Изучение румынского языка и культуры румын в России (xix В. - начало XX В. ) Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Изучение румынского языка и культуры румын в России (XIX — начало XX вв.)

Волохи (валахи, влахи), как называли выходцев из Дунайских княжеств в славянских землях, отмечены на московской службе начиная с XVI в.; подобные контакты особенно активизируются в петровскую эпоху и нарастают на протяжении всего XVIII в. (см.: Шишмарев 1975: 12 и сл.). Однако целенаправленный интерес к изучению румынского языка и культуры румын возникает только после русско-турецких войн 1806-1812 гг. Румыноведение зарождается в России в первой трети XIX в. прежде всего как учебная дисциплина.

По Бухарестскому договору 1812 г. территория между Прутом и Днестром, Карпатами и Черным морем отошла к России. В 1813 г. эти земли получили название Бессарабии, а в 1818 г. был подписан устав об образовании Бессарабской области, которая с 1873 г. становится губернией. В 1812 г. и начинается новый период истории Бессарабии в изменившихся социально-экономических и политических условиях. Российской империи нужно было создавать местный бюрократический аппарат, реформировать систему образования и решать массу других задач, которые требовали наличия грамотных кадров — администраторов, дипломатов, переводчиков, учителей, владеющих и румынским, и русским языком. Задача частично облегчалась длительностью культурных и особенно церковных контактов между Молдовой и Россией. Клерикальная прослойка молдавского общества была достаточно славянизирована, выходцы из этой среды в первую очередь отправлялись для дальнейшего обучения в Санкт-Петербург, именно они и стали первыми российскими румыноведами.

Как языковедческая дисциплина румынистика начинает развиваться в Санкт-Петербурге через 20 лет после основания в 1819 г. Петербургского университета. Открытая при нем в 1839 г. кафедра «валахо-молдавского языка»1, просуществовала до 1858 г. Первая романская кафедра в России отличалась от большинства современных ей европейских тем, что «...была кафедрой не общепризнанных тогда классических языков древности и даже не популярных в Европе наследников латинского (французского, итальянского, испанского), а представляла “провинциальный”, “окраинный” язык Романии ... Большая заслуга Петербургского университета состоит в том, что именно здесь впервые валахомолдавский был возведен до уровня языка университетского преподавания и научного исследования, причем задолго до того, как он был “признан” и включен в научный оборот в Европе» (Борщ 1975: 18).

Создание университетской кафедры было призвано восполнить замеченный тогдашним Министерством Иностранных дел недостаток «чиновников, основательно знающих валахо-молдав-ский», т. е. румынский язык. Кафедра и была поручена драгоману Азиатского департамента Министерства Гинкулову2. До 1851 г. языку на ней обучались лишь желающие, а «с означенного же времени, вследствие представления Министерства Юстиции о недостатке переводчиков Молдавского языка в бессарабских присутственных местах, Высочайше повелено содержать в Университете для занятия этим языком трех бессарабских уроженцев из окончивших курс учения в Кишиневской гимназии» (Императорский С.-Петербургский университет... 1870: 117)3. При этом по окончании гимназии «они должны были показать только отличные знания в русском, молдавском и греческом языках, а дальнейшее их содержание и обучение в Санкт-Петербургском университете должно было происходить за счет 10-процентного капитала Бессарабской области»4 (Воронов 1854:

1 Доклад Вице-Канцлера по этому делу был Высочайше утвержден 20 июня 1839 года (Воронов 1854: 39)

2 «Жалования преподавателю Валахо-Молдавского языка назначено 2000 руб. асс. на счет сумм Министерство Иностранных дел» (ЖМНП. 1839. Ч XXII. Отд.1.)

3 Высочайшее утверждение 11 января 1851 года (Воронов 1854: 40).

4 «На содержание каждого студента назначено по 300 руб. сер. и на

40). Студентам, хорошо успевавшим по основному предмету «валахо-молдавский язык», было предоставлено право: «отличнейшим — вступать на службу по министерству иностранных дел, а прочим — в Бессарабской области» (там же: 39). Здесь можно говорить о первых опытах целевого обучения в системе высшего образования в России.

Крайняя необходимость создания в то время данной кафедры подтверждается тем, что в ее организации и поддержании принимали участие три министерства — иностранных дел, народного образования и Министерство юстиции. Но уже через 20 лет после открытия в 1858 г. кафедра была упразднена «как совершившая свое назначение» (Императорский С.-Петербургский университет. 1870: 117).

По оценке А. Т. Борща, в период активно проявлявшего себя на востоке Романии «латинского» течения, стремившегося к «релатинизации» языка путем изгнания нелатинских элементов, кафедра принимала валашскую и молдавскую языковую реальность такой, какой она была в устной речи ее носителей, их литературно-письменный язык она принимала таким, каким он оказался зафиксированным в памятниках основных жанров и стилей, не пытаясь изменить его в «прозападном» или «провосточном» направлении (Борщ 1975: 18).

1. Стефан Марцелла

Практическое обучение румынскому языку в пределах Российской империи впервые было введено в 1823 г. в Кишиневской духовной семинарии по инициативе наместника нового края И. Н. Инзова: «Реальных результатов этого преподавания мы не знаем, если не считать “Российско-румынской грамматики”, составленной Степаном Марджелой и изданной департаментом народного просвещения (СПб, 1827)» (Яцимирский 1908: 139)5.

увеличение платы преподавателю Валахо-Молдавского языка 500 руб. сер. в год» (ЖМНП. 1851. Ч. LXX. Отд. 1)

5 В списке литературы библиографические описания сгруппированы под фамилиями авторов, которым посвящены соответствующие разделы данного обзора, а в пределах отдельных групп условно соблюдается хронологический порядок. Последняя 8-я группа охватывает публикации по истории румынистики, расположенные в алфавитном порядке.

Штефан Марджела (Стефан Марцелла) был бессарабским юристом-адвокатом, впоследствии крупным чиновником Министерства иностранных дел в Санкт-Петербурге. Свой труд автор предваряет таким вступлением: «Считаю обязанностию сказать несколько слов о сей Российско-Румынской Грамматике, которая не только может быть полезна, но и необходима; ибо дает средства приобрести познание Российского языка осьмистам тысячам Румынам, обитающим в Бессарабии, состоящей в течение двадцати лет слишком под владычеством России, не имеющим никаких пособий для его изучения. Сверх того может оная принести пользу нескольким миллионам Румынов, обитающим за Прутом и Дунаем; также и Россиянам, желающим выучиться языку Румынскому» (Марцелла 1827: V). Далее: «...принял я на себя немаловажной труд изложить правила Грамматики на языке необразованном, не имеющем никаких учебных книг и нуждающемся в выражениях технических. Исполнив сие главное дело, чтобы облегчить изучение языка Российского для Румынов, а Румынского для Россиян я присовокупил собрание слов Румынских Российских, более прочих в общежитии употребляемых, и разговоры на обоих языках о самых необходимых предметах» (там же: УІ-УІІ).

Возможно, Марджела предполагал изложить какие-то «правила грамматики» во второй книге, однако первая, вышедшая в 1827 г., включает лишь «Собрание слов» (там же: 9-68) и «Разговоры часто употребляемые» (там же: 69-214). По сути она представляет собой небольшой тематический словник и русско-румынский разговорник. Словник содержит 26 тематических рубрик, каждая из которых включает по 20-40 слов, размещенных в порядке русского алфавита в два столбца (русский и румынский). Книга предназначена в первую очередь «Россиянам, желающим выучиться языку Румынскому», а не румынам. Некоторые лексемы оказываются представленными в нескольких рубриках, например: гора - дял (в разделе «О мире и стихиях» и «О том, что мы видим на поле»), таможня - вамъ («О городе и деревне» и «О городе и его частях»).

Румынский представлен в старом кириллическом написании и со многими особенностями, характерными для молдавской речи: фонетическими (време ръ ‘плохая погода’, шъ ‘седло’, крангъ ‘ветвь’, курварю ‘любодей’, кітарю ‘булочник’), словообразова-

тельными (уріеш ‘исполин’), лексическими (бутелкъ ‘бутылка’, бошмакій ‘башмаки’, оманаш ‘карлик’,улуб ‘голубь’), семантическими (скжрбъ ‘печаль’, поамъ ‘виноград’) и др. Постпозитивные артикли пишутся автором отдельно: вырф ул дял улуї ‘вершина горы’, стелі ле ‘звезда’ (так!), негусторі ї ‘торговцы’.

Словарь, отражающий язык начала XIX в., представляет интереснейший материал по исторической лексикологии румынского и русского языков. Вот лишь ряд примеров.

Рубрика «О человеке и его частях. Де ом ші де пьрці ле луй»: бьющаяся — артіріе, брюхо — пжнтіче, желчь — венін, кровная жила — вжнъ, пядень — палмъ, титьки — ціці ле; рубрика «О болезнях и о увечьях. Де боалі ші де бетежірї»: антонов огонь — кангренъ, венерическая болезнь — френцъ, свербота — мжнкъриме: рубрика «В доме. Де касъ»: зала — шалъ, нужник — ешітоаре, урылник — цукал; рубрика «О городе и деревне»: карета — каржтъ, коляска — буткъ; рубрика «О школе. Де шкоалъ»: урок — таблъ; рубрика «О художествах и ремеслах. Де мештешугурі»: живописец — зограф, трактирщик — ханжіу, цирюльник — бърберт; рубрика «О плавающих животных. Де жннотьтоарі»: род анчоус — сарделі, сельдь — хартгъ, угорь — хелю; рубрика «О растениях и деревьях. Де саді ші де копачі»: квит — гутуе, растение — садъ; рубрика «О городе и его частях. Де ораш ші де пьрці ле луі»: башня — башкъ, биржа — унді се адунъ негусторі ї, вал — шанц, постоялый двор — хан, ратуш, газдник, предместие — махала, пріораш.

Словник отражает также многие сведения культурно-исторического и страноведческого характера. Ср.:

сертук — суртук, шейной платок — тулпан де гжт, содержатель трактира — ратушнік, горница — одае, рукомойник — ибрик, уховертка — урекелнщъ; в разделе «О школе. Де шкоалъ»: палка — тоіаг, песочница — нъсжперницъ, сургуч — чаръ таре и др.

Глаголы в тематических рубриках не встречаются, кроме раздела «О том, что мы видим на поле. Де челе че відем ла царъ», где представлены инфинитивные формы (жать — а съчера, пахать — а ара, собирать виноград — а кулеже поамъ, сеять — а семъна). Несколько десятков глаголов в форме 1 л. ед. ч. вынесены в отдельную рубрику «О действиях и страданиях. Де лжкрърг ші де пьтімірї» (боюсь — мъ тем, бегу — алерг, бью — бат и пр.). Другая часть глаголов (здравствую — сжнт сенътос, поживаю — петрек, гуляю — мъ плімбл, одолжаю — фак службъ и

пр.) открывает вторую часть «Разговоры, часто употребляяемые. СфатурТ адес жнтребушцап», состоящую из 35 пространных диалогов. Они характеризуют ситуации общения русскоязычного барина с румыноговорящей прислугой, владельцами и работниками различных местных заведений, торговцами, духовенством, а также (очень мало) светские клишированные разговоры с беса-рабской знатью. См. характерный образец такого «разговора»:

«Вы мне сударь, приказывали вчера разбудить вас сего дня поранее. Думнея та м1 ац! порончгг ер!, съ въ дштепт астъзь мавдмшяцъ. -Рассвело ли уже? Че ау лумшат де 31? - Да, начинает светать. Дар, жнчет а лумина. - Хорошо, я встану. Бше! Мъ вою скула! - Не наденете ли вы панталоны и сапоги? Ну вещ луа панталош ! ш1 ч1бот1 ле? - Нет, я надену нанковое исподнее платье и белые шелковые чулки. Ба ну, вою луа 1змеш ле скурт де нанюн, ш1 колцуш ! де мътасъ» (там же: 140).

Таков первый опыт составления учебных руководств по румынскому языку в России.

2. Яков Данилович Гинкулов (1800—1870)

Я. Д. Гинкулов родился в г. Овидиополе Тираспольского уезда Херсонской губернии6 (ныне Одесская обл., Украина) в семье молдавского протоиерея Даниила Гинкулова. В 1811 г. он поступил в Екатеринославскую духовную семинарию, а в 1813 г. был переведен в Кишиневскую духовную семинарию, открытую вскоре после присоединения Бессарабии к России, причем сразу во второй «грамматический класс» (Оганян 1960: 68). Понятно, что царское правительство было заинтересовано в воспитании нового молдавского духовенства в духе верности самодержавию. В том же духе требовалось воспитать и детей молдавской знати. В 1816 г. при Кишиневской духовной семинарии было открыто первое светское учебное заведение Бессарабии — Благородный пансион для детей бояр. Тогда же, будучи учеником средних классов, Яков Гинкулов приступает в нем к своей педагогической деятельности — сначала как надзиратель, а в 1817 г. он преподает

6 В Русском биографическим словаре (1916) как дата рождения Гинкулова указан 1807 г.; в Российской педагогической энциклопедии (Т. 1. М., 1993. С. 213) приведена другая дата - 1800 г. Л. Н. Оганян, опираясь на архивные данные, также называет 1800 г. (Оганян 1960: 68)

грамматику и географию, с 1818 г. преподает российскую риторику и с 1819 г. — молдавский язык (там же: 69-70). С 1820 г. начинается знакомство Гинкулова с ланкастерской системой взаимного обучения, а затем и работа в одной из таких школ.

В России ощущалась нехватка грамотных приказчиков, мастеровых для промышленных предприятий, нижних чинов для армии. Школы взаимного обучения обещали быстрое и дешевое освоение грамоты. С 1819 г. в Бессарабии велась подготовка к открытию школы такого типа. В Петербурге в центральной ланкастерской школе, где проходили практику все будущие учителя, начали создавать таблицы для молдавских ланкастерских классов, Возникла необходимость послать на практику в столицу будущих молдавских учителей. Через графа Каподистрия было получено согласие Александра I на отправку трех представителей Кишиневской семинарии, «сведущих в молдавском и российском языках» (там же: 71). Ставка делалась на семинаристов, так как решено было передать обучение в этих школах представителям духовенства. В число избранных попал и Я. Гинкулов. Отправившись в Петербург в 1820 г., семинаристы пробыли там около года, занимаясь по «Руководству», составленному Н. И. Гречем по методу британцев Беля и Ланкастера. Весной 1821 г. Я. Д. Гинкулов возвращается в Кишинев.

В жизни Бессарабии в это время происходили крупные события: развернулась национально-освободительная борьба греков за национальную независимость, отряды гетеристов сражались по ту сторону Прута, Бессарабия была полна беженцами из Молдавии и Валахии. В Кишиневе развертывалась деятельность декабристов, с сентября 1820 по июль 1923 г. в городе находился А. С. Пушкин, о котором Гинкулов многое мог слышать в Петербурге. Хотя Кишиневская духовная семинария была закрытым учебным заведением, но и туда докатывались отголоски текущих событий. Возможно, благодаря этому большая часть выпускников семинарии стала не церковными служителями, а учителями. Из 10 человек выпуска 1821 г. семеро пошли на педагогическую работу, в том числе Я. Д. Гинкулов (там же: 74). После окончания семинарии он опять получил должность надзирателя в Благородном пансионе, преподавая одновременно российскую грамматику, географию и молдавский язык. С октября 1821 г. Гинкулов

назначен в духовную семинарию преподавателем инфимического

7

класса .

Открытие ланкастерских школ в Бессарабии затягивалось. Возможно, причиной тому стали начавшиеся сомнения власть предержащих в чистоте нравственного воспитания в этих классах, а также разгром полковой ланкастерской школы В. Ф. Раевского в Кишиневе, в которой он, в частности, знакомил солдат с конституционным правлением и историей освободительных движений, за что и был арестован и посажен в Тираспольскую крепость. Руководство ланкастерскими школами полностью перешло в руки духовенства. По указанию министра духовных дел и народного просвещения при Кишиневском семинарском правлении были составлены на молдавском языке таблицы не по образцам Общества учреждения училищ взаимного обучения (они были в это время уже запрещены), а по образцам Департамента народного просвещения (там же: 75). Таблицы были переведены на молдавский язык не без помощи Я. Гинкулова и отпечатаны в Кишиневской архиерейской типографии.

Только в ноябре 1823 г. последовало предписание Новороссийского генерал-губернатора и полномочного наместника Бессарабской области Воронцова об открытии по указу Александра I бесплатных ланкастерских школ в Кишиневе, Бельцах и Измаиле. Стремясь искоренить «вольнодумство», правительство отдало их в ведение местного духовенства. К январю 1824 г. оборудование для Кишиневской ланкастерской школы было готово, и директором ее стал Я. Д. Гинкулов. Прямых сведений о том, как им осуществлялось воспитание учащихся, не сохранилось. Однако можно предположить, что оно не ограничивалось духовной литературой, что он мог знакомить учащихся с произведениями румынских писателей и с народным творчеством (там же: 76). Одновременно Гинкулов принимал участие в устройстве начальных ланкастерских школ по всей Бессарабии (в Хотине, Бендерах).

После разгрома декабристов ужесточается и контроль над ланкастерскими школами, где, по мнению попечителя Казанского учебного округа Магницкого, вся система «утверждает юношество в привычках республиканских» (там же: 77). Ревизия, прове-

7 В инфимическом классе духовных училищ изучали основы латинской грамматики и перевода.

денная в Кишиневской ланкастерской школе, привела к конфликту Я. Д. Гинкулова с проверяющими. В мае 1828 г. он подает прошение об увольнении его из духовного звания, после чего он уже не мог оставаться преподавателем Благородного пансиона при семинарии и ланкастерской школы. Весь следующий год Гинкулов много времени уделяет молдавско-русскому словарю, работу над которым завершает в конце 1829 г. Поскольку же школы были временно закрыты из-за эпидемии чумы, он подает прошение о предоставлении ему отпуска на 4 месяца. Получив его, уезжает в Петербург и остается там навсегда.

Завершающий бессарабский период деятельности ученого «Молдавско-Российский Словарь» хранится в Отделе рукописей НРБ в Санкт-Петербурге, бывшей Императорской публичной библиотеке. В ее отчете за 1884 г. отмечено, что эта авторская рукопись, написанная на плотной бумаге в 4-ую долю листа, была передана на хранение тогдашним директором библиотеки А. Ф. Бычковым, к которому она попала неизвестными путями через 17 лет после смерти автора (там же: 99). Оба тома переплетены в кожу с золотым тиснением на корешке. Изначально рукопись явно была написана на другом бумажном формате, значительно большего размера, который впоследствии был разрезан и сброшюрован. Об этом свидетельствуют следующие особенности рукописи: 1) строки неровные, имеют тенденцию к опусканию в конце, крайние правые буквы нижней строки оказываются слегка обрезанными; 2) большая часть листов заполнены только с одной стороны; 3) часть сшитых листов осталась пустой с обеих сторон. Вследствие этого I том (А-Н)8, насчитывающий 469 листов, заполнен только на 283 листах, а II том (О-ЫН), состоящий из 489 листов, заполнен на 279 листах.

На стр. 3 рукописи имеется список «Изъяснений сокращений, употребляемых в сем словаре», а на стр. 4-5 Гинкулов приводит «Формы окончаний»:

«I. Существительных имен (1. имена жен и самок, 2. ре, уръ, алъ, ялъ, 1е, име, юнее, аи, мян, ет, ът, тате, инцъ, ацъ, яцъ); II. Прилагательных: ос, ес, еск, ник, атек, ец, 1у; III. Уменьшительных: М. уц, цел, ат, уш, ушел, ишор, ушор, ел, лян, Ж. ицъ, уцъ, улицъ, икъ, уйкъ, чикъ, оаръ, тоаръ, лянъ; IV. Увеличительных: ою, оае; V. Глаголов: орю, оаре, ат, ут, ит, ас, ес, ис, ос, ус».

8 Автором он ошибочно обозначен как «Том первый. От А до О».

По замыслу автора, по-видимому, такой список был призван облегчить пользование словарем, но практически оно усложнялось, так как читателю предстояло, познакомившись с корневым словом, «домысливать» перевод его производных). Заметим, что списков морфем для наречий, числительных и др. автор не приводит.

Рассматриваемый труд Гинкулова отличают две главные особенности. Во-первых, слова расположены по гнездовому принципу, а во-вторых, его нельзя назвать в полном смысле переводным «молдавско-российским» словарем: б0льшая часть слов не переведена, другая же часть переведена частично на латинский язык, частично на русский, иногда на оба языка, эпизодически даются ссылки и на итальянские или греческие формы. При этом логики авторских предпочтений и закономерностей в использовании того или иного переводного языка установить не удалось. Вот несколько произвольных примеров, иллюстрирующих сказанное (пунктуация и система помет Я. Д. Гинкулова).

1. блазнъ : соблазн бланъ / planea / мех бластъм / blaspheme/ блінде

блЪхъеск/Ррахю: (sic! далее неразборчиво), strepe/лаю блид/plate His., piata H./ блидарю : шкап блидуц

2. вицй : vitela вицел /vitelle H./ вицерарю вицелуш

3. волник : liber, voluntarias — сынт вол : имею право волницэ

волническ волничеште : libere

волничiа : libertas, своеволие, о волничiе кътръ : повеление Иногда автор дает намеки на некую этимологию, ср.:

белё / fieloç : ietus / (неясно), беда, безпокойст. - (Тур.): mal. Или: постав / pusztó В (возможно, имеется в виду венгерский, — М. Д.) / pannus; табър / taber B /castra, стан; пахър /pehar B /peeulum, ealyx.

Кое-где встречаются авторские приписки и вставки. Они касаются исключительно двух тем: (1) специфические торговоэкономические отношения, (2) труднопереводимые названия одежды, не имеющей точного соответствия русским реалиям. Для первой группы ср., к примеру: ризй-пазйр (тур.) — добровольный наем, сделка, соглашение; причеас — пригульный скот, также пришлый, гульный (в Наказе); телал-паша : телал-баша (аукционист); сабтта-мезйт : публичный торг; банш печецш : печатнопошлинные деньги и др. Для второй группы ср.: платуръ : повязка сзади наперед (полотняная); памарин : платок шерстяной и бумажный (большой); скуртейкъ : суконная кацавейка, без меху, с вышивками и др.

Дополнения первого рода были, скорее всего, вставлены, когда Гинкулову пришлось окунуться в практическую работу переводчика Азиатского департамента Министерства иностранных дел. О причинах появления других исправлений остается только догадываться. Словарь Я. Д. Гинкулова — второй, после труда С. Марцеллы, опыт двуязычной русско-румынской лексикографии, сохраняет свое научно-историческое значение.

30 июня 1830 г. Я. Д. Гинкулов поступил на службу переводчиком в Азиатский департамент Министерства иностранных дел, где прослужил 35 лет. В 1842 г., когда он уже возглавлял кафедру Петербургского университета, Гинкулов одновременно был назначен вторым драгоманом (официальным переводчиком при дипломатических и консульских миссиях в восточных странах) того же департамента. В начале 50-х гг. он стал драгоманом VI класса, а с 1853 г. — V класса. 11 апреля 1854 г. он произведен в действительные статские советники. В 1856 г. его награждают орденом Св. Владимира 3 степени, а в 1863 г. — Св. Станислава 1 степени. Таким образом преподавание в университете он успешно совмещал с государственной службой. Прослужив 35 лет по Министерству иностранных дел, за пять лет до своей кончины Я. Д. Гинкулов выходит в отставку.

Преподавание на кафедре валахо-молдавского языка Гинкулов начал в звании адъюнкта, а с 1855 г. получил звание экстраординарного профессора. Обучение он осуществлял по составленным им самим учебникам.

Его перу принадлежит первый российский труд по румынскому языку «Начертание правил валахо-молдавской грамма-

тики» (1840), где предпринята удачная попытка описать и теоретически проанализировать особенности грамматического строя румынского языка. Этот труд, представленный автором на соискание Демидовской премии, был удостоен почетного отзыва (что было равнозначно премии третьей степени после «Полной премии» и «Второстепенной премии»). Анализ его с положительным отзывом был сделан архиепископом Кишиневским преосвященным Димитрием (Сулимой). Он пишет: «Сочинитель заслуживает благодарность за труд, в составлении начертания правил Валахо-Молдавской Грамматики. При совершенном недостатке не только на Русском, но и на самом Валахо-Молдавском языке учебных книг, могущих руководствовать к полному познанию Валахо-Молдавского языка, исполненного своих разнородных свойств, он первый из Русских глубоко проникнул в оныя, и наблюдениями, требовавшими не маловременного ревностного внимания, постиг оныя, раскрыл и привел в надлежащую ясность, состав и порядок. Каждая статья начертания сих правил свидетельствует о сем» (Десятое присуждение... 1841: 345).

Своей книге Я. Гинкулов предпослал эпиграф из Греча «Автор, или преподаватель грамматики, есть не законодатель языка, а только собиратель и толкователь его законов, которые даются вначале народом, а впоследствии, по установлении языка, образцовыми писателями». Как первопроходцу ему пришлось разработать и практически решить такие теоретические вопросы, как вычленение частей речи, выделение грамматических категорий, типов склонений и спряжений, определение основ восточнороманского словообразования и др. Анализируя учебник Я. Гинку-лова, Т. А. Репина подчеркнула основные принципы или требования, которые предъявлял автор к собственному грамматическому очерку: он должен быть 1) объективным и осмысленным (см. выше цитату из Греча), 2) по возможности полным и всесторонним и 3) основываться на сопоставлении с русским как родным для изучающих, т. е. «выражаясь современным языком, автор вводит элемент «контрастивной грамматики» (Репина 1981: 55). «Все три названных выше методических требования к пособиям такого типа до сих пор остаются в силе» (там же: 56).

Свое «Предисловие» Я. Гинкулов начинает интригующе: «Несмотря на географическое положение Молдавии и Валахии, на важность исторических событий в придунайских странах и на

достопримечательности того и другого княжества по их отношениям к прилежащим державам, — ни народное происхождение, ни политическое, ни гражданственное состояние, ни язык сынов Дакии доселе надлежащим образом не исследованы, не приведены в известность» (Начертание... 1840: I). Вводя в российский научный обиход понятие ‘румын’ (‘ромын’), он старается его обосновать: «И название ромын не есть гадательно. До учреждения воеводства Молдавского, жители обоих княжеств известны были под общим именем ромынов. Впоследствии оно осталось в удел юго-западным потомкам ромынов, Валахам.» (там же). Вскользь касается он и давнего предка румынского языка — языка гетов или даков, «аборигенов придунайских земель», однако считает эту тему чуждой предмету его рассуждений и обращается прямо к латинскому языку, полагая, что именно из его разговорной формы и произошел «ромынский» язык, о чем свидетельствует, по его терминологии, «обилие однознаменательных слов» (там же: III—VI). Для этого он приводит ряд латинских разговорных форм типа лат. intelligat > разг. лат. intellegat > рум. ынцелег и под. (там же: V). Я. Гинкулов излишним полагает доказывать неосновательность бытовавшего в XIX в. предположения о том, что румынский язык — это испорченный итальянский, тем не менее упоминает о том, что в румынском есть латинские слова, исчезнувшие в итальянском (incipio - ынчеп, albus -алб - bianco).

Закладывая первый кирпич в фундамент изучения румынского языка как романского, Гинкулов пишет: «В отношении к первобытному характеру популярного языка римлян, любопытно было бы сравнить областные, патуанские наречия: итальянские, испанские и французские с ромынским» (там же: VII). Он проанализировал некоторые «внутренние формы» румынского языка, сходные, с его точки зрения, со славянскими, как то: чередование согласных (мулг — мулдж ‘дою - доишь’, грос — грошь ‘толстый -толстые’, оасте - ошть ‘войско - войска’), окончания притяжательных прилагательных типа боереск, оменеск и др., окончания существительных в звательном падеже, использование частицы-приставки не в существительных, прилагательных, причастиях и деепричастиях (неаскультаре ‘непослушание’, не лукрынд ‘не работая’). Наличие этих черт Гинкулов считает достаточным, чтобы задаться вопросами: «что первобытнее в нем? латинский

ли материал в процессе образования Ромынского языка был предтечею славянским формам, или же последние предшествовали первому? То есть: влияние Славянской этимологии отразилось ли на формы Ромынского языка после того уже, как римляне изнасиловали язык древних гетов и даков, передав им собственный?» (там же: XII-XIII). Таким образом, несколько противореча самому себе (там же: III-IV), он предполагает, что предками молдаван и валахов не могли быть «одичавшие потомки римлян», долго соседствовавшие со славянами. Для него естественнее всего считать отдаленным потомком румын «славянское племя», которое римские властители-поселенцы «заклеймили своим именем», «исторгли из употребления их первобытный язык», «исказили коренные славянские начала его» (там же: XIII-XIV).

