CC BY
54
В.Я. Мауль
«ИЖЕ СЯ БОГУ РОВНЯЛИ»: РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ КНИГИ КЛАУДИО ИНГЕРФЛОМА «АЗ ЕСМЬ ЦАРЬ. ИСТОРИЯ САМОЗВАНСТВА В РОССИИ»
V.Ya. Maul
"Those Who Likened Themselves unto God": Reflections on the Book "I Am the Tsar. The History of Imposture in Russia" by Claudio Ingerflom
Скрытый от обыденного взора секрет обаяния власти, несмотря на всю тяжесть ее бремени, с давних пор, волнуя умы простых людей, будто в зеркале отразился впечатляющей галереей монархических самозванцев. Их изобилие могло бы лечь в основу потенциально эффектного и эффективного историографического приема - сравнения наших и зарубежных самозванцев, тем более что этому явлению были «подвержены все царства и державы света»1. Однако отечественные историки, отказавшись от взвешенного компаративного анализа, в основном пошли по пути декларирования российской специфики и приоритета в обладании самозванцами. В том плане, будто ни одно другое государство не знало сколько-нибудь сопоставимой их численности, и там они не занимали заметного места в социально-политической жизни страны. Ритуальная констатация инаковости внешне схожего феномена - «у нас» не так, как «у них» - тянется до сегодняшних дней, попутно успев «пленить» простотой объяснительных схем и западных коллег «по ремеслу»2. В результате пестрая по именам и качеству исследований российская историография самозванцев (самозванства, самозванчества) сосредоточилась на создании национального нарратива о ложных искателях царского имени или статуса вкупе с их мнимыми родственниками. Без особого преувеличения можно сказать, что интерес к пробуждавшим творческую фантазию сюжетам объединяет дореволюционных историков3 с представителями советской исторической науки4 и современными исследователями5.
За истекшее время накопился солидный опыт изучения неординарного исторического явления, отголоски которого, согласно прозвучавшему мнению, порой слышны и в наши дни6. Удалось наработать значительный объем фактического материала, реконструировать событийную канву действий и биографические портреты самых известных самозванцев. Предпринимались относительно успешные промежуточные попытки подсчитать их общее количество и статистически систематизировать полученные сведения, что позволило концептуализировать проблему в рамках представления
о ней как целостном феномене истории Руси/России, в отличие от редких случаев притязаний в зарубежных странах. Были смоделированы различные типологии самозванцев, а также в самых нетривиальных контекстах исследованы живописные детали «приключений» ряда конкретных ложных монархов или их родни.
При всех несомненных достижениях в ключевом вопросе, как люди решались выдавать себя за венценосных избранников, и почему часть из них вызывала неподдельное доверие социальных низов, с самого начала была задана дискриминационная тональность. В своем законченном виде она запечатлелась в формуле «наивный монархизм» («царистские иллюзии»). Сформулированный еще в дореволюционный период, этот подход по наследству перешел к классической советской историографии. Переведя трактовку феномена самозванцев в формационное русло антифеодальной борьбы трудящихся, большинство «исследователей пришли к выводу», что «крестьянская идеология» прошлого «имела донаучные, смутные, "невнятные" формы», а ее отличительными чертами были «неразвитость, примитивность, утопичность». Поэтому при отсутствии в то время пролетариата с его революционной программой переустройства, именно «наивная вера крестьян в "хорошего царя"» идейно обрамляла «все выступления русского крестьянства периода феода-лизма»7.
Кого-то может удивить, но коренной перелом в изучении российских самозванцев произошел в период господства все того же «единственно верного учения». Периодически, но все чаще, со страниц научных сочинений начинала звучать неудовлетворенность прежними аксиологическими догмами. Например, П.Г. Рындзюнский прямо писал, что в «народной среде», по крайней мере, в XVIII-XIX вв., не было никакого «идеологического вакуума», а крестьянство вовсе не являлось «неосмысленной массой, беспрепятственно воспринимавшей» то, что ей хотели внушить8. Но окончательно концептуальный переворот свершился благодаря новаторским работам сначала К.В. Чистова, затем В.М. Живова, Ю.М. Лотмана. А.М. Панченко, Н.Н. Покровского, Б.А. Успенского и их единомышленников. Совместно им удалось взорвать гносеологические бастионы методологического монизма и с помощью семиотического инструментария взглянуть на проблему самозванцев как многогранный культурно-исторический феномен. Хотя произошло это не в одночасье, но несомненно, что публикации названных авторов четко разделили историографию самозванцев на «до» и «после»9.
Притом, что не все историки смогли это осознать, отныне «наивному монархизму» как явному научному атавизму был вынесен окончательный приговор. Очень точную характеристику его главного изъяна дал И.Л. Андреев: «Универсальность этого тезиса просто подкупает, - написал он. - Наивный монархизм, как отмычка, пригодная к любым замкам. Однако легко разглядеть в этом объяснении
ущербность. Оно ничего не объясняет! Наивный - значит простодушный, почти детский - здесь и размышлять не над чем»10.
В противовес стародавнему стереотипу набирал силу принципиально иной, куда более продуктивный взгляд на самозванцев и их сторонников, выраженный с предельной категоричностью: ни в коем случае нельзя «относить это явление на счет пресловутой темноты Древней Руси и на счет легковерия ее жителей»11. Более того, применительно к XVIII в. было высказано интересное, пусть и не бесспорное соображение, что «народное самозванчество, отражая надежды и чаяния социальных низов, в известной мере использовало духовный потенциал просветительской мысли и законодательные акты, создававшиеся под ее прямым или косвенным воздействием»12. Такой познавательный ракурс позволял сместить акцент с привычного противопоставления «высокого» и «низового» уровней сознания на выяснение механизмов их взаимодействия. Прозвучало и абсолютно верное заявление, что так называемый наивный монархизм «был не базой, а препятствием для сознательной поддержки заведомого и явного самозванца»13.
В результате, изучение феномена самозванцев было выведено на новый уровень теоретического осмысления в качестве органичного звена политической структуры, которая со времен строительства Московского самодержавия опиралась на религиозный фундамент обожествления власти и властителя. Дополняя выводы К.В. Чистова о связи социально-утопических легенд о «возвращающихся избавителях» с народной реакцией на их появление, Б.А. Успенский предложил углубиться «в психологию самозванцев, т.е. в тот круг представлений, который непосредственно мотивировал их действия». В качестве исходной установки исследователь обоснованно взял идею о религии как факторе определявшем «картину мира» той эпохи. В таком смысле, полагал он, «самозванчество как типичное для России явление связано именно с сакрализацией царя». Не случайно первые самозванцы обнаруживаются «в России лишь тогда, когда в ней являются цари, т.е. после установления и стабилизации царской власти». При этом, по мнению Б.А. Успенского, в самой концепции царской власти, как санкционированной свыше, была заложена возможность деления царей на «истинных» и «ложных». В любой из таких ситуаций «происходит как бы конкурс самозванцев, каждый из которых претендует на свою отмеченность (избранность)». Несмотря, как он пишет, на парадоксальность для нас данного мирови-дения, в его основе может лежать убеждение, что «судить о том, кто есть подлинный царь, должен не человек, но Бог». Следовательно, «различаются цари по Божьему промыслу и цари по собственной воле, причем только первые признаются "царями"; иначе говоря, различаются безусловный и условный (конвенциональный) смыслы слова царь». Потому-то «самозванчество представляет собой вполне закономерное и логически оправданное следствие» из сложивше-
гося в России «понимания царской власти»14.
