CC BY
62
М. К Жанузаков
ИЗОБРАЖЕНИЕ КОЧЕВНИКОВ В РУССКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРОЗЕ О СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
В исторической науке в течение многих лет образ кочевника создавался преимущественно с помощью темных красок. Со страниц большинства ученых трудов кочевник выступал как классический образец варвара, чуждый культуре и морали, удовлетворяющий только биологические потребности и ведомый одним неистребимым желанием — "обратить все в широкую пустыню, в которой бы вольно и свободно дышалось степному наезднику'". Попытки отдельных исследователей доказать несправедливость и научную непродуктивность "арийского высокомерия" . в отношении степных народов не могли до последнего времени кардинально изменить доминирующего воззрения на них. Не удивительно, что аналогичное
47
отношение к кочевникам средневековья укоренилось и в русской исторической прозе.
Следует заметить, что кочевой мир редко становится объектом главного внимания русских писателей. Роман В.Яна и И.Калашникова скорее исключение, чем правило. Обычно необходимость обращения к этой теме появляется в процессе художественного воспроизведения событий русского средневековья, важнейшим фактором экономической и политической жизни которого был мир степняков. А так как древнерусская тематика осваивается в исторической прозе преимущественно в связи с героико-трагическими событиями, то из всех социальных ролей, которые суждено было выполнять кочевникам в средние века, актуализирована литературой только одна роль агрессора. Сказанное во многом предопределило принципы изображения кочевников. С одной стороны, писатели недостаточно глубоко и полно знают мир номадов (основной материал — русский) и потому попадают в зависимость научных и художественных стереотипов. С другой — выводя кочевников в качестве носителя злого начала, писатель создает их образы, не столько следуя принципам жизнеподобия, сколько подчиняя задаче восславления положительных героев. Логика такого изображения инонациональной темы проста: благородство, мужество и честность положительных героев тем легче подчеркнуть, чем в большей степени враг является средоточием коварства, жестокости и варварства.
Обобщенный образ кочевого мира, созданный усилиями большинства писателей-медиевистов, можно передать словами знаменитого эпиграфа радищевского "Путешествия из Петербурга в Москву": "Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй". При выборе художественных средств писатели предпочитают те из них, которые работают на откровенное обличение. На изображение степняков не распространяется общепризнанное целомудрие русской литературы, ее несклонность к описанию всего страшного и отвратительного. Внимание к натуралистическим подробностям, в принципе, не характерное для русской словесности, становится здесь нормой. "Воздух кибитки полон зловонных испарений грязных тел, засаленных платьев, запекшейся крови на туше и стряпни в котле", — пишет С.Хмельницкий об условиях жизни монголов3. "На Ждана пахнуло воздухом бараньего сала и немытой человеческой кожи", — читаем в романе В.Аристова "Скоморохи" об ощущении героя, попавшего в западню4. Эта же деталь, но уже с комментариями героя появляется в повести Б.Изюмского "Ханский ярлык": "Легкий порыв ветра донес резкий запах нечистого тела. Бориска, презрительно сморщившись, сказал: "Как от козлов разит... Повелители!"5
Идейно-художественная функция, возложенная на внешность их, за редким исключением, впечатляет своей отталкивающей колоритностью. Вот коллективный портрет ордынцев, нарисованный героем дилогии А.Югова "Ратоборцы": "Лики нечеловеческие!., ротасты, челюстасты, утконосы, а глаза — как точно бритвой скупенько кто резанул... едва-едва мизикает ими"6. Общему представлению о внешности кочевников соответствуют их индивидуальные портреты. Если рядовых кочевников из чувства классовой солидарности писатель и может пощадить, то отношение его к кочевой знати неизменно. "В шатре на деревянном диване, перед кучей навоза, горевшего на каменном очаге, сидел в шубе и шапке тучный, одышливый.
с опухшим лицом, с сонными глазами пропойцы сын великого хана Уге-дей", — таким увидел С.Хмельницкий наследника Чингис-хана7.
