CC BY
163
Т. Г. МАЛЬЧУКОВА*
Петрозаводский государственный университет
ИЗОБРАЖЕНИЕ ХАРАКТЕРОВ В РОМАНЕ А. С. ПУШКИНА "ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН" В СВЕТЕ АНТИЧНОЙ И ХРИСТИАНСКОЙ ТРАДИЦИЙ: К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ1
Названная тема в пушкиноведении еще не рассматривалась, хотя интерес к пушкинским характерам возник уже у первых читателей его произведений. Благодаря иллюзии реальности, создаваемой поэтом, читатели воспринимали литературных героев как современников, своих знакомых, судили об их поведении и осуждали их характер: почему пленник не полюбил черкешенку и не утопился вслед за нею или почему Алеко водит медведя, и не лучше ли было бы сделать его кузнецом. Рано сложилась и представила ряд блестящих образцов и традиция интерпретации пушкинских характеров в литературной критике — достаточно здесь назвать знаменитые статьи Белинского и Достоевского. Наконец, традиция литературно-критического описания пушкинских характеров сделалась достоянием высшей и средней школы, и многие поколения учащихся писали сочинения по образам "Евгения Онегина" и "Капитанской дочки". Менее занималась пушкинскими характерами литературоведческая наука, явно не в полном объеме проблемы. Чаще всего привлекали внимание высказывания Пушкина, противопоставившие принципы изображения характеров у Мольера и Шекспира и у Шекспира и Байрона. Однако, на наш взгляд, эти пушкинские мысли еще не сделались в
достаточной степени отправной точкой и инструментом анализа представленных им характеров. Только в последнее время появились работы в русле направления, обозначенного еще Достоевским, давшим в своей речи на
*Мальчукова Т. Г., 2005
1 Исследование выполнено при поддержке РГНФ, № проекта 01-04-00083а.
157
пушкинском празднике христианское истолкование образа Татьяны. Этой же теме посвящена значительная часть книги русского эмигранта первой волны А. Позова "Метафизика Пушкина", вышедшей в Мадриде в 1967 году и переизданной у нас в России к пушкинскому юбилею в 1998 году2. В минувшее десятилетие в отечественной науке были опубликованы ряд исследований (В. Касатонов, И. А. Есаулов,
М. М. Дунаев, священник Иоанн Малинин, Г. И. Пеев, А. Л. Казин), которые убедительно вскрывают христианское мироотношение, мирочувствие
пушкинских героев.
Мне бы хотелось подойти к этой уже затронутой и разрабатываемой проблеме с несколько иной стороны — со стороны принципов изображения и понимания человека в христианской литературе, находящихся в очевидной оппозиции к античным традициям изображения человеческого характера.
Разумеется, проблема очень сложна, материал огромен, разнообразен, пестр — осветить его сколько-нибудь подробно мыслимо разве в ряде монографических исследований.
В этой статье я постараюсь показать значение заявленной проблемы на отдельных примерах.
Прежде, чем перейти к теме освоения и интерпретации Пушкиным античных и христианских традиций в
изображении человека, необходимо сделать несколько предварительных замечаний о трактовке характеров в современной и непосредственно предшествующей Пушкину литературе.
Уже при своем вступлении в литературу и первых шагах на литературном поприще Пушкин обнаруживает пристальный интерес к пониманию и изображению характера. Одним из ранних его стихотворений, еще на французском языке, является "Mon portarait" (1814) с откровенным описанием собственной внешности, ума и поведения. Одним из первых его прозаических опытов было описание характера гувернера А. И. Иконникова. Можно не сомневаться в том, что эти интереснейшие характерологические эссе вырастают из основательного чтения литературы XVII—XVIII веков, которая предлагала две различные концепции человеческого характера, классицистическую и сентименталистскую. Классицистическая развивалась в основном в комедиографии и в нравоописательной прозе и говорила преимущественно о единстве и постоянстве человеческого характера. Так, по наблюдениям Пушкина, "у Мольера Скупой скуп — и только"
2 Позов А. Метафизика Пушкина. М., 1998. С. 43—78. 158
(XII, 160)3, комедия требует, "как и сценическая живопись, кисти резкой и широкой" (XV, 10). В противовес обобщающему рационализму
классицистических комедий и прозаических максим, сентименталистский роман занимается оттенками характера, переходами настроений, показывает побуждения и поступки, необъяснимые с точки зрения разума, иррациональные. В сентименталистской литературе проступает порой христианский опыт изучения человека. Не случайно, думается,
родоначальник европейского сентиментализма Л. Стерн, автор "Сентиментального путешествия" и "Тристрама Шенди", был пастором, а такой знаменитый сентименталистский роман, как "Векфильдский священник" Голдсмита, транспонирует в современный мир библейскую историю Иова.