Однако, словно наперекор собственным суждениям, те же ученые вдруг выдвинули весьма спорный тезис о десакрализующей силе самозванческих интриг: «Воспользовавшись монархической оболочкой, - заявляют они, - низы бросаются в открытую схватку с верхами», и этот массовый порыв «в историко-культурном плане» будто бы «знаменует крах идеи о божественной природе царской власти»15.
Тем не менее, наличие отдельных противоречий не отменяет того факта, что пионерские по методологическому потенциалу работы классиков московско-тартуской семиотической школы, появлявшиеся еще с начала 1980-х гг., по сути, так и остались интеллектуальной вершиной, не превзойденной современной российской историографией. Между тем, далеко не все их гипотезы, способы доказательств и выводы способны удовлетворить взыскательную ученую общественность. В частности, высказываются серьезные сомнения по поводу хронологического ограничения изучаемого феномена отменой крепостного права, степени корреляции теории с имеющимися фактами, когнитивной способности историков адекватно реконструировать психологию самозванцев и групп их поддержки, тем более, когда речь идет о людях, живших в далеком прошлом.
Ярким свидетельством тому можно считать вышедшую в издательстве «Новое литературное обозрение» книгу «Аз есмь царь. История самозванства в России». Изначально написанная по-французски и изданная в Париже в 2015 г., она вскоре была переведена на испанский язык, и вот теперь ее появления дождался русскоязычный читатель16. Поскольку редакцией изначально планировалась популяризация темы среди широкой читательской аудитории, текст подготовили с заметными лакунами по сравнению с оригиналом и без внушительного научно-справочного аппарата, насчитывающего
999 ссылок во французском варианте.
* * *
Книга принадлежит перу известного франко-аргентинского историка-русиста Клаудио Ингерфлома. Получив французское гражданство, а затем докторскую степень в Сорбонне, он многие годы занимал должность директора по исследованиям в Национальном центре научных исследований (Directeur de recherches, Centre National de la Recherche Scientifique, CNRS) - ведущем государственном научном учреждении Франции, с которым, по существу, была связана вся его профессиональная карьера. В настоящее время он проживает в Буэнос-Айресе и является директором Центра славистики и руководителем исследовательской программы по концептуальной истории в Национальном университете Сан-Мартина (Director de la Maestría en Historia Conceptual y del Centro de Estudios sobre los Mundos
Eslavos, UNSAM). Несмотря на давнее и заслуженное признание со стороны коллег, в личной жизни К. Ингерфлом по-прежнему остается застенчивым человеком, по его собственным словам, все еще удивляющимся, «что меня читают, и это не ложная скромность, а черта характера». Родившись не в самых благополучных кварталах аргентинской столицы и не в самые спокойные для своей страны времена, К. Ингерфлом вырос в пролетарской семье, с юности испытал влияние левого радикализма и состоял в аргентинском Союзе коммунистической молодежи. Возможно, по этой причине постигать азы «ремесла историка» в 1966 г. он отправился в СССР
После подготовительных занятий и учебы на первом курсе в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы К. Ингерфлом добился перевода на Исторический факультет Московского государственного университета. Успешно закончив обучение в 1972 г., он навсегда сохранил теплые чувства и глубокое уважение к своим тогдашним учителям, среди которых называет имена Н.Е. Застенкера, К.Л. Майданника и других наставников, составлявших близкий круг его общения. Но даже на таком комплиментарном фоне К. Ингерф-лом особым образом выделяет фигуру Михаила Яковлевича Гефте-ра, - человека, который научил его думать о России как историк. «В течение нескольких лет я фактически жил в его доме», - признается К. Ингерфлом, и свое интеллектуальное рождение отсчитывает от слов М.Я. Гефтера, что «русская история слишком сложная, чтобы задавать ей простые вопросы». Эта короткая фраза, вспоминает К. Ингерфлом, определила «всю мою последующую жизнь». С того дня «каждый раз, когда я открываю книгу или начинаю смотреть статью, если я вижу, что вопрос, который задает себя автор, простой, я перестаю читать»17.
К постижению темы своей новой книги К. Ингерфлом приближался постепенно, шаг за шагом раскрывая смысл отдельных фрагментов той общей картины, которая, на его взгляд, наиболее точно отражает определяющие черты политической истории России «от Ивана Грозного до Владимира Путина». Он обратил внимание, что в ней границы между «истинным» и «ложным» необычайно зыбки и эмпирически трудноуловимы, а политическое действие почти всегда совершается не так, как в Западной Европе. Долгий путь авторских исканий отразился на страницах публикаций на русском и нескольких иностранных языках18.
Еще в предыдущей монографии, выясняя «русские корни ленинизма», К. Ингерфлом задумывался над сложным вопросом: почему наиболее радикальная оппозиция самодержавию фактически разделяла с ним одинаковую концепцию политики, то есть отрицала право общества быть источником политической легитимности? Книга даже получила броское название «Несостоявшийся гражданин». Вероятно, потребность найти ключ к разгадке послужила стимулом к созданию глобальной истории непрерывного самозванства, которое
автор считает «зеркалом самодержавия» и «нормой русской политической истории». Согласимся и мы: для нашего прошлого - это, действительно, было «явление удивительное, но не маргинальное»19.
Сразу скажем, что перед нами проведенное эрудированным и не ищущим легких ответов ученым, блестящее научное исследование, которое в 27 главах русскоязычного издания содержит множество нетривиальных ракурсов, теоретических изысков, интересных гипотез, тонких исследовательских процедур и взвешенных выводов. Формат статьи не оставляет нам шансов сколько-нибудь полноценно отреагировать на каждый из указанных нюансов. Поэтому, выражая автору глубокую признательность за фундаментальный труд и не отвлекаясь на достойные его дифирамбы, обратимся к тем сторонам исторической концепции, которые показались нам наиболее дискуссионными.
Связывая в смысловую цепочку в основном уже известные науке факты, К. Ингерфлом стремится понять структурные причины, порождавшие самозванство в различных его формах на протяжении нескольких веков российской истории, и выяснить, что именно в каждый конкретный период оно обозначало, в чем заключалась его функциональная роль, какую истину «выражала готовность народа наделить самозванцев легитимностью?»20. Чтобы выявить историчность явления, а в нем - внутренний механизм изменений, К. Ин-герфлому понадобились познавательные процедуры, основанные на отказе от объективизма, эссенциализма, телеологии, эволюционизма и позитивизма, и замена их другим способом мышления об условиях возможности истории. Отдавая должное своим предшественникам, в качестве теоретических предпосылок он опирается на иные исследовательские стратегии: концептуальную историю Р. Козеллека (BegriffSgeschichte), приемы деконструкции Ж. Деррида и герменевтику Х.-Г. Гадамера и П. Рикёра.
Одним из следствий такого подхода стала критика К. Ингерфло-мом формулы «наивный монархизм», или, по выражению Д. Филда, «миф о царе», как не имеющих никакой эвристической ценности. Не желая сводить неизвестное к известному, К. Ингерфлом отвергает историографические клише, согласно которым миф, системообразующий мировоззрение человека прошлого, «относится к тому же когнитивному полю, что и наука, но имеет примитивную форму, точно так же, как наивный монархизм по отношению к просвещенному сознанию». К. Ингерфлом определяет миф как совершенно другой (в сравнении с логосом) способ восприятия реальности, основанный «на божественном откровении»; миф не доказывает, а показывает реальность. «Все, что с нашей точки зрения принадлежит к области чудесного, - пишет К. Ингерфлом, - было тогда реальностью, рождающей надежды, вызывающей беспорядки и бунты. Это не означает, что на веру брали все; но даже то, что признавалось ложным, влияло на реальное». Поэтому реальность мифа не является той ре-
альностью, что поддается проверке и доказательствам, как не требует доказательств реальность существования Бога. «В таком мире, - подчеркивает К. Ингерфлом, - слово мифа истинно, поскольку оно констатирует явленный факт. А логос - это то слово, которое объясняет, потому что имеет целью убедить, и которое вписывается в разбожествленную концепцию расколдованного мира»21.
