссий» (С. 610). Отмеченное мемуаристом многообразие мнений, высказывавшихся на заседании, никак не может свидетельствовать о заранее заданном тоне обсуждения работы. Если исходить из сказанного Ю. А. Поляковым, то создается впечатление, что отнюдь не все его коллеги спешили поддержать стремления «начальства», даже если у последнего они и наличествовали. То ли участникам заседания забыли сообщить, чего от них ожидали, то ли многие из них посчитали возможным высказывать свое собственное мнение. Исходя из этого, несколько нелогичным выглядит читающееся в тексте мемуаров «Но Рыбаков устроил не обсуждение рукописи Зимина, а суд над Зиминым» (С. 610). Кажется, более верным выглядело бы допущение, что Б. А. Рыбаков лишь пытался устроить суд, но ему это не удалось. Впрочем, оговоримся, что так дело выглядит с опорой на текст Ю. А. Полякова, но вовсе не обязательно было именно так в реальности.
Необходимо еще и помнить о собственном мнении Ю. А. Полякова о Б. А. Рыбакове, которое могло отразиться на восприятии им событий в момент их совершения или десятилетия спустя, когда представился случай высказаться по их поводу. «Большинство участников имели свое мнение, — утверждает автор. — Зимин и немногочисленная группа его сторонников, разумеется, твердо стояли на своей позиции. Непримиримые, ожесточенные противники во главе с Б. А. Рыбаковым и Д. С. Лихачевым, которые, отнюдь не любя друг друга, в данном случае выступали как союзники, вели себя агрессивно. Конечно, Д. С. Лихачев, будучи дипломатом и человеком, на мой взгляд, неискренним, вел себя мягче, зато Рыбаков показал свою истинную природу. Сталкиваясь с ним более 50 лет, я хорошо понял его сущность. Рыбаков был ксенофобом, но умело создал образ рыцаря, борца
28
Вестник «Альянс-Архео» № 2
за правду, грубоватого, но откровенного ученого. Завистливый и неталантливый, он невзлюбил, в частности, Зимина, человека яркого и способного. Дело со «Словом» дало ему возможность уничтожить потенциального соперника и показать себя принципиальным, твердым защитником истины» (С. 610). Следовательно, согласно тексту Ю. А. Полякова, у Б. А. Рыбакова, «ксенофоба» (что бы это значило в данном контексте?) и бездари, заранее сложилось мнение о Зимине как о сопернике (непонятно, в чем?), а неожиданное выступление с докладом о «Слове» лишь использовалось для расправы с опасным талантом. Непримиримость противников Зимина наталкивалась на непримиримость группы его сторонников, сложившейся заранее, благодаря стараниям самого автора найти себе единомышленников, ознакомив их с содержанием своей рукописи. Подготовке Б. А. Рыбакова и Д. С. Лихачева к заседанию сопутствовала подготовка к нему же Зимина. Тем не менее, большинство присутствовавших все же имели свое мнение, что могло стать известным Ю. А. Полякову лишь постольку, поскольку они его не скрывали.
Так видятся события при чтении воспоминаний Ю. А. Полякова, но при том же процессе почти невозможно представить образ поведения А. А. Зимина, если, конечно, ограничиться лишь читаемым текстом.
Мы остановились лишь на некоторых из воспоминаний, опубликованных в одном единственном издании и принадлежащих сверстникам А. А. Зимина, памятуя, что представителям младшего поколения, большей частью принадлежавших к числу учеников ученого, не только труднее обозреть всю его жизнь, но и, по понятным причинам, соблюсти желательную объективность.6
Подводя итоги предпринятого обозрения, с удивлением обнаруживаем, что прочитанные мемуары крайне бедны сведениями, позволяющими судить об облике главного их героя как ученом, посвятившим, как и мемуаристы, свою жизнь науке. Знавшие Зимина еще на студенческой скамье передают некоторые детали, из которых никак не складывается общее представление о том пути, который прошел студент и аспирант, превращаясь в признанного специалиста-ис-торика. Никто из них не оказался в состоянии или не пожелал поведать о встречах с исследователем на его подлинном рабочем месте — в залах библиотек или архивов, чтобы читатель мог попытаться увидеть
6 В связи с этим кажется отчасти справедливым сказанное В. С. Мингалевым: «Более правы те, кто считает, что время объективной оценки научного вклада Зимина еще не наступило и пусть лучше этим позднее займутся другие» (С. 693-694). Справедливым, поскольку этим должны заниматься «другие», из чего не следует, что время этих «других» еще не наступило.