Впервые в российской науке, характеризуя словарный состав румынского языка, исследователь указывает приблизительную с его точки зрения пропорцию: 0,4-0,5 слов в нем латинского происхождения, 0,3 — славянского, остальные — венгерского, турецкого и греческого: «Такая смесь ... есть следствие долговременного сожительства разноплеменных народов с Ромынами

— и в этом отношении можно упрекнуть не один Ромынский язык» (там же: VIII). Впервые Гинкулов приближается и к вопросу о так называемой субстратной лексике, однако не соотнося ее с палеобалканскими языками. За неимением конкретных знаний, он пишет несколько расплывчато о словах темного происхождения, пришедших из народной балканской латыни, ассимилировавшей местные говоры: «Сверх того в нем заронено несколько и таких слов, которым нельзя приискать корней ни в одном из известных языков: может быть, это остатки господствовавших или, лучше сказать, кочевавших некогда в придунай-ских странах народов, которых имена сделались достоянием одной истории, или же, по словам Квинтилиана, это verba Latina peregrina, занесенные в Дакию из Италии» (там же: VIII).

Я. Д. Гинкулов предпринимает беглый анализ различий в словарном составе молдавского и валашского (причем в разных их областях) на предмет большей или меньшей доли греческих, турецких, венгерских заимствований. Имея скорее всего смутное представление о южнодунайских восточнороманских языках, ученый пишет (впрочем, частично справедливо): «В задунайских же областях он (румынский язык) совершенно искажен, будучи

перемешан с болгарским, греческим, албанским и турецким языками, и заимствовав у них различные формы употребления» (там же: IX). Проводя наиболее общее сопоставление между молдавским и валашским «наречиями», исследователь приходит к выводу о самых ярких различиях между ними: а) в прошедших совершенных временах валахи предпочитают простое, молдаване сложное; б) «звуки я и е, в одних и тех же словах обоюдно употребляемые: из них первый преобладает в Валашском наречии, а последний в Молдавском» (там же: X).

«Начертание правил.» состоит из пяти частей. Часть I «Об основаниях чтения и письма Валахо-Молдавского» посвящена графике и орфографии, очень сложным и еще не устоявшимся в середине XIX в.: одновременно употреблялось и гражданское славянское письмо, и церковные буквы, надстрочные знаки (ударения, придыхания, выпущения, сокращения и др.) и начинавшаяся вводиться в Валахии для некоторых букв латиница (й, п, т и др.). Не различая понятия «звук» и «буква», Гинкулов представляет тем не менее подробные описания и классификации, ср. например: «Сродство согласных букв образуется по органам, способствующим произнесению их. В этом отношении согласные буквы разделяются: 1. На гортанные а) густые или твердые - г^), к; б) тонкие или мягкие - г(Ь), %; 2. На зубные: а) тупые - д, т, б) свистящие - густую с и тонкие з, ц; в) шипящие

- густые или твердые ж, ш, тонкие или мягкие ч, ц; г) сложные -ст, шт, ^, у; 3. На зубно-гортанную (сложные) - ск; 4. На поднебные - л, н, р; 5. На губные - б, в, м, п, ф, ш». (там же: 2829). Гинкулов досконально освещает все случаи «изменений» и сочетаемости букв.

Часть II «Общая этимология» ничуть не затрагивает проблему исторического происхождения слов, но посвящена словообразованию, будучи подробным описанием морфологии («части речи и их изменения»). Она снабжена огромным количеством таблиц и списков исключений. Приведено даже своего рода подобие обратного словаря под названием «Краткая роспись глаголов, по конечным буквам расположенная, с указанием спряжений их и глаголов неправильных» (там же: 346-371). Ср. также, подраздел на букву «Б», включающий 8 глаголов, из которых 6 отнесены к I спряжению (скимб ‘переменяю, изменяю, сменяю’, стржмб ‘кривлю’, турб ‘бешусь’ и др.), 1 к III спряжению (фгерб ‘варю,

киплю’) и 1 к IV спряжению (сорб ‘хлебаю, прихлебываю’) (там же: 346).

Часть III «Частная этимология» посвящена именному и глагольному словообразованию. Часть IV «Синтаксис» интересна и как контрастивное его описание (нерегулярные ссылки и сопоставления с русским и французским языками). В этом разделе Гин-кулов попытался показать «различие между словосочинением Валахо-Молдавским и Русским, заключающееся: 1. в употреблении пояснительных частиц речи, составляющих отличительный характер Валахо-Молдавского языка, 2. в образе согласования слов, 3. в управлении слов падежами, 4. в употреблении слов, выпускаемых в том или другом языке, 5. в некоторых других особенностях Валахо-Молдавского словосочинения, 6. в размещении или порядке слов» (там же: 475). Автор подробно рассматривает трудные для русскоговорящих случаи: употребление артикля, его место при склонении именных групп, притяжательные местоимения в контактных и дистантных структурах, употребление неударных форм личных и возвратных местоимений в функции притяжательных, постпозиция приложения при именах собственных, основное действие, выраженное глаголом, и второстепенное действие, выраженное деепричастием, могут быть разносубъектны и др. В этой же части Гинкулов также впервые подходит к описанию румынского синтаксиса, чуть ли не с позиций современной нам функциональной грамматики (там же: 526-533). Он последовательно останавливается на всех возможных, с его точки зрения, предложно-падежных и наречных способах выражения времени (ответ на вопрос кынд?), места (унде?), количества и меры (кыт? кыт де мулт?). При этом отдельными параграфами даются практические советы по переводу рус. длиною, шириною, весом и пр.

Часть V «Словопроизношение» посвящена главным образом правилам акцентуации («слогоударения») и слитному или раздельному произношению слов. В отдельной главе III «О исклюю-чительном произношении букв в изустной речи» рассматривается произносительная и фонетическая разница между молдавским и валашским «наречиями». К примеру, в параграфе 379 он пишет: «Произношение и употребление букв А, Ъ, A, G составляют одно из существенных различий между Молдавским и Валашским наречиями. А, по Валашскому наречию, во многих словах заме-

няется буквою Ъ ... Молдовін, обідь (обод), пірь (пламя, груша), цірь (страна), вместо Молдован, обадь, парь, царь» (там же: 560). Имеются также много интересных фонетических наблююдения типа: «В простонародьи, согласные буквы: б, в, г, з, к, м, п, ф, ч, ц, сф, пред мягкими буквами е, и, й, произносятся странным образом: Б и Г как дь, н.п. бине — дьине (хорошо), гиндь — дьиндэ (желудь), гїлць — дьяцэ (лед); З как дз, н.п. зик — дзикь (сказываю), фрунзь — фрундзэ (лист)» и др. (там же: 562-563).

Часть V «Начертания.» завершается тремя «росписями», т. е. списками: (1) слова, в которых «буква Г произносится как латинское к» (речь идет о фрикативном произношении заднеязычного глухого): гарник ‘прилежный, старательный’, гуеск ‘шумлю’, диганїе ‘чудовище’ и проч. (там же: 564); (2) слова, в которых буква ї произносится как русское ь: гїем ‘клубок’, кїем ‘зову’, пїепт ‘грудь’ и др. (там же: 565-566); (3) список слов, «сходствующих между собою и по произношению и по начертанию», т. е. омонимов и омофонов: богат ‘богатый’ и ‘богач’, вин ‘вино’, ‘прихожу, приходит’ и ‘приходи’, кадь ‘кадка’ и ‘пусть падает’, ‘падают’ (там же: 567-571). Подразумевая при этом только исключительные случаи, Гинкулов пишет: «Сверх того сходствуют между собою: причастия с именами существительными и прилагательными, супины с именами существительными, наречия с именами и предлогами, а также многие лица, времена и наклонения один с другими. Все эти сходствующие между собою части речи объяснены в Общей и Частной этимологиях» (там же: 571).

Завершается книга Я. Д. Гинкулова списком «главных технических грамматических терминов» (там же: 572-574). Это первый в истории русско-румынский лингвистический терминологии-ческий словарик. Автор сетует на необоснованное, с его точки зрения, засилье в данной сфере латинской по происхождению терминологии и использует ее только «при словах менее употребительных, неудобо-употребительных, или вовсе не имеющих соответственных в ромынском языке выражений» (см. буква -словь, литерь; взаимный — ынпреуньторю, реципрок; гласная — гльсуитоаре, гласник, суньтоаре). Очень небольшое количество предлагаемых Гинкуловым терминов вполне современны и общеприняты (прошедшее — трекуть, супин — супин). Большая часть их устарела или вообще не прижилась в румынской

языковедческой традиции (родительный — нъскътоаре, падеж — къдере, глагол — граю, повелительное — порунчиторю и др.).

По справедливому замечанию Т. А. Репиной, работа Гинку-лова ценна положениями, которые по сути своей поддерживаются и современными романистами: румынское существительное изменяется по падежам только в сопровождении артикля («члена»), в румынском языке более чем два залога, прилагательное предпочтительнее используется после определяемого им существительного, супин сочетает в себе глагольные и именные характеристики и свойства, выделяются особые предположительные («сомнительные») глагольные формы. Т. А. Репина пишет о том, что некоторые положения учебника безусловно устарели: «. рассмотрение окончаний вокатива как форм определенного артикля и включение этого падежа в парадигму склонения существительных с определенным артиклем, отказ от рассмотрения существительных обоюдного класса как самостоятельного класса слов и т. д. В большинстве случаев, однако, это сложные теоретические вопросы, по многим из которых и в наши дни не достигнуто единства мнений» (Репина 1981: 56).

В том же году, когда увидела свет монография «Начертание..», Я. Гинкуловым было издано «Собрание сочинений и переводов в прозе и стихах для упражнения в валахо-молдавском языке.» (Гинкулов 1840б). Первая часть книги представляет собой хрестоматию по румынскому языку на церковнославянской кириллице без параллельного текста и переводов и состоит из нескольких разделов. I. Извлечения из Св. Писания, II. Извлечения из Собрания законов, изданных в Молдавии («Пентру Правиле», «Пентру Жудэкъторь», «Пентру Жълуиторю» и др.), III. Извлечения из «Описания Молдавии» кн. Д. Кантемира («Пентру обичеюриле логоднелор ши а нунтелор ын Молдова», «Пентру обичеюриле ынгропърий ын Молдова» и др.), IV. Отрывки из Молдавской Истории, сочиненные Г. Асаки («Стефан чел Маре кувынтезъ алсъу тестамент политическ, ла анул 1504» и др.), V. Извлечения из Валашской истории Профессора Аарона (о царствовании Михая II Витяза, 1593-1601), VI. Статьи, заимствованные из периодических Валахо-молдавских изданий, «с соблюдением употребляемого в них правописания» («Мулцумире ку соарта, ын каре не афлъм», «Ынмормынтаря Султанулуй дин Лахор» и др.). Здесь автор пособия предупреждает, что «мысль

предложить образцы нововводимого в Валахо-Молдавской периодике правописания» возникла у него уже после подготовки основной публикации и поэтому некоторые слова внесены им в так называемое «Прибавление» (там же: 66). Гинкулов делает параллельное замечание о том, что в современной ему печати уже происходит путаница и взаимозамена букв «я» и «а», «е» и «ъ», «е» и «ï», «ж» и «ц» (дж!). В последний раздел (VII. Стихотворения) вошли «Ода кътръ Думнезеу» Н. Димаки, «Албина ши Трунторул» Г. Асаки, его же «Анул ноу ал Молдо-Ромынилор», отрывки из поэмы Пушкина «Цыганы» в переводе А. Донича9, отрывки из «Генриады» Вольтера, переведенной В. Погором, отрывок из трагедии неизвестного автора «Альзира, или Американцы» в переводе Александреску.

Вторая часть хрестоматии — это «Словарь, заключающий в себе слова и исключительные выражения, в предыдущих сочинениях употребленные». Словарь составлен по гнездовому принципу, однако поскольку объем использованного для чтения материала не очень велик, то и получившиеся гнезда не столь обширны. Например: в одну словарную статью попадают: боалъ (ле) ‘болезнь’ и болнав ‘больной’, касъ(се) ‘дом’ и късътореск (ри-рит)10 ‘женю’, ‘выдаю замуж’ (букв.: ‘обзавожу домом’).

Самым примечательным является представленное в виде румынско-русского словаря «Собрание славянских слов, употребляемых в языке валахо-молдавском» (там же: 114-200). Гинку-лов уточняет: «В этом собрании слов помещены слова, почти исключительно первообразные . без обыкновенных производных, из семейства составляющих, каковы: имена отглагольные, уменьшительные, увеличительные, причастия и т. п.» (там же: 114). Не углубляясь в этимологию и, по-видимому, сомневаясь в происхождении этой группы румынских слов, он не помещает среди славизмов слова a) «имеющие сходство с тождественными словами нескольких языков (хотя и ближайшее со славянским), н[а]п[ример]: окю — око — oculus; пъсторю — пастырь — pastor ... корабие — корабль — Kapafiï ; плуг — плуг — pflug; б) не имеющие

9 А. Донич (1806—1866) — румынский поэт, переводчик И. А. Крылова и А. С. Пушкина. Поэма «Цыганы» была переведена им до 1835 г. (Драганов 1899: 654)

10 В скобках приведены грамматические показатели именных (число, род) или глагольных форм (лицо и пр.).

положительного сходства со славянскими: сфынт (sanstus, santo, sait, у Сербов свет): святый, святое, свято; връжмаш (от сл. вражий ?): враг — лютый, свирепый» (там же). Еще одно важное замечание предваряет этот список: «Глаголы, заимствованные из языка славянского, изложены не в настоящих временах, как должны быть излагаемы происходящие от латинского, но в неопределенных наклонениях, потому что в этих именно видах те и другие разительнее сходствуют со своими корнями, н. п. а гони : гони(ти) — гонеск : гоню Но ауд : audio — а аузи : audire» (там же: 175). Под «неопределенными наклоненииями» Гинкулов, естественно, подразумевает инфинитивные формы с частицей а. Отмечу, что в основном словаре эти же глаголы славянского происхождения (если они конечно встретились в предложенных текстах) поданы в классической традиции: гонеск (ни-нит), родеск (ди-дит). Примерно треть слов помимо русского перевода снабжена также ссылкой на сербское соответствие (болгарского нет), западнославянское соответствие или имеет помету «слав.», за которой приводится старославянская форма.

Интересной с библиографической точки зрения можно считать работу Я. Гинкулова «Выводы из валахо-молдавской грамматики» (1847 — подписано инициалами Я. Г.). Это изданная методом стеклографии11 небольшая изящная книга (96 + 10 с.), в муаровом переплете с золотым обрезом — явно подарочное или презентационное издание. О предназначении этой публикации Гинкулов нигде не упоминает. По своей сути и содержанию «Выводы.» являются кратким изложением «Начертаний.»

(1840). Ссылаясь на свой предыдущий труд, автор сообщает в предисловии: «При всех вообще правилах и примерах указаны пояснительные статьи в пространной грамматике, изданной в 1839 г. Буква С означает страницы». Пытаясь сократить основной текст «Начертаний.», Я. Д. Гинкулов идет по пути вынесения большого объема информации в примечания, которые зачастую занимают две трети страницы. Интересным лексикографическим дополнением в этом издании можно считать список «славянских слов, наиболее употребительных в языке ромынском» (Выводы.

11 Малотиражное издание с рукописного оригинала способом плоской печати; печатная форма изготовляется на стеклянной пластине, на которую сначала наносят грунт, а затем к ней прижимают написанный специальными чернилами оригинал.

1847: 87). Если румынский славизм для русскоговорящего малоузнаваем или созвучен, но обладает весьма удаленной от русского слова семантикой, тогда Гинкулов внизу страницы дает перевод-сноску (звон - рус. ‘молва’, образ - рус. ‘лицо’, тяск - рус. ‘тиски’, Ыхор - рус. ‘хорь, хорек’, гуною - рус. ‘сор’, напрасник -рус. ‘внезапный’, см1нт1 - рус. ‘расспросить’, ынзадар - рус. ‘напрасно’). Такой подход был методически полезен для обучения будущих переводчиков, причем как русскоговорящих, так и румыноговорящих. В конце основной части книги автор дает «Собрание употребительнейших в разговоре выражений» (там же: 91-96). Это 19 отрывков-упражений (10 вопросительных и 9 побудительных):

«Дуенде а1 вшт? Унде врег съ мерджг? Декынд ешть Дта болнав? Аскултэ! Ласъ-мъ! Фъ фокул! Тае лемне!», а также небольшой список пословиц и афоризмов типа: «Зыеле в1еце1 ноастре трек ка о умбръ. Мынкъм, ка съ тръим, дар ну трым ка съ мынкъм. Ч1не аре мулте требутщ — аре ши мулте гр1жь».

Завершается учебник небольшим «Прибавлением» на 9 страниц под названием «Собрание русских выражений и ряд исторических статей, для перевода на ромынский язык», куда включен даже такой пассаж как «Исторические сведения о Гетах и Даках, Валахах и Молдаванах, извлеченные из истории Карамзина».

Последней работой Я. Д. Гинкулова стала «Карманная книжка для русских воинов в походах по княжествам Молдавш и Вала-хш» (1854). Обе ее части переплетены в одном томе в */8 листа, т. е. это действительно карманное издание, удобное в повседневном использовании при передвижении. Собственно разговорник занимает меньшую часть (Карманная книжка... 1854: 3-82) и делится на несколько разделов:

I. «В разъезде, рекогнисцировке и фуражировании». 1. «Расспросы о деревнях, местечках и проч.» («Кто ты таков? Ты Христианин? — Чине ешть ту? Ту ешть Крештин? Какие здесь жители? — Че локуиторь сынт аичь? Есть и Христиане и Жиды. — Сынт ши Крештинь ши Жидовь»). 2. «Расспросы о местонахождении» («В степи есть ли вода?

- Ын кымте есте апэ? Есть ли тут брод? — Есте вад аичь?»). 3. «Расспросы о неприятеле» («Где Турки? — Унде сынт Турчш? Пушек у них не было. — Тунурь ку дыншш ну ера. Русские щедро награждают тех, кто им оказывает услугу. — Рушш ку дэрнич1е рэсплэтеск пре ачей, карт ле-фак вре-о службэ»). 4. «Прибытие в селение для фуражировки»

(«Где ваши старшины? — Унде сынт бэтрынш воштрь? Нас не устрашите: за нами идет войско — Пре-ной ну не-вець-ынгрози: дупэ ной вине оастя»). II. “Расспрос бывшего в плену» («Много ли пехоты ? Конницы? — Мултэ педестриме? Кэлэриме? Сколько человек умирает от чумы в день? — Кыць оамень мор де чумэ пе зи?). III. “Разговор на квартире» («Я солдат. Мне ничего лишнего не нужно. — Еу сынт осташ. Міе ну-мь требуе нимик де присос. Извольте садиться — Пофтим де шезь»). IV. «Разговор с духовным лицом» («Помолитесь Богу о здравии Государя нашего и о благоуспеянии войска его. — Ругаци-вэ луй-Думнезеу пентру сэнэтатя Ымпэратулуй ностру ши пентру буна спорире а оштилор Луй. Во имя Великомученика Георгия — Ын нумеле Марелуй Мученик Георгій»).

Почти треть объема страницы занимают грамматические и лексические комментарии в виде многочисленных сносок, которые и представляют наибольший исторический и научный интерес. Ср. следующие примеры:

ГРАММ.: «ешть — 2 лице един. числа вспом. глагола быть (еси)», «о -неопр. член», «о — сопрягат. местоимение ж. р. При сложных формах изъявит. наклон. оно может быть повторяемо». ЛЕКСИЧ. (включая дословный буквальный перевод): точно так — ку-бунэ-самэ: собственно «с добрым отчетом», акасэ «домой и дома», Я Молдаван, Валах, Ромын

— Еу сынт Молдован, Ромын: «Ромын - общее название Молдован и Валахов. Последние не присвоили себе частного названия; Молдованы же называют их Мунтянами (горцами). По просторечию говорят и Румын», орэшел, тыргушор собственно ‘городок’, кэпетете — от слова кап ‘голова’, трэсурэ ‘экипаж вообще’ - от глагола траг — трас ‘тяну -тянутый’.

Фонетические варианты («по молдавскому и валашскому произношению») даются не в сноске, а непосредственно в тексте, причем первым идет именно молдавский: лэукиторь = рь, тютюн = тутун, ной те-вом мулцеми = мулцуми, ка сэ вадэ = ка сэ вазэ ‘посмотреть’, чине-й = чине-е ‘кто есть’ и др.

На с. 83-228 опубликован краткий, но достаточно полноценный «Словарь русско-ромынский употребительнейших слов». Хотя он не велик по объему (около 3500 словарных статей), однако, в отличие от рукописного «Молдавско-российского словаря» (1829), составлен очень последовательно, аккуратно, полностью снабжен переводами, причем даже румынскими синонимами, а также обязательными показателями множественного числа существительных, «которого образование в Ромын-

ском языке крайне неопределенно» (там же: 85) (лошадь = кал — кай; ложка = лингурэ -рь). Прилагательные и числительные имеют показатели рода и числа (безсильный = непутинчос ‘-оасэ -ошь -оасе; фэрэ путере). Глаголы даны в форме 1 л. ед. ч. наст. вр., в инфинитиве («неопределенном наклонении») и супине (лечить = лекуеск — а лекуи — лекуит; тэмэдуеск — а тэмэдуи — тэмэдуит; весьма часто говорят также: каут — а кэута (смотреть)).

Часть вторая разговорника «Основные правила ромынского (валахо-молдавского) языка» — краткий грамматический справочник, составленный по образцу и подобию «Выводов.»

(1841).

По рассмотренным пособиям Я. Д. Гинкулов сам вел преподавание в Санкт-Петербургском университете. По ним в различных учебных заведениях Бессарабии более полувека изучался родной язык12. По мнению А. А. Касаткина, долгие годы заведовавшего кафедрой романских языков на филологическом факультете ЛГУ, серия учебных книг Я. Д. Гинкулова находилась «для своего времени на высоком уровне» (Касаткин 1969: 110) .

Румынистика как научная дисциплина зарождается в России в русле славяноведения. Румынский язык, фольклор, древняя румынская рукописная традиция интересовали российских ученых прежде всего с точки зрения отражения в них длительных и тесных славяно-румынских контактов и взаимосвязей. Отдельные статьи, касающиеся румынского языка и румынских древностей, находим в научном творчестве таких российских исследо-вателей-славистов как В. И. Григорович, И. И. Срезневский, А. И. Соболевский.

12 В 50-60 гг. XIX в. язык преподавался в Кишиневской гимназии и духовной семинарии, а также в уездных училищах, для чего Дончевым был составлен «Начальный курс румынского языка для низших училищ и IV классов гимназий....» (Кишинев, 1865) с хрестоматией и словарем

А. И. Яцимирский утверждает, что преподавание прекратилось в 70 гг. с закрытием епархиальной типографии. Только в 1906 г. в 5-6 классах Кишиневской духовной семинарии «по желанию местного духовенства и с разрешения Синода» было введено преподавание молдавского языка (Яцимирский 1908а: 140).

3. Виктор Иванович Григорович (1815—1876)

Благодаря В. И. Григоровичу — профессору Казанского и Новороссийского университетов, в России впервые был издан памятник старорумынской письменности — «Хронография (От сотворения мира сначала)», 1620 г., составленная в Бистрицком монастыре (Олтения) Михаилом Моском, который, помимо Священного писания, опирался на византийские источники, в том числе на одну из славянских версий хроники Константина Манассия (XII в.).

Отрывок из этого рукописного сочинения, относящийся к периоду с 1105 по 1489 гг., был опубликован Григоровичем в «Прибавлении» к работе «О Сербии в ее отношениях к соседним державам.» (Казань, 1859). Автора интересует прежде всего история южных славян, однако он считает, что драгоценный для этой тематики материал предоставляют именно «болгарские» летописи в «румунских переводах». Следы их сохранились, по мнению Григоровича, в Молдавии и Валахии, а также вероятно в южной России. Никаких наблюдений над языком летописи

В. И. Григорович не приводит. Им осуществлен лишь перевод с румынского «как можно ближе» (при этом он членит слова «по своему разумению»).

4. Измаил Иванович Срезневский (1812—1880)

И. И. Срезневский, чья научная деятельность в качестве экономиста и юриста начиналась в Харьковском университете, рано стал интересоваться украинской этнографией, историей, славянской народной словесностью. В 1839 г. он отправился в длительное научное путешествие по Чехии, Моравии, Штирии, Далмации, Черногории, Хорватии, Славонии, Сербии, Галиции, Венгрии и другим странам Центральной и Юго-Восточной Европы. В 1847 г. Срезневского пригласили на кафедру славистики в Петербург, где и прошла вторая половина его жизни. Его знаменитые «Мысли по истории русского языка» и гигантский труд «Материалы для словаря древнерусского языка.» заложили основы исторического изучения русского языка. И. И. Срезневский был основателем петербургской школы славяноведения, диалектологом, палеографом, библиографом, специалистом по истории русской литературы. В 1851 г. он был избран экстраординарным академиком Российской академии наук, а в 1854 — 74

ординарным академиком. Единственной его работой, касавшейся румынского языка, стала обширная рецензия на труд Ф. Микло-шича «Славянские элементы в румынском».

Не будучи романистом, И. И. Срезневский допускает в своих высказываниях ряд неосторожных высказываний о румынском языке. Естественно, он вполне справедливо пишет, что «волохи-влахи, или румуны» принадлежат к числу народов, язык которых «в современном его составе образован с помощью элемента славянского», и славянских слов в нем так много, «что без них говорить и писать по-румунски так же трудно, как и по-английски без слов французского корня» (Срезневский 1861-1863: 143). Однако, как полагает автор, «по строю так же, как и по значительной доле своего состава, он — одно из наречий итальянских и ближе всего подходит к сицилийскому» (там же). Таком образом, Срезневской придерживается популярной в XIX в. идее о румынском как продолжателе итальянского. При этом он ссылается на «Повесть Временных лет», где под именем волохов якобы имеются в виду именно итальянцы.

Поднимая сложный вопрос о румынском этногенезе, Срезневский основывается и «на летописях римских», утверждая, что первые вторжения римских войск в Дакию относятся к царствованию Августа, первые поселения римлян в Дакии — ко «времени Тита», а их распространение — к периоду после похода Траяна (там же: 144). «Наша летопись ничего не говорит о Траяне; тем не менее заставляет о нем думать. Верить ли преданию, ею сохраненному, что нашествие Волохов было причиной расселения славян? Ответ на этот вопрос можно оставить здесь и нерешенным; довольно помнить, что предание, нисколько не утверждая, будто все Славяне выгнаны Волохами из Подунавья, положительно говорит напротив, что Волохи поселились между ними и поработили их своей власти» (там же: 144). Автор осторожно высказывает также идею, важную для понимания процесса этногенеза, но не подкрепленную никакими данными, — о проживании славян в Дакии еще до пришествия римлян: «Не для чего утверждать, что все, носившие имя Даков были славяне; но нельзя и настаивать, что все Даки были не Славяне только потому, что Славянами не назывались. Нельзя забывать при этом, что Славяне позже не переселялись в Дакию, что напротив переселялись из-за Дуная на юг ... можно

допустить заключение, что Славяне стали соединяться с Римскими поселениями еще во втором веке по Р. Х. и что с тех уже пор могло начаться то образование Румунского языка под влиянием Славянского, которым он отличается теперь от других ближайше сродных» (там же: 145). Если это так, полагает Срезневский, то в румынском могли остаться следы языка славян, относящиеся к очень отдаленному времени. Он первым указывает на то, что вся трудность заключается в отделении этих древнейших славянских элементов от более поздних. При этом методически важным является его требование искать древние славянские осколки не в «книжном языке», а в «языке простонародном». В славянизмах румынского языка, как он пишет, «сохранился древний славянский выговор», обозначаемый «звуками Ъ, Ж и Ь» (вьдувь вдова < вьдова, вьлфь идол < вльхвь, вьнзок связка < в Азаты), а также отражение Ж и А через ин, ын, ун (зимбру бык < зжбрь, огринжи труха < грлзъ, трьндь мозоль, ср. натрудить), Ъ через е или я(а) (т^сль = тясль, сват = сов^ь, сьв^ть) и др. (там же: 146). Он приводит также ряд древнейших славянских заимствований в румынском: икре, крак ‘голень’, мить ‘лихва’, отавьш, хрьст ‘хворост’ (древн. хврасть) и др. С другой стороны, Срезневский обнаруживает много древних романизмов в славянском. Их источником мог быть, с его точки зрения, только румынский: кадь — кадь, cadus, колиндь — коллда, calendae, купь — купа, cupa, кокнь — кухня, coquina, кампьнь — кжпона, campana, матор — матерый, maturus, русале — русалия, rosalia и др. (там же)13.

