CC BY
71
Вестник ПСТТУ 111: Филология
2013. Вып. 1 (31). С. 63-70
Изменение жанровой семантики
ЛИРИЧЕСКОГО ЦИКЛА В ПОЭЗИИ НАЧАЛА XX ВЕКА О. В. Никандрова
В статье речь идет о том, что в начале XX в. лирический цикл становится жанром, при этом если первоначальной его жанровой семантикой, сложившейся в поэзии символистов, являлся демиургический миф, то постепенно собственно мифологическое значение если не утрачивается вовсе, то значительно ослабевает. Однако мироустроительная доминанта в жанровой семантике лирического цикла сохраняется. Эти положения в статье проиллюстрированы сопоставлением текстов лирических циклов «О чем поет ветер» А. А. Блока и «Мыши» В. Ф. Ходасевича.
Лирический цикл как жанр складывается в России в начале XX в. в творчестве символистов1. Основой его формирования стало изменение взгляда личности на мир и на самое себя, приведшее к формированию неомифологизма. «Циклизация играет прежде всего мифопоэтическую роль», — писал Э. Пойнтер2. Корректируя это высказывание, В. В. Полонский замечает, что по крайней мере «в жанровых аспектах лирики мифопоэтика сказалась прежде всего на уровне структурных макрообразований — цикла и книги стихов»3. Лирический цикл стремится реализовать себя как миф о могуществе поэзии, дарующей творцу власть над хаосом и силу пересоздавать мир вокруг себя. По-видимому, не случайно в не слишком склонном к мифологизации XIX веке лирический цикл еще не складывается как жанр. Не случайно и то, что наиболее близкие к жанровому феномену циклические образования как XIX столетия, так и прежних эпох в своей основе чаще всего мифологичны («Новая жизнь» Данте, «Сапгошеге» Петрарки, «Гимны к Ночи» Новалиса и др.). «Всплеск» цикличности в творчестве символистов был связан, по-видимому, именно с тем, что им особенно близка была зало-
1 Об отличиях лирического цикла как жанра, сложившегося в начале XX в., от других видов циклических образований см.: Долгополов Л. К. На рубеже веков. Л., 1985; Фоменко И. В. Понятие «цикл» в литературном обиходе начала XX века // Проблемы истории и методологии литературоведения и литературной критики. Душанбе, 1982; Он же. Лирический цикл: становление жанра, поэтика. Тверь, 1992; и др.
2 Пойнтер Э. Циклизация у Вяч. Иванова // Вячеслав Иванов и его время. Вена, 2002. С. 83.
3 Полонский В. В. Мифопоэтика и динамика жанра в русской литературе конца XIX — начала XX века. М., 2008. С. 64.
женная в циклические формы мироустроительная идея: символисты не просто упорядочивали миры, они творили их («Звезда Майр» Ф. Сологуба — своеобразный апофеоз этой идеи). Разность творимых миров обусловила многообразие циклических форм; общие законы устроения, на которые неминуемо опирались поэты, обусловили единство в этой разности. Циклы воспроизводят внешний либо внутренний мир: «...по своему композиционному строению авторские циклы тяготеют к двум основным принципам: композиция может опираться либо на закономерности реальной действительности... либо на закономерности субъективно-авторского сознания...»4 Внешний мир может быть ориентирован по пространственной оси (путь или место, например «Мертвые корабли» и «На дальнем полюсе» К. Бальмонта), по оси времени (природные закономерности: «Чары месяца» К. Бальмонта; «С февраля по апрель» И. Бродского) ход истории, реальной или вымышленной, принадлежащей мифу или искусству: «Магдалина» Б. Пастернака, «На поле Куликовом» А. Блока). Организация внутреннего мира может быть выполнена на основе событийности, иногда — сюжетности (например, «Кармен» А. Блока, «Звезда пустыни» К. Бальмонта, «Черный сон» А. Ахматовой); монтажа, со- или противопоставления эмоции («В душах есть все» К. Бальмонта; «Три стихотворения» А. Ахматовой); ассоциативности («Стихи к Блоку» М. Цветаевой, «Воздушно-белые» К. Бальмонта).