Кистерев С. Н. К характеристике некоторых воспоминаний...
29
Зимина за работой по подготовке осуществленных им многочисленных публикаций исторических источников. Единственный эпизод в записках Н. Н. Покровского (С. 612) не касается собственно процесса изучения Зиминым рукописи. За исключением общих, неконкретных замечаний трудно представить себе, основываясь на тех же материалах, Зимина в обстановке обсуждения какой-либо научной проблемы. Ни одного примера, ни одной темы или фамилии того, кто спорил с Зиминым или кому тот оппонировал.
Можно, конечно, сказать, что повседневная работа историка не отличается внешними эффектами, невидна, оставаясь по преимуществу процессом мыслительным. И все же какие-то ее проявления отметить иной раз тоже можно. Видимо, мемуаристам это не удалось, или у них и не было такого стремления.
Тем самым, упомянутые воспоминания не позволяют представить Зимина как историка, способного не только постигать истину в той мере, насколько это вообще доступно человеку, но и отстаивать ее, насколько это составляет первейший долг ученого.
Все мемуаристы так или иначе коснулись эпизода обсуждения книги Зимина о «Слове о полку Игореве», кто-то даже рассказал об обстоятельствах его доклада в Пушкинском доме. Это, пожалуй, единственные ученые заседания, о которых вспоминавшие позволили себе привести хотя бы какие-то подробности. Возникает впечатление, что некоторые детали описаны лишь постольку, поскольку уже оказались опубликованы многие документы, но в них было бы бесполезно стараться найти то, что могла бы донести память живого свидетеля. Однако эти свидетели предпочли по какой-то причине ограничиться общими замечаниями, дружно выделив злобных демонов Б. А. Рыбакова и Д. С. Лихачева, организовавших «избиение ученого», но не дав внятного объяснения способа и сути этого избиения.
Расплывчатость описания, неконкретность сведений — как кажется, общая черта рассмотренных записок. И важно отметить, что составлены они людьми, по-разному относившимися к Зимину: одни были его друзьями, но не являлись специалистами в тех вопросах, которыми он занимался, другие, достаточно хорошо ориентируясь в тематике работ Зимина, напротив, в какой-то момент оказались с ним в сложных до враждебности отношениях. Последнее особенно примечательно, поскольку остается неясным, почему именно такого рода коллеги не сумели сохранить добрых связей со специалистом, значение большинства трудов которого им, вроде бы, изначально было понятно.
Таким образом, на наш взгляд, прочитанные мемуарные сочинения сами по себе крайне бедны как источники о научной деятельности
30
Вестник «Альянс-Архео» № 2
А. А. Зимина и обстановке, в которой эта деятельность проходила. Однако они могут оказаться весьма полезны в другом качестве.
Разумеется, всякие воспоминания, пишущиеся о ком-то, являются одновременно записками о себе. И в этом отношении рассмотренные тексты должны представлять существенный интерес для исследователей, которые пожелают заняться изучением положения, существовавшего в отечественной исторической науке второй половины XX века и даже начала текущего столетия. Эти мемуары, будучи посвященными одной незаурядной личности, содержат куда более обширный и интересный материал для суждения о многих современниках А. А. Зимина, их отношении к науке, к системе управления ею как отраслью, наконец, об их способности соответствовать статусу ученого как в проводимых ими исследованиях, так и в повседневной жизни.
