CC BY
62ИЗОЛЯЦИОНИЗМ В СОВЕТСКОЙ НАУКЕ 1920-1950-х гг. ЦЕНТР И ДАЛЬНИЙ ВОСТОК
Васильева Елена Владимировна
кандидат исторических наук, доцент, Департамент социальных наук и психологии Школы гуманитарных наук Дальневосточного федерального университета, Владивосток, Россия e-mail: [email protected]
Статья посвящена проблеме изоляционизма в отечественной науке 1920-1950-х годов, пока не ставшей предметом пристального внимания историков. В ней рассматривается зарождение, становление и развитие данного явления. Выделяются этапы утверждения изоляционизма в науке и изменение его форм на каждом из них. Выявляются основные факторы, которые детерминировали данный процесс, а также акторы, его исполнявшие.
Анализ проводится на основе сопоставления процессов, происходящих в центре и на периферии. Последняя представлена Дальним Востоком, для которого характерно маятниковое внимание со стороны власти, что придавало специфику протекания данного процесса в регионе. Делается вывод о том, что факторы носили как объективный, так и субъективный характер, а субъектами в равной степени являлись советская власть и сами ученые. В результате делается вывод о том, что изоляционизм представлял институциональный признак отечественной науки советского периода.
Ключевые слова: наука, изоляционизм, диалектический материализм, суды чести, космополитизм, социальный институт
Одним из проявлений государственной научной политики в СССР 1920—1950-х гг. был изоляционизм. Исходя из общего определения данной категории (Новая философская энциклопедия, 2010. Т.2: 91), под изоляционизмом в науке будем понимать политическое поведение, направленное на ограничение связей и отношений отечественной науки с наукой мировой, одновременно выступающее в качестве кадрового и идеологического компонентов
научной политики. Поскольку ни в партийно-государственных документах, ни в исследовательских проектах он никогда не выступал под таким именем, хотя само понятие историками науки использовалось (Александров, 1999: 5), есть необходимость обратиться к нему как самостоятельному предмету исследования, исходя из его роли в развитии науки и судьбах ученых и выбрав соотносительно центр и Дальний Восток. Центр, поскольку оттуда исходили все инициативы, Дальний Восток — как один из наиболее отдаленных от центра регионов, где воздействие централизованной научной политики на науку было детерминировано маятниковым характером отношения к нему со стороны советской власти.
Не будет ошибкой соотнести зарождение изоляционизма с выходом в третьем номере журнала «Под знаменем марксизма» за 1922 г. статьи В.И. Ленина «О значении воинствующего материализма». Статья явилась своеобразной реакцией на проходившие в стране дискуссии по философско-мировоззренческим проблемам, все еще продолжавшие философские традиции «серебряного века» и не исключавшие участия в них марксистов. Не касаясь прямых политических последствий публикации статьи (тема иного исследования), обратим внимание на то, что речь шла о необходимости смены учеными философско-методологических оснований познавательного процесса, о сведении его к использованию единственной методологии, выдаваемой за интернациональную, исключая все возможные. Пока не позиционировала себя ревизия содержательной стороны знания, не прерывались непосредственные контакты с зарубежными коллегами, но уже были резко ограничены научные дискуссии, проходившие в стране, и доступ ученых к научной информации (Колчинский, 1999: 16, 22).
Не замечая этого и не предполагая каких бы то ни было последствий, сами ученые, как естествоиспытатели, так и гуманитарии, с живейшим интересом обратились к освоению диалектико-мате-риалистической философии (Дмитриев, 2002: 29—50; 2007: 22—27), что, в конечном счете, привело к созданию в 1924 году Общества воинствующих материалистов — ОВМ (гишуег8.ги>рЫ1о8орЬу/сЬго-nograph/ 154932), а самих ученых к непосредственному участию в изоляционизме, пока еще только определяющемуся в своих формах.