Признание истинности мифа, по мнению автора, помогает иначе, чем прежде, истолковать, например, историю с самозваным царевичем Алексеем времен Разинского восстания. Не будучи явлен телесно, он существовал для восставших как умозрительная реальность, благодаря которой низы общества в лице разинцев будто бы «делали первые шаги в сторону целенаправленной политической деятельности со светской повесткой»22. Рассматривая эти события в качестве потенциальной точки бифуркации, К. Ингерфлом отводит для их анализа отдельную главу с характерным названием - «Как низы чуть было не изобрели современную политику». Однако ореол уникальности Разинщины как «события, вздыбившего мгновение», несколько померкнет, если вспомнить некоего царского «фурьера Ресцова», который вербализовал собравшейся толпе существование «истинного», но «виртуального» Петра III. Тот тоже отсутствовал телесно, что, видимо, нисколько не снижало его реальности в глазах внимающей аудитории23. Допустим, здесь несоизмеримы масштабы и перспективы самозванства, но точно так же и знаменитый И.И. Болотников задолго до С.Т. Разина, не имея возможности телесно представить «царя Дмитрия», лишь на словах клялся жителям столицы, что встречался с ним лично. Но, пожалуй, самое главное: если для насельников минувших столетий «слово», обладая магической силой, было «делом», формировавшим окружающую реальность, не требующую доказательств, сие не означает, что от обузы доказывания своих гипотез освобождается исследователь этого прошлого, столь не похожего на нашу современную жизнь. Поэтому не стоит удивляться, что предложенные К. Ингерфломом интерпретации Раз-инского восстания, незамедлительно вызвали историографическую критику со стороны специалистов как раз с точки зрения их внутренней противоречивости и неверифицируемости24.
Лейтмотив книги предстает как обоснование мысли, что особенность политической истории России заключается в отсутствии гражданского сознания и гражданского общества, а, значит, современной политики (политики модерна) западноевропейского типа, опирающейся на идею народного представительства. Поэтому в России с давних пор отношения между правителями и подданными (не гражданами) строились на внедоговорной основе властной вертикали сверху вниз, а процедура политической легитимации всегда тяготела к трансцендентным аргументам. «Отказ от договора с народом и народного представительства» К. Ингерфлом считает «основой антиполитической стратегии российского самодержавия»25.
В то же время не желавшие безропотно терпеть деспотический произвол простолюдины нередко находили возможность избежать ловушки, расставленной правящими кругами, но действовали в рамках установленных властью правил игры. Исключения хотя и встречались (восстание С.Т. Разина, декабристы, революционные события 1905 г. и другие), но лишь подтверждали общую закономерность. Эффективным средством, превращавшим простой народ в субъекта политической активности, К. Ингерфлом считает самозванство.
Подчеркнем, что К. Ингерфлом далек от желания настаивать на преимуществе или, наоборот, несовершенстве нашей политической модели на фоне западного «идеального типа». Он нарочито дистанцируется от догм европоцентризма и патетики русского национализма и не намерен давать оценочные характеристики в категориях «лучше»/«хуже», «более развитый»/«менее развитый». Реконструируя «генеалогию» российской политической власти, К. Ингерфлом акцентирует принципиальную для него мысль, что связь между самозванцами, проявлявшимися в разные века и социально-политические эпохи, была не преемственной, а структурной. Он так и пишет: если мнение о центральном месте самозванства «в политической истории России не вызывает никаких возражений, то вытекающее из него представление о преемственности этого явления, якобы всегда бывшего одним и тем же, надо отвергнуть как лишенное историзма»26.
В таком смысле ему должна быть близка позиция К.В. Чистова о неприемлемости понятия «самозванческое движение», предполагающего «нечто цельное, некую преемственность. Обзор же истории многочисленных самозванцев показывает фрагментарную разъятость их выступлений, их дискретность». Потому-то термин «самозванческое движение» «может создать иллюзию, которая не прояснит проблему»27. Тем не менее, на страницах книги мы дважды встречаемся именно с этим понятием. В первом случае, когда К. Ин-герфлом рассуждает «о факторах, которые в петровскую эпоху привели к выходу самозванческого движения из кризиса, куда оно погрузилось из-за восстания Разина». В другом - о том, что «если рост политического сознания угрожал самодержавию, он точно так же таил опасность и для движения самозванчества»28. Впрочем, сверка русского перевода с французским оригиналом снимает мнимую завесу парадоксальности: в нем «самозванческое движение» вовсе не упоминается. Сначала там употреблен термин 'Tautonomination", который переводится как «самозванство». В другом фрагменте слово "movement" (движение) относится не к самозванству, а к росту политического сознания. Аутентичный перевод звучал бы так: «Если рост политического сознания угрожал самодержавию, этот же процесс таил в себе опасность и для самозванства»29.
Решаемые в книге задачи требовали тщательной инвентаризации понятийного аппарата научного исследования, чтобы максимально
корректно охарактеризовать «всеобъемлющий феномен», охватывающий «множество сфер жизни» на протяжении долгого времени, с учетом лексических различий французского и русского языков. Насколько можно понять, в тексте парижского издания больших затруднений не возникло. Там зафиксировано четкое соответствие обозначения и обозначаемого. Принадлежащее к безэквивалентной лексике русское слово "samozvanstvo" передается с помощью терминов разной содержательной нагрузки: "l'autonomination" (то, что можно назвать монархическим самозванством) и "l'imposture" (действия мистификаторов, аферистов-самозванцев a-la Остап Бендер, коими полна не только российская, но и вся мировая история)30.
В целом, признаем, такие трактовки вполне ясны и теоретически допустимы. Казалось бы, в русском переводе декларируется аналогичный прием разделения между собой самозваных претендентов на корону и обычных мошенников, поскольку последнее в отличие от первого указывает «на человеческую, а не божественную природу» явления. Тем не менее, К. Ингерфлом предлагает по-русски обозначать их одним и тем же словом «самозванство», поскольку, это позволит «выделить две исторические эпохи, совсем разные по миропониманию, способу осмысления политики, понятийному аппарату, в которое заключалось русское слово, по значению и по исторической структуре, которое это слово синтезирует». В том смысле, что этимологически и семантически оно лучше всего помогает «осмыслить форму господства в России XVII-XIX веков, тогда как слово "мистификатор" этому осмыслению препятствует»31.
Однако в таком рассуждении имеется скрытая подоплека. Одинаково называя самозванством деятельность, допустим, Лжедмитрия I и авантюрные похождения каких-нибудь лжеврачей, лжелюбовников, лжеактеров и прочих шарлатанов, книга формирует подсознательную психологическую готовность воспринимать их не только как органичные, но в структурном отношении тождественные явления российской истории. Что, в свою очередь, объективно работает на авторскую идею о непрерывности русского самозванства и позволяет ему резюмировать, что «самозванство - сам термин, обозначаемые им практики и особенно вся совокупность факторов его зарождения и формирования - не исчезло ни в 1861, ни в 1917, ни в 1991 году»32.