Однако писателей не удовлетворяет и такой способ описания внешности врагов. Для более убедительного обнажения духовного уродства степняков они наделяются более серьезными физическими изъянами. Вот портрет тверского баскака Чол-хана (Щелкана), созданный пером Б.Тумасова в повести "Русь залесская": "Изрытое оспой лицо Чол-хана затряслось от гнева... Он ткнул себя грязным пальцем в грудь"8. Не менее впечатляющей внешностью наделен в этом же произведении одноглазый московский баскак Сагир-хан: "Глаз у баскака прикрылся почти совсем, из другой глазницы гнойный подтек застыл на безбородом лице"9. Даже не склонный к эстетизации безобразного С.Бородин не отличается разборчивостью при выборе средств портретной индивидуализации. "Седа стала борода. Черно от загаров и ветров лицо. Как яйцо, ворочалось бельмо на глазу и съеденное оспой лицо начало покрываться морщинами", — пишет он о Бегиче10.,
Порой писатели, словно признавая ограниченность словесно-изобразительных средств для передачи внешней непривлекательности степняков, обращаются к выразительным возможностям языка, апеллируя к неограниченным ресурсам читательского воображения. "У Берке был обычай, — читаем в романе А. Югова, — красить щеки жирной красной свечой из плода уджирт, которую применяли женщины. В его положении это не было лишь пустым подражанием странностям великого деда, но вызывалось необходимостью: лицо повелителя сорока народов без отвращения могла созерцать, пожалуй, только одна его бывшая кормилица Кокачина"11.
Разумеется, что люди, обладающие такими внешними признаками, нормально говорить не могут. Они "визжат", "хрипят", "брызгают слюной". Едят они жадно, неприятно, "сопя и чавкая". Смех их может уподобиться собачьему лаю: "Он вдруг захохотал, точно лаял большой старый волкодав"12. Привычки и склонности степняков не менее эмблематичны — указывают на их варварскую сущность. Бегич у Бородина имеет привычку сплевывать через плечо, "чем больше думает, тем чаще плюет"13, а печально знаменитый темник Мамай в романе В.Возовикова "Поле Куликово" любит спать со сторожевой змеей, так что "в темноте нельзя было понять, где руки Мамая, где тело змеи"14.
К созидательной деятельности они не способны в принципе. Все ценное, что у них имеется, награблено или заимствовано у других. При иллюстрации паразитического характера кочевого образа жизни фантазия писателей не знает предела. В частности, А.Ладинский в романе "Последний путь Мономаха" утверждает, что искусству варить и жарить мясо половцы научились у русских 5. Если народ только в средние века освоил то, что было известно еще пещерным людям, то комментариев относительно его творческих способностей, как говорится, не требуется.
В перечне пороков степных народов, которыми их щедро наделяют писатели-историки, значатся: пьянство (Хмельницкий, Югов), гомосексуализм (Бородин). Кочевникам порой отказывается в тех достоинствах, которые, казалось бы, стали неотъемлемой частью их менталитета. Если верить Б.Изюмскому, в Орде не принято было почитать старших, а А.Югов устами своего героя замечает, что ордынцы плохо сидят в седле.
Касаясь психического склада кочевников, художественная литература настойчиво говорит об их агрессивности и кровожадности. Склонность к грабежам и насилию выводится из самой сути номадизма. Кочевничество тем самым понимается не как тип хозяйствования, связанный с животноводством, а как разновидность разбойного сообщества, нацеленного на войну. В живучестве такого мнения можно убедиться на двух примерах. "Но полудиким сынам природы чего желать, как не грабежей и убийств? — им сладостно внимать пронзительным стонам и воплям от гибнувших жертв и их изуверства, им радостно "кропиться кровью", — писал в романе "Дмитрий Донской" анонимный автор середины XIX века16. "У нас есть одна забота — война. Позор умереть не в бою!", — восклицает кипчакский хан в произведении середины XX века17.