Происходившее в эти годы в центре страны не коснулось Приморья, в первой половине 1920-х гг. и в дальнейшем сосредоточив-
шего практически все научные силы Дальнего Востока: в 1922 г. они, несмотря на установление советской власти в 25 октября, пребывали в топографической, а вслед за этим и информационной изоляции от центра сраны, но зато не порывали научных контактов с коллегами из Японии, США, Китая. Иначе говоря, в 1922 г. свобода интеллектуального выбора у них сохранилась. Длилась же она довольно долго, поскольку среди них не находилось марксистов, а собственно философская рефлексия наличествующих научных работников была ослаблена. Только в конце 1927 г. во Владивостоке образовалось отделение ОВМ, через год вслед за реорганизацией Общества в центре, получила название Общество воинствующих материалистов-диалектиков (ОВМД), поставившее своей основной задачей «борьбу за революционную теорию Маркса—Ленина, за гегемонию метода материалистической диалектики как в общественных, так и в естественных науках» (Соколов, 1929: 13). В состав членов Общества из научных работников вошли только несколько преподавателей Государственного дальневосточного университета — ГДУ: Б.М. Соколов, П.П. Подервянский, П.П. Николаев, Б.А. Ивашкевич, К.А. Харнский, тут же одним из членов Агитпропа т. Сноскаревым названные «выдохшимися начетчиками» (ГАПК.Ф.52.Оп.1. Д.1. Л.16-об.). Основная часть местных ученых вскоре были вынуждены ориентироваться и на лекциях, и в своих работах на их мнение. «Главу о диалектическом значении Вашего закона печатали здесь в студенческом журнале "Геоботаника", и она заслужила одобрение наших марксистов» — писала в феврале 1930 г. И.Н. Савич сотрудник Дальневосточного отделения ВИР Н. И. Вавилову (ЦГАНТД. Ф. 318. Оп. 1. Д. 366. Л. 25). «Ослушавшихся» тут же подвергали резкой критике, как в Хабаровском мединституте (ГАХК. Ф. 1507. Оп. 1. Д. 8. Л. 17), за которой, хотя и в редких случаях, могло последовать увольнение, как в Тихоокеанском институте сельского хозяйства поступили в профессором В.Е. Ивановым, привычно отстаивавшем право науки на автономию, на ее независимое от философии существование (ГАПК. Ф. П-67. Оп. 1. Д. 113. Л. 170).
Это был уже 1930 г. когда был провозглашен «Год великого перелома», которому предшествовали и за которым последовали первые политические процессы и аресты среди ученых, а в центре завершились острейшего накала дискуссии уже не только между
самими философами, но и между философами и учеными-естественниками, известные как бои «механицистов и диалектиков», ознаменовавшиеся победой диалектиков во главе с тогдашним директором Института философии и главным редактором журнала «Под знаменем марксизма» А.М. Дебориным (Колчинский, 1999: 16-17).
На эти «бои» ученые Дальнего Востока уже не могли не ответить, о чем можно судить по сохранившемуся протоколу Краевого совещания геоботаников, состоявшегося в апреле 1930 г. Официально Совещание было посвящено объединению геоботаников и почвоведов Дальневосточного края (ДВК). По сути, оно свелось к обсуждению доклада П.П. Николаева «Конкретизация диалектического метода в естествознании», которое показало глубокую осведомленность местных ученых о происходивших дебатах в центре и готовность большего числа участников напрямую обратиться к материалистической диалектике, не утверждая при этом, что это единственно научный метод познания (Архив РАН. Ф. 409. Оп. 2. Д. 330. Л. 15-53).