На первый взгляд, мысль полностью прозрачна, хотя и вызывает возражения. Понятно же, стоит только назвать мошенников мошенниками, а не самозванцами, как вся цепочка концептуальных рассуждений о непрерывном самозванстве немедленно разрывается, и в качестве пригодного для ее ремонта «материала» останутся лишь «потомки» Николая II, да полуапокалиптические слухи о советских и постсоветских вождях. С правомочностью сомнений неожиданно соглашается сам К. Ингерфлом. Размышляя о мелких лжечиновниках, появлявшихся уже в XVIII-XIX вв., он порицает современни-
ков событий, употреблявших по отношению к ним «все то же слово "самозванство"». И настаивает на необходимости разграничивать такие разные явления, «которые обычно объединяются под общим названием» «самозванство», чтобы «данное понятие не утратило историчности»33, но не всегда следует собственным рекомендациям.
Как кажется, камнем преткновения стали различия в понимание того, кто действительно заслуживает называться самозванцем. Вслед за П.В. Лукиным, автор книги придерживается необычайно расширительного толкования. Любая словесная самоидентификация с царем, случайно сорвавшаяся с уст какого-нибудь захмелевшего кабацкого завсегдатая («непригожие речи»), становится для К. Ингерфлома основанием для зачисления болтуна в реестр само-званцев34. Делается это намеренно, с целью гиперболизировать масштабы напасти и объяснить, почему к действиям всего этого разношерстного люда он применяет унифицирующий термин «самозванство». Вот типичный пример: «Сотни самозванцев наводняли села и города империи». Или так: «Весь XVIII и XIX век лжецари и лжецаревичи объявлялись здесь сотнями». Уверения в бесчисленном множестве самозванцев, превышавшем все мыслимые пределы, неоднократно встречаются на других страницах книги.
На наш взгляд, такая постановка вопроса вместо прояснения концепции лишь запутывает ее смысл тем, что в одном ряду выстраивает несопоставимые даже в структурном отношении фигуры «Петра III» - Пугачева, трактирного пьянчуги, не умеющего держать язык за зубами, лжеадвоката Плевако, «эстонских лжеконсулов» и т.п. Зато позволяет К. Ингерфлому красиво выразить собственную позицию: «Огромный театр России, в котором матрешкой уместились все самозванцы, и все сыграли в одной пьесе о самозванстве, кусавшем себя за хвост»35. Похвалим автора за изящный словесный оборот, но едва ли сможем согласиться с заложенным в нем подтекстом. Вместо всего этого искусственного объединения лиц и событий, было бы более целесообразным присмотреться к предложенным О.Г. Усенко четким критериям причисления людей к самозванцам вообще и к монархическим самозванцам в частности. Их принятие, во-первых, заставит исключить из числа самозванцев необоснованно отнесенных к ним большинство авторов «непригожих речей», а, во-вторых, значительно, по сравнению с К. Ингерфломом, сократит общую численность российских самозванцев и, тем самым, уменьшит количественные параметры российского самозванства. Самозванцев в нашей истории и без того было немало, чтобы понапрасну потрясать читательское воображение мнимым разгулом самозванческих страстей36.
Путаница еще более усугубляется тем, что заявленный терминологический принцип регулярно нарушается на страницах русскоязычного издания. Кроме указанного уже на обложке термина «самозванство», наравне с ним в тексте постоянно встречается слово «са-
мозванчество» и трижды - «самозванщина». Поскольку речь идет о все том же изучаемом феномене, возникает резонный вопрос: почему нельзя было ограничиться одним «самозванством», пусть даже в том двояком синтезирующем смысле, какой нам был разъяснен автором? К тому же при анализе книги К. Ингерфлома приходится обращаться к работам и цитировать других историков, каждый из которых предпочитал какой-то один из этих терминов: обычно либо «самозванство», либо «самозванчество». В свою очередь, словесная неразбериха создает проблемы рецензенту, который видит различия между этими понятиями. Под самозванством усматривает необоснованные притязания какого-нибудь человека на имя/статус монарха или членов его семьи. Самозванчеством же привык называть ситуации, когда возглашения самозванца находили единичную или массовую поддержку со стороны окружающих. Первое можно назвать социальным действием, а второе - социальным взаимодей-ствием37.
На протяжении всей книги К. Ингерфлом неоднократно обращается к возможностям сравнительно-исторического метода. По его словам, «схожие явления, происходившие в разных цивилизациях, принимали в силу особенностей каждой из них свое определенное значение». Читая книгу, можно заметить, как, благодаря компаративистике, сопоставление вроде бы родственных процессов фокусирует внимание на отличии их смысловых значений и содержательных практик. Тем самым закладывается фундамент для раскрытия национального колорита российской политики, в которой даже инверсионные «забавы» властителей или их вымышленные генеалогии «служат составляющими культуры господства»38. Индикатором, высвечивающим область соприкосновения российской истории с самозванством, для автора выступают механизмы политической легитимации. В изображении К. Ингерфлома антитеза заключалась в следующем: в то время как на Западе, где религиозное отделялось от политического, «оспаривали божественное право королей и искали замену существующей политической системе», в России царю, считавшемуся Божьим помазанником, требовалось «доказать, что он - в чисто физическом смысле - подлинный, что он не лжецарь, не самозванец». От царя, как такового, ждали высшей и абсолютной справедливости волеизъявления, «ибо Избранник должен был быть существом совершенным. А если он таковым не был, ему отказывали в легитимности». Ставя под сомнение личность конкретного монарха, общественная реакция маркировала его клеймом самозванца на троне, и противопоставляла ему другого самозванца - «истинного избранника и Божьего помазанника, вынужденного скрываться от бояр, изменивших ему и Богу». Начинался тот самый «конкурс самозванцев», о котором писал Б.А. Успенский. Поскольку, при всем накале противостояния, обе стороны действовали в границах одной и той же трансцендентной легитимности, это обстоятельство, по
мнению К. Ингерфлома, препятствовало формированию в России политики модерна. Неумолимая логика фактов позволила ему увидеть, что самозванство «не только не вело к секуляризации политической мысли, но и, напротив, вписывалось в религиозную картину мира и, в свою очередь, ее укрепляло». Таким образом, «за редким исключением, эти сомнения и поиски не затрагивали божественное право как источник легитимности»39, и, добавим от себя, нисколько не угрожали существованию социального бесправия и авторитарной системы в целом, сохраняя незыблемость политической конструкции России.
Одно из центральных мест в книге занимает мысль о том, что где-то со времен первого русского царя происходит умозрительное отделение физического тела самодержца от его политической ипостаси. Это исключало необходимость государю доказывать подданным свою божественную легитимность, будто бы относящуюся к прерогативе его эксклюзивных отношений с Господом. Устанавливался, как отмечал тот же Б.А. Успенский, «характерный параллелизм царя и Бога, как бы исходно заданный христианскому религиозному со-знанию»40. Доведенный в политической теологии Ивана Грозного до крайней степени отождествления («иже ся Богу ровняли»), неожиданно он был взят на вооружение героями самозванческих интриг41. Дело в том, полагает К. Ингерфлом, что тайный характер этих отношений «вскоре сделался слабым звеном» царской легитимности: «Недовольный своим положением народ позволил себе усомниться в подлинности человека, занимавшего трон. И не только усомниться. Любой мог теперь с равным основанием назваться царем, поскольку доказательство его легитимности, заключенное в прямой и сокровенной связи с Богом, было недоступно простым смертным»42.