Что же касается рациональной классицистической концепции характера, то она явно примыкала к античным образцам. Так, Мольер в своей комедии "Скупой" ("L'avare") переносит на современные нравы комедию Плавта "Кубышка" ("Aulularia"), Буало в "L'Art poOtique" следует "Посланию к Пизонам" ("Ars poetica") Горация, Лябрюер переводит "Характеры" Феофраста, присоединяя к ним подобное характерологическое описание французского общества. И. К. Лафатер в своем произведении "Physiognomische Fragmente zur Beförderung der Menschenkenntnis und
Menschenliebe" — "Физиогномические фрагменты для поощрения человеческих знаний и любви" (1772—1778) развивает и дополняет физиогномические наблюдения древних авторов. К нему примыкает Ф. И. Галль в таком сочинении, как "Sur les fonctions du cerveau et sur celles de chacune des ses parties, avec des observations sur la possibilité de reconnatre les instincts, les penchants, les talents et les dispositions morales et intellectuelles des hommes et des animaux par la configuration de leur cerveau et de leur tête" — "О свойствах мозга и о каждой из его частей с замечаниями о возможности узнать инстинкты, наклонности, таланты, нравственные и умственные предрасположения людей по конфигурации их мозга и головы" (1822—1825). Упоминая "Галеву примету" (V, 171) и "Лафатерские" или "Лафатерические догадки" (VIII, 192,
3 Сочинения А. С. Пушкина здесь и далее цитируются по изданию: Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 19 т. М.: Воскресенье,
1994—1997. С указанием в скобках тома — римской и страницы — арабскими цифрами.
159
794), Пушкин свидетельствует о своем интересе к физиогномическим наблюдениям психологической науки.
Наконец, следует обратить внимание и на те литературные концепции характера, с которыми Пушкин познакомился в 1820-е годы. Это, во-первых, романтическая трактовка личности, как она отразилась в произведениях Байрона с такими ее чертами, как демонизм (с опорой на библейские тексты в мистерии "Каин", на средневековый сюжет о Фаусте и Мефистофеле, трагедию Гете или на библейскую поэзию Мильтона в "Манфреде" и поэмах) и гиперболическая односторонность:
Байрон бросил односторонний взгляд на мир и природу человечества, потом отвратился от них и погрузился в самого себя. Он представил нам призрак себя самого. Он создал себя вторично, то под чалмою ренегата, то в плаще корсара, то гяуром, издыхающим под схимою... <...> В конце концов он постиг, создал и описал единый характер (именно свой). <...> Когда же он стал составлять свою трагедию, то каждому действующему лицу роздал он по одной из составных частей сего мрачного и сильного характера... (XI, 51)
Одному он придал свою гордость, другому — свою ненависть, третьему — свою тоску и т. д. (XIII, 541).
Другим литературным открытием образа человека для Пушкина стала шекспировская драматургия с присущим ей "вольным и широким изображением характеров" (XI, 143) во всей их многосторонности и разнообразных проявлениях (XII, 159—169), с глубоким анализом разрушительного действия человеческих страстей, имеющим первопрецедент о христианской аскетике. По-
видимому, несмотря на тематический и идейный разрыв со средневековой христианской драмой мираклей и моралите, шекспировская драматургия сохранила с ней некоторые преемственные связи: так, в образе сэра Джона Фальстафа в хронике "Генрих IV" справедливо усматривают персонификацию Порока моралите.
Таким образом, Пушкин хорошо знал античные и христианские традиции в изображении человеческих характеров через посредство рецепировавшей их европейской и вслед за нею русской литературы (из последней вспомним хотя бы комедию XVIII — первой четверти XIX века Фонвизина, Крылова, Шаховского, Грибоедова). Однако поэт был достаточно знаком с противостоящими друг другу антропологическими концепциями античности и христианства и из непосредственного чтения античной и христианской
160
литературы, причем интерес к этим памятникам обнаруживается как в пору становления, так и в пору зрелости его таланта.