Обобщая, ученый пишет: «Соседя с трех сторон со Славянами, на севере и востоке с Русскими, а на юге с Болгарами и Сербами, образовавшись в своей земле из соединения Славян с итальянцами, Румуны естественно должны были и сильно подчиниться влиянию Славян, и со своей стороны действовать на них. Политическое устройство их содействовало этому так же сильно <...> Представляя эти факты своим слушателям, я имел в виду только обратить их внимание на Румунский язык как на важный источник для исторического изучения Славянского языка; для полного решения вопроса средства мои были слишком недостаточны. Новое исследование профессора Миклошича очень облегчает

13 Не все указанные Срезневским соответствия к румынским и славянским формам безупречны.

дело, представляя довольно богатый сборник нужных материалов» (там же: 147).

Хотя Срезневский и признает свою недостаточную компетентность в области румынского языка, он берет на себя смелость привести большой список румынских славизмов, «пропущенных в словаре Ф. Миклошича». При этом несколько раз (там же: 148— 150) ссылается на то, что эти сведения сообщил ему «один из любителей сравнительного языкознания». Возможно, за анонимным «любителем» скрывается сам автор. Этот список из 63 лексем (там же: 148-149), вызывает много вопросов и возражений. Он представлен словами (иногда со странными переводами), очень разнородными, без указаний на приблизительный слой заимствований (древний или южнославянский), ср.:

Боботати (серб.) дрожать. Рум. боботеск — aufschwellen, hervorquellen. Блазнъ — Рум. блож14 - ein Vermumter. Брч, брча (серб.) eine grosse Menge, Рум. бжлч15 — die Messe, der Jahrmarkt. Галушка. Рум. гъ-лушкъ — der Knedel. Кръдъ16: ср. Русск. скирдъ, скирда. Литовск. kerdzius

— пастух. Ловить: ср. Рум. луа — nehmen, луат — genommen, еу яу — ich nehme, ел я — er nimmt. Стриж — Рум. стриг — кричу17. Хвраст — Серб. храст, Рум. раст — Tragbalken. Под. об. чешск. strom, польск. tram.

К этому списку И. И. Срезневский добавляет также десять этимологических пассажей-замечаний к труду Ф. Миклошича, приписываемых тому же «любителю сравнительного языкознания». С большинством из них трудно согласиться. См., например, рассуждения относительно слова влах — волох «соб. Nomade», возводимого к слав. глаголу «волочить(ся)» + суффикс -х, т. е. «тот, кто бродит» (там же: 150). Или пример якобы влияния рум. баг (а бъга, бъгат) «всовываю, втаскиваю, ввожу внутрь» на южно-русск. бгати (коровай бгати, пидобгати ноги) (там же: 151).

Во многих частных замечаниях И. И. Срезневского чувствуется недостаточное знание румынского языка, однако его рецензия была по сути первой в России публикацией, в которой рассмат-

14 Вероятнее всего ошибочное прочтение рум. блазнъ ‘урод, страшилище’.

15 Вероятно, ошибочное прочтение рум. брич ‘бритва’.

16 Вероятно, имеется в виду рум. южнославянизм кырд ‘стадо’

17 Речь идет о гипотетическом русском заимствовании из румынского.

ривалась проблема этногенеза румын и закладывались основы изучения румыно-славянских связей и южнославянских языков.

5. Полихроний Агапович Сырку (1855—1905)

Труды П. А. Сырку явились значительным вкладом в изучение проблем румынской филологии. Он был прекрасным текстологом, палеографом, знатоком церковной литературы и письменности. Одной из тем его научных занятий были взаимоотношения румынской и славянской письменности.

Будущий приват-доцент Санкт-Петербургского университета П. А. Сырку родился в селе Страшены Кишиневского уезда Бессарабской губернии в крестьянской семье. Получив среднее образование сначала в Киприановском монастыре, а затем в Кишиневском духовном училище и Кишиневской духовной семинарии (как и Я. Д. Гинкулов), он поступил на историкофилологический факультет Новороссийского университета, затем через несколько месяцев перешел в Петербургский университет, курс которого окончил в 1878 г. Будучи еще студентом старших курсов, предметом своих специальных исследований он избрал славяноведение. Выпускное сочинение, получившее золотую медаль, он писал на тему «История христианства в Болгарии до князя Бориса и крещение болгарского народа». Отметим, что к тому времени кафедра валахо-молдавского языка была уже закрыта. Сырку был оставлен на кафедре славяноведения для приготовления к профессорскому званию, однако скоро отправился в путешествие по Болгарии и Румынии, где пробыл до конца 1878 г. Длительные заграничные поездки он предпринимал и позднее. В 1884 г. это были посещения Константинополя, Афона, Македонии, Сербии, в 1893 г. — Сербии, Далмации, Трансильвании, Галиции, Буковины. В этих поездках он приобрел немало южнославянских рукописей, которые после его кончины поступили в библиотеку Академии наук.

С 1883 г. П. А. Сырку состоял приват-доцентом при кафедре славянской филологии Санкт-Петербургского университета, в рамках которой он преподавал румынский язык и литературу, старославянский язык и историю русского языка, а с 1888 г. — обязательные курсы по славистике. Надо заметить, что, по свидетельству современников (Лавров 1906: 64), он имел мало успеха как преподаватель, однако был прекрасным и неуто-

мимым исследователем и оставил после себя многочисленные труды. Его магистерская диссертация «К истории исправления книг в Болгарии в XIV в. Т. 1. Вып. 2. Литургические труды патриарха Евфимия Терновского» (СПб., 1890) была защищена в 1891 г., а докторская диссертация «К истории исправления книг в Болгарии в XIV в. Т.1. Вып.1. Время и жизнь патриарха Евфимия Терновского» (СПб., 1898) — в 1899 г.

Его вступительная лекция в курс румынского языка и литературы «Значение румыноведения для славянской науки», прочитанная 12 января 1884 г., начиналась словами: «Предметом моих чтений будут румынский язык и румынская литература. Спрашивается, для чего эти предметы нужны славянскому филологу и историку, и какое значение они могут иметь для русского слависта - историка и литератора? ... Чтобы ответить на эти вопросы, надо проследить историческую судьбу румынской народности и главные моменты исторического образования румынского языка» (Сырку 18846: 234-235).

Во-первых, Сырку полагает, что местом прародины славян были именно прикарпатские земли, и именно здесь по соседству могли проживать предки румын и предки славян.

Во-вторых, «. не одним соседством румыны близки славянам. Исторические связи этих народов были весьма тесны и постоянны почти с того времени, с какого история начинает отмечать их в придунайских странах и на Балканском полуострове. Византийские, западные и русские летописи помещают румынов, или как они их называют влахов, в пределах Болгарской земли, как Придунайской, так и Балканской. По всей вероятности, только румыны, жившие в горах, на границе Македонии, Фессалии и Эпира, были более или менее независимы» (там же: 236). Лектор всячески подчеркивает своеобразную спаянность румын и славян на исторической арене: влахи играли большую роль в болгарских войнах и народных движениях; болгарского царя Калояна почти все летописцы считают влахом; хотя, по мнению Сырку, отношения княжеств Валахии (с XIII в.) и Молдавии (с XIV в.) со славянами выяснены мало, но румыны присутствовали в сербских и болгарских войсках того времени.

В-третьих, румыны нередко служили для славян и христианства оплотом против турок. После подпадания болгар и сербов под турецкое иго многие задунайские славяне находили убежище

у румын, переселялись в валашское и молдавское княжества в качестве купцов, ремесленников, земледельцев, населяли целые районы, города или городские кварталы. Потом, как выражается автор, эти славяне «орумынились, за исключением переселенцев самого последнего времени» (там же: 237).

В-четвертых, политическое устройство и социальный строй румынских княжеств, если судить по тому, как их описали до мельчайших подробностей румынские летописцы, образовался преимущественно под влиянием государственного строя и внутреннего быта южных славян. Даже крещены влахи должны были быть вместе с болгарами, тогда же должна была быть введена у них, как он считает, и кириллица, и славянское богослужение (там же: 239). Все это не могло не отразиться на языке и духовной культуре румын.

От болгар, как пишет исследователь, они унаследовали язык дипломатии и высших слоев общества, который после падения Болгарии стал «испещряться польскими и малорусскими словами» (там же: 239). В начальный период сама литература у румын была на славянском языке, вернее, болгарская и сербская литература до XVI в. служила духовной пищей румын. Только после завоевания Балканского полуострова турками румынская литература начинает свое более или менее самостоятельное существование. В это время (XV—XVII вв.) Дунайские княжества начинают служить убежищем не только купцам и ремесленникам, но и южнославянским ученым. Тогда же румыны сами призывали к себе ученых из славянского мира для деятельности «в пользу православной церкви и духовного образования народа». Южномолдавские, валашские и трансильванские монастыри наполняются южнославянскими и афоно-славянскими монахами, а северно-молдавские и буковинские — южнорусскими. Таким образом, румыны становятся в культурном отношении как бы преемниками южнославянских государств, а также передаточным пунктом и центром славянских и даже греческих литературных связей и «разных благотворений» между Афоном и православными странами Востока (там же: 240).

Через 20 лет после И. И. Срезневского Сырку вновь поднимает вопрос о становлении румынского языка и этногенезе восточнороманского этноса, утверждая, что румынская нация сложилась из слияния нескольких этнографических элементов: римско-

го, фракийского и славянского. «На романскую основу насели с течением времени варварские элементы, сперва фракийские и разные другие в Византии, затем целыми пластами славянские, в незначительной мере мадьярские и, наконец, турецкие» (там же: 241). Он применяет к этой исторической языковой ситуации собственный термин «язычное амальгирование» (там же). Также впервые в российской науке Сырку упоминает о существовании и других восточнороманских языков: «Румынский язык, при десяти миллионах румынов, имеет сравнительно очень немного наречий, всего только три: дакийское (в Валахии, Бессарабии, Буковине, Трансильвании и Банате), македонское (в Македонии, Эпире и Фессалии) и истрийское (в южной части Истрии и на острове Крке или Вели)» (там же: 242).

Становление румынского литературного языка и собственно румынской литературы Сырку относит к XVI в. До этого времени румынским литературным языком был собственно язык церковный, который «по своей слабости и несовершенству» не мог сразу освободиться от славянских уз. Румынские книжники XVI в., сохранив славянскую азбуку, начинают делать робкие шаги к освобождению, все еще подчиняясь «славянскому типу», в ущерб не только «духу румынского языка, но даже и смыслу». По наблюдениям ученого, первые переводы славянских текстов на румынский язык были подстрочные, «строка в строку» (там же: 243). Позже появляются или сплошные переводы во втором столбце, или же перевод указаний и объяснений того, что нужно читать в какое время при богослужении. Не прошло и века, как румынский язык более менее уравнялся в правах со славянским в церкви, при дворе, в дипломатии и в речи привилегированных слоев общества. Самыми усердными «распространителями» румынского языка Сырку называет двух господарей: молдавского Василия Лупу (1632—1654) и валашского Матея Бассараба (1633—1654), высокообразованных, но до конца жизни враждовавших друг с другом в своих стремлениях «к слиянию всех румынов под одним скипетром». Оба открыли много румынских школ, училища, завели в своих княжествах типографии. Самым же замечательным литературным явлением этого времени исследователь считает румынские летописи, в особенности летопись Иоанна Никульчи (1673—1743). Важно, что эти летописи имеют огромное значение для историка-слависта, так как в перво-

начальных своих редакциях составлялись по южнославянским источникам, а позднейшие редакции — под польским влиянием, т. е. они могут служить хорошим материалом при исследовании состава болгарских и сербских летописей.

В конце своей обширнейшей лекции Сырку останавливается на новом для Румынии западническом течении. С начала XIX в. в румынской литературе под влиянием западно-европейских идей, давлением «Рима» и трансильванских румын-униатов происходит поворот к совершенно противоположному направлению, которое выражается «в стремлении румынской мысли совершенно освободиться от славянских уз и приблизиться к западноевропейским романским народам» (там же: 245). Еще более усиливается это «порывистое увлечение западноевропеизмом» после восстания Тудора Владимиреску или революции 1821 г. и изгнания фанариотов из княжеств. При князе Иоанне Кузе, занявшем в 1859 г. объединенный престол, это увлечение достигло своего апогея. Сырку с сожалением говорит о том, что Куза, как бы желая уничтожить всю предыдущую историю Румынии, начал гонение на все греческое и особенно славянское духовенство, заменил кириллицу латиницей. «Но лучшие из современных ученых (Хашдеу, Одобеску, Ионеску, Ксенопол, епископ Мелхи-седек и др.) при всех своих политических тенденциях начинают доходить до сознания, что румынский народ, сумевший перенести и страшные гонения со стороны кальвинистов и католиков, и турецкое иго, и наконец, господство фанариотов, имеет свою историю, создавшуюся на Востоке, среди славянских народов, по византийским образцам и преданиям, и свою культуру, развившуюся на основе восточного православия . Нам, славистам, никогда не будут ясны некоторые весьма существенные части славянской истории без знания истории, литературы и языка румынов, подобно тому, как и история последних будет всегда не ясна без истории славян» (там же: 246). «Петербургскому университету принадлежит честь, что он из европейских первый открыл у себя чтения по румынскому языку и литературе» (там же: 247)

Важным вкладом в историю славяноведения (а также румы-нистики) было предпринятое Сырку издание «Переписки румынских воевод с Сибинским и Брашовским магистратами». В 1897 г., разбирая архив магистрата в Сибиу, архивариус Цим-

мерман обнаружил 23 письма валашских господарей Раду, Влада, Феодосия, Михни, Иоанна Басараба (Нягое), Мирчи, великого бана кралевского жупана Щербана и др. Причем в этой коллекции оказалась переписка не только с магистратами Сибиу и Бра-шова, но и с другими трансильванскими городами. По справедливому мнению ученого, «.эти письма весьма важны для истории быта и культуры как румын, так и трансильванских саксов, а также для истории отношений турок к румынам и венграм и наоборот. Кроме того, эта корреспонденция дает нам целую массу данных по истории торговли румынских княжеств и Трансильвании. Наконец она служит указателем отношений румын к венгерским королям. Большая часть этой корреспонденции написана по-славянски, и очень небольшая часть ее - на румынском, латинском и немецком языках» (Сырку 1906: XI). Полемизируя с проф. Л. Милетичем, П. А. Сырку относит данные славянские документы не к болгарскому, а к сербскому источнику. При этом он подчеркивает: «От лингвиста, желавшего производить разыскания в области славянского языка грамот, изданных румынскими князьями, требуется основательное и детальное знание языков болгарского, сербского, малорусского, польского, румынского, венгерского, средневеково- и новогреческого, албанского и наконец турецкого языков, а также из истории политической и культурной жизни этих народов. По крайней мере, до сего времени в ученом мире такого исследования не было. Поэтому в этой области до настоящего времени, если нельзя сказать, что ничего почти не сделано, то зато можно смело утверждать, что сделано очень мало» (там же: XI).

Разные обстоятельства задержали выход названной работы. Она была издана посмертно (в 1906 г.) с предисловием А. И. Яци-мирского, подчеркнувшего важность для истории языков (южнославянских, румынского, венгерского, немецкого и др.) публикуемых документов: «Мы не знаем более устойчивых текстов, чем славяно-румынские рукописи церковного и отчасти светского содержания, оставшиеся почти без изменений в виде копий на пространстве трех веков, — и текстов менее устойчивых, чем всякого рода документы, написанные в румынских канцеляриях или частными лицами» (см. там же: XXIX).

Яцимирский отметил и некоторые недостатки подготовленного П. А. Сырку издания. Это не всегда досконально точная

передача содержания грамот в толкованиях, предваряющих публикацию (что исправлено Яцимирским в оглавлении), и отсутствие попыток примерной их датировки (описание печатей, монограмм, внешнего вида документов, почерка и т. п.). Дело в том, что относительная датировка грамот по содержанию и по времени правления господарей не всегда правильна, поскольку в Валахии известно было несколько господарей с одним и тем же именем (Мирча, Радул, Влад). Некоторые пассажи и выражения, по наблюдениям Яцимирского, требуют лучшего перевода и большего внимания, чем им уделил П. А. Сырку, которому они, по всей видимости, казались «прозрачными», см. кальки: на веру и душе господства ми — ре legea тта йоште1 те1е; избавление от къ погани ... и от къ вражмаши — ¿1Ьау1геа йе 1аpаgаnisi йе 1а ущта^г и др.

О частных культурно-исторических аспектах румынско-восточнославянских связей П. А. Сырку писал в работе «Из истории сношений русских с румынами» (1896). Разыскав в Императорской Публичной библиотеке рукопись «сказки» (т. е. донесения) диакона Исайи, отправленного из Подольско-Литовского государства польским королем Сигизмундом Августом к царю Ивану Васильевичу Грозному, он полностью приводит ее текст и дает свои комментарии. Целью отправки Исайи в Московию была просьба дать на время из царской книгохранительницы книги на старославянском языке (Библию, житие Антония Киевского (Печерского), «Беседы евангельские» Иоанна Златоуста в переводе Максима Грека) для их списания и затем напечатания в Южной России, т. е. для русских, болгар, сербов, валахов и молдаван, проживавших в Польско-Литовском государстве и «у которых господствовала славянщина». В результате разысканий П. А. Сырку пришел к выводу, что дьякон был пожалован царской милостью, но назад в Литву затем не отпущен.

В работе «К вопросу о подлиннике поучения валашского господаря Иоанна Нягое к своему сыну Феодосию» (1900), П. А. Сырку делает заключение о том, что это произведение, в свое время очень популярное, знакомое и румынам, и славянам, и грекам и найденное в рукописях на всех трех языках, имело до румынской редакции уже некоторую литературную историю (Сырку 1900: 1293). Он досконально разбирает причины и цели появления этого произведения. Воевода Иоанн Нягое (XVI в.)

был одним из самых благочестивых валашских господарей. Тем не менее, чтобы достигнуть валашского престола, он прошел по костям двух законных претендентов. Взойдя на него, он был очень озабочен тем, чтобы замолить свои тяжкие грехи, поэтому щедро одарил монастыри Афона, Синая, Цареградской епархии, Иерусалима, Палестины, Сирии, перенес мощи патриарха Нифо-на с Афона в Валахию, инициировал написание его жития, построил монастырь в Арджеше, составил свое Поучение (там же: 1296-1299). Анализируя румынский текст, его язык, состав, списки и оформление, Сырку приходит к выводу, что Поучение было написано первоначально на славянском языке, а перевод уже сделан в XVII в. с некоторыми добавлениями (там же: 1284, 1301-1302, 1305). В этом он полемизирует с Б. П. Хашдеу. Спорит он и с А. Ксенополом, но уже в отношении греческого текста. Сырку утверждает, что греческое влияние в румынских придунайских княжествах начинается только при самом Нягое, а языком литературы, церкви и политики был язык церковнославянский, т. е. Нягое не мог написать свое произве-дение по-гречески, а только по-славянски. Последовательность перевода со славянского — через греческий или прямо на румынский — самому Сырку не совсем ясна (там же: 1296, 1303-1305). Попытки же стратифицировать текст (какие статьи Поучения появились раньше, какие позже, уже якобы от имени воеводы Нягое, порядок отрывков и полный состав списка) у Сырку успехом не увенчались18. Хотя главный свой интерес П. А. Сырку сосредоточил на взаимоотношениях румынской и славянской

18 Отметим, что фигура Иоанна Нягое привлекла внимание и А. И. Яцимирского. Поучениям Нягое им посвящена обширная статья, опубликованная как рецензия на труд П. А. Лаврова «Памятники древней письменности и искусства. СЬП. Слова наказательные воеводы валашского Иоанна Нягое к сыну Феодосию» (см. в списке литературы «Валашский Марк Аврелий и его поучения», 1905). Статья должна была стать предисловием к публикации П. Лаврова, что по ряду причин не получилось. В статье обсуждаются вопросы, связанные с представителями семьи Нягое и деятельностью этого господаря, даются сведения о списках и переводах его Поучений, строятся догадки относительно языка оригинала, приводятся вероятные источники отдельных «Слов», уточняются время и обстоятельства их написания, описываются изобразительные средства художественной речи Нягое.

письменности, диапазон его штудий отличался большей широтой. В своих разысканиях он выходил за рамки текстологии и палеографии древних памятников, интересовался современными ему языками и диалектами Балкан. В 1893 г. он получил денежное пособие от Императорской академии наук и совершил в 1893—1894 гг. исследовательскую поездку по ряду стран ЮгоВосточной Европы, о чем в 1895 г. им был представлен и опубликован отчет. Он пишет: «В 1893 и 1894 гг. я сосредоточил свои занятия главным образом в славянских землях, входящих в состав Австро-Венгрии, а именно в Галичине, Буковине, Банате, Славонии, Далмации и неславянской Трансильвании, а также в окупи-рованных Австро-Венгриею провинциях Боснии и Герцеговины, и вне пределов Австро-Венгерской монархии, в Черногории и Сербии. Предметом моих занятий были преимущественно памятники славянской письменности и живой язык» (Сырку 1895: 3). Славянские рукописи он изучал в монастырях и библиотеках в Кракове, Львове, Черновцах, Сучаве, Задаре, Дубровнике, Книне, Шибенике, Сплите, Которе, Мостаре, Сараеве, Травнике, Подгорице, Белграде и многих других городах и селах, а также на островах Адриатики, при этом работал он не только в православных монастырях и архивах, но и в доминиканских и францисканских (например, описывал древнейшие памятники, созданные на босанчице — боснийской глаголице). В Боснии и Далмации Сырку занимался изучением местных говоров, по дороге в Сибиу останавливался в Банате и исследовал говор болгар в Винге.

Свои отзывы на вновь вышедшие работы коллег П. А. Сырку превращал в интересные научные исследования, при этом щедро вводя в научный обиход новый исследованный им материал.

Так, «Остатки славянской литературы в Молдавии» (1882) — это рецензия на заметки И. Биану — ученика Б. П. Хашдеу — о поездке по молдавским монастырям (Нямцу Секу, Вэратикэ и др.) и о хранящихся в них славянских рукописях. Сырку в связи с этим сообщает, что национальная литературная жизнь в Румынии начинается только в XVI веке, а до этого там господствовала славянская литература: «Румыния, находясь на рубеже двух культурных миров, греко-славянского и романо-германского, примиряла эти влияния на православной почве». В валашских и молдавских монастырях румынскими, русскими и южнославянскими монахами переписывались и сочинялись славянские

книги. Кроме того, они привозились из южнославянских стран, с Афона, из юго-западной России и даже из Великороссии. В Румынии осталось много таких рукописей, и Сырку призывает к тому, «чтобы представители славянской науки обратили должное внимание на румынскую старину, которая даст не менее плодотворные результаты для объяснения истории и литературы славянства, и в особенности юго-восточного» (Сырку 1882: 305).

В рецензии на академическое издание «Псалтыри» диакона Кореси (1881) Сырку пишет, что ее румынский текст составляют собственно румынские глоссы к псалтыри славянской, написанные не над строками славянского текста, а в самих строках, вслед за каждым стихом. При этом переводчик стремился к дословности в ущерб румынскому языку. Исследователь полагает, что этот текст был предназначен не для богослужения, а для «уразум-ления славянского текста», поскольку к тому времени славянские церковные книги понимались немногими румынами. Издание румынского перевода Кореси было осуществлено Б. П. Хашдеу кириллицей с латинской транскрипцией. При этом он пренебрег публикацией славянского текста, о чем очень сожалеет П. А. Сырку, ибо тогда «это академическое издание Псалтыри не может удовлетворять научным требованиям даже историка румынского языка» (Сырку 1883: 397).

В этой же рецензии П. А. Сырку вводит в научный обиход еще один славяно-румынский памятник, обнаруженный им в Императорской Публичной библиотеке в Санкт-Петербурге в отделе славянских старопечатных книг. Речь идет об отрывке «Евангелия от Матфея» без начала и конца в 109 листов in folio. Упоминая, к сожалению, вскользь приписки карандашом на румынском языке, Сырку подчеркивает сходство (но не тождественность) румынской печати с печатью Псалтыри диакона Кореси. Текст этого Евангелия помещен в 2 столбца: слева — славянский болгарской редакции, справа — румынский дословный перевод. Рецензент предполагает, что «это Евангелие есть одна из первых печатных книг румынских, тем более что оно представляет полное сходство с древнейшею румынской печатью славянского Четвероевангелия (той же библиотеки), вывезенного мною из Болгарии несколько лет тому назад» (там же: 393).

Интересовали П. А. Сырку и чисто исторические, и биографические темы, например, фигура такого крупного славяно-румын-

ского деятеля XV в. как Григорий Цамблак. О нем он писал в очень объемной рецензии на труд епископа Мелхиседека «Жизнь и сочинения Григория Цамблака» (1884). Не повторяя и не пересказывая положений предшественника, рецензент останавливается только на спорных вопросах и приводит обнаруженные им новые данные. Например, фамилию Цамблак Сырку членит как T^àpL + ßldxog = Цам + влах, Цан + влах, где Цан — собственное имя Цано распространенное у южных славян и греков. Он полагает, что Григорий — будущий посланец Константинопольского патриарха в Молдавии, а затем в России — происходил из какого-то знатного македонского влашского рода, представители которого поселились в разных местах Балканского полуострова еще в XIV в. (Салоники, остров Лемнос, Тырново в Болгарии) (Сырку 1884а: 110).

Дело П. А. Сырку по изучению исторических связей румынского и славянских языков и культур продолжил его младший современник А. И. Яцимирский, хотя к деятельности своего предшественника он относился довольно критически. Отмечая, что Сырку только «касался румынских изучений», Яцимирский пишет: «.но подобные экскурсы носили всегда случайный характер, как случайны были и его лекции по изучению румынского языка, начатые 12 января 1884 года. Читал он их с перерывами в течение нескольких лет, но ни одного курса не закончил, лекций не издавал, и никаких реальных следов после них не осталось» (Яцимирский 1908а: 141).

6. Алексей Иванович Яцимирский (1873—1925)

В лице А. И. Яцимирского российская филология нашла «.достойного преемника П. Сырку, соединявшего в себе знание румынского со славянскими языками. Именно Яцимирским было написано большинство работ о древней культуре и литературном процессе Молдавии и Валахии, вышедших в России в первой четверти XX в. Российские и иностранные ученые признавали в Яцимирском эрудита-консультанта по различным вопросам романистики, древнемолдавской и славянских литератур» (Матковски 1979а: 95).

А. И. Яцимирский родился в селе Байрамча Аккерманского уезда Бессарабской губернии в семье учителя Ивана Григорьевича Яцимирского, сына обедневшего помещика из Старой

Ушицы Подольской губернии Григория Даниловича Яцимир-ского19. Среднее образование Александр получил в школе молдавского села Хынчешты, где преподавал его отец, а затем в Кишиневской гимназии. Далее Александр Иванович поступает на историко-филологический факультет Московского университета: «Благоприятная научная среда, в которую попал молодой Яци-мирский, положительно сказалась на его формировании как ученого и страстного исследователя древнеславянских рукописей. В качестве активного члена научных кружков университета он неоднократно выступал с докладами и сообщениями, в которых обнаружил подлинный талант исследователя» (там же: 90). Тогда же он начинает коллекционировать грамоты и другие памятники древнемолдавской славяноязычной литературы. Еще будучи студентом он, помимо 30 статей и рецензий, опубликованных в журналах, создает свой первый фундаментальный труд в двух томах «Опись старинных славянских и русских рукописей собрания П. И. Щукина» (Вып. 1. 1896; Вып.2. 1891).