В целом принимая авторскую трактовку, позволим усомниться в верности последнего тезиса. Знакомство с историей самозванцев показывает, что народное творчество сумело-таки изыскать возможность проверки сакральной идентичности богоизбранных монархов. С этой целью от объявлявшихся лжецарей и лжецаревичей, как правило, незамедлительно требовали предъявления, запечатленных на теле, но именно трансцендентных свидетельств «истинности». И не обнаруживая искомых «царских знаков», в большинстве случаев отказывали названным претендентам в поддержке.
В качестве типового примера можно вспомнить историю знакомства «Петра Ш»-Пугачева с яицкими казаками на Таловом умёте, которые «де слышали, что здесь обретается царь Петр Федорович, так приехали сюда его посмотреть». По приезду же, «как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: "Ты-де называешь себя государем, а у государей-де бывают на теле царские знаки", то Емелька, встав з земли и разодрав у рубашки ворот, сказал: "На вот, кали вы не верите, щто я - государь, так смотрите - вот вам царской знак"». После чего собравшиеся, «посмотря те знаки, сказали: "Ну, мы теперь ве-
рим и за государя тебя признаем"», а будущего командира пугачевской гвардии Т.Г. Мясникова от благоговейного трепета настолько «великой страх обуял, так что руки и ноги затряслись»43.
Вообще за период с 1762 по 1800 гг. О.Г. Усенко статистически установил, что «наличием сторонников могли похвастать лишь 43 % самозванцев (26 человек)». Это означает: 57 % претендентов вообще не нашли никакого отклика в сердцах тех, кто гипотетически мог бы откликнуться на их призывы, но не откликнулся. Причем заметим, что 19 из этих 26 «счастливцев» «сумели обзавестись не более чем 20 соратниками», в том числе, семеро обрели поддержку всего 1-2 человек, а еще восемь - от 3 до 1044. Настаивая на релевантности столь ценных сведений для понимания всей истории самозванства, еще раз повторим, что в известных науке примерах речь, конечно, шла об осмотре физического тела предполагаемого «царя/царевича». Об этом неоднократно, хотя и несколько противоречиво, пишет сам К. Ингерфлом. Но принципиально важно здесь то, что найти на этом теле хотели трансцендентные доказательства легитимности. Это обстоятельство существенно отличает процедуру опознания «истинных» монархов по сакральным отметкам от позднейшей практики идентификации мнимых родственников Николая II по их внешнему сходству с фотографиями45. Впрочем, в том числе в таких переменах, вероятно, отражался историзм явления, о котором автор не забывает постоянно напоминать, и который позволяет ему говорить о преобладании в советский период «бытового» самозванства, не требующего апелляции к сверхъестественным силам. По словам К. Ингерфлома, хотя советская система, «как и самодержавие, была кузницей самозванцев», при всем том она оставалась «в лоне политического модерна, как бы ни был непрочен его фундамент»46.
* * *
В заключение поделимся еще рядом соображений, навеянных монографией К. Ингерфлома, насыщенной интересными фактами и любопытными интерпретациями.
По большому счету, очевидно, что книга эта - вовсе не о прошлой, а о современной России, о феномене той власти, антиполитические приоритеты которой никуда не делись спустя столетия. История самозванства, представленная на ее страницах, - убедительный аргумент, что и сегодня прошлое живет в нас, обусловливая стереотипные общественные реакции и поведенческую активность власти. Такую ситуацию адекватно выражает известный французский афоризм «мертвый хватает живого» ("Le mort saisit le vif'), означающий, что груз устаревших традиций, предрассудков и предубеждений мешает по-новому воспринимать и организовать окружающую действительность.
К предложенной К. Ингерфломом глобальной концепции непре-
рывного русского самозванства можно отнестись по-разному, соглашаясь или оспаривая и в целом, и в частностях. Но совершенно неверным было бы ее демонстративное игнорирование только из-за того, что кому-то вдруг придется не по душе возведение российской политической самобытности в метаисторический абсолют или объяснение причин и проявлений этой национальной самости наряду со свидетельствами их современного бытования. Также не хотелось бы, чтобы авторская концепция стала оружием в борьбе сегодняшних «западников» и «славянофилов», ибо она предназначалась совсем не для того.
Серьезное исследование, выполненное вдумчивым автором, должно послужить поводом для глубоких размышлений о судьбах России и ее месте в мире. Не только в прошлом, но и в настоящем. Согласно крылатой латинской мудрости, Sapienti sat.
Ну а для тех, кто не желает утруждать себя такого рода раздумьями, пусть книга К. Ингерфлома будет просто собранием историй об увлекательных «приключениях» российских самозванцев в более и менее отдаленные времена.
В любом случае монографию «Аз есмь царь. История самозванства в России» стоит признать заметным историографическим событием.
Примечания Notes
1 Щербатов М.М. Краткая повесть о бывших в России самозванцах. Санкт-Петербург, 1793. С. 203.
2 Longworth P. The Pretender Phenomenon in Eighteenth-Century Russia // Past & Present. 1975. Vol. 66. №. 1. P. 61; PerrieM. Pretenders and Popular Monarchism in Early Modern Russia: The False Tsars of the Time of Troubles. Cambridge, 1995. P. 1, 2.
3 Лашкевич С.И. Историческое замечание о смертной казни самозванца Александра Семикова, выдававшего себя за царевича Алексея Петровича // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете. Кн. 1. Москва, 1860. С. 141-146; Соловьев С.М. Заметки о самозванцах в России // Русский архив. 1868. Вып. 2. Ст. 265-281; Костомаров Н.И. Самозванец лже-царевич Симеон: Исторический рассказ // Исторический вестник. 1880. Т. I. № 1. С. 1-25.
4 Сивков К.В. Самозванчество в России в последней трети XVIII в. // Исторические записки. Т. 31. Москва, 1950. С. 88-135; Тихомиров М.Н. Самозванщина // Наука и жизнь. 1969. № 1. С. 116-121; Троицкий С.М. Самозванцы в России XVII - XVIII веков // Вопросы истории. 1969. № 3. С. 134-146; Разоренова Н.В. Из истории самозванства в России 30-х годов XVIII в. // Вестник Московского университета. Серия 9: История. 1974. № 6. С. 54-67.
5 Усенко О.Г. Самозванчество на Руси: норма или патология? // Родина.
1995. № 1. С. 53-57; № 2. С. 69-72; Андреев И.Л. Самозванство и самозванцы на Руси // Знание - сила. 1995. № 8. С. 46-56; Усенко О.Г. Кто такой «самозванец»? // Вестник славянских культур. 2002. № 5-6. С. 39-51; Усенко О.Г. Царевич Симеон из Запорожья // Родина. 2006. № 9. С. 31-38; Мауль В.Я. Пугачев/«Петр III» и его первые сторонники (дискуссионный вопрос из истории российских самозванцев) // Вестник Сургутского государственного педагогического университета. 2013. № 4 (25). С. 169-178; Арканникова М.С. Идентификационный дискурс самозванства // Вестник РГГУ. Серия: Политология. История. Международные отношения. Зарубежное регионоведение. Востоковедение. 2014. № 1 (123). С. 159-164; Мауль В.Я. Народный «Миф о царе»: культурный трансфер от «caesar» к «венецианскому самозванству» Е.И. Пугачева // Вестник Томского государственного университета. 2020. № 451. С. 147-151; Обухова Ю.А. Феномен монархических самозванцев в контексте российской истории (по материалам XVIII столетия). Тюмень, 2016.
6 ТюменцевИ.О. Рождение самозванчества в России в начале XVII века // Самозванцы и самозванчество в Московии. Будапешт, 2010. С. 100.