Четырнадцатилетним мальчиком Пушкин пишет поэму "Монах" (1813). Шутливая трактовка темы связана с традициями французской фривольно-сатирической поэзии антиклерикального толка ("Орлеанская девственница" Вольтера, "Война богов" Парни). Но сюжет ее в ряде эпизодов восходит к житию св. Иоанна, епископа Новгородского, вошедшего в "Пролог"и "Четьи-Минеи" Дмитрия Ростовского, которые Пушкин, очевидно, внимательно читал. К чтению житийной литературы поэт обращается и позднее, в период Михайловской ссылки. Посетивший его Пущин замечает "лежавшую на столе Четью-Минею"4
В 1836 году Пушкин напишет для собственного журнала "Современник" сочувственный отзыв о "Словаре о Святых, прославленных в российской церкви
и о некоторых сподвижниках благочестия местно-чтимых" (СПб., 1836), противопоставляя этот образец духовной литературы множеству светских книг, "опрометчивых и скороспелых произведений, наводняющих наши книжные лавки", где выскажет и свое удивление людям, не читающим уже житийной литературы и "не имеющим никакого понятия о житии того св. Угодника, чье имя они носят от купели до могилы, и чью память празднуют ежегодно" (XII, 101, 102, 103). В отличие от этих безоглядных поклонников европейского просвещения, Пушкин, как мы видим, житийную литературу знает. Знает и представленную там концепцию человека как существа духовно и психологически лабильного, искушаемого дьявольскими помыслами, подверженного греху и падению, но вместе с тем охраняемого и укрепляемого Господом, способного к борьбе с искушениями, к раскаянию и духовно-нравственному преображению, к обожению.
Можно увидеть, что житийная концепция человеческого характера присутствует уже в Евангелии и представлена в судьбе Христа и апостолов. Конечно, Христос не подвержен греху, но и он знает приступы слабости. Так в молении о чаше:
.начал скорбеть и тосковать. молился и говорил: Отче мой! если возможно, да минует меня чаша сия (Мф. 26:37, 39).
4 Пущин И. И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1989. С. 71.
161
И в отчаянном стоне на кресте:
Боже мой, Боже мой! для чего ты меня оставил? (Мф. 27:46).
Зная свое Божественное достоинство, но и человеческую слабость, Христос возражает юноше,
назвавшему его: "Учитель Благий!" — АгбаткаХе ауаВе (Мф. 19:16).
Он же сказал ему: что ты называешь меня Благим? Никто не благ, как только один Бог.
Тт це aya96v; ov58ц ауаВод, в1 ц^ о Ввод
(Мф. 19:17).
В судьбе Христа символически и прообразовательно представлены и слабость человеческой природы, и такие черты человеческого существования, как страдание и смерть, и вместе с тем — преображение и воскресение. В жизни же апостолов мы видим и слабодушие во время моления о чаше: "И приходит к ученикам и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со мною" (Мф. 26:40), и неверие, и сомнения, и предательство Иуды с последующим раскаянием и самоубийством, и малодушное отречение Петра с покаянием, со многими слезами, с последующим апостольским подвижничеством и мученической кончиной, и преображение гонителя христиан Савла в Павла, апостола христианства, проповедовавшего новое учение по всему миру и умершего мученической смертью в Риме. Новый Завет, предназначенный к обновлению, преображению "ветхого человека", содержит множество примеров духовного обращения, физического и нравственного прозрения, чудесного исцеления, преображения и воскресения.
Какой контраст с античной идеей судьбы человека, запрограммированной его характером: характер — это судьба — (еще у Гераклита — Fr.
22 В78 по Дильсу)5 и, с другой стороны, с эпикурейским или стоическим идеалом мудреца, не подверженного ни нравственным падениям, ни физическим нападениям, отрешившегося от всех страстей и уходящего от задевающей его свободу действительности в добровольное самоубийство. В противоположность
античной концепции разумного человека (homo sapiens) и рационалистическому пониманию религиозно-нравственного идеала: (благо — это разум, разумный
5 Diels H. Die Fragmente der Vorsokratiker / Hrsg. W. Kranz. 3 Bde. Berlin, 1961.
162
человек есть уже добродетельный человек), в Евангелии и в религиозно-нравственных постулатах, и в примерах из человеческой жизни, и в аллегорических притчах много неожиданного, иррационального.
Все это увенчивается, закрепляется в антиномических формулах Символа веры, литургической поэзии и молитвословий, поэтически воспроизведенных Пушкиным в контрасте с непримиримыми антитезами мирской, земной жизни в таком высоком его стихотворении, как "Мирская власть".