В 1899 г. А. И. Яцимирский с отличием заканчивает университет, но долгое время вынужден зарабатывать на жизнь фотографией. Он занимается также литографией, публикует компиляции из народных изданий и помещает в научных изданиях рецензии самого разнообразного содержания (Кидель 1913: 121). Позже Яцимирский становится сотрудником Российской академии наук, которая сразу же командирует его в Румынию, Болгарию, Сербию и другие балканские страны «с целью исследования и возможного коллекционирования славянских грамот и рукописей» (Матковски 1919а: 91). Это позволяет ему собрать богатейший материал, легший в основу его дальнейших исследований. В те же годы Яцимирский принимает предложение буковинского историка Е. И. Калужняцкого создать монографический труд о Григории Цамблаке, жившем и трудившемся в Молдавии, Сербии, Болгарии и России. Книга Яцимирского «Григорий Цамб-

19 Большая часть фактов из жизни А. И. Яцимирского почерпнута мной из цитируемой статьи кишиневской исследовательницы Александрины Александровны Матковски (Матковской). Она проанализировала объемный архивный материал, хранящийся в различных рукописных фондах Москвы, Санкт-Петербурга и Киева (Матковски 1972; 1973). Составленный ею список трудов Яцимирского в соответствующем био-библиографическом очерке досконально выверен (Матковски 19796).

лак» (1904) была расценена как наиболее документированная работа об этом выдающемся представителе молдавской культуры начала XV в.20 Одним из предположений ученого было то, что живший позже монах монастыря Нямцу Гавриил и Цамблак — одно и то же лицо. Это вызвало недоумение и непонимание у многих современников, даже у заказчика и вдохновителя этого труда Калужняцкого. В 1903 г. Яцимирский переезжает в Петербург, где старается полностью отдаться науке. Однако для заработка ему приходится преподавать русский язык вначале в одной из петербургских гимназий, а затем в реальном училище. Несмотря на большую занятость, он одновременно активно сотрудничает в журналах «Русская мысль», «Исторический вестник», «Славянские известия», «Вестник иностранной литературы», «Русская старина», где печатает многочисленные статьи и рецензии на историическую, художественную, критическую и фольклористическую литературу, появлявшуюся в странах Балканского полуострова. Он становится активным членом лингвистической секции при Академии наук, где 5 ноября 1903 г. представляет доклад о славянизмах в румынском языке на материале рукописей XIV—XVII вв.: «Яцимирский часто информировал членов Лингвистической секции о последних научных новшествах в области романистики, настаивая на параллельной разработке проблем романско-славянской филологии» (там же: 92-93).

В это время Яцимирский изъездил, причем часто на собственные средства, всю Болгарию, Сербию, Австро-Венгрию, Германию и Румынию, где исследовал фонды и архивы для опии-сания и введения в научный обиход памятников средневековой славянской культуры. Для публикации этих материалов и своих наблюдений по ним инициативный исследователь учреждает в ИОРЯС, рубрику «Мелкие тексты и заметки по старинной славянской и русской литературам», где им было напечатано в общей сложности около ста заметок. Отмечу, что и позже, в 1910—1913 гг., Александр Иванович вновь предпринимает ряд поездок по балканским странам для работы в библиотеках и архивах, при этом местные академии наук встречают его с огромными почестями.

20 Соображения о Григории Цамблаке А. И. Яцимирский высказал и в рецензии на труд П. Сырку «Очерки из истории литературных сношений болгар и сербов» (Яцимирский 1903е: 250-252).

В 1904 г. Яцимирский выдерживает магистерские испытания в Петербургском университете, а через год представляет свою работу о Григории Цамблаке на суд Ученого совета Казанского университета, где удостаивается степени доктора славянской филологии. В 1905 г. он получает Ломоносовскую премию Академии наук по совокупности опубликованных им работ (за 10 лет им было издано около 200 статей и книг).

С осени 1906 г. А. И. Яцимирский в должности приват-доцента начинает читать лекции в Санкт-Петербургском университете, причем именно «курс румынского языка в сравнении с славянскими и романскими языками»: «Эрудиция молодого слависта, необычайная страсть, проявленные при чтении лекций, привлекали не только студентов, но и признанных филологов, среди которых был и академик Ф. Е. Корш, бывший профессор Яци-мирского в годы его учебы в Московском университете» (там же: 93)21. В это же время Яцимирский занимается редактированием и изданием неоконченных трудов П. А. Сырку.

Период преподавания Яцимирского в Санкт-Петербургском университете (около полутора лет) можно считать самыми плодотворным для него. Об этом можно судить хотя бы списку опубликованных в эти годы рецензий — излюбленному им жанру: 1902 г. — 2, 1903 — 41, 1904 — 66, 1905 — 63, 1906 — 104 (!), 1907 — 95, 1908 — 48 рецензий и далее по убывающей, вплоть до 1915 г., когда им было выпущено только 2 рецензии. С начала работы в Ростовском университете Яцимирский оставляет этот жанр (см: Матковски 1979б: 48-88).

В начале 1908 г. А. И. Яцимирский был уволен из Санкт-Петербургского университета за политическую неблагонадежность и вынужден был вернуться к своей преподавательской работе в качестве учителя. Но и тут в его адрес «приходят оскорбительные письма» от родителей учеников реального училища, которые обвиняют его в том, что он вдалбливает детям чуждые школьной программе революционные идеи, и требуют от дирекции устранения «этого опасного элемента»» (Матковски

21 Этот факт подчеркивал и А. А. Касаткин «Среди тех, кто слушал в Петербургском университете лекции А. И. Яцимирского по румынскому языку и литературе, был Ф. Е. Корш, будущий академик, первый переводчик произведений М. Эминеску на русский язык» (Касаткин 1969: 118-119).

1919а: 94). Но даже в такой трудной моральной обстановке и под угрозой оказаться без средств к существованию Яцимирский не оставил научных изысканий. Он публикует множество исследований, посвященных истории и культуре румын, статью «Пушкин в Бессарабии» и богато документированное биографическое исследование о выдающемся культурном деятеле XVII в. Миле-ску-Спафарии (1908).

«Несмотря на огромные заслуги в области науки, до 1913 г. Яцимирскому так и не удалось получить штатную должность на какой-нибудь кафедре славистики. Попытки предложить свою кандидатуру в университетах Казани, Киева и Одессы каждый раз терпели неудачу» (там же: 95). Наконец летом 1913 г. он проходит по конкурсу на должность ординарного профессора кафедры славянской филологии на историко-филологическом факультете в Варшавском русском университете, что сам называет «почетной ссылкой». В 1915 г. университет был эвакуирован в Москву, а затем в Ростов-на-Дону, где и прошли последние 10 лет его жизни.

Там Алексей Иванович становится членом общества истории и древностей (которое в 20-ые годы он возглавляет), организует Ростовский краеведческий музей (позже названный Музеем Искусств и древностей)22, выпускает в свет свой многолетний труд «Апокрифы и легенды». В Ростовском университете он в течение десяти лет читает циклы лекций по истории южных славян и истории южнославянских литератур, методологии текстологии и палеографии, историю Византии, курс «Общественный строй славянских народов», а также курс румынского языка для студентов романо-германского отделения. По инициативе Яцимирского в 1918 г. в Ростове был основан Археологический институт, в котором он преподавал, а с 1920 г. даже стал его ректором. Под его руководством разрабатывались учебные программы. Он читал студентам-археологам в частности такие дисциплины как: история славян, античная этнография и археология Донского края, историческая этнография юга России, методология и критика текстов и др. С 1920 г. А. И. Яцимирский

22 Этот музей, ставший за почти два десятилетия одним из самых богатых краеведческих музеев юга России, располагавших не только библиотекой редких изданий, но и собранием рукописей, во время Второй мировой войны был разорен.

был также деканом Новочеркасского педагогического института, где преподавал студентам-филологам историю славян.

Помимо яркого таланта ученого, он обладал также способностью увлекать слушателей, читая даже довольно сухие дисциплины: «А. И. Яцимирский умел покорять аудиторию не только своей богатой эрудицией и свежестью рассказанного, но и формой подачи материала ... Большое уважение и любовь со стороны студентов заслужил он не только широкими, глубокими знаниями, но и большой простотой и скромностью» (там же: 98).

А. И. Яцимирский скончался в 1925 году в возрасте 52 лет и похоронен в Ростове-на-Дону.

Конечно, Яцимирский — прежде всего славист. В этой области его деятельность была необычайно плодотворной и торонней

— число его исследований, статей, рецензий, монографий превышает тысячу наименований. Он описал несколько крупных рукописных славянских собраний. Большую ценность представляют его библиографические и текстологические работы по славянской апокрифической письменности. Только в ИОРЯС в 1897—1918 гг. он опубликовал почти 90 заметок по южнославянской и русской литературе XV—XVII вв.23 Это публикации текстов самого разного происхождения (русские, болгарские, сербские, молдавские и др.), частью из его собственного собрания, частью из других, изученных им, малодоступных собраний. Все они сопровождаются комментарием библиографического, исторического и историко-литературного содержания. Многие его статьи и рецензии в русских и зарубежных научно-популярных изданиях, касаются русско-славянской этнографии и фольклора.

Помимо этого, как и его предшественники — Я. Д. Гинкулов и П. А. Сырку, Яцимирский был горячим пропагандистом румынской литературы и культуры в России. Румынский филолог И. Богдан писал: «А. И. Яцимирский — единственный русский, после смерти П. А. Сырку, который с интересом и симпатией следит за литературным движением в нашей стране и предоставляет русской публике объективную о ней информацию» (Bogdan 1909: 62). Д. Богдан подчеркивал, что библиография его трудов —

23 В авторской рубрике: «Мелкие тексты и заметки по старинной славянской литературе».

единственная в своем роде по охвату славяно-румынских документов в русской печати (Bogdan 1957: 291).

Особняком стоят работы А. И. Яцимирского, посвященные истории и культуре Молдовы и Валахии в отражении восточнославянских памятников (напр., см.: Яцимирский 1901ж). На рубеже веков ученый посвящает ряд исследований эпохе славянизма в румынской литературе и культуре, в которых использовал богатый, частично не известный в то время материал (ср. Яцимирский 1898; 1899а; 19056; 1905е; 1905ж; 1906а; 1906д; 19076; 1908в; 1908д; 1910; 1915 и др.). Язык этих памятников, по определению исследователя, в какой-то мере различается. В основу языка славянских грамот Молдавии XIV—XVII вв. положен, с его точки зрения, с одной стороны, официальный «западно-русский», с другой, живой галицко-волынский говор. При этом не обошлось без влияния книжного, вернее нормированного тырновскими правилами болгарского языка и польско-белорусского влияния (в ранних памятниках). Лишь в самых поздних грамотах намечается слабое воздействие на него живого румынского языка. Что касается славяноязычных валашских грамот этого же времени, то они представляют собой смесь живого болгарского языка и книжного сербского, следовавшего ресавским правилам. Здесь национальный элемент оказался сильнее, потому что для внешних сношений валашские господари пользовались почти исключительно латинским языком, обычным в венгерских канцеляриях, в то время как молдавские господари в переписке со своими сюзеренами, польскими королями и львовскими учреждениями прибегали к латинскому в сравнительно редких случаях.

В работах, посвященных славянским памятникам Молдавии и Валахии (для XIV—XVIII вв. их насчитывается несколько тысяч), Яцимирский вслед за И. И. Срезневским и Я. Д. Гинкуловым поднимает вопрос о славяно-румынских языковых влияниях, о восточнороманском воздействии на славянские языки. Например, он приводит следующие характерные особенности славянского языка средневековых грамот Валахии и Молдовы: синтаксические румынские конструкции (державу от Тутову — tinut de la Tutova, монастирю от Молдавици — manastirei de la Moldova), следы румынского склонения (наших боерш — boerii noçtri, оба жудечшле -judeciile), снабжение личных имен постпозитивным «членом» (братулъ, туркулъ, холтеюлъ ‘холостой’),

введение румынских слов (жуде ‘судья’, мартори ‘свидетели’, порта ‘ворота’) и др. (Яцимирский 1910: 174-175).

В работе «Из лингвистических и палеографических наблюдений.» (1905) рассматриваются прежде всего славянские надписи XIV—XVIII вв. — надгробные, резные, настенные или фресковые и т. п., всплоть до вышитых. Приводятся списки терминов, которые могут способствовать исследованию румынской лексики: камбанирм — колокольня, клопотница — колокольня, пиргъ — башня, тоурнъ — башня, аеръ — воздух или плащаница, блюд — блюдо для литии, звонъ — колокол, камбанъ — колокол, коупъ — стакан, кацїе — рум. саііє, орарь (аурарь и аюрар) «вероятно осмысление под вл<иянием> аиг ‘золото’»), пьхаръ - чаша (ср. серб. и рум. раНаг) и др. (Яцимирский 1905в: 42-43, 52-55).

Хотя в центре названных исследований славянский язык, тем не менее они «одаривают» нас, по выражению автора, «богатым и жизненным материалом» румынской культуры. В этой области Яцимирский проявляет себя как опытный и глубокий текстолог и палеограф, представляя не только подробное описание рукописного памятника, но и историко-библиографический и историколитературный комментарий к нему.

А. И. Яцимирский во всех работах, так или иначе касавшихся древней истории молдавской митрополии, молдавского господарства и его культуры, подчеркивал, что, углубляясь в такой слаборазработанный, с его точки зрения, период, нельзя обойтись без знания славянских языков. Он полагал, что к словам Д. Кантемира (подхваченным представителями «ардялской школы») о первичном, по сравнению с кириллицей, существовании у румын латиницы надо относиться критически. И вообще, как считал ученый, нельзя воспринимать славянскую культуру как некое «насилие над румынским народом».

Большой обзор старопечатной литературы на румынском языке представлен в обзоре «Русское влияние на печатные книги у румын в XVII веке» (Яцимирский 1906л), представляющем собой рецензию на библиографию румынских изданий 1508— 1830 гг., составленную И. Биану и Н. Ходошем. Реферируя этот труд, Яцимирский приводит в русском переводе заглавия всех румынских книг небогослужебного содержания, выпущенных в 1673—1715 гг. Это книги исторические, учительные, агиографические, полемические, философские и педагогические. Они печа-

тались на румынском (переводы с греческого и оригинальные произведения) и греческом языках. Около половины греческих книг — это оригинальные произведения, принадлежавшие известным ученым-грекам, жившим временно в румынских княжествах, или «профессорам Букурештской Академии, которым помогали студенты» (там же: 418). По наблюдению ученого, в это время происходят определенные сдвиги в технике печати: утрачивается особый румынский кириллический шрифт, близкий к сербским изданиям XVI в., преобладает шрифт львовского или московского типа, исчезает молдавский орнамент (геометрические плетения), появляются заставки в стиле барокко или рококо, обязательными делаются молдавские или валашские гербы, пространными становятся предисловия (просьбы о снисхождении) и др.: «Самым характерным отличием румынских печатных книг нового периода является то, что кроме славянского шрифта, почти наравне с ним идет греческий, причем отдельные строки славянских букв в заглавиях и посвящениях принимают греческую форму» (там же: 420-421).

Среди книг рассматриваемого периода встречаются даже единичные печатные экземпляры, где румынский текст передан арабскими или грузинскими буквами, латинским же шрифтом печатались трансильванские издания: «Таким образом, изменился не только общий характер румынских изданий, но и ряд отдельных особенностей. Это объясняется новыми культурными влияниями, неизвестными раньше. Так, несколько изданий напечатано шрифтом, привезенным из Москвы. Если во второй четверти XVII в. мы не раз уже встречались с буквами русского типа, то это являлось результатом румынских сношений со Львовом, по-видимому, с Киевом и другими западно-русскими центрами. Теперь же, благодаря новым связям характера не столько культурного, сколько политического ... в румынских изданиях появляется мелкий московский шрифт, по образцу которого буквы резались и самими румынами» (там же: 422).

В центре исследовательских интересов А. И. Яцимирского находилось и народное творчество. Он является первым отечественным ученым, занявшимся одновременно румынским фольклором и этнографическими исследованиями24. Для румынове-

24 Первые шаги в изучении румынского фольклора в отечественной

96

дения интерес представляют даже первые краеведческие и историко-этнографические заметки, опубликованные им в газете «Бессарабский вестник» еще в бытность студентом: «Бакирева пещера в г. Сороках», «Генуэзская цитадель в Сороках», «Ля-довская скальная церковь», «Нагорянские пещеры», «Остатки лагеря Карла XII в селе Варница», «Остатки скального монастыря в с. Роги», «Предание о Ямпольских порогах» (см.: Яцимирский 1892а, б; 1893а-д; 1894).

В той же газете Яцимирский публикует историко-краеведческие заметки под заголовком «Живая старина бессарабских молдаван» (Яцимирский 1896а) и свой первый перевод молдавской сказки «Люди с рогами» (Яцимирский 1896к). В юношеские годы в «Этнографическом обозрении» им была опубликована также большая статья «Разбойники Бессарабии в рассказах о них»: «Если вы попросите молдаванина рассказать что-нибудь про старину ... то он непременно предложит вам рассказать про разбойника (гоц) ... Рассказ дышит необыкновенным сочувствием к своему герою, увлечением им, даже каким-то обаянием» (Яцимирский 1896л: 54). Яцимирский сообщает, что фабула этих рассказов всегда увлекательна, полна приключений и неожиданностей, счастливых для героя совпадений, а герой-разбойник всегда наделен положительными чертами: «Это идеал народа, воплотивший в себе, быть может, идею освобождения от того тяжелого ига, которое давило несчастный румынский народ в продолжение четырех веков» (там же).

Смельчаки-разбойники, разбойники-герои появились в XVIII

— начале XIX в., «когда исторические условия сделали жизнь простолюдина-молдаванина невыносимой» (там же: 56). Яцимир-ский делает наблюдение о том, что все рассказы о разбойниках застают их уже настоящими «гоцами» и ни в одном из них нет и

науке были сделаны А. Н. Веселовским (1838—1906), см. его «Разыскания в области русского духовного стиха» (СПб, 1883: 1-96 Ч. VI. Духовные сюжеты в литературе и народной поэзии румын.; 97-291. Ч. VII. Румынские, славянские и греческие коляды). Яцимирский писал о нем: «Он знал по-румынски, до самого последнего времени интересовался новостями румынской науки и посвятил несколько специальных глав своих “Разысканий в области русского духовного стиха” анализу наиболее древних произведений румынского фольклора» (Яцимирский 1908а: 140-141).

намека на то, почему герой стал таковым. По мнению А. Матко-вски, «. неопытность молодого ученого помешала ему дать полную оценку гайдукского движения в Молдавии, выявить причины его возникновения и развития. Однако для фольклористов данная работа сохранила свое значение благодаря богатому документальному материалу» (Матковски 1979: 92). К этому материалу можно отнести также народные песни о турецком владычестве, записанные им самим в родном селе Хынчешты и в селах Кишиневского уезда, народные песни о греках-фанариотах, язвительные пословицы о них же и, конечно, предания о кладах разбойников, описание детских игр «в гоца», исторический комментарий к прозвищам и топонимам, связанным с «гоцами». Автор сопоставляет десятки текстов, выявляет общее и различное и на основании этого конструирует типичные схемы повествования, в которых задействованы разбойники Бараган, Бодян, Код-рян, Кирджали, Карналюк, Тобольток, Урсу(л), Бужор, Лопуш-нян, Грозеско, Величко, Френца, Тунза и др. Интересно, что к числу «гоцких песен» Яцимирский относит и лирические дойны, в которых обязательно должны переплетаться два элемента — пастушеский и любовный. В цикле песен о разбойниках мотивы дойн звучат от лица самих «гоцев». Исследователь не только приводит подстрочный перевод такой дойны, но кроме того сопровождает его многостраничным комментарием, вводящим русского читателя в чуждый для него мир румынского фольклора (архаический зачин-обращение к зеленому листу, синонимия образов «песня» = «лист», специфические пастушеские междометия, клички скота и их символика, роль образа кодр, эпические числа и мн. др.).

Продолжением темы явилась опубликованная позже рецензия на книгу румынского исследователя Й. Добреску «Карательная психология крестьянина» (1899), в которой петербургский ученый на основе текстов о гайдуках анализирует народную психологию румын, отражающуюся в их положительном и сочувственном отношении к разбойникам (Яцимирский 1900а).

А. И. Яцимирский проявил себя и знатоком такого жанра румынского фольклора, как заговоры: в рецензии на соответствующую публикацию С. Мариана (1893). Он предъявляет читателю обширную аннотированную библиографию по данной теме и отмечает такое своеобразие румынских заговоров, как их

исключительно любовную тематику. В румынском фольклоре, по его наблюдениям, нет заговоров «в путь-дорогу», воинских, против нечистых сил, охотничьих, от пьянства и проч. Зато функциональное разнообразие любовных заговоров поражает рецензента. Здесь он опирается на классификацию, представленную у С. Мариана (заговоры «на порчу», «на присушенье», «тоску напустить», «остудные», «против порчи», «на разлученье» и пр.). А. И. Яцимирский указывает, что у румын нет заговоров-молитв (обращений к Богу, святым), встречаются только обращения к силам природы, предметам. Образ Богородицы часто заменяется «королевой ночи». Автор рецензии подробно и адекватно переводит на русский язык все постоянные фольклорные эпитеты румынских заговоров: «змей с золотой чешуей», «метла из павлиньих перьев», «грабли из васильков», «толстая вдова», «мшистые скалы», «коростливая лягушка» и пр.). Он пишет: «Не имея духовного характера, заговоры весьма поэтичны, богаты эпитетами, фигурами» (Яцимирский 1891б: 200).

Внимание Яцимирского как филолога par exelence привлекали работы лингвоэтнографического характера. В рецензии на работу

С. Мариана «Цветообозначение у румын»25 он сетует на полное отсутствие в России полевых записей (в современной терминологии) живого молдавского языка: «До сих пор не опубликовано еще ни одной фразы, записанной фонетически со слов бессарабских румын» (Яцимирский 1896в: 111). Кроме того он отмечает абсолютную недостаточность этнографических (не статистических!) описаний этого края. Отсутствие таких работ в русской литературе может быть замещено успехами румынских этнографов, в особенности тех, кто собирал и обрабатывал материалы лично. К числу их Яцимирский относит румынского академика этнографа, археолога и археографа С. Мариана. Весьма полезной и значительной он полагает рецензируемую работу о названиях цветов и их оттенков, которые «существуют среди деревенских мастериц», о названиях трав и минералов, используемых в качестве материала для окрашивания, а также о способах приготовления красок и самого окрашивания, о связанных с ним поверьях и обычаях. Яцимирский поддерживает мнение тех ученых, кото-

25 А. И. Яцимирский дает дословный перевод заглавия «Chromatica poporului românu» — «Хроматика румынского народа».

рые утверждают, что подбор цветов у народа важен для его характеристики. Приведенные С. Марианом списки слов, связанных с цветообозначением, снабжены параллельными латинскими корнями и должны, по мысли автора, служить доказательством того, что знания об окрашивании «были перенесены из Италии римским колонистами в Дакию, где могли сохраниться почти без постороннего влияния в последующее время» (там же: 182). См. «медно-желтый — arâmiu — aeramen, золотистый — aurelu — aurellus, пепельный — cenuçiu — cinereus; желтый — galbânu — galbanus, цвета плесени — mucedu — mucidus, черный — negru — niger» и др. А. И. Яцимирский пишет: «Конечно, не все примеры одинакового достоинства, а древность некоторых названий даже сомнительна, но во всяком случае такое упорное и последовательное сходство этих названий говорит о латинском происхождении этого искусства у румын, а при отсутствии прямых указаний на это происхождение, подобное лингвистическое доказательство очень ценно» (там же: 182-183). Практически то же можно сказать и о технических терминах, используемых в процессе окрашивания. Наличие влияния других языков на эту терминологию (из н.-греч. - stacosiu ‘огненный’, vâpsea ‘цвет’, из тур. liliaciu ‘лиловый’, boia ‘краска’, из слав. - pestritu ‘пестрый’, sfecliu ‘свекольный’) ничуть не «разрушают мысли С. Мариана». Для Яцимирского данная работа румынского ученого — образец того, на каком высоком уровне должно находиться в России этнографическое изучение молдаван.

Румынская мифология, ее связи с мифологией и мировоззрением других балканских народов и ее отражение в языке -тема рецензии, написанной А. И. Яцимирским в 1896 г. на книгу A. Densusianu “Din mitologia romana”. А. Денсушяну доказывал более или менее «чистое» и прямое римское происхождение некоторых румынских обычаев и отдельных народных выражений. С рядом выводов румынского ученого А. И. Яцимирский соглашается. Например, Gorgone, хорошо сохранившееся в области Хацег («Ступай в Горгону!», «Взяли бы тебя Горгоны!»), действительно, как он считает, восходит к древнегреческому Topyôveç, и Яцимирский полагает, что у румын «сохранился след такой интересной древности из арийской мифологии» (там же: 216). В других пассажах румынского исследователя он обнаруживает ошибки. Например, никаких отголосков латыни не может

быть в таких трансильванских мифологемах как Duçii (из слав. доухъ), Beda (из слав. б ida). Что касается народного праздника на масляной неделе в Трансильвании и Банате — Алиморь, то он вполне согласен с основной мыслью Денсушяну (это праздник производящих сил, связанный с культом солнца), но делает поправку: формула обращения парней в этот праздник alimori восходит не к лат. alimonia ‘питание’, а к alomore ‘призываю тебя по обычаю, т. е. со всей обычной церемонией’.

Богато иллюстрирован Яцимирским большой фрагмент о так наз. Поясе Пречистой (Brîul Preacuratei), играющем важную роль в обычае братотворения. Денсушяну утверждает, что обычай этот чисто румынский, древнее, чем культ христианства. Символический пояс верности как необходимая часть румынских заговоров контаминирует с поясом Богородицы, но на самом деле приписывается богине Венере, поскольку она олицетворяла не только любовь, но была и покровительницей общинного и родового союза, богиней соединения и братства, символом согласия. А. И. Яцимирский доказывает, что братотворение - это обычай не исключительно румынский, он известен у всех славянских народов, к которым в свою очередь он пришел из Греции. Ученый прослеживает этот обычай по сербским требникам и по болгарским песням. Он пишет: «О румынском происхождении его не может быть и речи. Нам неизвестны также румынские рукописи или печатные издания, в которых читался бы этот чин братотворения, и, несомненно, в Валахии он был известен по печатным сербским требникам, так как до XVIII века в Валахии богослужение совершалось на церковнославянском, правильнее — сербском языке» (там же: 275). Почитание Пятницы (Венеры) тоже, по мысли Яцимирского, не чисто румынское религиозное верование, как считал Денсушяну. Он, ссылаясь на обширную литературу по этому вопросу, сравнивает его с славянским образом святой Параскевы и святой Петки. «Роль пояса в образе братотворения следует объяснять исключительно общностью психологических законов у разных народов и в разное время; кольцо (символ бесконечности, неразрывности) и пояс (символ соединения, верности) — необходимые атрибуты при всех обрядах, которые освящают всякие факты соединения между собой как отдельных лиц, так и целых народов в лице их представителей» (там же: 276).

