CC BY
3другое лицо:
Как не любить родной Москвы! Но в ней не град первопрестольной, Не золоченые главы, Не гул потехи колокольной, Не сплетни вестницы-молвы Мой ум пленили своевольной. Я в ней люблю весельчаков, Люблю роскошное довольство Их продолжительных пиров, Богатой знати хлебосольство И дарованья поваров.12
Следуя этому стереотипу, Пушкин изменил «туалетный» характер рифм Бульвера-Литтона на «гастрономический», придав своей игровой маске черты «местного колорита».
Итак, анализ заведомо недостоверного источника позволил нам не только вычленить в нем некую вероятную первооснову, но и вскрыл интересные факты, касающиеся литературных впечатлений поэта, с одной стороны, и черт его бытового поведения — с другой. Мимо же некоторых аспектов восприятия «Пелэма» не пройдет не только исследователь прозы Пушкина, но и изучающий проблему «рифма Пушкина».
Ю. М. Лотман
ИЗ НЕИЗДАННЫХ ОТЗЫВОВ О ПУШКИНЕ
Неопубликованные отзывы о Пушкине, приводимые в настоящей заметке, не являются в точном смысле слова неизвестными, а скорее оставленными без внимания. Они содержатся в письмах П. П. Татаринова к Н. И. Бахтину, сохранившихся среди остатков архива Бахтина, собранных Н. Н. Селифонтовым, — тех самых остатков, из которых в свое время были извлечены ценнейшие письма к Бахтину П. А. Катенина.1 Начиная е А. А. Чебышева, издателя этих писем, и до нашего времени исследователи Катенина и его окружения неоднократно обращались к письмам Татаринова, извлекая из них материалы для комментария, впрочем, довольно скудные; самые же письма не были предметом изучения. Это и понятно: фигура их автора почти неизвестна в литературном мире, и суждения его носят подчеркнуто любительский характер. Между тем как раз эта особенность придает его письмам специфический интерес.
Петр Петрович Татаринов (1793—1858), впоследствии довольно крупный чиновник Министерства юстиции, в момент переписки являлся чиновником канцелярии Комитета министров (с 10 июня по 12 ноября 1817 г.), затем —
12 Баратынский Е. А. Полн. собр. стихотворений, т. II. М.—Л., 1936 (Б-ка поэта. Большая серия), с. 25.
1 ГПБ, ф. 682 (Н. Н. Селифонтова), картон III—IV, «ж» (листы не нумерованы). Ср.: Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину. (Материалы для истории русской литературы 20-х и 30-х годов XIX века). С вступит, статьей и примеч. А. А. Чебышева. ОПб., 1911.
секретарем канцелярии Министерства юстиции.2 До 1809 г. он учился в Харьковском университете, и уже в это время с семейством Бахтиных его связывали, по-видимому, довольно прочные узы. Он хорошо знал Ивана Ивановича Бахтина, главу семьи, известного в свое время поэта-сатирика, активного участника тобольского журнала «Иртыш, превращающийся в Ип-покрену» (1789), а затем (1803—1804) губернатора Слободской Украины. 25 февраля 1818 г. он писал Н. И. Бахтину о какой-то «сказочке» о «солдате и бригадире», которую некогда «слышал от папеньки». Он в курсе семейных дел Бахтиных и нередко сообщает своему адресату в Москву о его братьях и сестрах. С Бахтиными у него общий круг знакомых; к числу их принадлежит, например, старинный друг этой семьи В. Н. Каразин, известный экономист и социолог консервативного направления, стяжавший вскоре печальную известность доносами на Пушкина и его друзей. В Слободскую Украину уходят, вероятно, истоки и других литературных знакомств Татаринова, в частности с Гнедичем. В 1833 г. он был душеприказчиком Гнедича — вместе с Д. П. Позняком, отцом известной Софьи Дмитриевны Пономаревой. В Петербурге, в канцелярии статс-секретаря по принятию прошений, этот круг расширяется: вместе с Татариновым служит А. А. Жандр, приятель Катенина и Грибоедова, и, может быть, через него Татаринов входит в театральные сферы; мы узнаем из его писем, что он знаком с Катениным и А. А. Шаховским. С 1815 г. вместе с ним в канцелярии служит А. И. Пономарев, муж Софьи Дмитриевны, и Татаринов принят в их литературном салоне, где бывают и маститые литераторы — Гнедич, Батюшков, Крылов, и юные чиновники канцелярии Н. И. Бахтин и Д. И. Свербеев, оставивший в своих записках описание этого своеобразного петербургского литературного гнезда.8
В этом блестящем кругу Татаринов все время отступает в тень, на периферию. Только через двадцать лет —в середине 1840-х годов —он решится выступить перед публикой в качестве автора и, словно наверстывая упущенное, станет десятками издавать стихи «на случай» (в том числе на смерть старых своих театральных знакомцев В. А. Каратыгина и П. Г. Григорьева 2-го),4 ура-патриотические вирши о событиях Крымской войны, «народные» песни и сказки, рассказы, но более всего драматические «фарсы» и водевили. Некоторые из них, как «Петербургская кухарка, или Приключения на Песках» (1856), переиздавались многократно уже после смерти автора. Впрочем, собственное творчество Татаринова не поднялось над уровнем безнадежной посредственности, что, кажется, он сознавал отчасти и сам.