7 Буганов В.И., Медушевский А.Н. Американские историки о социальной психологии крестьянства России периода феодализма // История СССР. 1986. № 5. С. 209, 210; Троицкий С.М. Самозванцы в России XVII
- XVIII веков // Вопросы истории. 1969. № 3. С. 137; БугановВ.И., Чистякова Е.В. О некоторых вопросах истории Второй крестьянской войны в России // Вопросы истории. 1968. № 7. С. 45.
8 Рындзюнский П.Г. О некоторых спорных вопросах истории крестьянского движения в России // Вопросы истории. 1987. № 8. С. 87.
9 Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды XVII
- XIX вв. Москва, 1967; Лотман Ю.М. «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели культуры // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 513. Тарту, 1981. С. 3-16; Успенский Б.А. Царь и самозванец: Самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Художественный язык средневековья. Москва, 1982. С. 201-235; Панченко А.М., Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 37. Ленинград, 1983. С. 54-78; Покровский Н.Н. Самозваный сын Петра I // Вопросы истории. 1983. № 4. С. 186-188; Живов В.М., Успенский Б.А. Царь и Бог: семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1. Москва, 1996. С. 205-337.
10 Андреев И.Л. Самозванство и самозванцы на Руси // Знание - сила. 1995. № 8. С. 48, 49.
11 Панченко А.М., Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 37. Ленинград, 1983. С. 77.
12Мыльников А.С. Самозванчество в контексте просвещенного абсолютизма (О модификации просветительской идеологии в народной культуре) // Монархия и народовластие в культуре Просвещения. Москва, 1995. С. 33.
13 Усенко О.Г. Самозванчество на Руси: норма или патология? // Родина. 1995. № 1. С. 56.
14 Успенский Б.А. Царь и самозванец: Самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Художественный язык средневековья. Москва, 1982. С. 201, 202, 203, 204, 206, 207.
15 Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 37. Ленинград, 1983.С. 78.
16 Ingerflom C.S. Le Tsar c'est moi: L'Imposture permanente d'Ivan le Terrible à Vladimir Poutine. Paris, 2015; Ингерфлом К. Аз есмь царь: История самозванства в России. Москва, 2021.
17 Тесля А.А. «.. .Каждый раз начинается с сегодняшнего дня»: Беседа с Клаудио Серхио Ингерфломом // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2020. Т. IV. № 2. С. 92-110; Клаудио Серхио Ингерфлом: Монологи вдвоем с М.Я. // Гефтер [Электронный ресурс]. URL: http://gefter.ru/ archive/21949.
18 Ingerflom C.S. Le citoyen impossible: Les racines russes du léninisme. Paris, 1988; Ингерфлом К.С. Несостоявшийся Гражданин: Русские корни ленинизма. Москва, 1993; Ingerflom C.S. Imperial Russia, Soviet Russia: A Few Themes in a Long Term Political History // Historiens et Géographes. 1995. Vol. 351. P. 145-158; Ingerflom C.S. Entre le mythe et la parole: l'action. Naissance de la conception politique du pouvoir en Russie // Annales. Histoire, Sciences Sociales. 1996. Vol. 51. № 4. P. 733-757; Ingerflom C.S. Sobre el concepto de Estado en la historia de Rusia // Historia Contemporánea. 2004. Vol. 28. P. 53-60; Ingerflom C.S. Cómo pensar los cambios sin las categorías de ruptura y continuidad. Un enfoque hermenéutico de la revolución de 1917 a la luz de la historia de los conceptos // Res Publica. Revista de Filosofía Política. 2006. Vol. 16. P. 129-152; Ингерфлом К.С. Новоевропейская парадигма «Государственность»: теоретические предпосылки и когнитивные несоответствия // Россия XXI. 2011. № 2. С. 110-127; Ingerflom C.S. "Loyalty to the State" under Peter the Great? Return to the Sources and the Historicity of Concepts // Loyalties, Solidarities and Identities in Russian Society, History and Culture. London, 2013. P. 3-19; Ingerflom C. How Old Magic Does the Trick for Modern Politics // Russian History. 2013. Vol. 40. № 3-4. P. 428-450; Ingerflom C.S. Theoretical Premises and Cognitive Distortions from the Uncritical Use of the Concept of "State": The "Russian" Case // Serve the Power(s), Serve the State: America and Eurasia. Newcastle upon Tyne, 2016. P. 222-243; Ingerflom C.S. El desafío de la "no-Europa" a la historia conceptual // Scienza & Politica. 2018. Vol. 30. № 58. P. 195-219.
19 Ингерфлом К. Аз есмь царь: История самозванства в России. Москва, 2021. С. 44, 28, 408.
20 Ингерфлом К. Аз есмь царь: История самозванства в России. Москва, 2021. С. 26.
21 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021. С. 29, 403, 405.
22 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва,
2021.С. 134.
23 Побережников И.В. Зауральский самозванец // Вопросы истории. 1986. № 11. С. 182-185.
24 Сень Д.В. Народное движение под предводительством С.Т. Разина в историографии середины 1990-х - 2000-х гг. (новый этап изучения или «тема закрыта»?) // Историческая экспертиза. 2021. № 3. С. 236-238.
25 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021. С. 358.
26 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021. С. 409.
27 Чистов К.В. Социально-утопические легенды XVIII в. и их изучение // Вопросы истории. 1997. № 7. С. 157, 158.
28 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021. С. 196, 275.
29 Il est temps de tirer une première conclusion de cette étude des facteurs qui, sous le règne de Pierre le Grand ont contribué à sortir l'autonomination de sa crise provoquée par Razine (Ingerflom C.S. Le Tsar c'est moi: L'Imposture permanente d'Ivan le Terrible à Vladimir Poutine. Paris, 2015. P. 261). Or, si la prise de conscience politique menaçait l'autocratie, par le même mouvement elle était aussi comminatoire pour l'autonomination. Or, si la prise de conscience politique menaçait l'autocratie, par le même mouvement elle était aussi comminatoire pour l'autonomination (Ibid. P. 332).
30 Ingerflom C.S. Le Tsar c'est moi. L'Imposture permanente d'Ivan le Terrible à Vladimir Poutine. Paris, 2015. P. 472.
31 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021. С. 110, 409, 410.
32 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021.С. 415.
33 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021. С. 276.
34 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021.С. 113-118.
35 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021. С. 157, 196.
36 Усенко О.Г. Кто такой «самозванец»? // Вестник славянских культур. 2002. № 5-6. С. 44, 45, 46.
37 Арканникова М.С. Идентификационный дискурс самозванства // Вестник РГГУ. Серия: Политология. История. Международные отношения. Зарубежное регионоведение. Востоковедение. 2014. № 1 (123). С. 162.
38 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021.С. 73.
39 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021. С. 18, 106, 130, 131, 410.
40 Успенский Б.А. Царь и самозванец: Самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Художественный язык средневековья. Москва, 1982. С. 203.
41 Ульяновский В.И. Равный царю Соломону: Сакральные символы коронации Самозванца // Родина. 2005. № 11. С. 23-27.
42 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021. С. 20, 21.
43 Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 6. Оп. 1. Д. 506. Л. 120об; Емельян Пугачев на следствии: Сборник документов и материалов. Москва, 1997. С. 161, 162; Протокол показаний сотника яицких казаков-повстанцев Т.Г. Мясникова на допросе в Оренбургской секретной комиссии 9 мая 1774 года // Вопросы истории. 1980. № 4. С. 98.