К середине 1930-х гг. «бои» за материалистическую диалектику как будто завершились в философии и, закончившись снятием Деборина практически со всех руководящих постов, и были перенесены в собственно научную сферу. Возникали общества, подобные «Обществу математиков-материалистов», отступление от материалистической диалектики приравнивались к вредительству в науке, нередки были аресты (Юшкевич, 1991: 380-381). В середине 1930-х гг. (1935 г.) полем философских баталий сделали теоретическую физику, развитие некоторых областей которой уже пытались связать с влиянием фашизма (Колчинский, 2003: 756-757). Затем математику. Так называемое «дело» Н.Н. Лузина (июнь - июль 1936 года), выдающегося математика, академика АН СССР, по сути, явилось первой изоляционистской кампанией. Она быстро получила название «борьбы с лузинщиной», поскольку «разоблачение» очень быстро не без помощи СМИ обрело всесоюзный масштаб. Нет сомнений в том, что ее дальнейший размах был вызван не только тем, что «в сообществе московских математиков было много психологического топлива для проведения антилузин-ской кампании» (Александров, 1999: 2), но и внутриполитическими событиями, в частности - проходившим в августе того же
года судебным процессом над так называемым «Антисоветским объединенным троцкистско-зиновьевским центром».
В ходе изоляционистской кампании формировалась и оттачивалась фразеология всех последующих: «презрительное отношение к советской науке», «низкопоклонство перед Западом», «раболепие перед иностранной наукой», «публикация лучших работ за рубежом» — стигмы, которыми стали наделяться представители всех других областей знания, в первом приближении — астрономов Пулковской обсерватории (Александров, 1999: 3; Юшкевич, 1991: 384—390). Что касается стигмы «публикация за рубежом», то она появилась еще в 1928 г. в связи с «вызвавшим публичное негодование разоблачением» историка академика С.А. Жебелева, но тогда не привела к сокращению публикаций подобного рода (Дмитриев, 2007: 26).
В «разоблачении» С.А. Жебелева, а также в непосредственной организации и дальнейшем проведении антилузинской кампании трудно обвинять государственную власть: инициатива и лидирующие позиции принадлежали самим ученым, пытавшимся с помощью власти избавиться от своих конкурентов (Колчинский, 2003: 758). В разгоревшейся же к концу 1936 г. борьбе между ведущими отечественными генетиками и только зарождавшейся, но уже претендовавшей на ревизию не только методологии, но и содержательной стороны научного знания «мичуринской биологией», во главе которой встал тогда еще мало известный в науке Т.Д. Лысенко, явно ощущались симпатии к представителям последней И.В. Сталина, определившие ход дискуссии и ее последствия (Колчинский, 2003: 761).
Со второй половины 1930-х гг. позиции субъекта изоляционизма активно заняла власть, что в первую очередь сказалось на судьбах гуманитарного знания и их носителях. Так, под лозунгом борьбы с «буржуазной наукой» (стигма власти), к которой были причислены социология полностью, а частично — отдельные направления психологии, лингвистики, истории, жесткой идеологической ревизии подверглись все гуманитарные области знания. Изоляционизм здесь обрел иную форму: отнесенные к буржуазным, эти области знания попросту «изымались» из научного обращения вместе с именами развивавших их ученых (Репрессированная наука, 1991; Репрессированная наука. Вып.2, 1994). Кроме того,
следствием антилузинской кампании стал запрет нашим ученым выезда за границу.
Но и в 1930-е гг. реакция дальневосточников носила избирательный характер: отношение к происходившему в центре детерминировали при полном невнимании к науке местных властей нехватка научных кадров, принадлежность ученых к определенной области знания, сектору науки, а также их статусные позиции. Поскольку в ДВК и в 1930-е гг. отсутствовали профессиональные философы, а научное сообщество в целом не выходило на уровень философской рефлексии, ни в одном научном учреждении даже не были подведены итоги философских дискуссий, проходивших в центре. Дискуссии в сфере гуманитарии тоже прошли мимо их внимания: в ДВГУ, единственном учреждении с гуманитарной составляющей, о них не упоминалось даже на партийных собраниях. Что-то обсуждалось лишь в кулуарах. Так, востоковеды Университета, ранее вынужденно ориентированные на «новое учение о языке», которого они не разделяли, после смерти акад. Н.Я. Марра, его автора, в 1935 г. между собой говорили: «Марр умер, теперь можно оживить язык» (ГАПК. Ф. П-392. Оп. 1. Д. 1. Л. 6).