Не Пушкин я, не Глинка, не Жуковский,
Не лезу силою и дерзко на Парнас,
Пишу стихи, как прежде Третьяковский,
Таких поэтов — тьма у нас! —
2 Сведения о П. П. Татаринове извлекаются из его формулярного списка (ЦГИА, ф. 1349, оп. 3, № 2210).
3 Свербеев Д. Н. Записки (1799—1826), т. I. М., 1899, с. 225—230.
4 См.: Последний букет на могилу первого русского трагика Василья Андреевича Каратыгина. От Петра Татаринова. СПб., 1853; Артисту и другу Петру Григорьевичу Григорьеву 2-му, скончавшемуся 17 октября 1854 года. В энак памяти от Петра Татаринова. СПб., 1854.
7* 99
признавался он за три года до смерти в стихах «Скромное желание поэта», фядом с которыми поместил и автоэпиграмму на некую сочиненную им трагедию.5 В конце же 1810-х—начале 1820-х годов он, кажется, и вовсе не помышлял об авторской славе, довольствуясь скромным положением дилетанта. Но это дилетант просвещенный и наблюдательный, страстный поклонник литературы и театра, не чуждый и общественных интересов. Его письма к Бахтину содержат известия о новых книгах, о городских новостях, о спектаклях и актерах — Колосовой, Каратыгине, Яковлеве. Это целая хроника общественной и культурной жизни Петербурга, сохраняющая живые черточки социального, литературного и театрального быта 1810—1820-х годов. Вместе с тем это не просто рассказ, а своего рода диалог, из которого явственно выступает фигура адресата писем и намечаются контуры эстетических споров, в том числе и споров о Пушкине.
Эти споры связаны прямым образом с той борьбой против карамзинистов, Жуковского и «новой школы» поэтов-романтиков, которую ведет ка-тенинская группа. Николай Иванович Бахтин (1796—1869) уже в конце 1810-х годов принадлежит к ней. Он верный ученик и адепт Катенина, подражающий своему учителю даже во внешнем поведении; он самоуверен и категоричен в суждениях. Он захвачен общественными веяниями пред-декабристской эпохи: нападает на ханжество «фамусовской» Москвы, на Библейское общество и иронизирует над триумфальными празднествами в честь императора. Он исповедует идею общественного служения, за что Татаринов подтрунивает над ним: недостаточный чиновник, сам он служит из куска хлеба и упрекает Бахтина в «декламации» (письма от 22 октября 1817 и 28 января 1818 г.). Это лишь одно из нередких полемических столкновений между друзьями; за ними стоит разница в мироощущении умеренного чиновника и молодого «либералиста». Споры не приводят к разрыву: Татаринов, как обычно, обставляет свои возражения похвалами уму своего корреспондента и самоуничижительными оговорками, на которые, впрочем, наброшен слегка иронический флер. Он знает себе цену, и его письма производят впечатление писем старшего к младшему, хотя между корреспондентами всего три года разницы: Татаринов нет-нет да и преподаст Бахтину урок житейского практицизма или литературной терпимости, в особенности когда дело касается новой современной литературы, прежде всего Пушкина.