Интересную тему отражения румынской истории и румынского фольклора в русской и немецкой культурных традициях А. И. Яцимирский затрагивает в статье «Повесть о мутьянском воеводе Дракуле.»26. Речь идет прежде всего о русской версии повести конца XV в., существующей в разных рукописях и списках и к тому времени еще полностью не изданной. Автор рецензии подчеркивает, что эпоха княжения Влада Цепеша (1456—1462 и 1476 гг.) хоть и не бедна источниками, но все же она одна из самых темных эпох в истории Валахии. Труд И. Богдана исключительно историко-критический и русскую повесть он использует лишь в качестве источника, не разбирая ее литературных особенностей. В ход фактографического повествования И. Богдана Яцимирский вплетает найденные им самим в русской литературе свидетельства о Владе Цепеше — рукописные «Хождения паломника Василия Гогары». К обнаруженным И. Богданом семи спискам русской повести Яцимирский добавляет еще три рукописи, найденные им. Из них самой ценной он считает список из Кирилло-Белозерского монастыря, обнаруженный им в Санкт-Петербургской Духовной академии и датированный 1490 г., т. е. если русская Повесть написана в 1481-1482 гг., то между ее написанием и петербургской копией прошло всего 8-9 лет. Яцимирский приводит ряд своих выводов о русской повести, в частности, о ее предполагаемом авторе дьяке Курицыне, и в заключение пишет: «Русская повесть о Дракуле — это произведение самостоятельное русское, записки очевидца, видевшего детей Дракулы и слышавшего в Буде о событиях недавнего прошлого из уст очевидцев. Автор русской повести не пользовался каким-либо западным источником, т. е. немецким сказанием о «Dracole wayda» или польскими источниками» (Яцимирский 1897а: 961).

Работа «Румынские сказания о рахманах» (Яцимирский 19006) посвящена рассказам и поверьям, в которых выступает легендарный народ «рахманы» (рогманы, рокманы, «блаженные») и обычай бросать скорлупу в воду (пасхальные мотивы). По собранным автором материалам оказывается, что этих поверий не существует в Валахии, Трансильвании, Банате и Венгрии, а также

26 Рец. на кн: Bogdan I. Vlad Tepeç §i naratiunile germane §i ruseçti asupra lui. Studiu critic. Bucureçti, 1896.

у македо-румын. А. И. Яцимирский обнаруживает явные украинские («малорусские»), в основном буковинские и карпатские, параллели к молдавским легендам. Чтобы объяснить корни этих апокрифических преданий, он считает уместным обратиться к фактам славяно-византийской литературы и к исследованиям А. Н. Веселовского и Н. Ф. Сумцова. Он доказывает, что эти апокрифы проникли «в народные массы малороссов», а затем и молдаван из таких духовных книг как «Александрия», «Хождения Зосимы», «Хождение трех иноков к Макарию».

Вновь обращаясь к фольклору в статье «Неизвестные песни о Марке-Кралевиче», ученый пишет: «Славянское влияние на румын коснулось самых разнообразных сторон румынской культуры; не только вся их письменность XIV—XVII вв. по форме, отчасти по содержанию, была в сущности славянской, но и народный эпос во многих случаях сохранил такие сюжеты, такие черты и характерные подробности, которые, вместе со следами в языке песен, можно объяснить только славянским влиянием» (Яцимирский 1904в: 203). На первое место он ставит отголоски сербского эпоса, на второе — болгарского: Марк Витязул (южнославянский богатырь не переменил у румын даже своего имени), старый Новак, живущий в горах Катрина, Иован Иоргован с его волшебным конем, зодчий Маноле и его жена-красавица Капля (отражение известной легенды о постройке Шкодры). То, что большинство героических румынских песен возводятся к хорошо известным сербским сказаниям, подтверждается и словарным составом румынского эпоса: «чуть ли не треть его наличности представлена славянскими словами» (там же: 204). Задача автора - доказать непосредственную связь образа Марка Витяза с Марком Кралевичем. В этом А. И. Яци-мирский полемизирует с А. Денсушяну, а также другими издателями и этнографами, которые нисколько не сомневались в румынском происхождении как Марка, так и Новака и не видели в них реальных южнославянских героев. Яцимирский дает возможно более близкий к подлиннику перевод девяти песен этого цикла, параллельно добавляя комментарии из соответствующих сербских и болгарских песен о Марке-Кралевиче и подчеркивая совпадение и несовпадение эпизодов, параллелизм повествования и пр. Автор приходит к выводу о несомненном превалировании сербского влияния на становление этого

фольклорного румынского цикла, однако отмечает и обоюдность южнославянско-румынских культурных контактов: «Некоторые, по-видимому, румынские подробности и географиические названия, народные предания румын о реальном Марке-Витязе, жившем в одном из румынских сел, — все это придает какие-то неясные румынские черты и самому Марку-Кралевичу как лицу историческому. И недаром, нам кажется, в сербских песнях о Марке так часто упоминается Каравлахия, Сибийский воевода Янку, земля Богданская, т. е. Молдавия и т.д.» (там же: 224-225).

Апокрифическим легендам о пребывании Петра I в Молдавии посвящена статья «Румынские рассказы и легенды и Петре Великом» (Яцимирский 1903ж). Документальные рассказы хронистов Николая Костина и Иоанна Некульчи о трехнедельном пребывании Петра I и императрицы Екатерины в Молдавии (во время Прутского похода 1711 г.) не вызывают у него никаких сомнений. Ученого больше интересуют народные легенды о принятии Петром монашества на Буковине. А. И. Яцимирский отмечает, что среди монахов Нямецкого монастыря, древнейшей молдавской обители, до сих пор бродит предание о том, что император не умер в Петербурге, а долгое время под именем старца Паисия был здесь игуменом. Он приводит свой перевод подобного румынского предания, опубликованного в 1890 г., и анализирует психологические причины появления таких легенд о бессмертии великих людей.

О влиянии традиционного румынского устного творчества на классическую русскую литературу А. И. Яцимирский писал в двух статьях: «Румынские параллели и отрывки в некоторых произведениях А. С. Пушкина» (1901е) и «“Черная шаль” А. С. Пушкина и румынская песня» (1906н). В первой их них он пишет: «Уже давно исследователи Пушкина отметили особое значение кишиневского периода, когда юный поэт впервые спознался с красотой и великолепием юга, с оригинальными нравами пестрого полуазиатского населения, с памятниками туманной старины и проч.» (Яцимирский 1901е: 198). Прежде всего Яцимирского интересуют «страноведческие» упоминания Пушкина о бессарабском крае. Ученый находит подтверждение словам поэта о том, что «тщетно там пришлец унылый искал бы гетманской могилы» («Полтава»), т. е. речь идет о судьбе захоронений гетмана Мазепы — от легендарной Варницы у Бендер до Галац. Далее, рассуж-

дая о месте ссылки и смерти Овидия, которое не раз упоминал в своих произведениях А. С. Пушкин, исследователь приводит ссылки на письменные источники, мнения и легенды, в частности молдавские. Он склоняется к тому, что истинным местом ссылки Овидия мог быть только Томи — нынешний г. Констанца в Доб-рудже, прежняя столица Малой Скифии: «Пушкин, как поэт и только поэт, всегда переселял прах певца-изгнанника на те места, где поневоле приходилось жить и ему, но как толкователь собственных произведений, он охотно отказывался от этой связи между собой и Овидием, и не дальше как в объяснении к VIII строфе “Евгения Онегина” сам называет это мнение лишенным всякого основания, а указывает на г. Томи, как на место изгнания римского поэта» (там же: 213). О знакомстве Пушкина с румынским фольклором свидетельствуют, с точки зрения Яцимирского, мотивы об «упырях-вовкулаках-стригоях» (там же: 213), упоминаемые поэтом в ряде произведений («Цыгане», «Гайдук Хри-зич», «Марко Якубович», особенно в стихотворении «Вурдалак»). Яцимирский находит румынские параллели пушкинской «Сказке о рыбаке и рыбке» и относит ее, вслед за Л. Шеиняну, к категории сказок «желаний» (dorintele) человека, высказываемых Богу. В качестве примера он дает собственный полный перевод румынской сказки «По стеблю боба», в которой старуха посылает старика на небо выпрашивать очередную милость, вплоть до требования превратить ее в Богиню.

Анализируя пушкинскую «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях», А. И. Яцимирский классифицирует ее как принадлежащую «к циклу сказок, где мачеха спрашивает солнце или зеркало, кто красивее всех на свете» (там же: 220) и соглашается с Л. Шеиняну, возводившим этот цикл к новогреческой сказке «Родии». Для доказательства определенного параллелизма сюжета и образов Яцимирский приводит собственный полный перевод молдавской сказки «Кто красивее» и трансильванских ее вариантов сказок «Лесная Флорица» («Florita din Codru») и «Злая мать» («Mama cea rea»). Упоминается также арумынская сказка «Роида», которая весьма похожа на новогреческую версию «Родия». Он пишет: «Если наши заметки-параллели не всегда имеют существенное значение для комментария данных пушкинских произведений, то во всяком случае мы можем прекрасно убедиться, что богатая неразработанным материалом румынская

филология представляет несомненный интерес для слависта, этнографа и даже будущего толкователя произведений Пушкина» (там же: 228).

Если данную статью Яцимирского можно назвать скорее размышлениями вокруг Пушкина и по поводу его пребывания в Молдавии, то вторая более поздняя статья уже ближе подходит к анализу его поэтического текста. Сам поэт называл свое произведение, написанное в Кишиневе в 1820 г., «молдавской песней». Во время одной из своих поездок по Румынии ученому удалось записать текст романса, который послужил, как он полагает, «.несомненным источником пушкинского стихотворения, в двух варьянтах, притом настолько близких между собой, что было бы возможно не придавать им никакого значения, если бы отличия первой же строфы “Черной шали” не оправдывались, с одной стороны, разночтениями у самого Пушкина, с другой — известными нам различиями в исполнении этого романса на юге России, очевидно, идущими из различных устных традиций» (Яцимирский 1906н: 373-374).

Яцимирский приводит румынскую песню в русской транскрипции, а также дает подстрочный ее перевод. Принимая во внимание наличие рифм, довольно правильного размера, некоторых ненародных выражений, он приходит к заключению, что «.приведенная песня принадлежит к числу популярных румынских романсов, составленных неизвестными авторами и только впоследствии онародившихся. Место составления их — дворы румынских бояр, державших собственные цыганские хоры, чем и объясняется известная “культурность” песни-романса: о простонародном происхождении его не может быть и речи» (там же: 377). Что касается румынской мелодии «Черной шали», то А. И. Яцимирский ее записал и считает вполне народной — монотонной, грустной, красивой и простой, удачно передающей общее настроение романса. Она ему «кажется безусловно удачнее, чем чуждая всякой национальности композиция А. Н. Веселовского» (там же: 377).

Яцимирского интересовала и история традиционного румынского искусства. Он впервые познакомил русскую публику со старинными румынскими памятниками зодчества, живописи и прикладного искусства, которые ему самому удалось видеть и сделать фотоснимки во время путешествия по Придунайским

княжествам в 1898 г. (Яцимирский 1901а; 1901и). До этих публикаций по данной теме не существовало ни статей, ни книг на русском языке. Ученый описывает образцы «молдаво-визан-тийского стиля» в каменной архитектуре (храм XVI в. в Ардже-ше, молдавская церковь в Яссах XVII в.), шедевры деревянного зодчества, остатки скальных монастырей и крепостей и приводит изображения фресок, икон, рукописей, миниатюр, окладов церковных книг и т. п. В статье «Основные мотивы.» он публикует цветные образцы ковровых рисунков из собрания румынской королевы Елизаветы, рисунок писанки из Бессарабии и заставку к рукописи 1709 г. Прослеживая в целом историю орнаментации заставок из румынских рукописных книг, он утверждает, что если в XV—XVII вв. в них просматривается византийская и славянская книжная традиция, то позднее гораздо сильнее ощущается влияние местных народных мотивов. Он сокрушается, что в печатных книгах продолжается рабское копирование греческих и южнорусских книжных образцов. Что касается искусства писанки, то «в общих чертах румынские писанки мало отличаются от малорусских - и по рисунку и по способам приготовления их из воска» (Яцимирский 1901а: LXV).

В частности, А. И. Яцимирский подчеркивает сходство украинских и румынских расписных узоров и вышивок. Ссылаясь на монографию С. Мариана («Цветообозначение у румын»), он пишет в связи с этим сходством, что румынские ученые на основании латинского происхождения терминологии и способов производства красок склоняются к выводу о первичности румынского элемента. Однако, как полагает сам Яцимирский, утверждение, что румынское народное искусство восходит непосредственно к римским колонистам, еще нуждается в доказательстве: «Насколько это справедливо, судить трудно; но прежде чем решать такие серьезные вопросы, следовало бы собрать побольше материалов» (там же: LXVIII).

Яцимирский первым в отечественной науке обратил внимание и на другие восточнороманские народы, отрецензировав труд Г. Вайганда об арумынах: «В юго-западной части Балканского полуострова отдельными небольшими группами живет племя, говорящее на румынском языке», (Яцимирский 1896д: 173) — так начинает автор свою рецензию, излагая далее собственные сведения о названиях арумын, которые он делит на две группы:

придуманные учеными и насмешливые прозвища, данные их соседями. Яцимирский указывает, что «путевые заметки» Вай-ганда почти не содержат собственно этнографического материала. Это «.записки обыкновенного туриста-любителя, в которых описываются дорожные приключения и впечатления. Записки эти дают описания городов, сел, монастырей; иногда приводится численность населения, сведения о школах, о современном состоянии учреждений, но во всем этом нельзя заметить наблюдательности автора, его любви к изучаемому племени» (там же: 175). Большой интерес, с точки зрения рецензента, представляют только отдельные «филологические замечания» (например,

местные названия женской одежды в с. Суравели).

Во многих публикациях А. И. Яцимирский касался вопросов исторической фонетики и фонологии румынского языка, особенно на фоне румыно-славянских связей, но только одна его работа полностью посвящена этой теме. Речь идет о небольшой монографии «Судьба славянских носовых в словах, заимствованных румынами». Автор пишет: «Из всех собранных нами немногих примеров видно, что румынский язык сохранил слов с носовым элементом гораздо больше, чем все взятые вместе говоры западной Македонии, а также вместе с венгерским языком» (Яцимирский 1904г: 3). Яцимирский подчеркивает, что носовые «пазвуки», как он их называет, знакомы всем восточнороманским языкам: дакорумынскому, арумынскому и истрорумынскому. Причина и глубинный механизм такого рода переходов при славянских заимствованиях ему не совсем ясен. «По всей вероятности, или под влиянием латинских сочетаний из гласных полного образования с согласным носовым, или же, скорее, в силу того закона, что вообще при подобных заимствованиях звуки разлагаются, славянские слова с носовыми звучат в румынском языке с более ясно выраженным носовым элементом, чем соответствующие же слова македонских говоров» (там же: 4).

Все румынские слова с подобного рода носовыми он делит на 4 группы: 1) слова, где слоги с прежним славянским Ж произносятся как ын, ым (în, îm) (гынгав ‘говорящий в нос’ из гжгнавъ; гындак ‘жук’ из гждакъ), 2) слова, где слоги с прежним славянским Ж произносятся как ум, ун (um, un) (дунгъ ‘выемка, тупая сторона лезвия у кривого ножа, сабли, кривая канава, линия, межа и полоса вообще’ из джга; скунд ‘короткий, малый,

ничтожный’ из скждъ), 3) слова, где а передается через ин, ен, им (т, еп, т) (минта ‘мята’ из мАта), минче ‘мяч, шар’ из мачь), 4) слова, где а передается через ын (т), т. е. совпадает с первой группой (вынзок ‘связка’ из вАзъкъ; потынг ‘толстый ремень, которым привязывают дышло к оси плуга’ из потАгъ).

Основные выводы автора таковы:

«1) ит, ип, 1п, т на месте древних д и $ указывают вообще на более раннюю эпоху заимствований, относящуюся, по-видимому, к тому времени, когда румынский язык еще не сформировался вполне и когда латинские гласные полного образования + т, п еще не подчинялись неизбежному для последующей эпохи переходу в “глухие”.

2) Следы этого более раннего заимствования сохранились главным образом в тех словах, в которых первоначальное ударение падало на слоги с носовыми.

3) В слогах, оказавшихся при морфологических изменениях не под ударением, впоследствии происходил указанный процесс перехода гласных полного образования в “глухие”, и эти слова совпали по образованию с теми, которые представляют.

4) более поздние заимствования, где ип, ит, 1п, 1т звучали одинаково уп, ут, йт, йп.

5) Под влиянием ударений замечается колебание в огласовке, например ропйпса - рвппс(ге.

6) Некоторые примеры из второй группы с ж трудно относить к заимствованиям ранней эпохи, так как и могло развиться и вторично под влиянием тех славянских (сербских и русских слов), где носовой был уже утрачен, т. е. прояснение его нормировалось скорее в сторону новообразований, чем огласовки архаичной, хотя аналогии с а (е, а) нам неизвестны.

7) Если справедливо мнение румынских лингвистов о выработке главных особенностей румынского языка как индивидуума к VI веку, то до этого же времени можно относить и большинство примеров из второй группы.

8) Можно думать, что носовые гласные сохранились в румынском языке до позднего времени, так как в наиболее старых текстах, т. е. XVI — XVII вв., во-первых, выражение их на письме очень варьируется и, во-вторых, в первых же по времени румынских текстах потребовался особый знак ф, переделанный

очевидно, из кирилловских юсов и оказавшийся лишним для остальных славян» (там же: 19-20).

Важное место в исследованиях А. И. Яцимирского занимает историческая лексикология — рассуждения о судьбе славянских заимствований, об изменении их семантики, о том, как они способствуют семантическим трансформациям слов латинского происхождения. Этому посвящена большая статья «Из славяно-румынских семасиологических наблюдений» (Яцимирский 19046). Вначале автор сообщает о двух основных путях проникновения славянских заимствований в румынский язык: «более важные примеры словарных и отчасти морфологических заимствований обязаны живым сношениям румын со славянами; вторая группа примеров того же рода выдает их книжное происхождение» (там же: 257). Говоря о самых ранних переводах со славянского, Яцимирский утверждает, что они были в сильной степени подчинены основному тексту, доходило до «копировки отдельных фраз без всяких попыток приспособить их к пониманию» (там же). Исключение составляют румынские переводы трансильванского происхождения (с середины XVI в.) и валашские издания (со второй половины XVII в.). При этом: «Одним из самых характерных явлений славянского влияния на румынский язык следует назвать 1) изменение значений румынских слов латинского происхождения под влиянием славянских и расширение или сужение понятий, ими обозначаемых ... 2) латинские слова, ставшие в известной степени дубликатами к твердо установившимся славянским, повлияли на смысл последних, и румынский язык дает нам несколько интересных случаев, когда славянские слова имеют такие оттенки в значении, которых нет ни в книжном, ни в живых славянских языках» (там же: 258).

Приведем ряд примеров из разряда семантических славянизмов, отмеченных Яцимирским. Под влиянием слав. тьма рум. tunerec стало обозначать также число 10 000 (как и в славянской традиции). Рум. ciuda обозначает ‘гнев’ «как процесс и результат этого состояния», а значение ‘miraculum’ сохранилось в арумын-ском и истрорумынском. Слав. світь в значении ‘mundus’ и ‘lux, lumen’ передало оба значения румынскому lumea, т. е. получилось «соединение разных слов - lume и lumina». Рум. vardza, которое прежде обозначало ‘овощи’, вообще ‘зелень’, теперь только ‘капуста’ — по аналогии с болг. зелка. (Попутно исследо-

ватель замечает, что огородничеством в Румынии, особенно в Валахии, занимаются исключительно колонисты-болгары, оставившие после себя в румынском много терминов: livadä, räsadä, sädi, boabä, cocean, cästravet, morcov и др. (там же: 264). Под влиянием славянских богослужебных текстов в румынских переводах XVI в. архаичные слав. тріва и сіно передаются одним ловом iarbä, так как в среднеболгарских текстах последний термин редок. Все случаи рассматриваемых словоупотреблений подтверждены многочисленными примерами из разных редакций Евангелия, Псалтири, других богослужебных памятников, а также юридических грамот.

В статье встречаются интересные замечания из области семасиологических и ономасиологических сопоставлений. Например: «в виду того, что у южных славян и у румын “зелен — verde" обозначает масть лошади или вола (серый с белыми яблоками), цвет глаз (светло-голубой) и т. д., можно думать, что в старину “зеленым" называли не только соединение голубого с желтым, но и вообще “холодный" тон» (там же: 263).

Вторая часть работы посвящена собственно славянизмам и изменению их значений в румынском. К 42 словам такого рода, выявленным в свое время Денсушяну, А. И. Яцимирский добавляет свой список, представленный 21 лексемой (поушка — pu§cä, безъчьстьникъ — бечисник, гадина — гадинеле, грохотъ — грохот, грохоти, троупъ — труп, трупеск, трупин, трупос, простъ — прост, лютъ — юте и др.)

В заключение исследователь пишет: «.отдельные славянские слова брались румынами далеко не случайно <...> весь богатый славянский элемент в румынском языке в сущности очень мало походит по своему характеру на обычные культурные заимствования покоренными народами у своих завоевателей ... на всем пространстве этих заимствований мы не видим ни одного случая какой-то «насильственной» передачи славянских понятий румынам ... славянские слова здесь продолжали жить, изменяя свое первоначальное значение, приспособляясь к прежним, латинским понятиям, иногда расширяя значение последних, иногда создавая совершенно неожиданные новые представления, которые . обогатили собой не только словарный материал румынского языка, но и самую культуру, дали известную физиономию всей нации» (там же: 277-278).

Статья «Книжное влияние славянского языка на румынский» посвящена заимствованиям из области христианского культа, церковного быта и духовной жизни: «Румынскими историками считается неоспоримым факт, что еще задолго до столкновения со славянами румыны были близко знакомы с христианством, скорее в западной, латинской форме и в церковно-административном отношении подчинены Риму» (Яцимирский 1903в: 185). В доказательство приводятся слова типа бисерикъ - basilica, боте-заре - baptizare, крештин - christianus и др. (там же). «Но названия в области церковного обряда, администрации, узко-храмовой терминологии и книги — все это обличает несомненно славянское происхождение восточного культа у румын» (там же: 186)27. Яцимирский выражает сожаление, что в большинстве случаев его предшественники (А. Д. Ксенопол, Л. Шеиняну, В. Предяну, М. Гастер, А. Денсушяну) приводят только списки славизмов, но никак не объясняют, какими путями эти слова могли проникнуть в живую румынскую речь.

Яцимирский на основании бывших в его распоряжении текстов представляет следующую картину славянского книжного влияния на румынский книжный и живой язык и постепенного введения «национального элемента вместо славянского» (там же: 186). Он выделяет в этом процессе семь условных ступеней. 1) К славянскому (обычно среднеболгарскому) тексту сделаны глоссы на румынском языке — исключительно неотвлеченные существительные. Наиболее старая рукопись — это отрывки из пергаменного Евангелия начала XV в. из собрания священника Феофила Гепецкого в Бессарабии. 2) В славянских текстах попадаются отдельные румынские слова и выражения, румынский элемент заметен также в склонении и спряжении. Богатый материал этого уровня, как указывает Яцимирский, собран у В. Haçdeu в двух томах “Cuvênte din batrîni”. 3) Отдельные записи и надписи «представляют странную смесь славянских и румынских фраз». В большинстве случаев славянскую часть находим в начале записи, а румынская служит ее окончанием, заключительной формулой. За примерами он предлагает опять обращаться к В. Haçdeu (к его “Limba romana vorbitä”), а также к собственной работе «Славян-

27 См. об этом также в статье: «К истории румыно-болгарской взаимности» (Яцимирский 1903б:.64-65).

ские рукописи Нямецкого монастыря». 4) Румынский перевод переносится с полей рукописи в сам текст, но вслед за славянским, фраза за фразой. Это Яцимирский называет «робкими и неуверенными попытками» использования родного языка в духовной литературе и приводит ряд примеров из славянорумынской «Псалтири» (XVI в.) и «Апостола» (1652, 1646). Он полагает, что такие подстрочные переводы должны были вводить в румынский язык массу славянских слов и понятий вместе с грамматическими формами. 5) Переход к чисто румынским рукописным и печатным текстам. Отличие от предыдущего этапа заключается в том, что румынский перевод помещается уже отдельно от славянского, но все же еще в правом столбце, этим представляя славянский текст как бы основным. Пример - рукописные повести о Варлааме и Иоасаафе (1611). 6) Румынский перевод переносится в левый столбец, славянский текст или вписывается целиком, или из него оставлены только те фразы, которые необходимы для уяснения румынского перевода (например, перевод пресвитером Варлаамом «Лествицы Иоанна Синайского», 1131). 1) В итоге румынские тексты получают право существования без славянских, но близки к своим славянским оригиналам «как по словарному материалу, так и по этимологическим, фонетическим и графическим чертам» (там же: 194). Наиболее старые из таких памятников относятся к концу XV века и написаны еще полууставом «молдавского письма». В румынских текстах попадаются славянские слова и выражения, оставшиеся непереведенными: «отче благослови; крединца

крЬщинЬскж че е вЬръА въ единюго бога; юкъ дерепть юкъ» и др.

Естественно, что «при этих условиях славянизмы должны были получить широкое распространение в румынских книгах, если даже в конце XVII в. среди румынских книжников находились такие консерваторы, которые не допускали служения литургии на родном языке и считали каноническим для этих целей единственно славянский язык» (там же: 195). А. И. Яцимирский просмотрел наиболее старые памятники румынского языка и выписал около 90 славизмов, относящихся к культу (бесядъ ‘беседа’, бозш ‘идолы’, влъдикъ ‘владыка’, йеръс ‘ересь’, жертфъ ‘жертва’, обиди ‘обидеть’, повинуи се ‘повиноваться’ и др.). Славянская школа также оставила много терминов, касающихся учения, письма, чтения: basmâ ‘басня’, buchile ‘буквы’, carte ‘книга’,

cernealä ‘чернила’, hârtie ‘бумага’, ispitire ‘экзамен’, näuc ‘неук’, pecetea ‘печать’, slovä ‘слово’ и др. Многие из вышеприведенных слов можно было бы приписать влиянию живых связей между румынами и славянами, но А. И. Яцимирскому кажется, что «более важное решение вопроса будет принадлежать тем исследователям, которые разделят все слова, заимствованные румынами у славян, на эти две группы и будут строго разграничивать книжное влияние от живого» (там же: 199).

Для исторической лексикологии и лексикографии румынского языка важна рецензия на опубликованный Г. Крецу в 1900 г. «Ле^'гконь славяновлашескыи и именъ тлъковаше» (1649) (Яцимирский 1906к). Это самый ранний и самый полный (4575 слов) из славяно-валашских лексикографических трудов, составленный монахом-писарем Мардарием в монастыре Козии. Важно, что А. И. Яцимирский приводит здесь полный список всех известных ему 13 славяно-румынских словарей (Белградский отрывок XVI в., Блажский отрывок XVII в., «Словарь словено-молдавский» XVII в. и др.), сопровождая каждый из них детальной характеристикой. Рецензируемое же издание им оценивается строго — как «ненаучное», обнаруживающее полное незнакомство автора «ни с среднеболгарской графикой, ни с русской диалектологией».

А. И. Яцимирский не мог обойти вниманием и работу О. Денсушяну «История румынского языка» (1901). Свое мнение он высказал в обширной рецензии «К вопросу о славянском элементе в румынском языке»: «Несмотря на всю эрудицию и массу фактов, работа г. Денсушяну страдает многими недостатками, объясняемыми тем, что автор мало, по-видимому, знаком с сравнительным языкознанием. Он смешивает фонетические явления с морфологическими, плохо различает вторичные образования, очень редко объясняет факты языка аналогиями и видит иногда древность там, где изменения произошли скорее всего в недавнее время.» (Яцимирский 1903д: 393). И далее: «Румынский филолог отнесся к своей задаче довольно небрежно. Иногда он ограничивался простой выпиской из словаря Миклошича первой встречной формы, нисколько не вникая в природу славянских звуков и не останавливаясь на тех переходных славянских формах, которые скорее всего послужили оригиналом для румынских образований» (там же: 414). Критикуя приведенные Ден-сушяну примеры, он подчеркивает, что «в области фонетики сла-

вянский язык не произвел существенных изменений в румынском языке» (там же: 402), имея в виду исконный латинский лексический фонд. Однако славянские слова, вошедие в состав румынского языка, подверглись сильным звуковым изменениям, в особенности в области вокализма. А. И. Яцимирский впервые в отечественной румынистике приводит примеры ряда закономерных фонетических переходов, происходивших при заимствованиях (безуд. а > â: градина — grâdinâ; безуд. е > â: неоукъ — nâuc; ударное о > â: къмотръ — cumâtru; начальное u > o: оуколити — ocolire и т. п.). Тем самым он заложил основы исторической фонетики в российском румыноведении.

