CC BY
56
в возбуждении архаического сознания на новом уровне, в восторге нового зрения, порождающего прозрение счастливого будущего и гармонии человека и мира, параллели круговорота природы и процесса творения.
Список литературы
1. Торчинов, Е. А. Религии мира : опыт запредельного [Электронный ресурс] / Е. А. Торчинов. - URL: http://psylib.org.ua/books/torch01/index.htm.
2. Элиаде, М. История веры и религиозных идей [Текст] / М. Элиаде. - М. : Акад. проект, 2009.
3. Гроф, С. Космическая игра [Текст] / С. Гроф. - М. : Издательство Института трансперсональной психологии ; Издательство К. Кравчука, 2004.
4. Хлебников, В. Творения / В. Хлебников. - М. : Сов. писатель, 1986.
УДК 82.09
Маттиас Фрайзе
Геттингенский университет, Германия
ИЗУЧЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ: МЕЖДУ ТЕКСТОЛОГИЕЙ И КУЛЬТУРОЛОГИЕЙ
Автор статьи размышляет о границах собственно научного в литературоведении: если суть литературоведения заключается в интерпретации текста, то можно ли рассматривать эту деятельность в дидактическом аспекте? Автор обосновывает мнение, что литературоведение не должно раствориться в социологии литературы либо в исторической или семантической культурологии. Рассуждения подкреплены анализом рассказа Льва Толстого «Отец Сергий».
Ключевые слова: литературоведение, интерпретация, Лев Толстой, «Отец Сергий».
Изучение и связанное с ним преподавание литературы в вузах прошло разные фазы исторического и научного развития. Противопоставление формалистами «ненаучного» биографизма и «научного» анализа литературных приемов сегодня, с точки зрения исторического расстояния, понимается как нужная и успешная полемика в контексте 10-х и 20-х годов прошлого века, но ее недостаточно для формулировки самопонимания и научного обоснования литературной учебы в ХХ1 веке. С анализом литературных приемов, который пропагандировали формалисты, в наши дни конкурируют по крайней мере три разных вида культурологии: во-первых, социология литературы, во-вторых, историческая культурология и, в-третьих, семиотика культуры. С социологией литературы у русских литературоведов - печальный опыт. В самые темные времена советской науки, в 30-е годы ХХ века, она под руководством Переверзева вытеснила все в узком смысле филологические подходы к литературе. На западе она, однако, в 60-е годы в связи с неомарксистскими тенденциями расцвела, прежде всего во Франции. Социологи литературы, как, например, Пьер Бурдье, не ссылались на Переверзева - они были уверены, что им руководит лишь стремление к настоящей научности и отказ от всех спекулятивных предпосылок в литературоведении. В этом отношении их цели стыкуются с целями формалистов, которые также стремились к большей научности литературоведения. К этой научности, однако, текстология и социология литературы стремятся принципиально разными путями. Для социологии литературы единственные эмпирические данности - это, с одной стороны, пишущий и, с другой стороны, читающий человек. Акция первого и реакция последнего, однако, непосредственно
© Маттиас Фрайзе, 2011.
не доступны нам. Как цифры рождений и смертей, браков и разводов, так и в строгом смысле эмпирическая информация о писании и чтении ограничена числом фактических актов писания и чтения. Почему пишется или читается и с каким результатом - это уже нуждается в интерпретации, и научность снова уходит из-под научного наблюдения. Попытки избежать интерпретации актов писания и чтения с помощью наблюдения активирования определенных зон мозга приводят только к банальным результатам типа: порнография возбуждает половые регионы мозга. Значит, строго научной социологии литературы известно только: много ли пишут и какие из доступных потенциальным читателям текстов читаются и в каком количестве? Механизмы доступа к текстам - тоже социальные, точнее, они политически-экономически-социальные, и их исследование требует анализа соответствующих механизмов. Если результаты исследования таких механизмов отличаются от данных общих механизмов доступа к информации и товарообмена, тогда это указывает на особую роль, которая предоставлена литературе в данном обществе. Но какая эта роль и откуда она - это строго научно, без интерпретации, нельзя сказать.
Перейдем к исторической культурологии. У нее огромный исторический материал «литературной жизни». Формалисты издевались над биографизмом литературоведениия Х1Х века, но можно и его интерпретировать как стремление к научности. Биография автора - это несомненный факт, и биографический повод написания чего-то всегда есть. В момент написания текст для автора тесно связан с этим поводом. Только потом автор, как свой собственный читатель, понимает, что данный текст выходит за пределы повода его написания. Но тогда текст уже перестал быть частью его биографии. Но есть и другие исторические данные. Где, когда, кем, что пишется? Какие тексты читал сам автор перед написанием своего текста? Что он заимствовал у других авторов? Вся эта эмпирическая информация - документ культурной деятельности, культурных течений, который как бы оправдывается самим собой, без возможной поучительности, без вопроса, что нам с этим знанием делать. Но совокупность исторического все растет, и категории ценностного выбора колеблются. Нам нужно новое оправдание исторического знания, нужны новые критерии выбора. Но они пока еще не обнаружились.