Что же касается «борьбы с лузинщиной», то ее, действительно, заслонил процесс над «Антисоветским объединенным троцкист-ско-зиновьевским центром», в научной среде Дальнего Востока, как и во всей стране, вызвавший поток протестных акций. Лишь в ДВФАН на статью в «Правде» откликнулись общим собранием сотрудников, проведенным 3 августа 1936 г. Проходившее в привычной уже форме восхваления советской науки, оно неожиданно для всех закончилось выступлением молодого геоботаника Б.П. Колесникова, объявившего, что один руководителей химического направления в Филиале В.О. Мохнач признавался в том, что предпочел бы публиковаться за границей, а не в местном «Вестнике» (Архив РАН. Ф. 409. Оп. 1. Д. 22. Л. 79-80). Но благодаря высочайшему авторитету Владимира Онуфриевича дальнейшие попытки придать этому выступлению политический характер успехом не увенчалась, хотя и вынудили его заявить: «Я считал и считаю, что работы советских ученых должны печататься в наших журналах, независимо от их большей или меньшей ценности» (РГИА ДВ. Ф. 792. Оп. 1. Д. 8. Л. 25-об.). И это не
было только оправданием: подобную позицию, т.е. ориентацию на самоизоляцию, в те годы разделяли многие отечественные естествоиспытатели центра (Александров, 1999: 9—12). А тесной связи с ними, будучи направленным на Дальний Восток из Ленинграда, Мохнач не терял.
Идеи зарождавшейся «мичуринской биологии» нашли поддержку лишь у нескольких молодых сотрудников Амурской сельскохозяйственной станции, тут же получивших «отпор» старших коллег, многие из которых были не просто знакомыми, а адресантами Н.И. Вавилова, как другие местные аграрии (ГАХК. Ф. 721. Д. 7. Л. 5, 23; Д. 69. Л. 3; Д. 73. Л. 8-11; Д. 75. Л. 22, 23).
Все эти дискуссии, и в центре и тем более - на периферии, были прерваны публикацией в 1938 году «Краткого курса истории ВКП(б)», подготовленного при непосредственном участии И.В. Сталина, и его работы «О диалектическом и историческом материализме». С их выходом спорить больше стало не о чем. И, хотя изоляция, в которой оказались советские ученые, сохранялась, идеологический прессинг несколько ослаб, что продолжалось и перед самой войной, и в ее ходе. Победа же внушала надежду, что изоляционизм преодолен. Но если 9 февраля 1946 г. И.В. Сталин, выступая перед избирателями, заявил, что при определенной помощи наши ученые «сумеют не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны» («Правда» 1946, 27 янв.), то в конце февраля, то есть еще до доклада Черчилля, ознаменовавшего начало «холодной войны», советским ученым было отказано в участии в научной конференции, проводимой в Нью-Йорке, и тут же вышло Постановление Политбюро ЦК ВКП (б) «О цензуре информации из СССР», тоже непосредственно связанное с ограничением, если не запретом контактов отечественных ученых с иностранными (Сталин и космополитизм, 2005: 37-38).
После апрельского заявления Сталина о недостатках и даже провале идеологической работы, в июле 1946 г. последовал негласный отказ в просьбе Президиума АН СССР войти АН СССР в Международный совет научных союзов, повторившийся и в феврале 1949 г. (Сталин и космополитизм, 2005: 47, 51-53, 279-280). 10 сентября 1946 г. члену-корреспонденту АН СССР Х.С. Кошто-
янцу не позволили войти в состав редколлегии международного журнала по вопросам сравнительной физиологии и экологии, затем вышло постановление от 14 сентября 1946 г. «О выписке и использовании иностранной литературы». В феврале 1947 г. последовал еще рад запретов на участие в редколлегии зарубежных научных журналов. Среди тех, кому отказали, был и академик Д.Н. Прянишникову (Сталин и космополитизм, 2005: 79-80, 81-82, 105-106, 106-107).