Возвращаясь к Евангелию, заметим, что в этой книге, с ее атмосферой чуда, примеров неожиданного, удивительного, нарушающего обыкновенную логику очень много. Приведем для образца одну евангельскую притчу:
У одного человека было два сына; и он, подошед к первому, сказал: сын! пойди, сегодня работай в винограднике моем. Но он сказал в ответ: "не хочу"; а после, раскаявшись (цетаце^пбец), пошел. И подойдя к другому, он сказал то же. Этот сказал в ответ: "иду, государь"; и не пошел. Который из двух исполнил волю отца? Говорят ему: первый. Иисус говорит им: истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие; Ибо пришел к вам Иоанн путем праведности, и вы не поверили ему, а мытари и блудницы поверили ему; вы же и видевши это, не раскаялись после, чтобы поверить ему (Мф. 21:28—32).
Христос открывает высшую прообразовательную
мудрость этой притчи, но есть в ней и соприкосновение с жизненной правдой, с алогизмом человеческого поведения, когда говорим мы одно и тут же делаем другое. Сравним такие алогизмы в поведении пушкинской Людмилы: она в слезах
На воды мутные взглянула, Ударила, рыдая в грудь, В волнах решилась утонуть. Однако в воды не прыгнула И дале продолжала путь. (IV, 32)
И здесь же печальная героиня при виде роскошного стола и звуках арфы думает:
Не стану есть, не буду слушать, Умру среди твоих садов! Подумала и стала кушать. (IV, 32)
163
Возможно, этот литературный пример из шутливой поэмы покажется здесь не совсем уместным, но со своей стороны он наилучшим образом показывает, насколько естественной представляется поэту христианская диалектика души.
Взрыв бытовой логики, как и разрушение традиционных представлений о счастье и справедливости, можно увидеть и на примере евангельских заповедей и постулатов:
Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся... Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за меня (Мф. 5:3, 4, 10, 11).
Вы слышали, что сказано: "Люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего". А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих
вас (Мф. 5:43—44).
Не собирайте себе сокровища на земле... Но собирайте себе сокровища на небе... (Мф. 6:19—20)
Итак не заботьтесь и не говорите: "что нам есть?" или: "что пить?" или: "во что одеться?" <...> Ищите же прежде Царствия Божия и правды Его, а это все приложится вам (Мф. 6:31, 33).
Сберегший душу свою, потеряет ее; а потерявший душу свою ради меня, сбережет ее (Мф. 10:39).
Славлю тебя, Отче, Господи, неба и земли, что ты утаил сие от мудрых и разумных (алоаоф^г кт стотетшу) и открыл то младенцам (уппю1.д) (Мф. 11:25).
.И кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом (Мф. 20:27).
Так будут последние первыми, а первые последними (Мф. 20:16, также 19:30; 22:14).
Но самое важное, думается, в том, что Евангелие, создавая более высокую в сравнении с ветхозаветной мораль и стремясь очистить не только поступки человека, но и его помыслы — именно этим отличается Нагорная проповедь от библейских десяти заповедей, — обращает наше внимание к внутреннему миру человека. Эта сторона евангельского учения будет развиваться в святоотеческой и аскетической традиции. Греческий сборник святоотеческих писаний о духовной жизни "Ф^окаМа" — в русском переводе "Добротолюбие" дает читателю "словеса и главизны священного трезвения — т. е. и полные рассуждения и краткие изречения
164
о внутренней духовной жизни, со свойственными ей проявлениями и деланиями"6, обнаруживая редкие образцы проникновения в глубины человеческой души. Пушкин, как показано в статьях В. А. Котельникова7, был
достаточно осведомлен в святоотеческой, аскетической литературе. И прекрасно знал и любил Евангелие, считая его единственной книгой, в которой есть все.
Но главное, кажется, в том, что поэт по внутреннему строю своей души был новозаветным человеком, человеком благодати, а не закона, любви, а не послушания. Любопытно, что у Пушкина идея христианской любви "Бог есть любовь" — 6 Ввод ауалп ¿от(у присутствует едва ли не везде и там, где она вовсе не обязательна. Он любит своих литературных героев:
Простите мне:
Я так люблю Татьяну милую мою! (VI, 83)
И бедную русскую природу:
Люблю песчаный косогор, Перед избушкой две рябины, Калитку, сломанный забор, На небе серенькие тучи, Перед гумном соломы кучи — Да пруд под сенью лип густых, Раздолье уток молодых. (VI, 200)
Он считает любовь необходимой для ценителя искусства, ссылаясь при этом на Винкельмана, но у Винкельмана идеи любви нет8, а у Пушкина она появляется:
Где нет любви к искусству, там нет и критики. Хотите быть знатоком в художествах? — говорит Винкельман. — Старайтесь полюбить художника, ищите красот в его созданиях (XI, 139).