Семиотика культуры обещала научность в области, в которой она казалась недосягаемой: в области общего описания культуры. Главные параметры культурной жизни формируют знаковые отношения, которые имеют системный характер. Но конкретные тексты, конкретная культурная жизнь или подтверждает знаковую систему, или они отрицают, подрывают ее. Сама культурная деятельнось, культурная роль текстов при этом не понимается. Как формируется культура? Как литературный текст становится культурным событием? Как он вписывается в структуру культуры? Для этого нужна бы текстология, анализ литературного текста.
Для строгой научности текстологии надо бы ограничить исследование «качеством» текстов. Какие у них строго научно исследуемые качества? Стандартность лексики и синтаксиса, метрика, рифмика, повторяемость слов и звуков, членение текста на строфы, главы, тома. Уже принадлежность текста к какому-то жанру предполагает интерпретативное деление литературного поля. И фиктивный мир доступен целиком только с помощью интерпретации. Но есть и научный, точный способ интерпретации текста: анализ семантических эквивалентностей, которые организуют семантические массы и напряжения. Но почему этот способ не внедрился в литературоведение всего мира, почему в последние десятилетия его вытеснила новая волна социологии литературы и исторической культурологии? Почему так мало ученых, учителей, читателей художественной литературы применяют такой анализ, почему этот способ анализа на западе совсем не популярен, почему даже последные когорты неоформализма и неоструктурализма отступают и уходят в нарратологию? Ведь нарратология подчиняет систему эквивалентностей описанию действительности, потому что нарратология переводит семантические напряжения в событий-
ные отношения. Для нарратологии главная ось семантики - это связь исходной ситуации с конечной ситуацией. Таким образом, эквивалентность подчиняется явлению времени, а время обосновывает действительность. А надо бы наоборот: для понимания семантических отношений текста мы обязаны превратить его событийный ряд в эквивалентность. Только семантические качества, а не последовательность в действительности должны руководить анализом. Вы наверно спросите: в чем разница? Разница существенная: через семантические эквивалентности до нарратива мы реконструируем фиктивную действительность, которая в конечном счете дублирует настоящую действительность. Через нарратив до семантических эквивалентностей мы преодолеваем действительность ее осмыслением, и только так осуществляется эстетическая функция литературного произведения.
В качестве примера приведу рассказ Льва Толстого «Отец Сергий». Этот рассказ, как и большинство поздних литературных произведений Толстого, понимается как текст поучительный, который проповедует определенный образ жизни. Много раз было указано и на образцовость сюжетной модели жития для рассказа. Была продемонстрирована и сексуальная символика отрезанного пальца в рассказе1. Кроме того, не только «старомодные» биографы, но даже и современные нарратологи, такие, как Вольф Шмид2, с полным правом считают этот рассказ воплощением личных проблем реального автора. Другие нарратологи, такие, как Джон Коппер3, смотрят на рассказ позднего Толстого как на попытку возвести семантические границы в таком обществе, в котором таких границ в качестве моральных запретов уже нет. Но эти границы по Копперу в рассказе как раз не переступаются, а нарратив ограничивается миметической субституцией запрещенного действия. В итоге действие рассказа является для него отчаянной попыткой персонажей отличаться - в обоих значениях этого слова. Герой обречен обществом на нарциссизм.
По всем этим названным причинам рассказ «Отец Сергий» подходит в качестве наглядного примера для изучения литературы: О чем говорить со студентами по поводу такого рассказа? О личных сексуальных проблемах моралистов? О моральном образе жизни? О вытеснении вожделений и заменой реальности знаками? О том, как стать святым в современном обществе? Или о борьбе против невозможности сюжета в обществе, в котором «все позволено»? Нет, все эти подходы в конечном итоге подчиняют смысл действительности, а не наоборот. Добиваться для учеников доступа к смыслу, к ведущей и решающей роли смысла в жизни можно только иллюстрацией того, как смысл рождается вопреки действительности. И это возможно только через изложение эквивалентностей, этих первоначал смысла.