Внутренний мир героев, персонифицирующих степные племена, крайне примитивен. Чувства их грубы, желания и вкусы элементарны. Они не знают, что такое борение чувств, не ведают сомнений, не испытывают мук совести, не стремятся найти истину. Образцом описания мира чувств и мыслей степного аристократа может служить эпизод из романа Ф. Шахмагонова "Ликуя и скорбя": "Когда Джанибек ехал улицами Сарая, его телохранители выстраивались вдоль его пути, а за их спинами падали на колени ордынцы, приветствуя хана. Ради одного мига, ради одной такой
* 1X
минуты не дрогнул, вонзая кинжал в грудь брата" . Если герой не только не чувствует раскаяния, но даже не сомневается в верности совершенного им злодеяния — братоубийства, то, естественно, не может быть и речи о психологизме, который возможен при разных условиях, но только не там. где все так просто, примитивно и грубо, где не допускается мысли о наличии в душах людей иных чувств, помимо стремления к власти.
Было бы неверным утверждать, что подобное отношение к тюрко-монгольским народам средневековья утвердилось только в русской литературе. Не церемонятся с ними и писатели, представляющие другие национальные литературы. Можно вспомнить роман К.Гамсахурдиа "Давид Строитель", где половцы даже в роли союзников грузин в их отчаянной борьбе с турками-сельджуками, показываются как "каиново племя", не умеющее не только воевать (военному искусству их обучают грузины), но и по человечески улыбаться ("они или дико хохочут, или мрачно молчат"), как дикари, "употребляющие в пищу тухлятину" и трусы ("почти все половцы в отдельности трусы"). Парадоксально выглядит степень неприязни автора и героев-грузин к половцам. Отвращение к союзникам по избавлении от мусульманского геноцида так велика, что даже "сельджуки и те рядом с ними кажутся ангелами"19.
Изучение художественной литературы о средневековье заставляет усомниться в абсолютной верности расхожего представления о том, что объективную картину события можно восстановить только спустя некоторое время, когда схлынут эмоции и настанет час беспристрастного анализа. Степень воздействия исторических событий на современную жизнь не зависит впрямую от хронологической отдаленности события. "Когда в игру вмешиваются страсти, граница между современным и несовременным вообще не определяется хронологией", — пишет М.Блок20.
Взаимоотношение Древней Руси со степными народами, осложнившееся двухсотлетним игом, никогда не располагало к академическому спокойствию. Оно было предметом острого переживания русских. А о том, что исторические обиды могут определять характер действий человека наших дней не в меньшей степени, чем современные, свидетельствует фрагмент знаменитой солженицынской формулы покаяния русского народа перед другими: "Татарское иго навсегда ослабляет наши возможные вины перед осколками Орды"21.
Обзор нашей темы будет неполным, если останется без внимания еще одна тенденция в ее разработке, обозначившаяся в русской исторической прозе 60—80-х годов. Писателей этого направления немного, но опыт их, выгодно отличаясь на фоне той традиции, о которой уже говорилось, заслуживает творческого развития. Новый подход к воспроизведению кочевого мира связан прежде всего с романом И.Калашникова "Жестокий век", романтической серией М.Каратеева "Русь и Орда" ("Ярлык великого хана", "Карач-мурза", "Богатыри проснулись", "Железный хромец", "Возвращение"), циклом романов Д.Балашова "Государи московские" ("Младший сын", "Великий стол", "Бремя власти", "Симеон Гордый", "Ветер времени", "Отречение", "Похвала Сергию", "Святая Русь"). Названных писателей при всей их непохожести друг на друга объединяет знание восточной темы, свободное от стереотипов европоцентризма, отношение к кочевым народам как представителям особого культурно-исторического мира. Сказанное не означает, что писатели этого ряда занимаются апологетикой всего, что связано с кочевничеством. Заслуга их в том, что в их трактовке мир степных этносов приобретает сложность и неодновременность, присущие любому культурно-этническому миру. Условно этот подход к нашей теме можно назвать объективно-творческим, в отличие от субъективно-творческого, рассмотренного выше.