Яцимирский упрекает румынского ученого в том, что тот совсем не разработал вопрос о судьбе славянских слов с носовыми, а также в том, что рассуждения о судьбах славянских суффиксов он вел, опираясь не только на слова с корнями латинского происхождения: «Далеко не полон и малоясен по выводам раздел о словарных заимствованиях. Распределение их по группам представило бы известную картину из истории сношений румын со славянами. На основании нашей самостоятельной работы над славяно-румынским словарем мы имели возможность сделать тот вывод, что сношения эти отличались мирным характером ... что все почти термины, относящиеся к земледелию, домоводству, военному делу и т. д. — славянского происхождения» (там же: 414). Славянское же влияние на румынский язык, как считает Яцимирский, началось, вероятно, вскоре «после первого знакомства новых поселенцев в землях старых римских провинций со славянами» (там же: 395), однако вопрос, в каких местностях это произошло (в Карпатах или к югу от Дуная), до сих пор окончательно не решен. Большим недостатком труда Денсушяну А. И. Яцимирский считает полное отсутствие примеров из новоболгарского, отсутствие различий между несомненными древними заимствованиями и самыми поздними, между книжными и живыми, отсутствие ударений и других надстрочных знаков, «неудовлетворительную транскрипцию». Таким образом, у книги

О. Денсушяну «. много недостатков, лишающих ее строго научного значения. Но ввиду отсутствия других подобных работ, его нужно поблагодарить за интересную книгу» (там же: 414).

Через пять лет, когда А. И. Яцимирский через славяно-румынские «мосты» ближе подходит к проблеме румынского этноге-

неза, на очередной выпуск книги О. Денсушяну он откликается статьей «Новая теория о родине румынского языка.». Автор прежде всего отмечает, что в VII главе книги, где Денсушяну пытается проанализировать албанское, византийское, болгарское и сербское влияние на румынский язык, он использует слишком мало исторических сведений и подбирает нехарактерные

28 »ri

примеры, да еще и в совершенно недостаточном количестве . То же можно сказать и о VIII главе «Влияние мадьярское, куманское и польское». Яцимирский отмечает слабую осведомленность

О. Денсушяну в истории славянских языков, что и привело его к полемике с М. Гастером и его «турано-болгарской» теорией происхождения румынского языка. Выдвинутая же на основании интересных наблюдений и выводов «далматинская» гипотеза Денсушяну представляется Яцимирскому тем не менее «шаткой, главным образом потому, что оставляет без объяснений причины таких глубоких и разнообразных заимствований румынами у славян в области языка и старой культуры» (Яцимирский 19086: 394). Он пишет: «Взор историка не должен покидать Карпат и прилегающих к ним местностей, где румыны впервые встретились со славянами, а данные языки только подтверждают справедливость всей “карпатской” теории о родине румынской нации и языка» (там же: 395). Яцимирскому больше импонирует точка зрения К. Иречека, полагавшего, что «. ославянение Балканского полуострова, образование непрерывных областей сербо-хорватского и болгарского языков — дело процесса, совершавшегося в течение столетий, и что в связи с событиями VII века стоит появление аромунов в Македонии, Албании и Фессалии и романцев в восточной части полуострова» (там же: 395). Яцимирский утверждает, полемизируя с Денсушяну, что если бы теория румынского исследователя была верна, то в «славянском элементе румынского языка» должны были сохраниться какие-нибудь сер-бизмы, а все факты наоборот говорят «о каком-то очень древнем славянском, а затем — о специально-болгарском влиянии» (там же: 395).

В результате сопоставления теорий Л. Нидерле (1899) и А. Д. Ксенопола (80 гг. XIX в.), а также учитывая сильное и

28 Рецензент сам предполагал исследовать в будущем эти вопросы (см.: Яцимирский 19086: 387).

раннее славянское влияние на румынский и «отсутствие ранних заимствований у албанцев», Яцимирский приближается, как ему кажется, к истине и представляет картину румынского переселения из Дакии следующим образом:

«1) Румыны (т. е. их предки. — М. Д.) поселились по соседству или среди славян в конце III в. по Р. Х. в пределах южных и восточных Карпат и, пожалуй, в самой южной части венгерской долины.

2) К этому времени фракийский их элемент подвергся уже глубокой романизации.

3) Славянское влияние было возможно только при том условии, если славяне занимали эти местности раньше прихода румын и сформировались уже во всех отношениях, что исключало возможность обратного влияния, т. е. заимствований из латинского и фракийского языков ...

4) На основании лингвистической палеонтологии можно представить следующую картину. В горах румыны вели первоначально пастушескую жизнь, занимались главным образом скотоводством, забытое земледелие возобновлено было у них только под славянским влиянием, так как все термины румынского языка, касающиеся полевого хозяйства, слав. происхождения.

5) Встреча обеих народностей не имела враждебного характера, и сохраняли они всегда дружественные отношения. За исключением очень немногих латинских и татаро-турецких военных терминов, все слова в румынском языке, относящиеся к военному делу, также обнаруживают славянское происхождение. Известно, что заимствования в этой именно области получаются обыкновенно от союзников, а не от врагов.

6) Обратное переселение румын и славян в придунайскую долину и в Мизию могло начаться с VI века и на первых порах захватить с собой наиболее южные поселения славян в Карпатах.

7) Нашествие болгар в VII веке застало на обоих берегах Дуная славян вместе с румынами; и те, и другие участвовали в завоеваниях болгар и в образовании как первого, так и второго болгарского царства.

8) Принятие славянами христианства по восточному обряду и введение славянской книги в церковь и письменность в IX веке коснулось ближайшим образом и румын без отношения к занимаемой последними территории.

9) Более устойчивый латинский элемент сохранялся среди тех румын, которые жили в малодоступных местностях южных и восточных Карпат, и при вторичном переселении их в долину, начавшемся с XII века, этот латинский элемент ослабил славянское влияние первых поселенцев.

10) Славянское, главным образом болгарское, влияние на язык и культуру румын продолжалось в период исторического существования румынских господарств, т.е. с XIII века, причем наиболее новым слоем в славянском влиянии были русские слова, заимствованные румынами в XVIII и XIX веках (до 1818 года)» (там же: 396-391).

В целом А. И. Яцимирский соглашается с идеей О. Денсушяну о тесном общении «между римским элементом на юге и на севере Дуная», в частности, между Дакией и Далмацией в III в. (там же: 399), но также между Далмацией и Паннонией, Далмацией, Мизией и Фракией (там же: 401). Однако вывод Денсушяну о том, что «балканские земли составляли одно целое с римским миром, сохраняя при этом все-таки своеобразный отпечаток», он называет слишком рискованным (там же).

Наиболее интересным «отделом в истории румынского языка» Яцимирский считает решение вопроса о формировании «трех различных румынских наречий»: «дакорумынского», «истрору-мынского» и «македорумынского» (там же: 401). Он уделяет внимание «самой лингвистической» IV главе труда О. Денсушяну, где на многочисленных примерах доказывается существование в румынском глубоких следов эпохи, когда «румынский язык еще не был изолирован от итальянского» (там же: 406) и оба они представляли собой «как бы единую семью». Эта эпоха, по мнению Яцимирского, является одной «из самых темных страниц из истории балканского латинства» (там же: 406). Он соглашается, что «балканское латинство» до самого позднего средневековья сохраняло связь с «латинством» Италии, и даже согласен с мыслью, высказанной Денсушяну, что до известной степени румынский не мог развиваться независимо и от рето-романского («ретического»). И все же, хотя «.уже в первые века нашей эры романство Балканского полуострова представляло особые черты, отличавшие его от итальянского и ретического; это было естественным следствием влияния на балканское романство коренных, местных элементов. Но преувеличивать значение всяких местных

элементов и утверждать, что уже в IV или V в. балканское роман-ство представляло лингвистическую группу, отличную от Италии и Реции, было бы, на взгляд историка, крупным заблуждением» (там же: 408).

Яцимирский настаивает на постоянных взаимных отношениях и соответственно отсутствии резких лингвистических делений между северной Италией и Паннонией, Мизией и т. д. через посредство Далмации. Подобный же обмен наблюдался между дунайскими провинциями и восточной Рецией. «Только при свете этих фактов можно понять большую часть старинных лингвистических “превращений” в румынском языке и объяснить, почему во многих случаях последний приближается к говорам Северной Италии (особенно к венецианскому), к наречиям Тироля и к веглиотскому» (там же: 409).

«Очень важное хронологическое соображение дает вопрос о германском элементе в румынском языке» (там же: 409), однако, с точки зрения Яцимирского, он разработан у О. Денсушяну «настолько поверхностно, что даже весь вопрос о существовании или отсутствии готского влияния на румынский язык остается, по нашему мнению, и теперь открытым, ожидая новых исследований» (там же: 409).

Итак, вслед за Я. Д. Гинкуловым и И. И. Срезневским, А. И. Яцимирский поднимает вопрос о румынском этногенезе и происхождении румынского языка, но делает это гораздо глубже и более обоснованно. После его первого приближения к этой теме (в статье «К вопросу о славянском элементе в румынском языке», 1903), из печати выходит довольно обширная публикация «Значение румынской филологии для славистики и романских изучений» (1908а), которая является кратким очерком его «Курса румынского языка в сравнении с славянскими и романскими языками», читанного им в Санкт-Петербургском университете в 1906-1908 гг.

В этой работе он пишет: «Окруженные со всех сторон славянами и отрезанные ими от остальных романских народов, румыны формировались этнически при сходных со славянами условиях, а потому весь этот одинокий романский остров, историческими судьбами заброшенный среди огромного славянского моря, по-видимому, неминуемо должен был исчезнуть, потерять свои характерные особенности, или совершенно ассимилироваться с

более численными и более культурными соседями. Но на деле случилось иное . как ни один из соседей славян, румыны в то же время сохраняли иногда такие могучие по своей яркости римские черты, как ни один из остальных романских народов. Это делает особенно важным и интересным знакомство с румыноведением одновременно и для славистов, и для романистов» (Яцимирский 1908а: 21).

Ученый прослеживает становление точки зрения на романское происхождение румын. Он соглашается с признанным положением о том, что места нынешнего расселения румын (главным образом северная придунайская долина) были признаны неудобными для пребывания на них предков румын во время переселения народов (с III в.), и полагает, что на этот период их надо переместить севернее или южнее — в Карпаты или на Балканы. Яцимирский описывает суть удачно обоснованной, с его точки зрения, «балканской» теории Рёслера (а также близкой «иллирийской» О. Денсушяну), однако явно склоняется к «карпатской» теории А. Д. Ксенопола. При изучении этногенеза, считает Яци-мирский, нельзя игнорировать такой важный фактор как влияние славянского языка на румынский. «Особенно заметно это влияние на румынском словообразовании, отчасти морфологии, еще больше в словаре; наиболее самостоятельной осталась фонетика, и едва ли много изменен в сторону славянского синтаксис» (там же: 122). Именно при учете такого славянского фактора облегчается задача нахождения «колыбели румынской нации». Главными доводами Яцимирского при этом являются следующие. Во-первых, отсутствие «следов борьбы латинского элемента в языке со славянским». Во-вторых, «славянские слова у румын очень часто обозначают слишком примитивные понятия». Это приводит автора к предположению о том, что «славянское влияние началось слишком скоро за латинским, и что это могло произойти только в области Карпат, во всяком же случае — на севере от Дуная, а не на юге, так как появление славян в Мизии относится, несомненно, к довольно позднему времени, когда румынская нация должна была почти сформироваться» (там же: 122).

Обращаясь к самым ранним векам, А. И. Яцимирский представляет картину этнических передвижений следующим образом: варварское нашествие из азиатских степей, из-за Днестра, застало на северном берегу Дуная «дако-римское население с довольно

развитыми формами общественной жизни и культурой почти вполне римской». Врезавшись клином на территорию оседлых дако-римских поселений, кочевники погнали их в обе стороны: часть двинулась на юг с легионами Аврелиана, другая - на северо-запад в глубь Карпат. «На горных карпатских площадях романизованные даки снова вернулись к полукочевой пастушеской жизни, и занятие земледелием сделалось у них второстепенным» (там же: 124). При этом он подчеркивал не единовременность таких передвижений в сторону Карпат (только 210—211 гг.), а их постепенность по мере надобности, при очередной угрозе. В качестве самого убедительного доказательства Яцимирский приводит румынскую лексику: «термины, касающиеся скотоводства, сохранились у них латинские, а на долю славянского языка в той же области падает такое незначительное число слов, что их можно считать более поздними дубликатами, вытеснившими по неизвестным нам причинам латинские. В то же время все земледелие и атрибуты оседлой жизни представлены славянскими корнями, а латинские занимают второстепенное место» (там же: 124). В малодоступных горных местностях Карпат предки румын живут много веков, сохраняя свое «римское наследие» в виде языка, народной поэзии и мифологии (zîne, ursite, frumoase, vîntoase, zburâtor, meazânoapte, strigâ и др.). В VII веке они впервые знакомятся со славянами, а примерно с XII в. начинают спускаться на придунайские долины «на старые пепелища своих предков».

Сохранению безусловно романских черт, связывающих их с римлянами, румыны обязаны именно их «одиночеству ... среди чуждого им славянского элемента». А. И. Яцимирский подробно анализирует историческую канву румыно-болгарских контактов, начиная с V в. Более кратко останавливается он на румыносербских отношениях, начиная с XIII в., а также румыно-восточнославянских (примерно с X в.) и румыно-западнославянских (с XIV в.): «Данных фактов достаточно, чтобы понять, почему румынский язык около трети своего состава имеет славянские слова, иногда такие редкие и с такими первоначальными значениями, что современные славяне имели бы право им позавидовать» (там же: 30). Большое значение ученый придает славянизмам с носовыми звуками, которые присутствуют во всех восточнороманских языках, включая арумынский (Glimboca -

Глжбока, gînj — гжжъ, lunca — лжка, grinda — грлнда, rind — рлдъ и др.) (там же: 130). Необычайно глубоко и тесно переплетена со славянским фольклором и народная поэзия румын, которая «производит иногда впечаление болгарской или сербской, только недавно переведенной по-румынски; а на самом деле она относится к очень отдаленной эпохе» (там же: 130). Это одни и те же образы эпических героев (Марка-Кралевича, Мастера Маноле и др.), одни и те же мотивы гайдуцих песен.

Важнейший исторический этап — XIV-XVII вв., когда под влиянием долгого соседства меняется и духовный облик румынского народа, когда не только литература, но и вся его культура была почти полностью славянской. Только в первой половине XVI в. делаются первые опыты по введению в письменность родного языка, а во второй половине XVI в. в Тран-сильвании появляются первые печатные книги на румынском языке. Именно в этот период становится сильнее влияние книжного славянского языка. Тогда под воздействием переводов проникают не только отдельные славянские книжные слова, но и целые выражения и грамматические обороты. А. И. Яцимирский останавливается кратко на становлении и развитии перевода на румынский — от отдельных «глосс» на полях до полновесного румынского текста только со славянскими заголовками и отдельными славянскими вкраплениями.

Вторая часть работы посвящена румынскому языку как романскому. И начинает свои рассуждения А. И. Яцимирский с истории зарождения и укрепления «латинской идеи» — с первого упоминания об этом у влахо-болгарского царя Иоаницы (XIII в.). Он последовательно описывает первые письменные свидетельства о «латинстве» румын, при этом, как ему кажется, «филолатинская» тенденция создавалась на почве «антиславянской». Он останавливается на самых характерных примерах доказательств римского происхождения румын у историков и лингвистов, подготовивших национальное румынское возрождение XIX в. (молдавский хронист XVII в. Уреке, Мирон Костин, немецкий историк Трёстер, деятели румынского возрождения Мику, Шин-кай и Майор, Тимофей Ципариу). Характеризуя деятельность «ардялской школы», А. И. Яцимирский пишет: «Если начало антиславянского течения у румын относится к XVII веку, то на первых порах его нельзя было назвать вполне сознательным. А

когда в половине XIX века румынская общественная, культурная и даже частная жизнь, под влиянием могучего национального течения, окончательно порвала связи со следами славянства, наступает наиболее оживленный период научной разработки памятников старины, в значительной степени славянский по форме и содержанию. Как и следовало ожидать, даже научные авторитеты признавали славянское влияние на румын чем-то насильственным, отрицательным, реакционным.» (там же: 138). Яцимир-ский называет проекты «патриотов-идеалистов» А. Чихака, А. Лауриана и И. Максима по латинизации языка тенденциозными и бесплодными, а созданный ими язык более похожим на итальянский. Только новая школа румыноведов в лице Хашдеу, Тиктина, Гастера, А. Денсушяну, О. Денсушяну, Филиппиде, Шэ-иняну, Пушкариу, Вайганда и др. «поставила прочным образом изучение румынского языка почти без всяких патриотических тенденций. Их работы ясно показали, что румыны имеют полное право на “романство” даже без искусственных мероприятий, так как в румынском языке лучше всего сохранились несомненные следы римского происхождения народа.» (там же: 139).

Яцимирский сокрушается, что если с точки зрения изучения румынского языка как романского сделано и делается необычайно много, то с точки зрения румыноведения как вспомогательной дисциплины славяноведения, дело обстоит гораздо хуже. Он утверждает, что «как румыноведение немыслимо без славяноведения, так и для славяноведения необходимо знание румынской филологии» (там же: 141). В конце своего труда он бесстрашно приводит резкие мнения о славянах, принадлежащие таким румынским ученым, как А. Денсушяну, И. Богдан, Б. П. Хашдеу, Л. Шэиняну, Д. Ончюл. Таково, например, высказывание А. Ксенопола: «Величайшим несчастьем для нашей нации была близость ее к славянам и особенно русским, которые в силу единства веры не раз оказывали ей медвежьи услуги и задерживали самостоятельное развитие румынского народа и государства». Яцимирский заключает: «С ними можно вполне согласиться в той части, где идет речь о результатах, и разойтись там, где характеризуются причины такого сильного и неизгладимого самым долгим временем славянского влияния на жизнеспособный, полный творчества, глубоко поэтичный и интересный для изучения румынский народ» (там же: 141).

К проблеме румынского этногенеза и глоттогенеза А. И. Яцимирский подходит менее умозрительно, чем его давний предшественник Я. Д. Гинкулов. Он опирается на собственные этимологические исследования, на базе которых доказывает правильность «карпатской» теории, горячим сторонником которой был. Дабы приблизиться к решению «румынского вопроса» с лингвистической точки зрения в работе «Славянские заимствования в румынском языке.» (1908г) он подверг этимологизации и стратификации румынские слова, обозначающие: явления природы, географические названия, объекты и субъекты растительного и животного мира.

В начале своего очерка он указывает на неосновательность как «балканской» теории Рёслера, так и теории о непрерывном заселении румынами тех местностей, которые они занимают теперь. Вторую точку зрения поддерживают румынские ученые, утверждая, что с Аврелианом ушли лишь войска, а население осталось на месте, «приняв в себя чуждый элемент от тех народностей, которые проходили по Дунайской долине». Против этой теории он выдвигает следующие аргументы: «1) в румынском языке и культуре абсолютно нет готских элементов; 2) население Приду-найской долины не могло оставаться на старых местах и не быть увлеченным на запад новыми пришельцами из-за Днестра; 3) славянские заимствования в венгерском языке обнаруживают одинаковое их происхождение с теми же заимствованиями у румын; 4) существуют следы очень древних поселений румын в Трансиль-вании, Банате, Галиции и Буковине; 5) не существует никаких упоминаний о румынах и их прямых предках на пространстве IV—XI вв.; 6) обратное переселение румын в долину шло не с юга на север, а обратно, что показывает хотя бы положение валашских и молдавских центров административного значения: Арджеш, Кымполунг, Тырговище и Букурещ; Радоуцы, Сочава29 и Яссы; наконец; 7) подбор славянских слов, бытующих в современном румынском языке, показывает, что румыны приняли эти слова в новых для них местностях, раньше заселенных славянами, что эта местность отличалась гористым характером, климат ее был более суров ... одним словом, спасаясь от надви-

29 Все географические названия даны в авторском написании А. И. Яцимирского и соответствуют нормам его времени. Пункты 6-7 в цитируемом оригинале ошибочно помечены как 5 и 6.

124

гавшихся диких орд, предки румын в конце III века могли двинуться только на север и на запад, а именно — в Карпаты и отчасти за Карпаты, где встретились со славянами» (Яцимирский 1908г: 193-194).

Последний пункт исследователю представляется самым важным и «почти единственным по убедительности», поэтому он останавливается на нем подробнее, тем более что, по его

30

утверждению, никто ранее не пользовался данными языка . Распределение славянских по происхождению слов по группам имеет значение, как полагал А. И. Яцимирский, для определения «роли славян в румынских передвижениях, в образовании румынской нации и родине румынского племени» (там же: 195). В своих списках славизмов он старается приводить по нескольку слов одного и того же корня, «чтобы показать степень распространения славянских заимствований и выяснить тот на первый взгляд мало объяснимый факт, что славянские слова вытеснили иногда самые необходимые и примитивные понятия латинского происхождения» (там же: 195). Он кое-где дает примеры из старых текстов или из фольклора, снабжает слова ударением, передает их со всей возможной фонетической точностью и приводит все известные ему русские значения слова.

Первая группа «Явления внешней природы, метеоры, физика» (буръ ‘мелкий дождь, дождевое облако, туман’, вифор, вихор ‘вихорь, буря’, вiaлuцъ, веалицъ ‘снежная буря, ураган, метель, вьюга’, влагъ ‘влага, сырость, мокрота’ и др.), по мнению автора, бедна заимствованиями, а более важные элементы или явления представлены у румын словами латинского происхождения (lumea ‘вселенная’, cer ‘небо’, luminâ ‘свет’ и др.). «Эти примеры показывают, что славянские заимствования почти не коснулись космографии и в слабой степени — метеорологии. Кроме того, такие слова как crivât, dzori, ralitâ, pâclâ и др. могут быть обязаны заимствованиям на почве народной литературы, а jar, zâpuçealâ, par - домашнего хозяйства, также изобилующего славянскими

30 Яцимирский не совсем прав, и до него ученые занимались славиз-мами в румынском языке, но, например, Ф. Миклошич («Die slavischen Elemente im Rumunischen») дает их просто в алфавитном порядке, не выделяя позднейшие русские и болгарские формы, а О. Денсушяну («Histoire de la langue roumaine») приводит массу заимствований, но, по мнению Яцимиркого, относится к ним поверхностно.

терминами. Остальные слова означают явления преимущественно неблагоприятные, во всяком случае, более обычные, как будто, для резкого, более сурового климата» (там же: 797).

Вторую группу «Общие географические названия, определения местностей на суше и на воде, геология, минералогия и т. п.» (бистрицъ «вероятно, быстрое течение воды, сохранилось во многих географических названиях», бологан, болован ‘круглый камень, большой и малый, глыба’, бранище ‘лес, роща, лес заповедный, запретный’ и мн. др.) Яцимирский считает самой интересной и дающей самые важные свидетельства географии-ческого характера. «Вполне естественно, что перечисленные новые слова румыны могли получить от славян не в хорошо знакомой им местности, а где-нибудь в новой ... За исключением общих латинских названий горы (munte - montem) и холма (culme

- culmen), румыны получают целый ряд новых терминов для определения местности с высокими горными цепями, обрывистыми скалами, огромными глыбами, кремневыми, меловыми и известковыми отрогами, вершинами и плоскогорьями, покатостями, курганами и могилами, хребтами и водоразделами; к прежним латинским словам, означающим поле (camp - campus), равнину (§es - sessum), долину (vale - vallum), теперь присоединились новые: глубокая долина, ущелье, обрыв, пропасть, круть, яма, канава, рытвина, яруга, свод, пещера . к прежним латинским — берег (rípa - ripa), дорога (cale), тропинка (carare -*carrare) — быстрые реки и ручьи с волнами, водоворотами и водопадами, угрожающими наводнением, болота, топи, тинистые лужи, озера, острова и песчаные отмели, канавы, минеральные горные источники с соляными солотинами...» (там же: 806-807).

Третья группа — это слова из сферы растительного мира, причем за исключением терминов, относящихся «специально к культуре земли» (боръшлан ‘плющ’, бръщян ‘бузина’, брочь ‘красная краска’, бырне ‘бревно, балка’, вишин ‘вишневое дерево’ и др.): «Растительное царство, представленное словами, заимствованными у славян румынами, относится к природе относительно суровой, отчасти — гористой» (там же: 812). Однако термины виноградарства, пчеловодства, названия теплолюбивых растений, по мнению Яцимирского, представлены латинскими словами: «Наоборот, неприхотливые зерна, огородные и лесные растения, грибы, сорные и прибрежные травы, полевые и горные цветы, нако-

нец, некоторые термины, относящиеся к обработке специально лесных материалов, — все оказывается происхождения славянского» (там же: 812).

Четвертая группа включает названия, относящиеся к животному миру: бреб ‘бобр’, буфницъ ‘филин, сова’, веверица ‘белка’, видръ ‘выдра’, врабие ‘воробей’ и др. А. И. Яцимирский отмечает: «. очевидно, если румынам и были известны виды тех или иных животных, то названия их легко были вытеснены славянскими. Из этого можно заключить, что в обстановке новой родины румынских переселенцев животные, получившие славянские названия, играли видную роль. Общие наблюдения над примерами этого отдела интересны не меньше, чем предыдущих, хотя с большим риском можно говорить о распределении тех или иных животных на юге Европы в то время, к которому относится переселение румын из Траяновой Дакии: трудно допустить, чтобы зоологические районы давали бы более или менее заметную разницу. Тем не менее нас поражает уже тот факт, что среди этих заимствований мы не находим ни домашних животных, ни степных, ни крупных лесных. Все это представлено в современном румынском языке названиями латинскими. Поэтому славянские термины дают представление о фауне леса, болот, озер . и как будто говорят о том, что новыми промыслами у румын была охота и рыбная ловля» (там же: 819). Автор полагает, что «местами новых поселений румын могли быть только Карпаты, скорее всего — их южные отроги, куда славяне впервые двинулись из своей первоначальной родины, и где их застали предки румын, недавно покинувшие придунайские долины. Следовательно, “карпатская” теория имеет в своем распоряжении еще и лингвистический фундамент» (там же: 819).

Что касается «экстралингвистической», то есть естественнонаучной стороны очерка, то выкладки автора не всегда корректны и зачастую поверхностны. Так, не совсем ясно, что подразумевает «суровый, резкий климат», когда речь идет о Карпатах, климат которых континентальным назвать нельзя. По мнению Т. А. Репиной, «не все приводимые А. И. Яцимирским примеры убеждают. Однако концепция автора в целом заслуживает внимания специалистов, изучающих эту сложную проблему» (Репина 1981: 58).

С проблемой румынского этногенеза и глоттогенеза часто соседствует вопрос о возникновении этнонима «влах», который также рассматривался Яцимирским (впервые в российской науке) в излюбленном им жанре рецензии (на статью А. Денсушяну «Происхождение слова “влах”», 1894). Она озаглавлена «Последнее мнение румынского ученого о происхождении названия “влах”» (Яцимирский 1895). О происхождении этнонима влах уже в XIX в. существовало много мнений, однако самой оправданной и обоснованной рецензент посчитал именно точку зрения А. Денсушяну. «Для того, чтобы слово сделалось этнографическим термином, нужно, чтобы само это слово существовало раньше», — пишет Яцимирский (там же: 136). Выводы Денсушану вполне удовлетворяют этому требованию: формант «влах» встречается как топонимический элемент уже в греческих документах V в., как этнографический термин появляется «на Фракийско-Иллирийском полуострове», т. е. там, где римский элемент соприкасался с греческим: «Образованные и промышленные греки называли в насмешку “влахами” некультурных и непредприимчивых римлян-землевладельцев» (там же: 138). Пока Рим был сильной державой, это оскорбительное для римлян прозвище в памятниках не встречается. Когда Рим пал, и возвысилась Византийская империя, у византийских историков оно появляется снова. «Когда греки снова познакомились с простяками-земле-дельцами и пастухами Дунайской долины, говорившими на том грубом простом языке, который существовал у римлян в глухих местах . и который считался языком тех древних италиков, которых греки называли влахами ... тогда снова воскресло прозвище, данное тем же римлянам тысячелетие тому назад» (там же: 139). Соглашается Яцимирский и с тем, что и у византийских греков, и у славян «влах» или «валах» стало синонимом слова «пастух», и приводит в подтверждение этого собственные доказательства — пассажи из сербских грамот. В заключение он проводит собственные наблюдения о различном использовании рассматриваемого этнонима в германской и славянской традициях как наименования всех романских народов или только римлян, а затем и восточных романцев.