Эквивалентностей в рассказе «Отец Сергий» много. Но как их осмыслить? Самая яркая эквивалентность - это четыре женщины, которые играют определенную роль в жизни Касатского/отца Сергия. В своем блестящем анализе четырех встреч героя с этими женщинами Роберт Люис Джексон4 демонстрирует тонкость автора в психологическом наблюдении этих черырех встреч. Но дело здесь не одном в наблюдении. Из записной книжки самого Толстого (8-ого июля 1890, цитируется по книге Лидии Опульской «Л. Н. Толстой: Материалы к биографии с 1886 по 1892», М., 1979) следует, что в фокусе рассказа находятся психологические фазы, через которые проходит герой. Дело именно в фазах, то есть в строгой эквивалентности этих четырех женщин. Джексон видит сходство имен Мэри и Марьи и блестяще разшифровывает фамилию Маковкиной. В связи с этим жаль, что он из-за ее высокого морального облика не ставит четвертую женщину, Пашеньку или Прасковью Михайловну, в один ряд с другими женщинами, в ряд эротической значимости для героя. Ведь в последней сноске своей статьи он даже спрашивает: Имел ли случай с Пашенькой сексуальную значимость для молодого Касатского? Но он не нашел такую значимость, потому что он ищет значимость этого случая как «первое падение» Касатского. Эта его предпосылка проявляет и у него подчинение эквивалентности - сюжетностью, понятой как событийность. Но сексуальное значение случая с Пашенькой - в ее стыде, в ее жалкой, покорной улыбке, когда она показывает окружающим ее
мальчикам телодвижение плавания на суше. Эта сцена войеризма мальчиков соответствует забавности сексуального телодвижения или собственной телесной сексуальности при наблюдении постороннего человека. Согласно книге Жана Поля Сартра «Бытие и Ничто» (1937) моя непохожесть по отношению к другому человеку, мое «бытие-для-него» начинается с моего стыда под его взглядом. « Ma honte est un aveu »5; « la honte me revele que je le suis »6; « la honte est - comme la fierte - l’apprehension de moi-meme comme nature »7. Вот в чем формируется оппозиция между Пашенькой и Марией: обе они слабоумные, обе они как бы являют собой телесность, природу, но у Пашеньки есть осознание собственной телесности, природности, и это осознание овладело ею через взгляд другого человека на нее. Таким осознанием, этим стыдом под взглядом другого рождается человек как социальное существо. В этом-то и заключается решение парадокса телесности и духовности человека, парадокса, который так мучил Толстого. Пашенька воплощает духовность через осознание собственной телесности. У Марьи, дочки купца, нет осознания своей телесности, и поэтому-то у нее совсем нет чувства стыда. Она бессознательно отождествляется со своим телом и торгует своими полными плечами. Поэтому она и дочь купца.
Такая же противоположность наблюдается между «умными» женщинами - Мэри и Ма-ковкиной. Мэри в высшем свете торгует своей красотой, как Марья в низшем. Маковкина, как показал Джексон, узнает другого и себя при обмене пылающими взглядами через окно, и духовное значение этого познания подчеркивается перекличкой с первым посланием апостола Павла к коринфянам: «Теперь мы видим как-бы сквозь тусклое стекло, гадатель-но, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан». Джексон поэтому с полным правом считает, что Сергий и Маковкина узнали друг друга не столько на уровне вожделения, сколько на уровне одушевленности и духовного искания8. А почему отец Сергий принимает бесстыдное предложение Марьи, а не предложение княгини Мэри? Реально это мотивировано гордостью Касатского, но структурно объяснение особенности сюжета характером героя не совсем удовлетворительно. Всегда возникает вопрос: а почему у героя такой характер? Структурное объяснение следующее: ситуация с княгиней, как не раз отмечалось, эдипальная. Невеста Касацкого - любовница отца-царя. Такой эдипальной констеляции при его встречи с Марьей уже нет: отец-бог, тот, который заменил Касатскому царя, больше не существует. Несмотря на то, что первые слова Марьи при встрече с отцом Серегием звучат: «Я к папаше хочу» (в этот раз у нее - патологическая эдипальность, и как раз «отец» Сергий является для нее освобождением от эдипальной фиксации («я во сне вас видела»), этот папаша для Сергия уже не существует: в нем самом «любви уже нет», а Бога - тоже «нет». Поэтому иметь с ней интимные отношения не является преступлением, нарушением запрета. Эдипального пути к женщине и к социальному созреванию для него уже нет. Его ждет другая форма любви, другая форма познания другого человека. В основе ассоциативной связи между ночью с Марьей и случаем с Пашенькой лежит имплицитный вопрос: почему у нее совсем не было чувства стыда?