Объективно-творческий подход имеет разную художественно-мировоззренческую основу. И.Калашников руководствуется достаточно популярной и нестареющей идеей, согласно которой нет народов и личностей агрессивных и жестоких по своей природе, а есть обстоятельства, предопределяющие формирование у них именно этих качеств. Уже название романа — "Жестокий век" — указывает на эту мысль. Отправная идея, ориентированная на познание, а не обличение, устойчивый интерес к теме, ставшей залогом его глубокого осмысления, опора на новейшие достижения науки — все это позволило автору воспроизвести художественно-убедительную картину жизни кочевых племен центральной Азии, образы вымышленных и реально-исторических героев эпохи. Писатель исследует эволюцию характера Чингиз-хана, показывает механизм превращения его из "гонимого" в "гонителя", из героя, вызывавшего первоначально жалость и сочувствие, в антигероя, в жестокого завоевателя. Проблематика романа определяет психологизм авторского письма. Роман неслучайно был признан серьезным достижением исторической прозы 70-х годов.
Художественная трактовка темы кочевничества М.Каратеевым и Д.Балашовым имеет иную историко-философскую основу. Она восходит к концепции русских евразийцев, идейно-теоретического направления в отечественной культуре 20—30-х годов. Признавая в целом ордынское иго
как большое зло, М.Каратеев, например, отмечает и положительное воздействие степняков на Русь, о котором говорили идеологи евразийства. Ему близка идея, высказанная П.Савицким: "Велико счастье Руси, что в момент, когда в силу внутреннего разложения она должна была пасть, она досталась татарам и не кому другому. Татары — нейтральная культурная среда ... пала на Русь как наказание божие, но не замутила чистоты национального творчества"22. В цикле романов "Русь и Орда", опубликованном в 60-х годах, писатель поведал о событиях второй половины XII — начала XIV века, показал как причудливо переплетаются история Руси, Орды и Литовского княжества. Символична судьба сквозного героя пятикнижия Карач-мурзы, сына русского князя и татарки, родившегося и выросшего в Орде, который после долгих странствий, на склоне лет возвращается на родину отца.
В заслугу писателю можно поставить его дар критического анализа содержания первоисточников. Писатели обычно, черпая из летописей сведения, проникаются их пафосом. Не всегда учитывается, что авторы хроник были детьми своего времени, писали по горячим следам событий, не избежали тенденциозности. Поэтому в их подаче, — как пишет М. Каратеев, — "татарин мог быть только "поганым" — диким, коварным, бесчеловечным, грабителем и насильником. И подобный образ его, далекий от истины, сделался традиционным в нашей литературе"2 . Сам Каратеев в меру своих творческих способностей преодолевает инерцию этой традиции.
Особо следует выделить вклад Д.Балашова в художественное освоение темы. Объясняется это и уровнем художественного дарования, и солидностью его научно-теоретической подготовки, и, наконец, благотворным влиянием не него идей Л.Н.Гумилева, учеником которого считает себя писатель-медиевист. Здесь нет необходимости говорить о сложном и, наверное, не во всем бесспорном учении Гумилева об этносах, но нельзя обойти молчанием того, что сделал знаменитый исследователь для серьезной корректировки традиционного, не всегда справедливого отношения к кочевникам средневековья. Красной нитью через все работы ученого проходит мысль о том, что "кочевники великой степи играли в истории и культуре человечества не меньшую роль, чем европейцы и китайцы, египтяне и ацтеки. Только роль их была особой, оригинальной, как, впрочем, у каждого этноса"24. В этом же духе высказывается Балашов. "Мы не забываем о том, — пишет он, — что степные культуры — это культуры, принесшие оседлому миру целый ряд открытий (например, колесо)25. Помимо этого принципиальное значение для изображения мира кочевых этносов имела идея комплиментарное™, т. е. взаимной расположенности, симпатии, сформированной в результате долговременных контактов народов. Комплиментарность, по Гумилеву, связывает славян и кочевников, несмотря на всю сложность их отношений на протяженности столетий.