28 марта 1947 г. Политбюро инициировало постановление об организации «судов чести» (Сталин и космополитизм, 2005: 108-109). Вскоре последовала так называемая «философская дискуссия», проведенная вслед за постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) от 22 апреля 1947 г. «О проведении повторной дискуссии по книге Александрова "История западноевропейской философии"» (Есаков, 1993: 83-106; Кривоносов, 2002: 359-375). 16 июля 1947 - «Закрытое письмо ЦК ВКП(б) о деле профессоров Клюевой и Роскина», ученых, которых из-за публикации за границей своей работы о лечении рака подвергли «суду чести» и обвинили в шпионаже, с последующим заключением на 25 лет, а всю отечественную науку - в «раболепии» и «низкопоклонстве» перед Западом (Есаков, Левина, 2005). С 21 по 22 ноября 1947 г. прошел «суд чести» над генетиком академиком БСССР А.Р. Жебра-ком, в опубликованной в 1945 году статье в журнале «Science» не признавшим «заслуг» Т.Д. Лысенко. А вскоре в печати появилось Постановление Политбюро ЦК ВКП (б) «О прекращении издания академической периодики на иностранных языках» (Сталин и космополитизм, 2005:129-130).
Эта очередная волна изоляции отечественной науки от мировой была целиком инициированная властью и для страны прошла почти незамеченной, поскольку продолжившийся обскурантизм затмили иные идеологические кампании, с 1946 г. развернувшиеся, прежде всего, в искусстве. В ходе их проведения вновь были задействованы стигмы «низкопоклонства» и «преклонения» (Сталин и космополитизм, 2000: 110-116, 139). А в январе 1948 г. А.А. Жданов, член политбюро и секретариата ЦК ВКП(б), отвечавший за идеологическую пропаганду, на совещании деятелей советской музыки употребил выражение «безродный космополит», послужившее толчком к проведению новой кампании. Но эту
стигму и открытую «борьбой с космополитизмом» (таково было название кампании) разделило еще одно событие, инициированное лысенкоистами и в первую очередь коснувшееся естественнонаучных направлений. Речь идет об августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 г. «О положении в биологической науке», на десятилетия прервавшей развитие генетики в стране и ревизовавшей содержательный компонент многих направлений в биологии под знаком борьбы с «вейсманизмом-морганизмом» за «мичуринскую биологию» и «советский дарвинизм» (Грэхэм, 1991: 128-143). Данная кампания была еще в разгаре, когда в конце января 1949 г. СМИ после очередного заседания Агитпропа ЦК ВКП(б) объявили «борьбу с космополитизмом». В ходе ее проведения уже открыто деформировалось научное знание: игнорировалась его интернациональная природа, утверждался безусловный приоритет советских и дореволюционных русских учёных практически во всех его областях. Имена иностранных ученых если не изымались из нее, то значительно сужалась их роль в научном познании. Непосредственно исследовательская деятельность исключала ссылки на работы современных зарубежных авторов и упоминания их имен. Все нарушения напрямую относились к проявлению «космополитизма» при сохранявшемся запрете на выезд отечественных ученых за границу.
Однако собственно репрессивный механизм по отношению к ним в сравнении с последствиями августовской сессии был явно ослаблен и действовал избирательно. Сказывалась осознанная со времен войны прямая зависимость между сохранением государственности и уровнем развития научно-технической мысли. Основной удар вновь приняли мировоззренческие науки: социальные и гуманитарные, сосредоточенные преимущественно в вузах. В мае 1949 г. Агитпропом ЦК ВКП(б) и Министерством высшего образования СССР проведена проверка состава кафедр марксизма-ленинизма, политической экономии и философии 213 высших учебных заведений Москвы и центральных городов СССР. В большинстве случаев обвинения в космополитизме завершались применением идеологических и административных мер, а арест был крайне редок. Научный же мир откликнулся на это крайне активно, разоблачая своих коллег, с учетом антисемитского характера самой кампании и исключая их из своих рядов.
Последствия не замедлили сказаться. Уже в апреле 1949 г. АН СССР прекратила еще сохранявшиеся связи с ее иностранными почетными членами и членами-корреспондентами. А некоторые ведущие ученые спешили покаяться.