Литературные темы возникают уже в ранних письмах Татаринова и совершенно естественно включают в себя споры «классиков» и «романтиков». 2 июля 1815 г. Татаринов посылает Бахтину выполненный М. Е. Лобановым перевод «Ифигении», а 18 июля уже подробно разбирает мнение Бахтина о переводе и о самом Расине. Для обоих Расин остается литературным образцом: романтическое противопоставление «Расин—Шекспир» не свойственно их эстетическому сознанию. Однако романтические веяния их уже коснулись: 13 августа Татаринов отправляет Бахтину из Павловска манифест романтиков — знаменитую книгу г-жи де Сталь, к которой он относится явно благожелательно: «Четвертую часть сочинения о Германии
Б [Татаринов П.] Посвящается моим друзьям. [СПб., 1855], с. 7—8 (цит. по конволюту ГПБ: шифр Л 30 Б-3/231, аллиг. 51).
потому посылаю к вам, любезнейший Николай Иванович, что ее можно читать отдельно от первых трех, — третья же есть только продолжение второй. По приезде в город постараюсь я доставить вам все три. Между тем желаю, чтобы чтение сего сочинения могло вам понравиться...».
Следующие письма относятся уже к 1817 г. За год с лишним оба корреспондента успели теснее сблизиться с петербургскими литераторами, и прежде всего с «младоархаиками» — Катениным, А. А. Жандром. Тата-ринов посылает Бахтину отрывок из жандровского перевода «Гофолии» Расина и сообщает о собраниях у А. С. Шишкова, которые посещал Жандр.® Все это совпадает с началом открытых литературных выступлений «младо-архаиков» против Батюшкова, Жуковского и «новой школы» поэтов, к которой, с некоторыми оговорками, причисляют и Пушкина. В июле 1817 г. пишется «Студент» Катенина и Грибоедова, где пародируются все три поэта, а заодно и общий учитель их Карамзин. Когда осенью 1817 г. выходит вторая часть «Опытов» Батюшкова, она попадает в атмосферу уже зреющих полемик: на нее смотрят почти как на манифест. Оппозиция Батюшкову не примет сколько-нибудь острой открытой формы, даже когда в «Le Conservateur impartial» появится статья о нем С. Q. Уварова — своего рода декларация «новой школы».7 Но через несколько лет критики Пушкина, Дельвига и Баратынского будут через их головы направлять полемические стрелы и в Батюшкова. Они станут пародировать «вакхические» мотивы у молодых поэтов и сделают кличкой последних формулу «баловни природы». То и другое восходило к Батюшкову; самое выражение сделалось ходовым после «Моих пенатов».
В переписке Татаринова и Бахтина мы слышим уже ранние предвестия этих эстетических и отчасти общественных разногласий. «Вышла вторая часть сочинений Батюшкова, — пишет Татаринов 5 октября 1817 г., — в которой есть хорошие стихи. Вообще стихосложение его нравится мне естественностию, игривостию и еще чем-то, чему слов не приберу. Ежели буду иметь время, сделаю выписку и сообщу на ваш суд. Жалеть буду, если они вам не понравятся». «Знаете ли, что Батюшков в самом деле не последний стихотворец, — продолжает он в следующем письме, от 22 октября, — его элегия „Умирающий Тасс" мне очень нравится. Достаньте себе тот номер „Conservateur impartial" от 16 октября, в котором о его сочинении отчет дают. Статья написана прекрасно и так, как у нас не пишут. Забавно только, что сочинитель оной между прочим говорит, qu'en
6 См. в нашей статье «Грибоедов в романе В. С. Миклашевич „Село Михайловское"» в кн.: А. С. Грибоедов. Творчество, биография, традиции. Л., 1977, с. 254—255.
7 О борьбе вокруг «Опытов» Батюшкова см.: Фридман Н. В. 1) Творчество Батюшкова в оценке русской критики 1817—1820 годов.— Учен, зап. Моск. гос. ун-та, 1948, вып. 127. Труды кафедры рус. литературы, кн. 3, с. 179—199; 2) Поэзия Батюшкова. М., 1971, с. 7 и сл. Текст статьи Уварова перепечатан в русском переводе, см.: Г и л л е л ь с о н М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974, с. 97—100; Литературно-критические работы декабристов. Статья, состав и подготовка текста и примеч. Л. Г. Фриз-мана. М., 1978, с. 329—331 (перевод А. Л. Андрее). В последнее издание статья Уварова включена как предположительно принадлежащая В. К. Кюхельбекеру, однако авторство Уварова подтверждается более вескими данными (там же, с. 329).
politique de même que dans la littérature toute chose est bonne en son temps.5 Каково вам это кажется?». И далее он приводит выписку из «Умирающего Тасса» (от слов «Друзья, о дайте мне взглянуть на пышный Рим» до конца фрагмента: «Безвременно кончине обреченный») со своим примечанием: «Начало сих стихов совершенно лирическое».