44 Усенко О.Г. Монархическое самозванчество в России в 1762 - 1800 гг. (Опыт системно-статистического анализа) // Россия в XVIII столетии. Вып. 2. Москва, 2004. С. 321.
45 Алексеев В.В., Нечаева М.Ю. Воскресшие Романовы?... К истории самозванчества в России XX века. Ч. 1. Екатеринбург, 2000. С. 13, 14; Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021. С. 409.
46 Ингерфлом К. Аз есмь царь. История самозванства в России. Москва, 2021. С. 392, 435.
Автор, аннотация, ключевые слова
Мауль Виктор Яковлевич - докт. ист. наук, профессор, Тюменский индустриальный университет (Нижневартовск Тюменской области)
ORCГО ГО: 0000-0002-9584-8949
VYMaul@mail.ru
В статье дается критический анализ монографии известного франко-аргентинского историка Клаудио Ингерфлома «Аз есмь царь. История самозванства в России». Книга, впервые опубликованная в 2015 г. на французском языке, в 2021 г. была издана в России. Для лучшего понимания места и значения исторической концепции К. Ингерфлома в изучении самозванства в России, в начале статьи предлагается небольшой обзор российской историографии самозванцев. Кратко представлена биография ученого и путь его профессионального становления. Как особое достоинство монографии отмечается реконструкция автором первой глобальной истории непрерывного русского самозванства на всем протяжении его существования в XVII-XX вв. Положительно оценивается то обстоятельство, что авторская реконструкция используется в качестве эффективного познавательного инструмента, способствующего выявлению и познанию структурных особенностей российской политической культуры. Среди них - отсутствие гражданского сознания и гражданского общества, то есть современной политики западного типа, опирающейся на идею народного представительства. Обращается внимание на степень доказательности тезиса о том, что оборотной стороной религиозной концепции божественной легитимности русских царей стал феномен самозванства, так как отныне любой человек с равным основанием мог объявить себя Божьим избран-
ником. Таким образом, по мнению К. Ингерфлома, самозванство можно считать симптомом самодержавия и нормой российской политической истории. Статья содержит полемику с автором книги по наиболее проблемным вопросам предложенной исторической концепции. В частности, оспаривается правомочность расширительного именования самозванцами любых ловких авантюристов, прикрывавшихся чужим именем или статусом. Высказываются критические замечания по поводу некорректного использования слов «самозванство», «самозванчество», «самозванщина» как синонимов. В статье содержится вывод о том, что монография К. Ин-герфлома, несмотря на отдельные замечания, станет значимым историографическим событием и весомым вкладом в изучение одного из самых дискуссионных явлений российской истории.
Российское самодержавие, монарх, самозванец, самозванство, наивный монархизм, легитимность, божественная легитимация, исторический миф, историография, К. Ингерфлом.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Arkannikova, M.S. Identifikatsionnyy diskurs samozvanstva [The Identity Discourse of Imposture.]. Vestnik RGGU. Seriya: Politologiya. Istoriya. Mezhdunarodnyye otnosheniya. Zarubezhnoye regionovedeniye. Vostokove-deniye, 2014, no. 1 (123), pp. 159-164. (In Russian).
2. Buganov, V.I. and Chistyakova, E.V. O nekotorykh voprosakh istorii Vtoroy krestyanskoy voyny v Rossii [On Some Problems of the History of the Second Peasant War in Russia.]. Voprosy istorii, 1968, no. 7, pp. 36-51. (In Russian).
3. Buganov, V.I. and Medushevskiy, A.N. Amerikanskiye istoriki o sotsial-noy psikhologii krestyanstva Rossii perioda feodalizma [American Historians on the Social Psychology of the Peasantry of Russia during the Feudal Era.]. Istoriya SSSR, 1986, no. 5, pp. 205-210. (In Russian).
4. Chistov, K.V. Sotsialno-utopicheskiye legendy XVIII v. i ikh izucheniye [Socio-Utopian Legends of the 18th Century and their Study.]. Voprosy istorii, 1997, no. 7, pp. 154-159. (In Russian).
5. Ingerflom, C.S. Cómo pensar los cambios sin las categorías de ruptura y continuidad. Un enfoque hermenéutico de la revolución de 1917 a la luz de la historia de los conceptos. Res Publica. Revista de Filosofía Política, 2006, vol. 16, pp. 129-152. (In Spanish).
6. Ingerflom, C.S. El desafío de la "no-Europa" a la historia conceptual. Scienza & Politica, 2018, vol. 30, no. 58, pp. 195-219. (In Spanish).
7. Ingerflom, C.S. Entre le mythe et la parole: l'action. Naissance de la conception politique du pouvoir en Russie. Annales. Histoire, Sciences Sociales, 1996, vol. 51, no. 4, pp. 733-757. (In French).
8. Ingerflom, C.S. How Old Magic Does the Trick for Modern Politics. Russian History, 2013, vol. 40, no. 3-4, pp. 428-450. (In English).
9. Ingerflom, C.S. Imperial Russia, Soviet Russia: A Few Themes in a Long Term Political History. Historiens et Géographes, 1995, vol. 351, pp. 145-158. (In English).
10.Ingerflom, C.S. Novoyevropeyskaya paradigma "Gosudarstvennost": te-oreticheskiye predposylki i kognitivnyye nesootvetstviya [The New European Paradigm of "Statehood": Theoretical Prerequisites and Cognitive Inconsistencies.]. Rossiya XXI, 2011, no. 2, pp. 110-127. (In Russian). = Ingerflom, C.S. Theoretical Premises and Cognitive Distortions from the Uncritical Use of the Concept of "State": The "Russian" Case. Serve the Power(s), Serve the State: America and Eurasia / Ed. by J.C. Garavaglia, M.J. Braddick, C. Lamouroux. Newcastle upon Tyne: Cambridge Scholars Publishing, 2016, pp. 222-243. (In English).
11. Ingerflom, C.S. Sobre el concepto de Estado en la historia de Rusia. Historia Contemporánea, 2004, vol. 28, pp. 53-60. (In Spanish).
12. Kostomarov, N.I. Samozvanets lzhe-Tsarevich Simeon: Istoricheskiy Rasskaz [The Pretender False-Tsarevich Simeon: A Historical Story.]. Istoricheskiy vestnik, 1880, vol. 1, no. 1, pp. 1-25. (In Russian).
13. Longworth, P. The Pretender Phenomenon in Eighteenth-Century Russia. Past & Present, 1975, vol. 66, no. 1, pp. 61-63. (In English).
14. Maul, V.Ya. Narodnyy "Mif o tsare": kulturnyy transfer ot "caesar" k "venetsianskomu samozvanstvu" E.I. Pugacheva [The People's "Myth of the Tsar": Cultural Transfer from "Caesar" to the "Venetian Imposture" of E.I. Pugachev.]. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta, 2020, no. 451, pp. 147-151. (In Russian).
15. Maul, V.Ya. Pugachev/"Petr III" i ego pervyye storonniki (diskussion-nyy vopros iz istorii rossiyskikh samozvantsev) [Pugachev/"Peter III" and His First Supporters (A Controversial Question from the History of Russian Impostors).]. Vestnik Surgutskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo universiteta. 2013, no. 4 (25), pp. 169-178. (In Russian).
16. Poberezhnikov, I.V. Zauralskiy samozvanets [The Trans-Ural Impostor.]. Voprosy istorii, 1986, no. 11, pp. 182-185. (In Russian).
17. Pokrovskiy, N.N. Samozvanyy syn Petra I [The Self-Proclaimed Son of Peter I.]. Voprosy istorii, 1983, no. 4, pp. 186-188. (In Russian).