Любви требует он и от критика русской жизни:
.ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви (XII, 36).
6 Добротолюбие. Свято-Троицкая Сергиева лавра, 1993. С. V.
7 Котельников В. А. "Монастырь за облаками"; "Христианский реализм Пушкина" // Духовный труженик: А. С. Пушкин в контексте русской культуры. СПб., 1999. С. 315—328.
8 У Винкельма сказано следующее: "Не стремись отыскивать недостатки и изъяны в произведениях искусства, прежде чем научишься распознавать и находить прекрасное" (Винкельман И. И. История искусства древности. Малые сочинения. СПб., 2000. С. 138).
165
И по жизни своей Пушкин человек новозаветный, "святогрешный", как называл его А. Амфитеатров9, грешное дитя мира, как все мы, и, как редчайшие из нас, носящий в себе образ Божий, идеал Истины, Добра и Красоты, способный к покаянию и духовному трезвению, к великодушному прощению и к самопожертвованию, призванный к вдохновенному творчеству, пророческому слову, к преображению, к воскресению, к обожению. Наделенный, как и его героиня, от природы:
.от небес Воображением мятежным, Умом и волею живой, И своенравной головой, И сердцем пламенным и нежным, (VI, 62)
Пушкин, по воспоминаниям современников, был "живой волкан"10 разнообразных мыслей и чувств. О лабильности, изменчивости своего характера поэт скажет, вспоминая лицейские годы:
Когда порой бывал прилежен, Порой ленив, порой упрям, Порой лукав, порою прям, Порой смирен, порой мятежен, Порой печален, молчалив, Порой сердечно говорлив. (VI, 619)
Наученный самоанализу в христианской исповедальной практике, он будет внимателен к характерам и внутреннему миру других людей, из чего потом в акте творческого пересоздания и возникнут его
литературные герои.
9 Амфитеатров А. В. "Святогрешный" // "В краю чужом...": Зарубежная Россия и Пушкин: Статьи. Очерки. Речи / Сост. М. Д. Филин. М., 1998. С. 227—234.
10 "Пушкин был живой волкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом", — так сказал о юноше Пушкине Ф. Глинка (Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1974. С. 245). Еще в детстве Пушкина его бабушка М. А. Ганнибал замечала: "Не знаю. что выйдет из моего старшего внука. Мальчик умен и охотник до книжек, а учится плохо, редко когда урок свой сдаст порядком: то его не расшевелишь, не прогонишь играть с детьми, то вдруг так развернется и расходится, что его ничем не уймешь: из одной крайности в другую бросается, нет у него середины" (Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989. С. 338). О личности Пушкина см.: Лебедева Э. С. "Отрок Библии". СПб., 2000. С. 15—25.
166
После всего сказанного для нас уже не будет удивительной христианская концепция пушкинских характеров, объясняющая многое, иначе непонятное. Так, его Татьяна способна на неожиданные поступки. Воспитанная на французских романах, она вместе с тем знает и любит народный быт и культуру. "Дика, печальна, молчалива, / Как лань лесная, боязлива", она первая объясняется в любви Онегину. Любящая и отвергнутая, она, однако, не затворяется в одиноком горе, но по настоянию матери выходит замуж. Провинциальная девушка вдруг становится образцовой хозяйкой аристократического салона. Для многих читателей романа, например для Катенина, переход от провинциалки к светской даме казался неожиданным, слишком поспешным, что Пушкину было известно (VI, 197). Но для поэта и его героини есть супернатуральная логика преображения, чуда, и этой логике характер Татьяны соответствует. Продолжая любить Онегина, она отвергает его любовь, самоотверженно храня верность
своему долгу.
Присутствуют в характеристике Татьяны и такие черты православного мирочувствия, как любовь к "малым сим": она "бедным помогала", она привязана к няне, помнит о ней и умершей, вспоминает
.смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей; (VI, 188)
ее слезы:
И тихо слезы льет рекой; (VI, 185) ее простоту, тихость, смирение:
Все тихо, просто было в ней. (VI, 171)
Можно, думается, вполне согласиться с Достоевским и следующим ему А. Позовым в том, что пушкинский "Татьяны милой идеал" — идеал христианской любви, смирения, самопожертвования.
Христианская концепция человеческих характеров прослеживается и в образах Онегина и Ленского. Ленский погибает на случайной дуэли восторженным поэтическим юношей. Казалось бы, в этом образе нет места для христианской диалектики человеческого характера. Однако Пушкин как будто восполняет утраченные в жизни возможности
167
вероятными картинами его будущего, причем картинами противоположными.