Можно было заранее сказать, что Бахтин не согласится с этой оценкой. Адепт Катенина должен был стать на сторону своего учителя и его единомышленника Грибоедова. Вероятно, Татаринов предчувствовал возражения; в его письмах о Батюшкове слышится какая-то осторожно-уступительная интонация, как будто автор позволяет себе некую эстетическую крамолу и сам знает это. Бахтин отвечает ему подробным разбором, содержание которого отчасти восстанавливается из следующего письма Татаринова. Возражения Бахтина были направлены против поэтического стиля «новой школы» — он прямо писал об этом Татаринову. Он нападает на метафорические словоупотребления, на перифрастические обороты, — на все то, что пародировалось в «Студенте» и в известной рецензии Грибоедова на перевод Жуковского из Бюргера. В его критике слышится голос литературной партии. Татаринов гораздо умереннее, хотя его симпатии в целом также скорее «архаические», нежели «арзамасские».
«За принятый вами труд разобрать столь превозносимую всеми элегию Батюшкова „Умирающий Тасс", — пишет Татаринов 10 января 1818 г.,— приношу чувствительную благодарность. Во всем почти хотел с вами сознаться, когда в первый раз прочел ваш разбор, и только приметить, что в стихах:
Как царь светил на западе пылает!
Он, он зовет меня к безоблачным странам,
Где вечное светило засияет,—
ничего ни вкусу, ни чувствам умирающего христианина противного нет; напротив, в них содержится мысль, хотя и не новая, но совершенно справедливая, что на умирающего, который силится уверить себя, что есть другая после сей жизни, более всего действует природа, вечно возобновляющаяся, и какое доказательство и обыкновеннее и величественнее того светила, которое оставляет землю для того только, чтобы опять осветить <?> ее через несколько часов и показаться на противоположной стороне. Из тысячи примеров, которые бы я мог привести в доказательство, что есть какое-то наслаждение для умирающих глядеть на захождение солнца, я напомню вам только одного Руссо, который велел приблизить к себе (так\) к окну и, глядя на заходящее спокойно и величественно солнце, испустил дух. Не могу передать вам всех чувств, которые во мне теперь толпятся. Скажу только, что я желал бы умереть вечером, и, конечно, велю себя вынести на двор, чтобы вместе с солнцем от сей жизни перейти к другой. Желание мое основано, может быть, на том, что горестно расставаться с сим светом и быть уверену, что через несколько часов нас забудут и никакой пустоты после нас не приметят...
Но теперь, прочитав еще раз ваш разбор, замечу, что нет ничего смешного в стихе
Приближьте знак любви, сей таинственный крест,
8 что в политике, как и в литературе,все хорошо в свое время (франц.),
сотому что он содержит в себе самую высокую и между тем всем известную христианскую мораль, которую здесь изъяснять я себе не позволяю в твердом уверении, что она вам известна. Крест есть знак любви, скажу только. Не предосудительно так ни Тассу на смертном одре утешать себя мыслью, что он увидится с своею возлюбленною, ежели не подвержено сомнению, что в другой жизни ожидают нас награды. Известно всем, что Тасс к своей Елеоноре питал платоническую любовь, да ежели бы сего и не было, позволено стихотворцу облагородить его страсть до такой степени, что, изображая его умирающим, влагает в него мысли, доказывающие, что он страсти своей не почитает преступною.
И ты, о вечный Тибр, поитель всех племен.
„Почему Тибр вечный, — спрашиваете вы, — и почему поитель всех племен?". Вот почему. Рим назывался вечным градом, ville éternelle. Все его вдания обречены были вечности по тщеславию Римлян. Сие имя и теперь он имеет; следовательно, и Тибру можно и должно дать прилагательное вечный, уже и потому, что он за несколько тысяч лет был известен; о Неве, которую в пример приводите, так сказать нельзя. Знаете вы также, что Рим властвовал некогда над двумя третями тогда известного мира; все народы имели в нем не только своих богов, но и свои храмы и в известное время приходили все на поклонение и, следовательно, пили воду Тибра, а оттого он п назван поителем всех племен. Подходит ли Нева под сие изъяснение? Забыл сказать, что в Риме и по сие время дорога, по которой целые племена на поклонение приходили, носит имя Via вечная.