В романах Балашова нравственно-психологические качества ордынцев перестали ставиться в прямую зависимость от их социальной роли. Качества, связанные с этнической и социальной принадлежностью, стали органически сочетаться с сугубо индивидуальными, что придало образам степных аристократов живую полнокровность. Рассматривая характер русско-ордынских отношений, писатель учитывает не только факторы надличностные.
связанные с политической ролью каждой страны, военно-техническими возможностями, но и те, которые имеют субъективный характер: умонастроения ханов, их симпатии и антипатии, моральные качества. Специфику ордынской политики в романе "Симеон Гордый" автор, например, объясняет дружеской привязанностью хана Джанибека к русскому князю. Причем в этом нет художественного произвола. Писательские аргументы в правомерности своей версии вполне убедительны. Подобное изображение степняков в художественном контексте романов, повествующих о противостоянии Орды и Руси, было настолько необычным, а логика традиционного "ударного стиля" в трактовке этой темы настолько сильной, что первые критики Балашова увидели в этом серьезный изъян26.
Интерес писателей к истории Древней Руси за последние десятилетия вырос ощутимо. Изменения заметны не только в количественных показателях, но и в качественных. Есть все основания предполагать, что тенденция эта будет сохранятся и в дальнейшем. Значит, будет сохранятся и необходимость изображения кочевников, населявших степи Дешт и Кипчак. При системной целостности художественного организма легковесный подход к этой теме неизбежно отразиться на эстетическом уровне произведения. Творческая удача в ее трактовке будет сопутствовать тем писателям, чье отношение к ней окажется свободным от научной и художественной предвзятости, чье желание воспроизвести мир кочевников в полнокровных образах будет дополнено усилиями, направленными на его постижение.
Примечания
I Голубовский П. Печенеги, торки и половцы до нашествия татар. Киев, 1884. С.82.
Потанин Г. Восточные мотивы в средневековом европейском эпосе. М., 1899. С.856.
3 Хмельницкий С.И. Каменный щит. Л., 1960. С.35.
4 Аристов В.П. Скоморохи // Избранное. Курск, 1959. С.415.
5 Изюмский Б. Ханский ярлык. Ростов, 1952. С.62.
6 Югов А. Ратоборцы. Л., 1983. С.70.
7 Хмельницкий С.И. Каменный щит. Л., 1960. С.74.
8 Тумасов Б. Русь Залесская. М„ 1971. С.11.
9 Там же. С.111.
10 Бородин С. П. Дмитрий Донской. Ташкент, 1963. С.92.
II Югов А. Указ. соч. С.449.
12 Ян В.Г. Чингисхан. М„ 1984. С.178.
I Ч
Бородин С. Дмитрий Донской. С.92.
14 Возовиков В. Поле Куликово // Мол. гвардия. 1980. №9. С.38.
15 Ладинский А. Последний путь Мономаха. М.. 1987. С.113
16 М.Д. Дмитрий Донской. М., 1859. С.21.
17 Розанов С. Внук Бояна. Саратов, 1959. С. 14.
18 Шахмагонов Ф. Ликуя и скорбя. М.,1981. С.100.
19 Гамсахурдиа К. Давид Строитель / / Собр. соч.: В 8 т. Тбилиси, 1975. Т.З. С.716.
20 Блок М. Апология истории и ремесло историка. М., 1986. С.24 .
•у |
Померанд Г. Живые и мертвые идеи / / Погружение в трясину. М.,1991. С.ЗЗО
22 Савицкий П.Н. Степь и оседлость / / Евразия. Исторические взгляды русских эмигрантов. М., 1992. С.74.
23 Каратеев М.Д. Русь и татары / / Железный хромец. Возвращение. М„ 1992. С.375.
24 Гумилев Л.Н. Из истории Евразии. М., 1993. С.23.
25 Балашов Д.М. Всегда в окружении фактов / / Лит. газ. 1987. №41. С.5.
26 Кузьмин А. Писатели и история / / Наш современник. 1982. №4.
С. 150.