Статья «Новая теория румынского ученого о происхождении названия “Бессарабия”» (Яцимирский 1896и) является откликом на словарь Б. П. Хашдеу «Etymologicum Magnum Româniae»

(T. III). В ней Яцимирский касается лишь одного ключевого названия, важного для создания целостного представления об истории молдавского этноса. Приводя краткий очерк истории края, Яцимирский отмечает, что названия «Бессарабия» и «бессарабец» среди коренного румынского населения этой губернии не существуют, а бытует самоназвание молдаван — русифицированная форма от рум. молдовень.

О древности топонима Bessarabia применительно к южной части губернии свидетельствует «Описании Тартарии» Бронев-ского (1579, 1595), а в грамотах XIV в. название «Земля басараб-ская» относится к Валахии. Этот «территориальный термин», по мнению рецензента, восходит к имени валашских господарей Басарабов. Яцимирский анализирует распределение названий Bessarabia, Tartari di Budzak, campi deserti, Imperium Turcicum и др. на старинных европейских картах. Он кратко останавливается на ряде гипотез о происхождении рассматриваемого топонима, «основывавшихся единственно на случайных созвучиях и строивших без научной подготовки, самые разнообразные теории», которые увязывали Бессарабию с названием кочевников бесов и сорабов, с бастарнами, с именем половецкого князя Бесараба (там же: 230). Яцимирский соглашается с Хашдеу, что Басарабы было не фамильным именем, «.это была целая группа семей — родов, составлявшая касту в полном смысле этого слова, преимущественно в XV и XVI вв. Получив свое начало в долине р. Олта и в округе Хацега (в Венгрии), эта “каста” разбрелась во все стороны. И затем уже некоторые из них могли, получив престол княжества, передать свое родовое имя целой династии» (там же: 232). Б. П. Хашдеу членит слово на ба и сарабъ, усматривая в первой части «порчу известного титула “бан”» (там же: 233), а во второй — название некоей олтянской «касты» Сарабов. Слияние этих двух компонентов должно было произойти уже в XIII в. (там же: 234). В сарабах же (ссылаясь на дакийск. saraba ‘голова’) Хашдеу предполагает усматривать «название одной знатной группы дакийских родов» (там же: 234). Именно «эта группа дала Дакии от себя лучших царей с Де-цеболом во главе.., Румынии она дала лучших ее князей-героев: Александра, Мирчу, Влада Дракулу, Цепеша и др.» Яцимирский, соглашаясь с румынским ученым, заключает: «Интересно, что об этом знаменитом роде сохранилась память только на самой

окраине прежней Румынии, в названии современной Бессарабии, и едва ли кто-нибудь мог предполагать, что это название в своей истории имеет так много славного прошлого» (там же: 239).

«Все издания, монографии и отдельные этюды по вопросам румыно-славянских взаимоотношений являлись подготовительными работами для большого и синтетического исследования истории славянской письменности в Валахии и Молдавии», подробный план которого был изложен ученым в статье «Из истории славянской письменности.» (Яцимирский 19056: XI-XVI). Исследование должно было охватить все вопросы, связанные с историей письменности в Придунайских княжествах. Оно было задумано на широком историческом фоне. Специальные главы предполагалось посвятить происхождению румынской народности, истории придунайских княжеств, изучению валашских и молдавских грамот. К сожалению, этот обширный замысел не был осуществлен. Яцимирский опубликовал лишь несколько «палеографических» статей: «Молдавские грамоты.» (1906а), «Валашские грамоты.» (1906в), «Славянские грамоты Брашов-ского архива.» (19076) и много мелких заметок. В этих работах обнаруживается глубокая эрудиция автора в области истории Придунайских княжеств, их политических и экономических взаимоотношений с соседними государствами, особенностей быта населяющих их народов (см.: Бернштейн 1948: 43).

В особую монографию ученый предполагал объединить и свои лингвистические исследования по румынскому языку, выходившие в научных журналах и отдельными оттисками под общим названием «Румыно-славянские очерки» (см.: Яцимирский 1903г; 1903 д; 19046, г; 1905ж; 19086, г).

Характеризуя научный стиль А. И. Яцимирского, его современник, декан историко-филологического факультета Казанского университета А. И. Александров, писал: «автор вводит преимущественно синтез, оперируя над чужими изданиями, а также и подводя итог своим собственным. Обращение к синтезу составляет безусловное и своевременное превосходство трудов нашего автора-исследователя перед обычными, преимущественно аналитическими работами» (Александров 1906: 36).

Некоторые рецензии А. И. Яцимирский посвятил румынской истории. Прежде всего это отзыв на монографию И. Богдана «Сражения румын с турками.» (Яцимирский 18986), в котором

им подчеркивается мнение автора, что от продолжительного турецкого владычества «осталось только несколько турецких слов, вошедших в румынский язык», — так «вода проходит, а камни остаются» (там же: 92). Это рецензия на первый в Румынии опыт изучения генеалогии — в книге О. Г. Луки «Румынские боярские фамилии» (Яцимирский 1901в), а также довольно резкий отзыв на книгу З. Арбуре «Бессарабия в XIX веке» (Яцимирский 1901д)и др.

Книга З. Арбуре, получившего историческое образование в Петербурге, охватывает период «временного русского управления в придунайских княжествах в 1806—1812 гг.» и последующей истории Бессарабии в составе России. Яцимирский оценивает авторскую позицию З. Арбуре как явно тенденциозную: «при каждом удобном случае он делает бестактные выходки против русского правительства за русификацию бессарабских румын» (там же: 93). Как языковед Яцимирский переводит спор с Арбуре именно в область языка. Наряду с доказательствами, подтверждающими непрерывность богослужения на румынском языке в Бессарабии и его преподавания в пределах этой губернии, он подчеркивает, что здесь «.за исключением очень немногих чисто административных терминов, язык сохранился со всей своей неприкосновенности и даже не испорчен таким множеством итальяно-французских новшеств, как странный в сущности язык крестьян в самом королевстве. Я твердо убежден, что недалеко, быть может то время, когда румынские филологи будут приезжать в Бессарабию, чтобы слышать тот живой язык, на котором писали румынские хронисты-патриоты, на котором были написаны документы в XVI веке, на котором печатались богослужебные книги и на котором говорили . до того злополучного для целости румынского элемента времени, когда новейшие патриоты стали вводить в язык, вместе с правописанием, французские и итальянские слова, которые бедные крестьяне княжества Румынии коверкают до неузнаваемости» (там же: 94). Яцимир-ский обвиняет автора даже в плагиате, в беззастенчивом использовании книги П. Н. Батюшкова «Историческое описание Бессарабии» (СПб., 1892). В качестве главных недостатков книги Арбуре рецензент называет «неосведомленность в новейшей литературе», слабость «этнографической части», использование

чужих фотографий и рисунков без ссылок на источники (в частности, даже на публикации Яцимирского).

Истории румынской церкви посвящен труд А. И. Яцимирского «Молдавские отголоски московских легенд о мономаховых дарах» (1903г), публикации которого предшествовал доклад, представленный в 1902 г. на заседании Славянской комиссии Императорского Московского Археологического Общества (см.: Яцимирский 1901а). В центре авторского внимания в данном случае находится «Сказание о чудотворной иконе Нямецкой», приписываемое митрополиту Сучавскому Георгию (1123—1129). Целью «Сказания.», направленного против греческого духовенства, предъявлявшего свои права на духовную власть над Молдавией, было «.доказать древнюю автокефальность своей церкви, не только признанную константинопольским синодом, но и добровольно предложенную ей самим императором, а мимоходом указать на преемство царской власти молдавских правителей от православных царей Нового Рима. Напоминая по своему построению и целям известные русские легенды эпохи московской централизации о мономаховых дарах и Москве-третьем Риме» (там же: 348)31. В этой публикации Яцимирский приходит к немаловажным выводам. Во-первых, «Сказание.» следует приписывать не митрополиту Георгию, а более позднему церковному деятелю — митрополиту Иакову (до 1152 г.). Во-вторых, ученый не сомневается в достоверности второстепенных сюжетов: рассказ о проезде византийского императора через Молдавию в начале XV в., ссылка на существование в Нямецком монастыре в середине XVII в. каких-то византийских грамот начала XV в., касавшихся, в частности, примирения константинопольского патриарха с молдавской церковью, ссылка на зависимость Молдавии в церковном отношении от Охрида и др. В-третьих, «Записанный впервые только в первой половине XVIII в. рассказ о даровании Молдавии автокефальности константинопольским

31 Византийский император Иоанн Палеолог якобы по пути из Вены в Константинополь посетил Молдавию, страна и народ ему понравились. Узнав, что Молдавия подчинена Охриду, он обещал сделать ее самостоятельной и по приезде в Константинополь созвал собор, который признал и объявил автокефальность Молдавии. В удостоверение этого были посланы грамоты, утерянные в XVII в. Одновременно с ними император прислал господарю Александру Доброму корону и порфиру, а также чудотворные иконы.

патриархом в самом начале XV в. следует признать явно тенденциозным» (там же: 389). И, наконец, «Сказание.» составлено «.под вероятным влиянием русских легенд о византийском преемстве московской светской и церковной власти, которые в свою очередь в значительной степени покоятся на странствующих сказаниях. Молдавское “Сказание” явилось в эпоху наибольшего русского влияния на молдавскую жизнь и письменность, и только для очень немногих исторических подробностей его могут быть подысканы документальные оправдания» (там же: 390).

Любопытной странице румынской и русской истории посвящает Яцимирский статью «Домна Стефанида, невеста царя Алексея Михайловича» (1904а). Речь идет о 1669 г., когда и русский царь, и супруга молдавского господаря-изгнанника Стефана-Георгия (1653—1658 гг.) почти одновременно овдовели. Поездка Стефаниды в Москву и последующее неудачное сватовство являются только фоном научных рассуждений Яцимирского как историка о возможных политических причинах несостояв-шегося союза. Корни и подоплёку того, что Стефанида не пришлась к московскому двору, он видит в самом правлении ее супруга Стефана-Георгия. Завершая статью, он пишет: «Судьба молодой молдавской господарыни-красавицы, которая невольно стала искательницей приключений, может составить великолепную канву для исторического романа. Мы можем только представить себе все перемены в ее странной судьбе: скромная фрейлина молдавской господарыни Сафты — и счастливая супруга воеводы Стефана; богатство и блеск молдавского двора

— и бедная обстановка старика-изгнанника на чужбине; мечты о царском венце и титуле московской царицы — и печальный конец в безвестности» (там же: 842-843).

Как бы ни углублялся А. И. Яцимирский в освещение румынской истории, стержнем всей его научной деятельности было изучение румыно-славянских связей в их лингвистическом и культурно-историческим преломлении. Поводом для его размышлений в статье «К истории румыно-сербской взаимности» стала сербская рукопись «Законника», хранящаяся в Софийской народной библиотеке, где Стефан Душан назван в частности «самодержцем угровлахийским». Валахия никогда не находилась под сербской властью, и объяснение такому утверждению следует искать, по мысли ученого, в самой эпохе создания рукописи —

XVII в., «когда укрепление народного самосознания балканских народов находило себе поддержку в утопических мечтах о единении всего славянства, быть может, единении всех народов, страдавших от турецкого ига и жаждавших освобождения» (Яцимирский 1905г: 359). Он пишет о цементирующей роли единого религиозного сознания и церковной письменности в межэтнических отношениях: «Национальная стихия в то время еще не существовала и покорялась более широкому критериуму — православию; наряду с православием стоял славянский книжный язык, общий у сербов, болгар, румын и русских». Автор «Законника» искал оправдания в прошлом и описывал как, по его представлению, все эти народы были когда-то объединены под скипетром царя-воина. И реальных оснований для этого, как пишет Яцимирский, было много. Он предлагает читателю обширный обзор сербско-румынских связей, предваряя его изложением теории О. Денсу-шяну (см. выше), расширившего пределы территории формирования дакороманского этноса в направлении к западу от Дуная между Тисой и Адриатикой: «Начало ославянения северной части Балканского полуострова можно возводить . по крайней мере, к VII веку. Вместе со славянами романцы появляются в Македонии, Фессалии и Албании и на востоке полуострова. Затем начинается местная ассимиляция “влахов” со славянами, причем влияние оказалось обоюдное» (там же: 360).

О средневековых славяно-румынских контактах в Далмации, Хорватии, Сербии, Герцеговине и других землях западной части Балканского полуострова свидетельствуют, с точки зрения Яцимирского, многие неоспоримые факты: упоминания о влахах как румынах-пастухах в старых сербских и боснийских грамотах; имена собственные в румынской форме (с постпозитивным членом) и с прибавлением этнонима rumîn в истрийских документах XII—XIV вв.; множество топонимов типа Влах, Влахница, Влашка долина и т. п. на сербских землях. Кроме того, в XV-XVII вв. наблюдаются массовые миграции сербов в Валахию и валахов в сербские земли, отсюда «в румынской географической номенклатуре совершенно обычны названия вроде Sêrbi, Sêrba, Sêrbule, Sêrbii и т. п.» (там же: 361). Поэтому «совершенно естественно, что выступившая на историческом поприще Валахия должна была стать в известные отношения к Сербии, а

турецкие завоевания на Балканском полуострове должны были соединить военные силы всех народов.» (там же: 361).

А. И. Яцимирский подробно прослеживает всю совместную сербско-валашскую военно-политическую историю с середины XIV в. (начиная с помощи валахов видинскому царю Срацимиру), а также ее отражение в сербских летописях и в записях сербских книжников: «Активная роль в совместных действиях христианских народов против турок сменяется у сербов живым интересом их книжных людей к долгой и доблестной борьбе румын против общих всему славянству врагов» (там же: 366). Огромную роль в укреплении румыно-сербских связей в течение веков играли и семейные отношения, которые устанавливались между царственными домами и боярскими родами Сербии, Валахии и Молдавии. Сербское влияние коснулось самых разнообразных сторон румынской культуры: «не только вся их письменность XIV—XVII вв. была сербской или болгарской по форме, отчасти и по содержанию, но и народный эпос во многих случаях сохранил такие сюжеты, отдельные черты и характерные подробности, которые вместе со следами в языке песен можно объяснить только сербским влиянием» (там же: 373). Исследователь подчеркивает при этом двусторонность таких культурных влияний: сербская народная поэзия знает валашских воевод Владислава, Радула, «героя Ровенских полей Мирчу» и др. «Все это, в связи с политическими, экономическими и семейными связями между сербами и румынами, говорит о том, что серборумынская взаимность старых времен покоилась на самых прочных и глубоких основах» (там же: 374).

Ту же тематику затрагивает работа «Из истории культурных и литературных сношений румын с сербами» (Яцимирский 1906е), в которой изложена история церковных сербо-румынских связей. Исследователь останавливается на таких личностях как Никодим Тисманский — сербский инок XIV в., основатель первых монастырей в Валахии, Григорий Цамблак — игумен Нямецкого монастыря в XV в., пришедший в Сербию и составивший «Житие Стефана Сербского из Дечан», инок Максим — один из сыновей деспота Стефана Бранковича, обосновавшийся в XVI в. в Валахии и др. Особо рассматривается история сношений румын с православными архиереями хорватских областей: «“Влахами” (в документах — “valachi schismatici”) здесь назывались православ-

ные вообще, без отношения к национальности: следовательно, когда после турецких опустошений в конце XV века . в хорватские области начали переселяться валахи из Боснии, Сербии и Турции и других земель, — число румын-переселенцев было немалое» (там же: 267).

Общность интересов сербов и румын из Дунайских княжеств и австро-венгерских областей привела в конце XVII в. к совместным действиям обоих народов. Румыны разделяли с сербами «одинаковую судьбу в церковно-административном и культурнокнижном отношениях. У них были одни и те же враги, одни и те же стремления» (там же: 269). Благодаря регулярным контактам сербские рукописи часто переходили к румынам. В Румынии в начале XX в. их насчитывалось, по подсчетам Яцимирского, более 100 (с учетом собраний национального Музея древностей в Бухаресте, больших и малых монастырей и частных собраний). Он подразделяет все эти рукописи на несколько групп: 1) привезенные из сербских монастырей Афона и сербских земель, 2) заказанные писцам-сербам, прибывавшим в Валахию (все они ресавского правописания), 3) скопированные писцами-сербами в румынских землях, а затем оставшиеся на месте или же попавшие в сербские библиотеки, 4) рукописи ресавского письма, переписанные румынами, или рукописи румынского происхождения, попавшие в сербские и черногорские библиотеки.

Иную картину представляют факты румыно-сербской «взаимности» в области печатных книг. Вместе с прекращением политической независимости Сербии в ней замирает и культурная жизнь, не создается новых произведений, рукописи копируются со старых оригиналов: «Недостаток печатных книг у сербов восполняли валашские издания — сначала с тырновским, а затем с измененным ресавским правописанием» (там же: 351). Начало же валашской типографии можно связать с пребыванием здесь в начале XVI в. Максима Бранковича. О роли сербов-типографов в развитии валашского книгопечатания в XVI-XVII вв. свидетельствует, по мысли автора, множество сербских типографских клише среди румынских изданий того времени.

С двумя рассмотренными выше статьями перекликается рецензия Яцимирского «К истории румыно-болгарской взаимности»: «Стоит только взглянуть на карту Балканского полуострова, чтобы убедиться, что румынские поселения настолько близко

соседят со славянскими, а румынское племя так тесно и плотно окружено со всех сторон славянской стеной, что о какой-нибудь обособленности, замкнутости румын в отношении к славянам не может быть и речи» (Яцимирский 19036: 60). В этой рецензии он знакомит читателя с книгой И. Богдана «Румыны и Болгары», которую оценивает очень высоко, поскольку в ней нет ни политики, ни намеков на национальную вражду или на «политическое соревнование этих двух народов на Балканском полуострове».

А. И. Яцимирский пишет о том, как начиная с института князей и воевод и кончая военным и церковным устройством, румыны перенимали у соседей-славян те элементы. которые долго жили в их общественной жизни и литературе и отразились в массе славянских слов. Он приводит много примеров славизмов из обрядовой, церковной и административной терминологии. В то же время автор подчеркивает, что высшие понятия религии и слова отвлеченные в румынском языке обнаруживают несомненное латинское происхождение: «В этих немногих словах и сохранилось то единственное наследие, которое оставила румынам древняя эпоха христианства в Траяновой Дакии» (там же: 64). Это такие слова, как cruce ‘крест’ (лат. crucem), bisericä ‘церковь’ (лат. basilicam), Dumnezeu ‘Бог’ (лат. Domino-Deo), comunicäturä ‘причастие’ (лат. communicare) и др.

Яцимирский соглашается с И. Богданом и с другими румынскими историками в том, что процесс первичных славянских заимствований у румын завершился уже в период Первого болгарского царства. После его падения в 1018 г. начинается обратное влияние: болгары оказываются под культурным влиянием румын. В течение 128 лет господства Константинополя болгарская литература и письменность прекращаются, а вторичным их возрождением болгары обязаны «румынам из Гема». Под этим А. И. Яцимирский подразумевает восстание под руководством братьев Ивана и Петра Асеней в 1185 г., начавшееся в Добрудже и прокатившееся по северной Фракии. Вновь образовавшееся в тот год Второе болгарское царство было, по определению ученого, уже «румыно-болгарским». Румынская династия Асеней затем «ассимилировалась с болгарской массой, и опять тогда вторая болгарская империя стала клониться к упадку» (там же: 65). Яцимирский полагает, что после царей из фамилии Асеней Болгария не имела уже ни одного значительного

правителя, а в 1398 г. окончательно попала под турецкое иго. И именно тут, как всегда в трудные для болгар времена, как он считает, начался новый период отношений их с румынами. Но на этот раз на сцену выступают румыны из Валахии и Молдавии.

Политические связи сменяются, по мнению автора, интеллектуальной преемственностью, «и вся румынская культура на славянском языке, процветавшая в богатых придунайских господарствах на протяжении трех веков, с XV по XVII включительно, является в сущности продолжением и развитием той болгарской культуры, которая достигла высшего расцвета в царствование Иоанна Александра» (там же: 65). Поэтому А. И. Яцимирский и предлагает рассматривать памятники славянской литературы в Молдавии как «раздел среднеболгарской литературы» (там же: 66). В XV—XVII вв. румынские земли были, по его определению, «Италией болгаризма». Румыны усовершенствовали болгарское кириллическое письмо, создали великолепные рукописи, каких ранее не знала Болгария, воздвигли такие «аристократические церкви», которые в Болгарии тоже не были знакомы. Своеобразные, легко узнаваемые заставки и миниатюры «славяно-румынского стиля» XV—XVII вв. даже копировались русскими миниатюристами-переписчиками. Со времени падения Тырнова и до самого национального возрождения в XVIII в. румынские земли были «убежищем болгаризма и славянского православия» (там же: 67). Даже в XIX в. большую услугу в возрождении национального самосознания болгар оказали именно румыны: в Румынии выходит в свет большинство болгарских учебников и книг, Румыния принимает политических эмигрантов, здесь создаются болгарские революционные и повстанческие организации.

В заключение Яцимирский вдохновенно пишет о многовековом своеобразном историческом румыно-болгарском симбиозе: «Румыны два раза, в XII и XIX веке, призывали болгар к политической жизни. Зато они получили от болгар всю их богатую литературу и бережно сохраняли в течение XV—XVII веков, возвратив ее обратно, когда болгарский народ нашел в себе силы снова подняться от долгого летаргического сна, в который повергло его турецко-греческое иго» (там же: 70).

А. И. Яцимирский выступал и в качестве переводчика ряда произведений румынской литературы. По преимуществу его интересовало устное творчество. В частности, он перевел на рус-

ский язык несколько сказок. Это извлечения из фольклорных собраний Е. Севастос, П. Испиреску, Н. Богдана, С. Мариана и др., а также публикации собственных полевых записей. Небольшого формата книга «Сказочные сокровища забытого уголка» (Яцимирский 19026), опубликованная известным издателем И. Д. Сытиным, имеет красочную обложку, заставки в стиле модерн и иллюстрирована фоторепродукциями и рисунками переводчика

— талантливого художника, фотографа и гравера (см. гравюру «Бабушкины сказки» и фотографии, сделанные Яцимирским в XIX в.: «Дунай в своем нижнем течении», «Типы румын», «Старик румын в Бессарабии», «В румынском селе» и др.)32. Некоторые переводы Яцимирского появились в журнале для семьи и школы «Родник» — например, легенда «Два великана» (1905д).

А. И. Яцимирский внес крупный вклад в разработку вопросов молдавско-румынской письменности и в изучение славянских книжных влияний в области румынской духовной культуры. Большое место в его обширном научном наследии занимают работы по славяно-румынским взаимосвязям в области лексики, по исторической лексикологии и фонетике румынского языка, а также публикации по румынскому фольклору, истории, культуре и традиционному искусству румын.

7. Алексей Иванович Соболевский (1856—1929)

Академик А. И. Соболевский известен прежде всего исследованиями в области славянского языкознания — трудами по истории русского языка, церковнославянскому, славянской письменности и литературе, славянской палеографии, древнерусскому искусству, а также по русской диалектологии и фольклористике. Он одновременно с А. И. Яцимирским преподавал в Санкт-Петербургском университете. Начав научную деятельность в качестве профессора русского языка и словесности в Киевском университете, Соболевский затем в течение 20 лет (1888—1908

32 Издание содержит 23 сказки разных жанров: сказки о животных, религиозные притчи, волшебные, бытовые и приключенческие сказки, топонимические сказания («Паук и пчела», «Любовь матери сильнее всего на свете», «Два брата — Мурешт и Олт», «Добрая свекровь и мороз», «Умный человек», «Господь заботится о всех», «Дели-визирь и Али-шейк-уль-ислам», «Что приятнее человеку — жизнь или рай», «У счастливого и без огня каша варится», «За что птицы преследуют сову» и др.).

гг.) возглавлял кафедру церковнославянского и русского языков Петербургского университета.

Работа А. И. Соболевского «Румыны среди славянских народов» является публикацией доклада, произнесенного им на торжественном годовом собрании Академии наук 29 декабря 1916 г. В нем он выступил как сторонник идеи Яцимирского о тесных, уходящих в глубину веков славяно-румынских культурных, языковых и политических связях. Однако будучи по своим политическим убеждениям монархистом и активным участником Славянского движения, Соболевский эксплицитно занимает «славяноцентристскую» позицию. В работе, написанной в военные годы и имеющей явно публицистический характер, он ставил своей целью обратить внимание мировой, и в первую очередь румынской научной общественности, на необходимость сотрудничества с российской наукой, подчеркивая при этом: «Букурешт был глух к голосу русской науки; русская наука имела мало возможности следить за деятельностью Букурешта. Нынешнее сближение румын с нами, в связи с теми бедствиями, которые, по обычной превратности военного несчастия, пришлось испытать и румынам, подает нам надежду на изменение их взглядов на свое прошлое и настоящее. Перестав смотреть только на Вену и Будапешт, взглянув теперь на Москву, образованный румын легко заметит в ней много не только прекрасного и интересного, но также родного, познакомится с нашей наукой, прислушается к нашей речи» (Соболевский 1917: 16).

Доклад начинается с толкования этнонимов «волох» и «влах», вскользь касается восточнороманского этногенеза и далее, углубляясь в историю, докладчик сообщает, что в начальный период своей истории румыны были полукочевым пастушеским народом, «близким по бытовым особенностям к нынешним киргизам Туркестана и Семиреченской области» (там же: 3). Отмечая латинское происхождение румынского языка, он утверждает, что сами румыны — потомки древних балканских народов (фракийцев, даков, гетов, македонцев, иллирийцев): «Румынский народ и по языку, и по крови принадлежит к числу народов очень смешанных» (там же: 4). При этом автор несколько поверхностно оценивает лексический состав румынского языка, в котором выделяет только латинские, славянские слова и «некоторое количество элементов неясного происхождения». Он сообщает, что в «народ-

ном языке» славянских слов 50% (так!), а в литературном — 30%. Причем славянские элементы не ограничились одним только словарем, но проникли в глубину румынской фонетики и морфологии: «глухой гласный» «как у славян восточной и южной частей Балканского полуострова», употребление «члена» после имени существительного, что «свойственно также наречиям балканских славян, а отчасти русскому языку».

Соболевский весьма категоричен, когда говорит о смешанном характере румынского: «румынский язык может быть признан за язык наполовину славянский и притом южнославянский» (там же: 5). Выводы свои он выстраивает, базируясь на славянском языке памятников румынской письменности XV—XVII вв., якобы отражающих язык, наиболее близкий наречиям славян южной Македонии и не отдаленной древности, а датируемый примерно XII—XIII вв.: «Это обстоятельство позволяет сомневаться в той автохтонности румын в нынешней Валахии, Седмиградии, Буковине, Молдавии, о котором нам часто говорят румынские ученые» (там же). По мнению Соболевского, румыны появились в этих областях позднее — в XII—XIII вв. — из Македонии, перебираясь постепенно, небольшими группами, под влиянием внешних факторов (неурожаи трав, болезни скота, военный действия и т.п.): «Они пришли на новые места с двумя языками» (там же: 6), один из которых был романским, а другой

— языком славян Македонии как жизненно необходимый им в местах прежнего обитания для общения с местным населением и администрацией. На новой родине этот славянский язык якобы за ненадобностью забылся, но успел оказать такое сильное влияние, что язык восточнороманских переселенцев становится «полусла-вянским». По мысли автора, переселение из южнодунайских областей не было полным: братья дакорумын, куцо-влахи, остались в Македонии, Фессалии и Эпире. Таким образом,

А. И. Соболевского можно считать явным приверженцем гипотезы о южнодунайской прародине румын.