Однако лирический цикл не был единственной циклической формой поэтического творчества, рядом и одновременно с ним возникла «книга стихов», а также несколько менее четко выделяемых разновидностей циклических форм. За первое десятилетие XX в. циклы и книги стихов прочно вошли в литературу и закрепились в ней как явление повышенной значимости. Одним из важнейших свидетельств этого является постепенное исчезновение объясняющих предисловий, которые предпосылались первым «книгам стихов». Читатели уже привыкли воспринимать книгу не как собрание разрозненных стихотворений, а как единое целое. Вместе с тем новое поэтическое поколение стремится пересмотреть сложившееся представление об этом целом. Так, в рецензии М. Куз-мина на «Cor Ardens» Вячеслава Иванова (1912) книга, «написанная залпом», противопоставляется книге, составленной из написанных прежде и искусно сгруппированных стихотворений, и произносится своего рода приговор: «“Cor Ardens” все-таки нам представляется скорее прекрасным сборником стихов, чем планомерно сначала задуманной книгой»5. На короткий период времени основной разновидностью книги становятся именно такие единства, написанные «на одном дыхании», небольшие по объему («Камень» О. Мандельштама, «Вечер» А. Ахматовой, «Аллилуйя» В. Нарбута и др.). Подобные книги постсимволистов практически поглотили промежуточные циклоподобные образования, тем самым завершая оформление цикла как жанра, в значительной мере разводя семантику двух основных циклических форм: если прежде и циклы, и книги соотносились с мифом (преимущественно биографическим или демиургическим),
4 Фоменко И. В. Путешествие как одна из моделей авторского цикла // Polonica-Rossica-Cyclica. М., 2001. С. 229.
5Кузмин М. А. Вячеслав Иванов. «Cor Ardens». Ч. 1 (цит. по: БогомоловН. А. История одной рецензии // Philologica. 1994. Т. 1. № 1/2. С. 137).
то теперь подчеркнутость данной семантики становится характерна именно для книги стихов.
Циклы поэтов постсимволизма сохраняют жанровую память о мифе, но столь глубокая погруженность в него им не свойственна. Даже «Москве» Цветаевой, цикл, фиксирующий наиболее «мифологизированные» точки истории России, постоянно «помнит» о современности, не создавая исторический миф, а гармонизируя ход времен: «Все вынесут московские бока». Если, например, у Блока в стихотворении «На поле Куликовом» цикл живет мифом об истории и о современности говорит лишь опосредованно, то цветаевский цикл живет прежде всего современностью, глядящейся в историю. В постсимволистской лирике преображается и миф о личности. Так, И. Бродский в цикле «Двенадцать сонетов к Марии Стюарт» стремится не создать, а, напротив, разрушить миф, превративший женщину в статую. Для самого автора важна не мифопоэтическая первооснова, на переднем плане творческий процесс, процесс говорения, который почти отождествляется с процессом бытия, становится его центром, началом не просто гармонизирующим, но и придающим смысл.
* * *
Чтобы проиллюстрировать изменения в жанровом значении цикла, сравним два произведения, которые можно назвать «пограничными точками» данной динамики: циклы «О чем поет ветер» А. Блока и «Мыши» В. Ходасевича. Оба цикла были написаны в 1913 г., но если Блок завершает стихами о ветре всю «лирическую трилогию», то для Ходасевича «мышиный» цикл — самое начало творчества, вторая книга стихов («Счастливый домик»). При этом важно помнить, что если первая книга поэта («Молодость», 1908) была отмечена явным влиянием символизма, то уже во второй Ходасевич от этого влияния уходит, ища собственный путь, опираясь на поэзию золотого века.
Оба цикла обладают для авторов повышенной значимостью, о чем ярко свидетельствует их расположение внутри книг. Блок завершает стихами о ветре всю «лирическую трилогию», несмотря на то, что эти стихи далеко не последнее из того, что им создано. Несомненно, что завершающая позиция цикла показывает, что он осознается поэтом как итоговый. Конечно, значение «Мышей» для творчества Ходасевича в целом несравненно меньше, однако на тот момент этот цикл был для поэта едва ли не программным. В письме Г. И. Чулкову 1924 г. поэт замечает: «Я всю книгу писал ради второго отдела»6 («Лары»), в котором помещен и «мышиный» цикл.