Характер Онегина сложен, разнообразен, противоречив. Герой способен к самым неожиданным поступкам. В их числе моральная проповедь Татьяне вместо флирта и обольщения; убийство друга из-за боязни толков презираемого им общества; внезапно вспыхнувшая любовь к прежде пренебрегаемой Татьяне,
в сердце, казалось бы, совсем остывшем; меняющееся отношение к свету, к женщинам, книгам и поэзии; внезапный переход от европейского космополитизма к патриотизму; но, главное, — неспокойная совесть:
Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест).
Оставил он свое селенье,
Лесов и нив уединенье,
Где окровавленная тень
Ему являлась каждый день,
И начал странствия без цели. (VI, 171)
Вспомним, что образы странника и странничества характерны для христианской культуры, культура античная и здесь являет противоположные примеры прочной связи героя с домом и родным городом — государством.
Можно не сомневаться в том, что пристальный анализ персонажей других произведений Пушкина в традициях христианской этики обнаружит в них черты православного мироотношения. В драме "Борис Годунов", созданной на основе таких источников, как летописи, литургическая поэзия, жития, это очевидно. В повести "Капитанская дочка" это убедительно показано в трудах исследователей М. Дунаева, И. Есаулова, В. Касатонова, священника Иоанна Малинина, Г. И. Пеева и др. О милости как основной религиозно-нравственной ценности в изображенном Пушкиным мире русской жизни говорилось и в наших работах, опубликованных в пушкинском сборнике "Духовный труженик". К имеющимся уже результатам исследования пушкинской повести в свете христианства хотелось бы добавить еще одно наблюдение. Сочувственное изображение Пугачева, мотивированное в повести
личным отношением к нему рассказчика, может быть понято и как позиция автора в духе христианской заповеди:
168
Любите врагов ваших... Да будете сынами Отца вашего Небесного; ибо он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (Мф. 5:44, 45).
А также в связи с образом благоразумного разбойника, раскаявшегося на кресте и прощенного:
Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же напротив унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли; а он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в царствие твое. И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю (Лк. 23:39— 43).
Вспомним советы Гринева Пугачеву покаяться и высказанную им надежду, что государыня простит раскаявшегося преступника.
Перейдем теперь к вопросу об актуальности для Пушкина античных традиций в изображении характера. Казалось бы, они должны быть заслонены, отменены в пользу более сложных, тонких, истинных христианских концепций души и духа, к тому же и более адекватных описываемому им христианскому миру русской и европейской жизни. Думается, что однозначно положительный ответ на этот вопрос был бы преждевременным, хотя в ряде своих литературно-критических высказываний Пушкин возражает против принципа единства характера, сформулированного Горацием и повторенного Буало:
Пусть будет тщательно продуман ваш герой, Пусть остается он всегда самим собой11.
Пушкину этот принцип кажется чрезвычайно искусственным.
Существует еще такая замашка, — пишет он в июле 1825 г. Раевскому: когда писатель задумал характер какого-нибудь лица, то что бы ни заставлял его говорить, хотя бы самые посторонние вещи, все носит отпечаток данного характера (таковы педанты и моряки в старых романах Филдинга). Заговорщик говорит: Дайте мне пить, как заговорщик — это просто смешно. Вспомните Озлобленного у Байрона ^а pagato) — это однообразие, этот подчеркнутый
11 Буало Н. Поэтическое искусство / Пер. Э. Л. Линецкой. М., 1957. С. 82.
169
лаконизм, эта непрерывная ярость, разве это естественно? (XIII, 541).
Подобную односторонность поэт осуждает и в комических образах высоко ценимого им Мольера:
У Мольера Скупой скуп — и только; у Шекспира Шайлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера Лицемер волочится за женою своего благодетеля — лицемеря; принимает имение под сохранение, лицемеря; спрашивает стакан воды, лицемеря. У Шекспира лицемер произносит судебный приговор с тщеславною строгостию, но справедливо; он оправдывает свою жестокость глубокомысленным суждением государственного человека; он обольщает невинность сильными, увлекательными софизмами, не смешною смесью набожности и волокитства. Анджело лицемер — потому что его гласные действия противоречат тайным страстям! А какая глубина в этом характере (XII, 160).
С презрением упоминает Пушкин устарелый обычай давать говорящие имена своим героям:
Г-н Булгарин наказует лица разными затейливыми
именами: убийца назван у него Ножевым,
взяточник — Взяткиным, дурак Глаздуриным и проч. (XI,
206).
Между тем в классицистической комедии этот обычай был общепринятым. Широко распространен он и в античной комедии, новоаттической и римской.