Второй темой выступления была кратко изложенная история принятия христианства румынами, переход в состав паствы славянских святителей и начало длительных культурных и церковных связей между южными славянами и румынами. Он восхищается огромным книжным богатством румын, относящимся к XV—XVII вв., а также ранним румынским книгопечатаньем

(с 1491 г.). Соболевский полагает, что эти книги, заказанные воеводами Валахии и Молдавии, могли иметь хождение не только в румынских землях, но и у балканских славян. Ученый высоко ставит внутренние достоинства румынских славяноязычных книг и вообще их огромное значение для сохранения духовности в эпоху порабощения Юго-Восточной Европы турками. При разгроме независимых государств Балканского полуострова они уничтожали часть храмов и монастырей, в которых гибли и книжные сокровища; румыны же в силу исторических обстоятельств сохранили в своих списках много ценного, вышедшего ранее из-под пера южных славян. Это списки южнославянского свода книг Ветхого завета, остатки перевода Четьих-Миней, списки византийских агиографических произведений, исторических трудов греко-византийцев.

Как полагал Соболевский, румыны Валахии пользовались для своих книг языком македонских славян, а румыны Молдавии — «языком западно-русским с малорусизмами и полонизмами». При этом он заявляет: «Должен сознать, что своего румыны внесли мало» (там же: 10). В доказательство тому утверждается, что все румынские списки в течение трех столетий поразительно схожи и

33 тт

по почерку, и по орнаменту, и по составу . Но определенный вклад румын Соболевский все же признает: это знаменитые Поучения воеводы Нягое своему сыну, а также ряд грамот и документов. И наконец, «когда под ударами турок пали сначала славянские государства балканского полуострова, а потом и Царьград, румыны Валахии и Молдавии ... стали обращать свои взоры на север» (с.11). Соболевский пишет о возвышении православного Львова в XVI в. и о заметном движении Киева в начале XVII в., которые сыграли важную роль в формировании духовного просвещения румын в то время.

Призывая российских славистов обратить свой взор на Румынию, А. И. Соболевский вдохновенно пишет: «Старая румынская книга для нас — как бы дополнение к старой книге русской. Старый румынский монастырь со своими старыми фресками, иноками и утварью дает нам ценный материал для истории и характеристики старого искусства русского. Румын-

33 Ср. совершенно противоположный взгляд Яцимирского, в частности, в работе «К истории румыно-болгарской взаимности» (19036)

ские народные песни, несмотря на свой полуроманский язык, привлекают нас к себе тем, что находятся в наибольшей связи с нашими (малорусскими) песнями ... Сам румынский язык представляет для нас глубокий интерес своими славянскими составными частями, среди которых мы встречаем следы носового произношения гласных» (с.15).

* * *

Начавшаяся с Я. Д. Гинкулова «традиция изучения и преподавания в Санкт-Петербургском университете румынского языка не прерывалась никогда» (Касаткин 2002: 119). Впоследствии Восточная Романия оставалась в центре исследовательского внимания отечественных филологов-романистов: В. Ф. Шишма-рева, М. В. Сергиевского, Р. А. Будагова и др. Последние публикации А. И. Яцимирского, связанные с румынским языком и культурой вышли в свет во время Первой мировой войны (1915; 1916). Период развития отечественного румыноведения, условно ограниченный нами 1917 г., завершает рассмотренная выше публикация академика А. И. Соболевского.

Литература

1. С. Марцелла

Российско-Румынская грамматика, составленная Степаном Марцеллою и изданная Департаментом Народного просвещения. Книга первая.

— Граматикъ Руссаскъ ш1 Румжняскь, жнюпуггъ де Штефан Марцела ш1 тшьрггь де Дшартамент ул општешт е! жмвьцьр! Том жнтжл. Санкт-Петербург, 1827».

2. Я. Д. Гинкулов

Молдавско-Россшский Словарь, составленный Я. Г[инкуловым]. Кишинев. 1829 года. Декабря 2. Молдовенеск Лексикон ку РоссТеняскъ тьлмьчире. I том [А-Н]. — 469 л. [Заполнены 283 л.]; II том (О-ЫН).

— 489 л. [Заполнены 279 л.] (Рукопись, хранится в РНБ).

Начертание правил валахо-молдавской грамматики. СПб., 1840. (а) Собрание сочинений и переводов в прозе и стихах для упражнения в

валахо-молдавском языке, с присовокуплением словаря и собрания славянских первообразных слов, употребляемых в языке валахомолдавском. СПб., 1840. (б)

Выводы из валахо-молдавской грамматики. СПб., 1847.

Карманная книжка для русских воинов в походах по княжествам Мол-давіи и Валахіи, в двух частях. СПб.: Типография Императорской академии наук, 1854. Ч.1 Разговоры и словарь русско-ромьінскіе (валахо-молдавскіе) — 228 с.; Ч.2. Основные правила ромынского (валахо-молдавского) языка. — 186 + VI с.

3. В. И. Григорович

Прибавление [рус. пер. «Хронографа» Михаила Мокса: Mihail Moxa. Cronograful. De inceputul lumiei de-ntaiu. 1620] // В. И. Григорович. О Сербии в ее отношениях к соседним державам преимущественно в XIV и XV столетиях. Казань, 1859. С. 5-45.

4. И. И. Срезневский

[Рец. на:] F. Miklosich. Die Slavische Elemente im Rumunischen. Wien, 1861 // ИОРЯС. 1861-1863. Т. X. Вып. 2. С 143-151.

5. П. А. Сырку

Остатки славянской литературы в Молдавии. [Рец. на: I. Bianu. Note dintr’o excursione de Moldova // Columna lui Traian. Bucure^ti, 1882. № 2] // ЖМНП. 1882. Апр. С. 300-305.

[Рец. на:] Psaltirea, publicatä romanesc la 1577 de diaconulü Coresi. Reprodusä cu unü studiü bibliograficü de B.Petriceícu-Hasdeü. Editiunea Academiei Romane. Tomulü I. Textulü. Bucurescí. 1881 // ЖМНП. 1883. Июнь. C. 391-397.

Новый взгляд на жизнь и деятельность Григория Цамблака. [Рец. на: Episcop Melchisedec. Viéta §i scrierile luí Grigorie Tamblacú. Bucurescí, 1884] // ЖМНП. 1884. Ноябрь. 106-153. (а)

Значение румыноведения для славянской науки // ЖМНП. 1884. Авг. С. 234-247. (б)

Краткий отчет о занятиях за границей приват-доцента С.-Петербургского университета П. А. Сырку в летние месяцы 1893 и 1894 гг. СПб., 1895 (= ИОРЯС. 1895. Май. — Отд. оттиск).

Из истории сношений русских с румынами // ИОРЯС. Т. I. Кн.3. СПб,, 1896. С. 495-542.

К вопросу о подлиннике поучений валашского господаря Иоанна Нягое к своему сыну Феодосию // ИОРЯС. 1900. Т. 5. Кн. 4. С. 1284-1307.

Из переписки румынских воевод с Сибинским и Брашовским магистратами. Тексты 28 славянских документов валашского происхож-дениг XV—XVII вв. городских архивов Сибина и Брашова и Брюкентальского музея в Сибине / Предсмертный труд П. А. Сырку с предисл. А. И. Яцимирского. СПб., 1906.

6. А. И. Яцимирский

Валахия // Новый энциклопедический словарь. Брокгауз и Ефрон. СПб., 1891. Т. 9. С. 339-358.

Генуэзская цитадель в Сороках // БВ. 1892. 17 дек. № 934. (а)

Памятник гетману Жолковскому // БВ. 1892. 19 дек. № 936. (б)

Бакирева пещера в г. Сороках // БВ. 1893. 19 янв. № 958. (а)

Лядовская скальная церковь // БВ. 1893. 30 янв. № 968. (б)

Остатки лагеря Карла XII в селе Варница // БВ. 1893. 8 янв. № 949. (в) Остатки скального монастыря в с. Роги // БВ. 1893. 24 февр. № 986. (г) Предание о Ямпольских порогах // БВ. 1893. 15 июня. № 1017. (д) Нагорянские пещеры // БВ. 1894. 19 авг. № 1123; 20 авг. № 1124. Последнее мнение румынского ученого о происхождении названия «Влах». (Рец. на: Ar. Densusianu. Originea cuventului Vlachü - Revistä criticä-literarä. Anul 1894. Nr.1. P.1-15) // ЭО. 1895. № 3. С.135-140. Живая старина бессарабских молдаван // БВ. 1896. 26 июня. № 65. (а) Письма из Румынии // БВ. 1896. 29 мая. № 18. (б)

[Рец. на:] S. F. Marian. Chromatica poporului romän. Analele Academiei Romine. Seria II. Sectia 2. T. V. P. 107-159 // ЭО. 1896. № 1. С. 177183. (в)

[Рец. на:] A. Densusianu. Din mitologia romänä // ЭО. 1896. № 2-3. С. 271277. (г)

[Рец. на:] G. Weigand. Die Aromunen. Etnographisch-philologisch-histo-rische Untersuchungen. Bd. I. Land und Leute. Leipzig, 1895 // ЭО. 1896. № 4. С. 173-178. (d)

[Рец. на:] N. Manolescu. Igiena täranului. Scriere premiatä §i tipäritä de Academia Rominä. Bucure^ti, 1895 // ЭО. 1896. № 4. С. 178-179. (е) [Рец. на:] G. Crainiceanu. Igiena täranului romän. Locuinta, incältämintea §i imbräcämintea. Bucure^ti, 1895 // ЭО. 1896. № 4. С. 179-181. (ж) Достопамятная церковь в Яссах // РА. Кн. 3. 1896. № 10. С. 209-212. (з) Новая теория румынского ученого о происхождении названия «Бессарабия». [Рец. на: B. Petriceicu-Hä^deu. Etymologicum Magnum Romäniae. T. III. Fasc. 2. P. 2540-2592] // ЭО. 1896. № 2-3. С. 228239. (и)

[Пер. с рум.] Люди с рогами. Народная сказка // Бессарабские ведомости (Кишинев). 1896. 2 авг. № 71. (к)

Разбойники Бессарабии в рассказах о них // ЭО. 1896. № 1. С. 54-90. (л) Повесть о мутьянском воеводе Дракуле в исследовании румынского ученого. [Рец. на: I. Bogdan. Vlad Tepe§ §i naratiunile germane §i ruse^ti asupra lui. Studiu critic. Bucure^ti, 1896] // ИОРЯС. 1897. Т. 2. Кн. 4. С. 940-963 (а)

[Рец. на:] Vraji, farmece §i desfaceri. Adunate de S. F. Marian. Analele Academiei Romine. Ser. II. T. 15. P. 1892-1893. Memoriile sectiunii literare. Bucure^ti, 1893. P. 77-172 // ЭО. 1897. № 1. С. 191-206. (б) Рукописи, хранящиеся в Ново-Нямецком монастыре в Бессарабии. Славянские рукописи Нямецкого монастыря в Румынии. М., 1898.

Благотворительность русских государей в Румынии в XVI—XIX вв. // РВ. М., 1899. — 18 с. (отд. оттиск).

[Рец. на:] J. Dobresku. Psihologia pénala a teranului. Bucurescí, 1899 // ЖС.

Т. X. 1900. Вып. I-II. C.273-277. (а)

Румынские сказания о рахманах // ЖС. 1900 Т. X. Вып. I-II. C.264-272. (б)

Основные мотивы румынского простонародного искусства // Искусство и художественная промышленность. 1901. № 10. С. LXIII-LXVIII (особое приложение с иллюстрациями). (а)

[Рец. на:] I. Bogdan. Luptele romînilor cu turcii pana la Mihai-Viteazul.

Bucureçti, 1898 // ЖС. 1901. Т. 11. С.91-92. (б)

[Рец. на:] O. G. Luca. Famiile boereçti romane. Bucureçti, 1899 // ЖС. 1901. Т. 11. С.92-93. (в)

[Рец. на:] S. F. Marian. Sârbâtoriile la Români. Vol. 1. Bucureçti, 1898;

Vol.2. Bucureçti, 1899 // ЖС. 1901. Вып. 3. Отд. 3. С. 95-99. (г)

[Рец. на:] Z. C. Arbure. Basarabia în secolul XIX. Bucureçti, 1899 // ЖС.

1901. Т. 11. С.93-95. (д)

Румынские параллели и отрывки в некоторых произведениях А. С.

Пушкина // РФВ. Т. XLV. 1901. С. 198-231. (е)

С камерой по Днестру. Из дорожного дневника // Фотографическое обозрение. 1901. № 12. С. 457-462. (ж)

Сказание вкратце о молдавских господарях в Воскресенской летописи. СПб., 1901. (з)

Старинное румынское искусство // Искусство и художественная промышленность. 1901. № 5. Февраль. С. 136-164. (и)

Мнение новейших ученых о происхождении румын. Доклад, прочитанный 18 января 1902 года на заседании Славянской комиссии Имп. Мос. Арх. об-ва // Древности. М., 1902. Т. 3. С.51-52. (а)

[Пер. с рум.] Сказочные сокровища забытого уголка. Собрание румынских сказок и легенд / С множеством рисунков и фотографий переводчика. Пер. А. И. Яцимирского. М.: Типография И. Д. Сытина,

1902. - 184 с. (Изд. 2-е: 1908). (б)

[Рец. на:] I. Grigoriu. Notite istorice asupra lui Iosif (Ioasaf) I Musat, mitropolitul Moldovei. Bucureçti, 1901 // ЖС. 1903. Вып.3. С.385-386. (а)

К истории румыно-болгарской взаимности. [Рец. на: I. Bogdan. Romînii çi bulgarii. Raporturile culturale çi politice între aceste doua popoare. Conferinte de. Bucureçti, 1896. P. 3-58] // Известия Санкт-Петербургского Славянского благотворительного общества. 1903. № 3. Декабрь. С. 60-70. (б)

Книжное влияние славянского языка на румынский // РФВ. Т. 50. Кн. 34. 1903. С. 185-200 (= Румынско-славянские очерки. Ч. 1. Вып. 2. Варшава, 1903). (в)

Молдавские отголоски московских легенд о Мономаховых дарах // ЖМНП. 1903. Октябрь. Часть 349. С. 347-390 (= Румыно-славянские очерки. Ч. 2. Румынская история и культура. Вып. 4). (г)

К вопросу о славянском элементе в румынском языке. [Рец. на: O. Densusianu. Histoire de la langue roumaine. Tome premier. Fasc. 1-2. Paris, 1901] // ИОРЯС. 1903. Кн. 3. С. 393-414. (= Румыно-славянские очерки. Ч. 1. Язык и этнография. Вып. 1). (д)

[Рец. на:] П. Сырку. Очерки из истории литературных сношений болгар и сербов в XIV—XVII веках. Житие Св. Николая нового Софийского, по единственной рукописи XVI века. СПб., 1901 // ЖМНП. Часть 348. 1903. № 7. С. 249-263. (е)

Румынские рассказы и легенда о Петре Великом // ИВ. 1903. № 5. С. 549-560. (ж)

Домна Стефанида, невеста царя Алексея Михайловича // ИВ. 1904. № 9. С. 825-843. (а)

Из славяно-румынских семасиологических наблюдений // ИОРЯС. 1904. Т. IX. Кн.2. С.257-278 (= Румыно-славянские очерки. Ч. 1. Язык и этнография. Вып. 5). (б)

Неизвестные песни о Марке-Кралевиче // ИОРЯС. 1904. Т. IX .Кн. 4. С.203-229. (в)

Судьба славянских носовых в словах, заимствованных румынами // Сборник учеников и почитателей А. И. Соболевского. СПб., 1904 (= Румыно-славянские очерки. Ч. 1. Язык и этнография. Вып. 3. — 20 с.). (г)

Валашский Марк Аврелий и его поучения. [Рец. на: П. А. Лавров. Памятники древней письменности и искусства. CLII. Слова наказательные воеводы валашского Иоанна Нягое к сыну Феодосию. СПб. 1904] // ИОРЯС. 1905. Т. X. Кн. 4. С. 339. (а)

Из истории славянской письменности в Молдавии. Из лингвистических и палеографических наблюдений над славянскими рукописями румынского происхождения // ИОРЯС. 1905. Кн. III. C. 24-68 (б)

Из лингвистических и палеографических наблюдений над славянскими надписями румынского происхождения // ИОРЯС. 1905. T. X. Кн. 3. С. 24-68. (в)

К истории румыно-сербской взаимности // Славянские известия (СПб.),

1905. Кн. 4. С. 359-374. (г)

[Пер. с рум.] Два великана (Румынская легенда) // Родник. 1905. № 1. С. 48-57. (д)

[Рец. на:] I. Barbulescu. Studii, privitoare la limba çi Istoria românilor.

Bucureçti, 1902 // РФВ. 1905. Т. LIII. С. 145-155. (е)

Славянские и русские рукописи румынских библиотек. СПб.: Изд-во Аккад. наук, 1905. (ж)

Славянские заимствования в румынском языке как данные для вопроса о родине румынского племени. СПб., 1905. - 28 с. (= Румыно-славянские очерки. Ч. 2. Румынская история и культура. Вып. 1). (ж) Молдавские грамоты в палеографическом и дипломатическом отношениях // РФВ. 1906. № 1-2. С. 177-198 (а)

Валашские грамоты в палеографическом и дипломатическом отношениях // РФВ. 1906. № 3-4. С. 49-67. (б)

Григорий Цамблак. СПб., 1906. (в)

Из истории культурных и литературных сношений румын с сербами // Славянские известия. 1906. № 4. С. 260-271; № 5. С. 342-353. (г)

Из истории славянской письменности в Молдавии и Валахии XV—XVII вв. Введение к изучению славянской литературы и у румын. Тырнов-ские тексты молдавского происхождения и заметки к ним. СПб.,

1906. (д)

[Пер. с рум.] И. Славич. Скормон // ВИЛ. 1906. № 1. C. 134-140. (е)

[Пер. с рум.] Н. Гане. Как Бог даст // ВИЛ. 1906. № 1. С. 140-143. (ж) [Пер. с рум.] А. Влахуцэ. Как румын умирает // ВИЛ. 1906. № 7. С. 129132. (з )

[Пер. с рум.] А. Влахуцэ. Крестовые братья // ВИЛ. 1906. № 11. С. 89-92. (и)

[Рец. на:] Mardarie Cozianul. Lexicon slavo-românesc çi tîlcuirea numelor din 1649. Publicat de Gr. Cretu. Bucureçti, 1900 // ИОРЯС. 1906. Т. 11. СПб., С.439-443. (к)

Русское влияние на печатные книги у румын в XVII веке. [Рец. на:

I. Bianu, N. Hodoç. Bibliografia româneasca veche (1508—1830). Fasc. 3-5. Bucuresci, 1901-1904) // ИОРЯС. 1906. Т.11. Кн. 4. С. 416-430. (л)

Современная румынская беллетристика // ВИЛ. 1906. № 1. С. 129-134.

(м)

«Черная шаль» А. С. Пушкина и румынская песня // ИОРЯС. 1906. Т.

XI. Кн. 4. С. 372-378. (н)

Румынские отголоски русского сказания о Мономаховых регалиях. Доклад на Славянской комиссии Московского археологического общества. 12 марта 1902 г. // Древности. М., 1907. Т. 4. С. 2-3. (а) Славянские грамоты Брашовского архива в палеографическом и дипломатическом отношениях // РФВ. 1907 №.1. (б)

Значение румынской филологии для славистики и румынских изучений // ЖМНП. Новая сер. 1908. Ч. XVII. № 9. с.121-142. (а)

Новая теория о родине румынского языка и месте балканского роман-ства среди романских языков. [Рец. на: O. Densusianu. Histoire de la langue roumaine. T. 1. Fasc. III. Paris, 1902] // ИОРЯС. 1908. Т. XIII. Кн.3. C. 386-409 (= Румыно-славянские очерки. Ч. 1. Язык и этнография. Вып. 2). (б)

Славяно-молдавская летопись монаха Азария // ИОРЯС. 1908. Т. 13. кн.

4. С. 23-80 (в)

Славянские заимствования в румынском языке, как данные для вопроса о родине румынского племени // Сб. статей, посвященных почитателями академику и заслуженному профессору В. И. Ламанскому по случаю пятидесятилетия его ученой деятельности. СПб., 1908. Ч. 2. С. 792-819. (= Румыно-славянские очерки. Ч. 2. Румынская история и культура. Вып.1) (г)

Шестнадцать рукописей молдавского письма XV—XVII вв. // ИОРЯС. Т. 13, кн. 2. 1908. С. 194-221. (д)

Романский митрополит Макарий и новооткрытая его славяномолдавская летопись 1541—1555 гг. // ЖМНП. 1909. Ч. 21. Май. Отд.

2. С. 134-166.

Язык славянских грамот молдавского происхождения // Статьи по славяноведению. Под ред. акад. В. И. Ламанского. Вып III. СПб., 1910. С.154-177.

[Рец. на:] I. Bogdan. Documentele lui Çtefan cel Mare. Bucureçti, 1913-

1914 // РФВ. 1915. №1. С.416-426.

[Пер. с рум.] Кармен Сильва. Сказки королевы / Пер. и предисл. А. И.

Яцимирского. Пг.; М., 1916.

7. А. И. Соболевский

Румыны среди славянских народов. Доклад, произнесенный на торжественном годовом собрании Академии наук 29 декабря 1916 года. СПб., 1917

8. Из истории румынистики

Александров А. И. О трудах А. Яцимирского по славянской филологии // Ученые записки Казанского университета. 1906. Кн. 7-8. С. 1-36.

Бернштейн С. Разыскания в области болгарской исторической диалектологии. Т. I. Язык валашских грамот XIV—XV веков. М.; Л., 1948.

Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Санкт-Петербургского университета. Т.2. СПб., 1898.

Богач Г. Пушкин и молдавский фольклор. Кишинев, 1963.

Борщ А. Т. Из истории отечественной романистики. Валахо-молдавская кафедра Петербургского университета // Актуальные проблемы советской романистики. Научная сессия, посвященная 100-летию со дня рождения лауреата Ленинской премии акад. В. Ф. Шишмарева (1875-1975). Тезисы докладов. Л., 1975. С. 18-19.

Воронов А. Историко-статистическое обозрение учебных заведений Санкт-петербургского округа с 1829 по 1853 г. СПб., 1854. С. 39-40.

Гросул Я., Мохов Н. Историография Молдавии // Очерки истории и истории науки в СССР. Т. 3. М. 1963. С. 657-658.

Двойченко-Маркова Е. М. Русско-румынские литературные связи в первой половине XIX в. М., 1966.

Десятое присуждение учрежденных П. Н. Демидовым наград, 17 апреля 1841 г. СПб., 1841.

Драганов Л. Д. Пушкин в переводах // ИВ. 1899. Т. 76. С. 654.

Драганов Л. Д. Bessarabiana. Ученая, литературная и художественная Бессарабия. Алфавитный библиографический указатель. Кишинев,

1912. С. 272-276.

Дурново Н. Н. Профессор Александр Иванович Яцимирский // Slavia. 1925-1926. Rocnik IV. Ses. 2. С. 395-396.

Императорский С-Петербургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования. Исторические записки / Сост.

В. В. Григорьевым. СПб., 1810.

Касаткин А. А. Вклад ученых Ленинградского университета в развитие романского языкознания // Вестник ЛГУ. 1969. 2. Серия история, языка и литературы. Вып. 1. С. 110-120. (переизд.: Филологический факультет Санкт-Петербургского гос. университета. Материалы к истории факультета. Филфак СПбГУ, 2002. С. 129-131).

Кидель А. С. Выдающийся ученый - А. И. Яцимирский // Днестр. 1958. № 8. с. 156-151. (а)

Кидель А. С. А. И. Яцимирский (1813-1925) // Молдова сочиалистэ. 1958. 30 ауг. (б)

Кидель А. С. (Сост.). Александр Иванович Яцимирский. Кишинев, 1961.

Кидель А. С. Замечательная страница в истории русско-молдавских культурных связей (100 лет со дня рождения А. И. Яцимирского) // Кодры. 1913. № 8. С. 121-131.

Козловский И. Профессор Яцимирский // Известия Донского государственного университета. Т. 6. 1925. С. 3-5.

Лавров П. Научная деятельность П. А. Сырку // ЖМНП. Новая сер. Часть I. 1906. Февраль. СПб., 1906. С. 62-83.

Матковски А. Полихроние Сырку. Кишинэу, 1961.

Матковски А. А. И. Яцимирский — черчетэтор ши пропагатор ал фолклорулуй молдовенеск // ЛЛМ. 1969. № 1. П 22-29.

Матковски А. Контрибуций документаре привинд вяца ши активитатя луй А. И. Яцимирский // ЛЛМ. 1912. № 2. П. 31-48.

Матковски А. Ной контрибуций документаре привинд вяца ши активитатя луй А. И. Яцимирский // ЛЛМ. 1913. № 4. П. 16-24.

Матковски А. Презенце молдовенешть ын публикацииле русе дин аний 1880-1905. Кишинэу, 1916.

Матковски А. Документальные данные о жизни и деятельности А. И. Яцимирского // Советское славяноведение. 1919. № 1. С.89-99. (а)

Матковски А. Яцимирский Александр Иванович (биобиблиографии-ческий справочник). Кишинев, 1919. (б)

Оганян Л.Н. Выдающийся молдавский педагог XIX в. Я. Д. Гинкулов // Ученые записки Тираспольского педагогического института. Вып. 8 (за 1958 г.). Кишинев, 1960. С. 61-19.

Осадченко И. Релаций литераре молдо-русо-украинене ын секолул XIX. Кишинэу, 1911.

Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1884 год. СПб., 1881.

Повесть о Дракуле / Исследование и подготовка текстов Я. С. Лурье. М.; Л., 1964.

Развитие науки в Ростовском государственном университете. 19151965. Ростов, 1965.

Репина Т. А. Румынистика в России и СССР // Исследования по историографии славяноведения и балканистики. М., 1981. С. 55-10.

Российская педагогическая энциклопедия. Т. 1. М., 1993.

Ростовский государственный университет. 1915-1965. Статьи,

воспоминания, документы. Ростов, 1965.

Ростовский государственный университет (1915-1985). Очерки. Ростов, 1985.

Русский биографический словарь. Т. «Герберский - Гогенлоэ». М., 1916. Силин А.. Д. А. И. Яцимирский. Некролог // Зап. Северно-Кавказского общества археологии, истории и этнографии. 1925. Кн. 1. Вып. 3-4. Трубецкой Б. А. Из истории периодической печати Бессарабии (18541916). Кишинев, 1968. С. 110-111.

Шишмарев B. Ф. Романские поселения на юге России / Изд. подготовили М. А. Бородина, Б. А. Малькевич, Н. Л. Сухачев; Под ред. В. М. Жирмунского, В. В. Левшина. Л., 1915 (Ан. СССР. Труды Архива. Вып. 26).

Шолдан А. (Матковски А.) Контрибуция луй А. Яцимирский // Нистру.

1913. № 11. П. 134-139.

Bogdan D. P. Polihron SÎrcu çi contributia lui la cultura romÎneasca veche // Arhiva romîneascâ. 1942. T. VIII.

Bogdan D. P. Textele slavo-romÎne În lumina cercetarilor ruseçti // Relatii romÎno-ruse În trecut. Bucureçti, 1951.

Bogdan I. Letopisetul lui Azarie // Analele Academiei Romane. Memoriile sectiei istorice. 1909. Ser. II. T. 31.

Ciobanu V. A. I. Iatimirski çi folclorul roman // Studii çi cercetäri de istorie literarä çi folclor (Bucureçti). 1959. № 3-4. P. 661-694.

Fodor E. Cercetarile lingviçtilor ruçi çi sovietici despre retatiile lingvistice slavo-romÎne // Romanoslavica. VI. Filologie. Bucureçti, 1962. P. 221. Ilinskij G. A. Al. Iacimirskij (некролог) // Revue des études slaves (Paris).

1925. fac. 3-4. P. 316-318.

Macrea D. Lingvictica rusa çi sovietica despre limba romÎna // LR. 1954. № 6. P.5-15.

Marinescu M. Ecouri ale culturii romÎneçti În revista ruseasca “Живая старина” (1890-1916) // Analele Universitatii Bucureçti. Limbe slave. Anul 20. 1911. P. 25-41.