Эта кампания, всплеск которой длился несколько месяцев, будучи на рубеже 1940-1950-х гг. не единственной, оказалась своего рода «лакмусовой бумажкой», с помощью которой в дальнейшем испытывали на верность диалектическому материализму и отечественной науке остальные области знания, поскольку параллельно с нею, набирая темп и усиливая изоляционизм, в науке проводились другие. Против активизировавшегося в 1948-1949 годах «марризма» в 1950 году развернулась «сталинская дискуссия о языке» (Алпатов, 2004: 143-149, 168-190; Идеология и наука, 2008: 113-118). В мае того же года - знаменитая Павловская сессия, уже инициированная самими учеными и проведенная с активным участием философов и прервавшая развитие не только генетики, но и физиологии, психологии и психиатрии (Идеология и наука, 2008: 143-149). Сопровождала их в 1949-1951 годах антирезонансная кампания в квантовой химии (Печенкин, 1994: 372-380). Неизжитой оказалась и стигма «буржуазная наука» в конце 1940-х годов ею наделили зарождавшуюся кибернетику (Гаазе-Рапопорт, 1993, 439-440). И наконец, проведенная по инициативе ученых дискуссия в 1951 году и продолженная при участии И.В. Сталина в 1952 дискуссия по политической экономии (Идеология и наука, 2008: 209-215). Нет оснований полагать, что с изменением научной политики середины 1950-х гг. изоляционизм был преодолен.
Отклик дальневосточных ученых на происходившее в центре на рубеже 1940-1950-х гг., как и прежде, детерминировали отдаленность от центра, тормозившая информационные потоки, «кадровый голод» в науке и высшей школе, секторальная и статусная принадлежность ученых. К ним можно добавить уровень образования партийных кадров, на плечи которых была возложена обязанность руководить изоляционистскими кампаниями на местах. В конце 1940-х годов в Приморье, например, среди секретарей горкомов и райкомов партии было до 35% людей с «низшим образованием» (ГАПК Ф. П-68. Оп. 6. Д. 84. Л. 59). Действуя одновременно, эти факторы обусловили замедленную и
крайне пассивную реакцию на происходящее со стороны партийных структур, сохранявшуюся все годы проведения кампаний, тем самым «смягчая» удар, наносимый выявленным «вейсманистам» и «космополитам». Приморская краевая партийная организация оказалась в регионе более активной. В Хабаровске, например, проверке подвергся только Хабаровский институт инженеров железнодорожного транспорта, в ходе которой выяснилось, что одним из самых неопытных преподавателей является т. Гуревич, а в составе коллектива есть лица с небезупречным прошлым: бывшие в тылу у немцев, имевшие репрессированных родителей и т.д. Вывод - отстранить (ГАХК. Ф. П-35. Оп. 22. Д. 251. Л. 4, 10.).
В Приморье начали с проверки ДВ базы АН СССР вслед за философской дискуссией 1947 г., по результатам которой ученых обвинили в незнании ее итогов. Закрытое же письмо ЦК ВКП(б) о «деле» профессоров Клюевой и Роскина явилось непосредственным руководством к действию. В ходе его обсуждения, проводимого под началом крайкома, в научных учреждениях Приморья обнаружилась «запущенность партийно-политической работы» и выявлены «факты низкопоклонства и раболепия перед иностранщиной» (ГАПК. Ф. П-68. Оп. 6. Д. 82. Л. 171-176.). Проверки эти стали регулярными, но завершались лишь постановлениями, в которых отмечался низкий идейно-политический уровень ученых филиала. А работников Тихоокеанского института рыбного хозяйства и океанографии (ТИНРО) после проверки обвинили не только в «низкопоклонстве», но в разглашении государственной тайны (ГАПК. Ф. П-68. Оп. 6. Д. 88. Л. 19, 117).