Можно ли нарисовать сладостное воспоминание? почему же о небе Италии не сказать сладостное?
В стихах:
Повсюду перст ее неотразимый!
Повсюду молнии карающей певца —
есть смысл: в первом подразумевается слово есть. Повсюду роскошь можно сказать; одно то нехорошо, что фортуна, к которому местоимение ее относится, далеко стоит. Во втором надобно читать: карающия.
Остается мне сказать, что напрасно Батюшкова называете побочным сыном Карамзина и Жуковского. Он более всего подражал Парни, французскому стихотворцу. Вы упрекаете первого в мечтательности, но можно ли такого роду стихотворения писать без нее? Есть люди, которые находят удовольствие смотреть на течение воды; неужели вы им запретите говорить о том? Непростительно было бы о цветочках и о многом подобном говорить в оде или в поэме, но в мелких произведениях, когда чувствительность и мечтательность не приторна, она извинительна и, позвольте сказать, особенную красоту составляет. Все хорошо у своего места. Вы не так созданы, чтобы вам нравились стихи Батюшкова. В них не требуется высоких мыслей и сильных чувств; игривость первых и нежность других при легком, чистом и плавном языке и при удачном стопосложении составляет все достоинство оных.
Нельзя, однако, не сказать, что вообще вы совершенно правы и разбор ваш есть тысяча и одно доказательство вашего ума и вкуса».
Письмо от 22 октября — единственное, полностью посвященное поэзии. Далее литературные темы почти исчезают, сменяясь театральными. Почти все письма 1818 г. заняты подробными отчетами о театральных спектаклях; Колосова и Каратыгин почти безраздельно господствуют в впечатлениях Татаринова. Затем переписка прерывается: Бахтин возвращается в Петербург. Писем sa 1820 г. нет, и мы не знаем, как реагировали оба корреспондента на высылку Пушкина из Петербурга, в которой свою роль сыграл и знакомец их В. Н. Каразин, на выступления «союза поэтов» и развернувшуюся полемику вокруг «Руслана и Людмилы». Впрочем, Бахтин посвятил этой пушкинской поэме несколько строк в своей французской рецензии в «Mercure du XIX siècle» 1824 г.: он сообщал, что Пушкин превзошел всех своих предшественников в шуточном роде, кроме Богдановича, которому должен уступить в простоте изложения.9 В печатном отзыве ощущалась дипломатическая сдержанность; так реагировал на «Руслана и Людмилу» и Катенин, лишь через несколько десятилетий высказавшийся более решительно и резко против этого произведения.10 Влияние Катенина на Бахтина с годами усиливалось; дебют Бахтина в печати, состоявшийся в 1821 г., — статья в «Сыне отечества» в защиту «Сплетен» Катенина.
Бахтин был выразителем мнения кружка: о его статье до ее напечата-ния знал А. А. Жандр, сообщивший о ней и Катенину; последний благодарил Бахтина письмом от 4 апреля 1821 г. — первым письмом, с которого начинается их сохранившаяся переписка. В 1822—1823 гг. за Бахтиным уже числится несколько полемических статей; он заявляет себя прямым учеником Катенина и противником «карамзинистов» и нарождающейся романтической школы. Он задевает Вяземского и Бестужева и резко критически настроен по отношению к Гречу.11 В это время Катенина уже нет в Петербурге: 7 ноября 1822 г. он выехал из столицы по требованию властей и жил с тех пор в своем имении Шаево, пристрастно и ревниво следя за литературными и театральными событиями. Переписка его с Бахтиным становится систематической и не прерывается и тогда, когда Бахтин 9 мая 1823 г. уезжает в Париж в качестве секретаря канцлера российских орденов А. Л. Нарышкина.
1 (13) июня 1823 г. Татаринов посылает Бахтину за границу письмо с первым сообщением о новых стихах Пушкина: «На литературном горизонте нет новостей, кроме новой поэмы Пушкина „Разбойники" — подражание „Шильонскому узнику". Она еще не напечатана; редкие читали ее и хвалят стихи». «В „Сыне отечества", — продолжает он, — были помещены два сочинения Туманского: „Больное дитя" и „Жалоба", — так хороши, чта заслуживают рамочки, — и, к удивлению моему, всем нравятся».