Но как наш герой отошел от эдипального восприятия мира? Он отошел от него не путем преодоления, а путем регрессивного душевного движения. На самом деле Касат-ский - отец Сергий проходит все стадии социализации раннего детства в обратном порядке - от эдипального триугольника через конфликт авторитета, через идентификацию с матерью до первичного самонаправления всеобжирающего новорожденного. Ввиду невозможности прохождения пройти через эдипальную, истерическую фазу развития, он возвращается обратно, то есть деградирует на навязчивый уровень развития. Этот уровень выражается в эпизоде с Маковкиной. Отец Сергий возводит границы, налагает на себя строгие запреты, и символом регрессии от эдипальности до навязчивости является символическая автокастрация, выраженная в отрезании пальца. Но регрессия не останавливается на навязчивой стадии, она продолжается до депрессивного отрицания себя в пользу другого и мира по образцу Прасковьи Михайловны и кончается шизоидальной
анонимностью и потерей идентичности. И этот личный регрессивный процесс Касатского полностью соответствует культурному процессу в России тех времен, в которых он сознательно живет (40-90-е годы). Эдипальная его триангулация произошла в эдипальной культуре эпохи романтизма. Его навязчивое монастырское самообуздание совпадает с навязчивой культурой русского реализма. Депрессивное его слияние с народом и самоотрицание совпадают с депрессивной культурой русского символизма, а шизоидальная его анонимность предвещает шизоидальную культуру авангарда. Таким образом, сюжетную цепь, если в ее основе лежит настоящая эквивалентность всех ее элементов, можно и должно превратить в смысловую типологию. Появление четырех женщин в жизни Касатского таким образом и превращается в типологию женской любви: продавание себя (Мери), отдавание себя (Марья), познание другого (Маковкина), познание себя (Пашенька) (интересно сравнить эту типологию с типологией, к которой вскоре придет Гуров в рассказе «Дама с собачкой»: беззаботные, добродушные женщины, веселые от короткого счастия любви; неискренные, манерные, женщины, для которых любовь как будто не страсть, а что-то более значительное; красивые, холодные женщины с хищным выражением лица; и, наконец, стыдливая, жалкая, совестливая Анна Сергеевна, которая соответствует Пашеньке). Последовательность же четырех искушений Касатского превращается в типологию регрессивного периода русской культуры от романтизма до авангарда.
Все это значит, что основная задача литературоведения заключается не в реконструкции ряда возможных или реальных событий, сюжетных стадий, фиктивной действительности, а наоборот: она состоит в превращении сюжетных фаз в семантическую модель, в превращении событий в смысл, фиктивной действительности в семантическое поле.
В чем же научность такого осуществления? Коренная проблематика изучения и преподавания литературы заключается в следующем. Наука не самоцель, она служит пониманию, и понимание человека и культуры как раз не подчиняется идеалу однозначности. Рассказ Толстого значимый, но не однозначный. Открытие этой его значимости одновременно производит и требует знания людей, знания жизни. Поэтому отношение учителя и ученика в литературоведении - почти эдипальное, из невозможности убить отца-учителя следует потребность принципиально бесконечного диалога, но если учитель не готов на такой диалог, тогда нередко следует психологическая регрессия ученика. Литературоведение - это часть жизни, но не просто живая жизнь, а борьба за понимание себя и другого.
Примечания
1 Benami Barros Garcia, Introduction a la simbologia del dedo en los clasicos de la literatura rusa// Especulo. 2007. 36 : http://www.ucm.es/info/especulo/numero36/dedorus.html.
2 Wolf Schmid, Elemente der Narratologie, 1. Auflage (t.e. pervoe izdanie), Berlin 2008, s. 59.
3 Tolstoy and the Narrative of Sex: A Reading of ‘Father Sergius’, ‘The Devil’, and ‘The Kreutzer Sonata’ // In the Shade of the Giant: Essays on Tolstoy, ed. Hugh McLean (Berkeley: Univ. of California, 1988). P. 158-186.
4 Jackson Robert Louis. Father Sergius and the Paradox of the Fortunate Fall // Russian Literature. 1996. 40. P. 463-480.
5 Jean Paul Sartre: L'etre et le neant. Paris, 1937. S. 319.
6 Ibid. S. 320.
7 Ibid.
8 Jackson Robert Louis. Father Sergius... Р. 468. История с Маковкиной напоминает историю Абеларда и Елоизы, и вместе с тем и братскую любовь святого Франциска и святой Клары
9 Первое послание апостола Павла к коринфянам. Глава 13, 13. См.: Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового Завета. Каноническое изд. в рус. переводе. Объединенные библейские общества, 1992. С. 215.