По мере нарастания обскурантизма критика Приморского крайкома становилась более резкой. Контролируя исполнение решений августовской сессии ВАСХНИЛ, бюро крайкома, проходившее 16-18 сентября 1948 г., где рассматривались вопросы «О мероприятиях по разъяснению решений августовской сессии ВАСХНИЛ и докладе академика Т.Д. Лысенко "О положении в биологической науке"», обвиняло не научные учреждения, как раньше, а назвало имена конкретных ученых, которые «запаздывают с разъяснением итогов сессии среди интеллигенции и трудящихся края и не принимают необходимых мер к перестройке планов научно-исследовательской работы научно-исследовательских учреждений и преподавания биологии в учебных заведениях в соответствии
с современными требованиями». Далее с его стороны прозвучало требование «решительно выявлять и разоблачать явных и скрытых сторонников вейсманистско-морганистских концепций в науке» (ГАПК. Ф. П-68. Оп. 6. Д. 98. Л. 17-18, 36-39).
Кроме этого, крайком усилил контроль над качеством лекций. Вслед на центром ревизии подвергли в основном мировоззренческие дисциплины. Если к беспартийным «вульгаризаторам» марксизма не применили никаких мер, то преподаватель философии коммунист И.С. Матвеев 1 февраля 1949 г. «за проявленную безответственность и допущение грубых политических ошибок в лекции, извращающих смысл марксистско-ленинского учения о государстве» получил выговор (ГАПК. Ф. П-68. Оп. 6. Д. 106. Л. 163).
Можно согласиться с тем, что все это до начала прямой «борьбы с космополитизмом» на Дальнем Востоке носило ритуальный характер. С ее объявлением все изменилось. Первой мишенью явился Владивостокский государственный педагогический институт (ВГПИ). Помимо уже привычных обвинений в «низкопоклонстве» преподавателей с «говорящими фамилиями»: Хаселева, Цейтлина, Гольдина, Вейдеман, Горелик (Вениамин Соломонович Горелик был директором ВГПИ) - крайком настоял перед ЦК ВКП (б) на освобождении В.С. Горелика от занимаемой должности. В отношении Б.Л. Хаселевой и А.С. Цейтлиной с тем же обратился к администрации пединститута (ГАПК. Ф. П-68. Оп. 6. Д. 110. Л. 224-231).
Начав с ВГПИ, крайком 7 сентября 1949 г. на VII пленуме к числу космополитов причислил ряд преподавателей Владивостокского высшего морского училища и ДВПИ, ученых ДВ филиала АН СССР и ТИНРО, то есть обнаружил их во всех крупных учреждениях науки и высшей школы Приморья. Но в этом случае все обошлось лишь критикой, главным очагом космополитизма в глазах крайкома по-прежнему оставался ВГПИ (ГАПК. Ф. П-68. Д. 104. Л. 118-149). В последующие пять лет проблема явно утратила актуальность в глазах местных партийных деятелей: категория «космополитизм» исчезла из их лексикона, уступив место упрекам в слабой пропаганде достижений отечественной науки (ГАПК. Ф. П-68. Д. 150. Л. 103). А изоляционистские кампании начала 1950-х гг., проходившие в центре, местные
партийные органы оставили без внимания, видимо отдав все на откуп самим ученым.
Реакция же последних, хотя существовали причины, по которым многих из них можно было уличить во всех объявленных «грехах», в большинстве случае отличалась от поведения их коллег в центре. Прежде всего, дальневосточники никогда не были инициаторами проведения ни одной изоляционистской кампании. В протоколах собраний научных учреждений, разбиравших эти вопросы, не обнаружено резких разоблачений. Исключение составило обсуждение итогов августовской сессии ВАСХНИЛ в ДВФАН АН СССР, но и здесь не последовало признаний своих ошибок и покаяний (Архив ДВО РАН. Ф. 1. Оп. 13. Д. 10. Л. 143, 151). Лишь в единственном случае (в ВГПИ) «борьба с космополитизмом» явилась щитом, прикрывавшим сведение счетов, успешно приведя обличителя к заведыванию кафедрой (ГАПК. Ф. П-392. Оп. 1. Д. 9. Л. 20, 25, 30, 31). Итоги дискуссий начала 1950-х гг. не обсуждались. Информация о них лишь «принималась к сведению». Тем не менее, в своих исследовательских практиках они исходили из принятых решений, тем самым не отличаясь от своих коллег из центра.