В построении указанных циклов также много общего. Прежде всего, их объединяет исходная ситуация: «ты» и «я» в обстановке домашнего уюта. В обоих случаях привычное, домашнее противопоставлено «страшному» миру, ценности простые и повседневные — жизни масштабной, глобальным проблемам и сверхчеловеческим устремлениям:
6Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1997. Т. 4. С. 389.
65
Блок7
Ходасевич8
В этом комнатном, теплом углу Поглядим на октябрьскую мглу... Всё, что было и бурь и невзгод. Позади. (1)
Голоса поют, взывает вьюга. Страшен мне уют.
Даже за плечом твоим, подруга. Чьи-то очи стерегут. (3)
В сонный вечер, в доме старом,
В круге зыбкого огня... (1)
Свечи гаснут, розы вянут.
Даже песне есть конец, —
Только мыши не обманут Истомившихся сердец. (1)
Ты не разделяешь слишком пылких бредней. Любишь только сыр, швейцарский и простой. Редко ходишь дальше кладовой соседней. Учишь жизни ясной, бедной и святой. (2) Заведу ли речь я о Любви, о Мире Ты свернешь искусно на любимый путь:
О делах подпольных, о насущном сыре...(2)
В обоих циклах актуализируется единый ценностный ряд: тепло, уют, жизнь домашняя, малая, простые радости быта. По словам В. Е. Хализева, «будучи прямой противоположностью тому, что именуется идиллией, описанный нами пласт поэзии Блока (в том числе цикл «О чем поет ветер». — О. Н.)... выражает признание прав идиллических ценностей, присутствующих в жизни обычной, повседневной, даже заурядной»9. Безусловно, то же встречаем и у Ходасевича, который, по собственному утверждению, во второй книге «решительно принял “простое” и “малое” — и ему поклонился»10. «Мирные божества домашнего очага — смысловая эмблема книги. Ее настроение... программно противостоит эстетике бездомности и безбытности, культивировавшейся в кругу символистов»11, — точно характеризует общую атмосферу цикла и всей книги С. Г. Бочаров. Надо сказать, что упрек в культивации безбытности относится и к Блоку, еще недавно писавшему: «потухли очаги... Двери открыты на вьюжную площадь»12, а в 1914 г. декларировавшего: «Пускай зовут: Забудь, поэт! / Вернись в красивые уюты! / Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой! / Уюта — нет. Покоя — нет» («Земное сердце стынет вновь...»), да и в данном лирическом цикле признающего: «страшен мне уют» (3). Однако, не переставая быть символистом, Блок находит в тишине и простоте родного дома нечто достойное не только отторжения.
7Цит. по изд.: БлокА. А. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1980. Т. 2. Здесь и далее в скобках номер стихотворения в цикле.
8Цит. по изд.: Ходасевич В. Ф. Счастливый домик. М., 1914. Здесь и далее в скобках номер стихотворения в цикле.
9Хализев В. Е. А. Блок как постсимволист (Цикл «О чем поет ветер» и родственные...) // Постсимволизм какявление культуры. Вып. 4. М., 2003. С. 30.
10Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений. Т. 4. С. 389.
11 Бочаров С. Г. «Памятник» Ходасевича // Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М.,
1999. С. 425.
п Блок А. А. Безвременье // Блок А. А. Собрание сочинений. Т. 4. С. 25.
Малое время и малое пространство, вечер, догорающий закат, постаревшая пара — типичный идиллический хронотоп:
Ничего я не жду, не ропщу.
Ни о чем, что прошло, не грущу... (1)
И ты, мой друг.
Терпи и спи... (5)
Жди, старый друг, терпи, терпи.
Терпеть недолго, крепче спи.
Всё равно всё пройдет... (6)
Мир домашний описан подробно, сердцу лирического героя:
Посидим же тихонько в тепле.
В этом комнатном, теплом углу... (1)
Так возьми ж и теперь попестрей.
Чтобы шелк, что вдеваешь в иглу.
Побеждал пестротой эту мглу. (1)
Только стены, да книги, да дни... (1)
Только нужно жить потише.
Не шуметь и не роптать.
Есть предел земным томленьям. Не горюй и слез не лей.