Татаринов вновь обнаруживал интерес к романтической поэзии. Слух о «Братьях разбойниках» до него дошел рано: даже А. И. Тургенев получил список только 8 мая.12 Менее чем за месяц поэма успела распростра-
9 Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину, с. 15.
10 Отзывы Катенина см.: Пушкин в воспоминаниях современников, т. 1» Л., 1974, с. 184, 191.
11 Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину, с. 13 и сл.
12 См.: Ц явловский М. А. Летопись жизни и творчества А С Пушкина, т. I. М., 1951, с. 381.
питься по столице. Сумел ли Татаринов прочесть ее — неизвестно; в последующих письмах он о ней не упоминает. Зато следующая пушкинская новинка — «Бахчисарайский фонтан» — вызывает у него восторг. Он пишет о ней Бахтину в письме 27 февраля (10 марта) 1824 г., когда по Петербургу уже ходят копии и текст поэмы читается в литературных кружках и даже на заседании Вольного общества любителей словесности, наук и художеств.
«Литература наша цветет так, как цветут пруды, — пишет он. — Но при всем том кой-где появляются произведения, которые и вам, строгому ценителю, вероятно, бы понравились. Таков, напр., „Бахчисарайский фонтан" Пушкина: прелестные стихи, жизни исполненные описания, какое-то неизъяснимое чувство, в целом сочинении разлитое, и особенная, творческому дару свойственная оригинальность делают его отменно привлекательным. Я хотел списать отрывок, по рукам ходивший; если опять достану, постараюсь прислать к вам. Крылов написал двадцать новых басен; но кто-то сказал прежде меня, что Крылову не удается вновь сварить Демьяновой "ухи.13 Зато версификация правильная и слог более обработан. Ce qu'on perd au fond, on regagne aux formes».14
Бахтин получил это известие, вероятно, в первой половине апреля: письма шли обычно около месяца. Он писал к Катенину, спрашивая его о «Бахчисарайском фонтане»; и Катенин с некоторым запозданием отвечал ему, что «Фонтан» читал, что стихи «гладенькие, водяные», что в поэме нет «смыслу», композиция хаотична, поступки героев не мотивированы, — «одним словом, это romantique». Особенно раздражили его предисловие Вяземского, похвальный отзыв в «Сыне отечества» и печатное разъяснение Пушкина в защиту Вяземского: «они без всякой совести хотят силой оружия завладеть Парнасом: это уже не война Гигантов, а война Пигмеев».15
Письмо Катенина было написано 13 (25) июля, а 16 (28) июля отправляет свое письмо и Татаринов, где тоже рассказывает о начавшейся полемике и прикладывает список «Бахчисарайского фонтана»: «В литературе нет ничего нового, кроме полного издания стихотворений Жуковского. Один только кн. Шаховской пишет за всех: спасибо ему. Прилагаю при сем точную копию „Бахчисарайского фонтана" и прошу вас сказать мне мнение. Стихотворение это было издано кн. Вяземским, которого разговор Романтика с Классиком, служащий вместо предисловия к поэме, был яблоком раздора. Сперва вступил с ним в бой Михайло Дмитриев, потом „Вестник Европы", наконец „Благонамеренный" и Булгарин. Побранились изрядно; было время, что вздоры их становились даже интересны; но как все споры, и эти ничего не объяснили. Теперь бросились мы в ученость: один журнал описывает найденную медаль, другой разбирает сочинение Шамполеона о иероглифах: статьи прекрасные,16 но, к сожалению, убавляющие число подпищиков. И забыл было вам сказать, что X и XI томы
13 Парафраза строчки из «Послания в Вену к друзьям» М. В. Милонова (1818), ненапечатанного и ходившего в списках. См.: Поэты 1790—1810-х годов. Л., 1971 (Б-ка поэта. Большая серия), с. 539.
и tjto Теряют в содержании, то приобретают в форме (франц.).
15 Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину, с. 65.