Надо думать, однако, что Пушкин, во-первых, отличал суть приема от бездарного его применения. А главное, поэт настолько хорошо знал античную литературу, что он не мог сводить все многообразие ее образов к комическим характерам, построенным на абсолютизации одной черты. Попробуем представить здесь, хотя бы конспективно, античные характерологические опыты и идеи, известные Пушкину:
1. Яркие и многосторонние образы богов и героев в поэмах Гомера.
2. Образы исторических деятелей, как и деятелей культуры, в "Параллельных жизнеописаниях" Плутарха.
3. Описание нравов и психологические наблюдения в "Анналах" Тацита.
4. Описание нравов в "Речах" и "Сатирах" Горация, противоположных по тону и характерологическим интенциям обличительной сатире Ювенала.
5. Очерк возрастной психологии, восходящий к "Риторике" Аристотеля, и кратко изложенный в послании "К Пизонам"
170
Горация вместе с характеристикой половозрастных типов комедии.
6. Данный Горацием (Оды I, 1) краткий перечень профессиональных типов или людских пристрастий к
определенным занятиям — первопрецедент для позднейшего мотива сентименталистской
литературы — индивидуальных склонностей — "хобби".
7. Характерная для лирики Горация (Оды I, 11; II, 16) идея летящего, все изменяющего времени.
Можно заметить, что все эти античные характерологические типы, идеи и мотивы реализованы в романе Пушкина "Евгений Онегин", связанном опосредованной преемственностью, как и прямыми отсылками, с античной эпопеей. В нем, по подсчетам исследователей, около 600 персонажей, целая энциклопедия характеров. Так, здесь присутствуют и античные мифологические образы богов и героев: Зевес, Венера (Киприда), Диана, Морфей, Приам, Парис, Менелай, Елена, Автомедон, Орест (Атрид), Пилад, киклопы, нереиды, дриады, вакханки, Муза; деятели античной истории и культуры: Ромул, Регул, Катон, Цезарь, Брут, Митридат, Гомер, Эсхил, Феокрит, Бион, Эпикур, Лукреций, Вергилий, Гораций, Овидий, Цицерон, Сенека. В главе IV в опущенной в окончательном тексте XXXVI строфе Пушкин вслед за Горацием (Оды I, 1) перечислял людские пристрастия (VI, 370).
Представлен в поэзии Пушкина и античный мотив бегущего, все изменяющего времени. Краткой лирической формулой он дан в стихотворении "Прощание":
Бегут, меняясь, наши лета Меняя все, меняя нас. (III, 233)
Эта же формула в иной шутливой тональности в "Евгении Онегине":
И хором бабушки твердят:
"Как наши годы-то летят!" (VI, 158)
Кроме того, в романе этот мотив развернут в ряде
лирических отступлений и — что самое интересное для нас — в ряде характерологических этюдов. Подчинив идее времени прежде статические картины возрастной психологии, Пушкин получал целую серию меняющихся, развивающихся характеров. Это можно проследить на примере персонажей второго плана: матери Татьяны — Прасковьи Лариной,
171
няни Татьяны, Зарецкого, а также в обобщающих характерологических этюдах "Блажен, кто смолоду был молод..." и след. (VI, 169, 170).
А что же, наконец, с принципом единства характера, о котором наряду с тремя другими особенностями сказал впервые Аристотель:
Относительно характеров... должно стремиться... и к последовательности.
Пер1 5é та п 'бп Ssí oioxá^soBai... Téiapiov 5s ó^a^óv (Ars. poet. 15, 1454a, 18, 29),
который был проиллюстрирован Феофрастом на 30 примерах различных характеристик и позднее сформулирован Горацием как непреложный закон:
Если же новый предмет ты выводишь на сцену и хочешь Новый характер создать, — да будет он выдержан строго, — Верным себе оставаясь от первой строки до последней: Siquid inexpertum scaenae conmittis et audes personam formare novam, servetur ad imum, qualis ab incepto processerit, et sibi constet.