С чистым сердцем, с умиленьем Дорогих встречай гостей. (1)
с повседневными деталями, милыми
Скромные примите приношенья:
Ломтик сыра, крошки со стола (3)
Робко скрипнет дверца.
Прошуршат обои... (2)
Загорелись три свечи.
Стань, подруженька, за печкой... (1)
Прошлое, полное бурь, противопоставляется этой тихой домашней жизни:
Всё прошло. Ничего не вернешь... Ничего я не жду, не ропщу.
Ни о чем, что прошло, не грущу. (1) Возврата нет Страстям и думам... (2)
Всё, что было.
Что манило.
Что цвело.
Что прошло.
Всё, всё. (5)
Свечи гаснут, розы вянут.
Даже песне есть конец, — Только мыши не обманут Истомившихся сердец. (1)
Все былые страсти, все тревоги Навсегда забудь и затаи.
Вам молюсь я, маленькие боги. Добрые хранители мои. (3)
Противопоставление прошлого и настоящего в обоих циклах сопровождается ощущением близкого конца:
Вздохнуть — и очи
Навсегда
Сомкнуть,
Сомкнуть в объятьях ночи. (2) Милый друг, и в этом тихом доме Лихорадка бьет меня.
Бьет в меня светящими очами Ангел бури — Азраил! (3)
Жди, старый друг, терпи, терпи. Терпеть недолго, крепче спи... (6)
Больше нет ни страха, ни волненья: Счастье входит в сердце, как игла. (3)
Попытка укрыться в родных стенах от чего-то зловещего, стерегущего за порогом, оказывается одинаково невозможной для лирического героя и Блока, и Ходасевича. Уют стихов о ветре «страшен», потому что с самого начала лириче-
ский герой осознает, что его истинное место не здесь, в «тихом доме», а там, где воет вьюга и поет ветер. «Счастливый домик» Ходасевича тоже оказывается весьма непрочным: «“Напряженным раем” является вся сознательно стилизованная гармония “Счастливого домика” в целом. Автор и сам подрывает ее, демонстрируя открыто, что идиллия “домика” создана с помощью румян и ситца»13. Точно так же лирический герой уговаривает самого себя и «подруженьку» довольствоваться малым, примириться с тем, что дано судьбой и не желать большего. Однако счастье, которое достается подобной ценой, оказывается почти смертельным: «входит в сердце, как игла».
Как видим, частотны даже лексические совпадения, встречающиеся в обращении к собеседнику: «подружка», «дружок»; в описании ценностной установки: «не роптать», «терпеть», «ждать»; в характеристиках того, чему места нет в этом мире: «страсти», «бури», «думы». Миры этих двух циклов очень близки друг к другу.
На фоне этого очевидного сходства особенно ярко обозначаются принципиальные различия между Блоком, подошедшим к определенной черте, и Ходасевичем, стоящим на шаг от него — но за чертой. Блока не отпускает «страшная сказка» прошлого. И в тихом доме он слышит, как «голоса поют, взывает вьюга». Вечная блоковская вьюга, захватившая власть во втором томе и стерегущая его у порога в третьем, вечная стихия, которую он пытается заклять: «Хорошим художником я признаю лишь того, кто из данного хаоса... творит космос»14. И, как показывает последнее стихотворение, свой космос Блок все же находит не в идиллическом уюте:
Верь, друг мой, сказкам: я привык Вникать В чудесный их язык И постигать В обрывках слов
Туманный ход Иных миров,
И темный времени полет Следить,
И вместе с ветром петь... (6)
А. В. Лавров интерпретирует это стихотворение как апологию символизма, отстаивание права на «неясное» творчество15. Но тут важно и другое: Блок утверждает место «иных миров» в собственной жизни.
Блоковское прошлое — точно вырвавшиеся из-под контроля духи, которых незадачливый маг не в силах заклясть повторно. За дверями то поет, то воет «родимый» Хаос, насквозь мифологичный, пусть и увиденный сквозь призму иронического остранения. И только «обрывки слов», «туманный язык» помогают поэту на время отгородиться от Хаоса.
иБочаров С. Г. Указ. соч. С. 425—426.
14Блок А. А. Собрание сочинений. Т. 5. С. 136.