18. Razorenova, N.V. Iz istorii samozvanstva v Rossii 30-kh godov XVIII v. [From the History of Imposture in Russia in the 1730s.]. Vestnik Moskovskogo universiteta. Seriya 9: Istoriya, 1974, no. 6, pp. 54-67. (In Russian).
19. Ryndzyunskiy, P.G. O nekotorykh spornykh voprosakh istorii krestyan-skogo dvizheniya v Rossii [On Some Controversial Issues in the History of the Peasant Movement in Russia.]. Voprosy istorii, 1987, no. 8, pp. 79-88. (In Russian).
20. Sen, D.V. Narodnoye dvizheniye pod predvoditelstvom S.T. Razina v istoriografii serediny 1990-kh - 2000-kh gg. (novyy etap izucheniya ili "tema zakryta"?) [The People's Movement under the Leadership of S.T. Razin in the Russian Historiography of the mid-1990s - 2000s (A New Stage of Study or "The Matter Is Closed"?).]. Istoricheskaya ekspertiza, 2021, no. 3, pp. 223254. (In Russian).
21. Tikhomirov, M.N. Samozvanshchina [Imposture.]. Nauka i zhizn, 1969, no. 1, pp. 116-121. (In Russian).
22. Troitskiy, S.M. Samozvantsy v Rossii XVII - XVIII vekov [Pretenders of the 17th - 18th Centuries in Russia.]. Voprosy istorii, 1969, no. 3, pp. 134-146. (In Russian).
23. Ulyanovskiy, V.I. Ravnyy tsaryu Solomonu: Sakralnyye simvoly koro-natsii Samozvantsa [Equal to King Solomon: Sacred Symbols of the Impostor's Coronation.]. Rodina, 2005, no. 11, pp. 23-27. (In Russian).
24. Usenko, O.G. Kto takoy "samozvanets"? [Just What Is a "Pretender"?]. Vestnik slavyanskikh kultur, 2002, no. 5-6, pp. 39-51. (In Russian).
25. Usenko, O.G. Samozvanchestvo na Rusi: norma ili patologiya? [Imposture in Russia: A Norm or a Pathology?]. Rodina, 1995, no. 1, pp. 53-57; no. 2, pp. 69-72. (In Russian).
26. Usenko, O.G. Tsarevich Simeon iz Zaporozhya [Tsarevich Simeon from Zaporozhye.]. Rodina, 2006, no. 9, pp. 31-38. (In Russian).
(Essays, Articles, and Papers from Books, Proceedings, and Research Collections)
27. Ingerflom, C.S. "Loyalty to the State" under Peter the Great? Return to the Sources and the Historicity of Concepts. Loyalties, Solidarities and Identities in Russian Society, History and Culture / Ed. by P.R. Bullock et al. London: School of Slavonic and East European Studies UCL, 2013, pp. 3-19. (In English).
28. Ingerflom, C.S. Theoretical Premises and Cognitive Distortions from the Uncritical Use of the Concept of "State": The "Russian" Case. Serve the Power(s), Serve the State: America and Eurasia / Ed. by J.C. Garavaglia, M.J. Braddick, C. Lamouroux. Newcastle upon Tyne: Cambridge Scholars Publishing, 2016, pp. 222-243. (In English).
(Monographs)
29. Alekseyev, V.V. and Nechayeva, M.Yu. Voskresshiye Romanovy?... K istorii samozvanchestva v Rossii XX veka [Resurrected Romanovs?... On the History of Imposture in Russia of the 20th Century.]. Ekaterinburg, 2000, vol. 1, 396 p. (In Russian).
30. Chistov, K.V. Russkiye narodnyye sotsialno-utopicheskiye legendy XVII - XIX vv. [Russian Socio-Utopian Folk Legends of the 17th - 19th Centuries.]. Moscow, 1967, 339 p. (In Russian).
31. Ingerflom, C.S. Az esm tsar: Istoriya samozvanstva v Rossii [I Am the Tsar: The History of Imposture in Russia.]. Moscow, 2021, 448 p. (In Russian). = Ingerflom, C.S. Le Tsar c'est moi: L'Imposture permanente d'Ivan le Terrible à Vladimir Poutine. Paris: Presses universitaires de France, 2015, 520 p. (In French).
32. Ingerflom, C.S. Le citoyen impossible: Les racines russes du léninisme. Paris: Éditions Payot, 1988, 346 p. (In French).
33. Ingerflom, C.S. Le Tsar c'est moi: L'Imposture permanente d'Ivan le Terrible à Vladimir Poutine. Paris: Presses universitaires de France, 2015, 520 p. (In French).
34. Ingerflom, C.S. Nesostoyavshiysya Grazhdanin: Russkiye korni leniniz-ma [The Failed Citizen: The Russian Roots of Leninism.]. Moscow, 1993, 288 p. (In Russian). = Ingerflom, C.S. Le citoyen impossible: Les racines russes du léninisme. Paris: Éditions Payot, 1988, 346 p. (In French).
35. Obukhova, Yu.A. Fenomen monarkhicheskikh samozvantsev v kontek-ste rossiyskoy istorii (po materialam XVIII stoletiya) [The Phenomenon of Monarchical Impostors in the Context of Russian History (Based on the Materials of the 18th Century).]. Tyumen, 2016, 200 p. (In Russian).
36. Perrie, M. Pretenders and Popular Monarchism in Early Modern Russia: The False Tsars of the Time of Troubles. Cambridge: Cambridge University Press, 1995, 269 p. (In English).
Author, Abstract, Key words
Viktor Ya. Maul - Doctor of History, Professor, Industrial University of Tyumen (Nizhnevartovsk, Tyumen region, Russia)
ORCID ID: 0000-0002-9584-8949
VYMaul@mail.ru
The author of the article offers a critical analysis of the monograph "I Am the Tsar. The History of Imposture in Russia" by Claudio S. Ingerflom, a well-known Franco-Argentine historian. The book, originally published in French in 2015, was released in Russia in 2021. The article starts with a brief review of Russian historiography on imposters, which is aimed to better understand the place and importance of C. Ingerflom's historical conception in the research of imposture in Russia. The article also contains the scholar's brief biography and professional profile. What is considered a special asset in the monograph is the reconstruction of the first global history of continuous Russian imposture in the course of its existence in the 17th - 20th centuries. The author's reconstruction is positively assessed as an effective cognitive instrument used for identifying and exploring the structural idiosyncrasies of Russian political culture, among them being a lack of civic consciousness and civic society, i.e. a modern policy of Western type based on the concept of popular representation. The author of the article goes on to consider C. Ingerflom's thesis as to its verification that the phenomenon of imposture is the reverse side of the religious conception of divine legitimacy of Russian Tsars, as from that time on anyone could as well declare oneself as one chosen by God. Thus, C. Ingerflom argues that imposture can be viewed as a symptom of Russian autocracy and a norm of Russian political history. The author of the article debates with the author of the monograph on the most problematic issues of the above historical concept, for instance, the correctness of treating any adventurers acting under false names and status as imposters, or pretenders. Also, criticism is expressed as to the Russian terms "samozvanstvo" (imposture), "samozvanchestvo" and "samozvanshina" being
used as synonyms. The article concludes that, despite some critical remarks, C. Ingerflom's monograph is sure to become a significant historiographical phenomenon and a considerable contribution to one of the most debatable problems of Russian history.
Russian autocracy, monarch, pretender, imposture, naive monarchism, legitimacy, divine legitimation, historical myth, historiography, historian Claudio S. Ingerflom.