Таким образом, длившийся в течение нескольких десятилетий, изоляционизм предстает перед нами как процесс, имевший свои этапы, свои формы и своих субъектов. Первый этап, начавшись в 1922 г., длился до середины 1936 г. Его основной формой была деформация исследовательского процесса за счет игнорирования иных методов познания, кроме диалектико-материалистического. Основным субъектом выступила власть, к которой вскоре присоединились ученые. Второй начался с середины 1930-х гг. и длился до середины 1940-х. К уже существовавшей его форме когнитивной изоляции добавилась топографическая - запрет на выезд за рубеж. Субъектом, попеременно меняя лидерство, выступали и власть, и ученые, совпадений позиций не отмечалось. Третий этап длился десятилетие с середины 1946 года. К уже выработанным формам добавилась деформация самого научного знания. Субъектами при нередком совпадении оставались как власть, так и ученые, в результате чего изоляционизм можно полагать институциональным признаком отечественной науки советского периода.
Список литературы
Александров Д.А. Почему советские ученые перестали печататься за рубежом: становление самодостаточности и изолированности отечественной науки, 1914-1940 // Вопросы истории естествознания и техники. 1996. № 3. С. 3-24.
Алпатов В.М. История одного мифа: Марр и марризм. М.: УРСС. Изд. 2-е, 2004.
Гаазе-Рапопорт М.Г. Первый неформальный этап развития отечественной кибернетики Наука и тоталитарная власть. Философские исследования: Московский фонд «Философские исследования». 1993. № 4. С. 439-450.
Грэхэм Л.Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. М.: Политиздат, 1991.
Дмитриев А. «Академический марксизм» 1920-1930-х гг. и история Академии: случай А.Н. Шебунина / / Новое литературное обозрение. 2002. № 2. С. 29-60.
Дмитриев А. «Академический марксизм» 1920-1930-х гг.: западный контекст и советские обстоятельства // Новое литературное обозрение. 2007. № 6. С. 10-38.
Есаков В.Д. К истории философской дискуссии 1947 г. // Вопросы философии. 1993. № 2. С. 83-106.
Есаков В.Д., Левина Е.С. Сталинские «суды чести»: Дело "КР". М.: Наука, 2005.
Идеология и наука (дискуссии советских ученых середины ХХ века). М.: Прогресс-Традиция, 2008.
Колчинский Э.И. В поисках советского «союза» философии и биологии. СПб.: Дмитрий Буланин, 1999.
Колчинский Э.И. Наука и консолидация советской системы в предвоенные годы // Наука и кризисы. Историко-сравнительные очерки. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 728-782.
Кривоносов Ю.И. Политические игры Сталина под видом философской дискуссии // За «железным занавесом»: мифы и реалии советской науки. СПб.: Дмитрий Буланин, 2002. С. 359-375.
Новая философская энциклопедия: В 4 тт. Т. 2. М.: Мысль, 2010.
Печенкин А.А. Антирезонанскная кампания в квантовой химии// Наука и тоталитарная власть. Философские исследования:Московский фонд «Философские исследования», 1993. № 4. С. 372-380.
Репрессированная наука. Ленинград: Наука, Ленинградское отделение, 1991.
Репрессированная наука. Вып. 2. СПб.: Наука, 1994.
Соколов Б. Общество воинствующих материалистов-диалектиков // Научные новости Дальнего Востока. 1929. № 6.
Сталин и космополитизм. 1945-1953. Документы Агитпропа ЦК КПСС. М.: МФД; Материк, 2005.
Томилин К. А. Несостоявшийся погром в теоретической физике // Наука и тоталитарная власть. Философские исследования: Московский фонд «Философские исследования», 1993. № 3. С. 335-371.
Юшкевич А.П. «Дело» академика Н.Н. Лузина // Репрессированная наука. Л.: Наука, 1991. С. 377-394.