15 См.: Лавров А. В. «Другая жизнь» в стихотворении Блока «Было то в темных Карпатах...» // Лавров А. В. Этюды о Блоке. СПб., 2000. С. 215—229.
Ирония есть и у Ходасевича, но она намного мягче, это даже не ирония, скорее добродушная насмешка. Вместо «ангела бури» и зловещих сущностей, полунамеком проступающих за блоковскими Карпатами («Было то в темных Карпатах/ Было в Богемии дальней» (6))16, — домашние боги-покровители, Лары. Да и те на самом деле — прикормленные мыши.
Бесспорно, это все то же заклинание Хаоса, принимающее форму то ведьминой ворожбы, то молитвы: «Загорелись три свечи. / Стань, подруженька, за печкой, / Трижды ножкой постучи»; «В круге зыбкого огня / Помолись-ка нашим Ларам / За себя и за меня» (1); «Вам молюсь я, маленькие боги, / Добрые хранители мои» (3). Но в «уютной» магии Ходасевича мифологизм только теплится, в центре его внимания именно устроение малого пространства. Хаос тихо ворчит за порогом, но лирический герой не вслушивается в его песни. Его боль в этом домашнем мире, а не за порогом. Она вызвана неустойчивой хрупкостью родного малого мира. Однако тревога и пронзительная болезненность непрочного счастья преодолеваются мужественной позицией лирического героя, его умением смотреть с иронией на самого себя. И даже несмотря на отчаянный финал, мир цикла остается теплым, светлым и совсем не «символическим»: очаг — это, прежде всего, именно очаг, крошки — это крошки, сыр — это сыр. У Блока же даже нити шелка — не только нити, но и магический светильник, призванный развеять мглу жизни.
Таким образом, в позднем творчестве Блока лирический цикл, каквидно, еще сохраняет свое первоначальное жанровое значение. Лирический герой предстает перед нами как заклинатель стихии, пусть и не полностью над ней властный. Ему доступно не явленное обыкновенному человеческому взору, и возможности его, хоть и не безграничные, также превышают обычные человеческие. Эти дары не способны помочь ему обрести счастье или хотя бы покой, но даруют надежду на вечность. Лирический герой Ходасевича уже вполне обыкновенный человек, занятый обустройством малого домашнего мирка, которое с насмешкой называет «ворожбой». Он не притязает на сверхчеловеческое могущество, не тянется к иным мирам и мечтает не о мировой, а о семейной гармонии.
Символисты в соответствии с теургической установкой своего творчества мечтали творить и обустраивать пространства космического масштаба («лиловые миры» Блока, «звезда Майр» Сологуба, «дальний полюс» Бальмонта). В поэзии постсимволистов лирический цикл сохраняет тяготение к устроению, гармонизации пространства, однако мифологическая первооснова данной установки уходит в подтекст. Упорядочивается теперь малое пространство родного дома, либо же знакомого во всех подробностях города в его географической конкретике: «Сенная», «Манежная», «Исакий», «Летний» или «Нескучный сад». Обустраивается конкретная, подчеркнуто детальная реальность, имеющая различный, но всегда вполне «посюсторонний» характер. Лирический цикл как жанр, уже полностью сложившийся, более не требует постоянной актуализации своей жанровой семантики. Это, однако, вовсе не исключает мифопоэтического содержания как книг, так и отдельных текстов.
16 Гоголевские реминисценции, произведший на Блока сильное впечатление «Дракула» Б. Стокера и др., см.: Лавров А. В. Указ. соч.
Исследования
Ключевые слова', лирический цикл, жанр, поэзия, А. Блок, В. Ходасевич.
Change of Genre Semantics of Lyrical Cycle at the Beginning of 20™ Century
O. Nikandrova
The paper looks at the lyrical cycle, which at the beginning of 20th century became a genre. Its original genre semantics, formed in symbolist poetry, was the demiurge myth. Gradually the mythological content faded if not evanesced completely. However, the harmonisation of the world remained a semantic pivot of the lyrical cycle. These theses are exemplified by a comparison of the two texts: "O Chyom Poyot Veter" by A. Blok and "Mishi" by V. Khodasevich.
Keywords: lyrical cycle, genre, poetry, A. Blok, V. Khodasevich.