(Hor. Ars. poet. 125—127) Оказывается, и он используется в поэтическом хозяйстве Пушкина в основном для характеристики фоновых, третьестепенных персонажей. Отчасти они даны как герои известной комедии или комической поэмы с говорящими именами. Так, среди гостей Лариных на именинах Татьяны у Пушкина появляются:
Мой брат двоюродный Буянов В пуху, в картузе с козырьком (Как вам конечно он знаком). (VI, 109)
Скотинины, чета седая, С детьми всех возрастов, считая От тридцати до двух годов... (VI, 109)
Рядом с ними персонажи, созданные автором по образцу этих же сатирических типов, с говорящими именами:
С своей супругою дородной Приехал толстый Пустяков; Гвоздин, хозяин превосходный, Владелец нищих мужиков... Уездный франтик Петушков.... И отставной советник Флянов,
172
Тяжелый сплетник, старый плут, Обжора, взяточник и шут. (VI, 109)
В последнем примере нет противоречия: все пороки связаны друг с другом и с фамилией героя, вероятно, от французского flâner — фланировать, праздно слоняться, бездельничать и la flâneur — праздношатающийся. К тому же и принцип единства и последовательности характера в трактовке античных авторов не приходится понимать слишком буквально. Так, Аристотель предусматривал случаи непоследовательности характера, требуя только, чтобы и эти случаи изображались последовательно:
Даже если изображаемое лицо непоследовательно и таким представляется его характер, то в силу
последовательности его должно представить непоследовательным.
Ka'V yap àvœa^ôç Tiç ^ о x^v ^n^vv napsxœv Kai toioùtov ■q9oç unoTiBsiç ô^œç ô^aAœç àvœ^a^ov Ssi sîvai (Ars. poet.
1454а, 29—31).
В конце концов и в постоянстве характера есть своя правда и, главное, комический эффект: позднее такой теоретик эстетической науки, как А. Бергсон, увидит в автоматизме реакции основной источник комического эффекта. Пушкин уже знал это благодаря своему литературному образованию и художественному чувству. И вот он с непревзойденным лаконизмом и в шутливом тоне юмора или иронии рисует московское общество, а затем и характеры завсегдатаев петербургского света.
Приведем некоторые примеры. Вот описание московских родственников Лариных:
Но в них не видно перемены; Все в них на старый образец: У тетушки княжны Елены Все тот же тюлевый чепец; Все белится Лукерья Львовна, Все то же лжет Любовь Петровна, Иван Петрович так же глуп, Семен Петрович так же скуп, У Пелагеи Николавны Все тот же друг мосье Финмуш, И тот же шпиц, и тот же муж; А он, все клуба член исправный, Все так же смирен, так же глух, И так же ест и пьет за двух. (VI, 158)
173
А вот в восьмой главе характеристика посетителей Петербургского салона Татьяны:
XXIV
Тут был однако цвет столицы, И знать и моды образцы, Везде встречаемые лицы, Необходимые глупцы;
Тут были дамы пожилые В чепцах и розах, с виду злые; Тут было несколько девиц, Не улыбающихся лиц; Тут был посланник, говоривший О государственных делах; Тут был в душистых сединах Старик, по старому шутивший: Отменно тонко и умно, Что нынче несколько смешно.
XXV
Тут был на эпиграммы падкий, На все сердитый господин: На чай хозяйский слишком сладкий, На плоскость дам, на тон мужчин, На толки про роман туманный, На вензель, двум сестрицам данный, На ложь журналов, на войну, На снег и на свою жену. (VI, 176)
Вспомним здесь по аналогии и контрасту краткую характеристику персонажа из первой главы:
И рогоносец величавый Всегда довольный сам собой Своим обедом и женой. (VI, 10)
Вернемся, однако, в салон Татьяны:
Тут был Проласов, заслуживший Известность низостью души, Во всех альбомах притупивший, St.-Priest, твои карандаши; В дверях другой диктатор бальный Стоял картинкою журнальной, Румян как вербный херувим, Затянут, нем и недвижим, И путешественник залетный Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
174
Своей осанкою заботной,
И молча обмененный взор
Ему был общий приговор. (VI, 176—177)
Много подобных характерологических жемчужин осталось в черновых вариантах к роману, в опубликованном же тексте, кроме процитированных мест, имеются также и другие моральные, социальные, профессиональные, национальные типы, что свидетельствует об ориентации и претворении Пушкиным восходящей к античности традиции изображения характеров.
Характер же, — как говорил Аристотель, — действующее лицо будет иметь, если в речи или в действии обнаружит какое-либо направление воли.
''E^si 5s ^sv sav... noin фауероу о ^oyogq лра^ц npoaipsoiv Tiva" (Ars. poet. 15, 1454a, 19—21).
Единство характера определяет изображение лиц, составляющих фон для действия главных героев. Главные же герои стоят под знаком Преображения, их характеры не завершены, способны к изменению, они, и особенно Татьяна, показаны не только со стороны внешних поступков, но и со стороны внутреннего, душевного и духовного мира, открытого в изображении человека христианской литературой.