16 Статьи, о которых говорит Татаринов, были напечатаны в «Сыне отечества»; как он объяснил сам в письме от 1 (12) сентября, одна из них — «Изображение уголовного процесса», другая — «о египетских письме-
Истории Карамзина вышли. Содержание их весьма интересно, может быть, потому, что ближе к нам. XI-й том оканчивается смертью Лже-Димитрия. Мне кажется, что слог их гораздо лучше предшествовавших. Что до меня, я не скрою, что читал их с величайшим удовольствием».
Как явствует из помет Бахтина, он получил это письмо 22 августа (нов. ст.) и ответил на него 2 сентября. В это время он знал уже мнение Катенина, и его разбор «Бахчисарайского фонтана» несет на себе очевидный след позиции учителя. Катенин убедил Бахтина, что поэма есть литературная агрессия «романтиков». Подобно Катенину Бахтин осуждает «вершинную композицию» и сюжетные эллипсисы; недоволен он и романтической фразеологией. И здесь мы встречаемся с любопытнейшим явлением: Татаринов, прежний единомышленник Бахтина, его литературный поверенный и постоянный корреспондент, становится его полным литературным антагонистом. Он отвергает все — начиная от исходных эстетических посылок. При этом антикритика ведется отнюдь не с романтических позиций: Татаринов, как и ранее, умеренный «классик»; он возражает против пристрастной нетерпимости Бахтина и Катенина. Это письмо Татаринова от 29 сентября (11 октября) 1824 г. мы приведем почти целиком — как яркий документ эстетического размежевания и красноречивое свидетельство «романтического завоевания» читателя.
«Получив письмо ваше № 7, я удивился не строгости приговора вашего, произнесенного на счет Бахчисарайского фонтана, а равно Истории Карамзина, но образу мыслей, с коими я, с позволения вашего, отнюдь не согласен. Не помню, какой-то французский критик бранил собратий своих эа то, что они, объясняя недостатки, в сочинениях встречаемые, или, лучше сказать, находя красоты не на тех местах, на которых хотелось им видеть их, — лишают истинного удовольствия тех, которые, не читав таких толков, были бы довольны известным произведением. Из длинного и, по моему мнению, весьма основательного мнения его понял я то, что у всякого есть свой вкус и что для нравственных наслаждений нет точных законов; и потому не надобно удостоверять человека, который ест с аппетитом кулебяку, что пастет с трюфелями лучше. После сего скажу вам, что я не охотник спорить о литературе по многим причинам. Тем не менее, однако, позволяю себе сказать, что с приговором вашим на счет Фонтана не согласен. Вы любите, чтобы всякое стихотворение имело начало и конец. Неужели вы любите сочинения, в которых говорят: жил-был в таком-то царстве царь etc., а у него три сына, а потом и пошла потеха? — В Фонтане есть начало, и начало прекрасное: без воззвания, без приступа мы видим Султана и с первой строки начинается действие, и сцена приготовлена; идеал характера Султана сообразен с понятиями нашими о роскошных Султанах востока. В Фонтане есть и конец: Мария отравлена, Грузинка утоплена, а сладострастный обладатель их рыскает по белу свету, преследуемый воспоминаниями о Марии. Вы любите, чтобы стихотворение было одно-целое. Фонтан есть повесть о Марии; повесть самая простая: она, может
нах — прекрасное извлечение из сочинения Шампольона. Первая Н. И. Тургенева, второе Батенкова, у которого завидные дарования». Обе статьи Татаринов считал «весьма интересными».
быть, слишком растянута эпизодом о евнухе, который не раз занимает первое место. По моему мнению, подлежит критике план этого сочинения. О некоторых выражениях, которые вам не нравятся, и поделом, потому что они взяты не из Фонтана, я ничего не говорю, предаю их вам в жертву. Несколько неудачных или изысканных выражений портят, конечно, сочинение, но не лишают его истинного достоинства, которое приобретается изобретением, расположением, изображением характеров, колоритом.
Я вижу, вы не любите Романтической поэзии, если она существует; прочитавши Гете, я переменил свой образ мыслей насчет оной. Романтическая поэзия имеет свои красоты; она, по моему мнению, представляет ту выгоду для воображения читателя, что позволяет ему оживотворять то, что с намерением слабо нарисовано или только очерчено. Зачем, впрочем, приписывать ей то, что строгий вкус отвергает везде? Есть писатели, строго следующие правилам классической поэзии, у которых встречаем чепуху, бессмыслицу и прочее, что с некоторого времени за действительную принадлежность Романтической поэзии почитают. Есть у Шиллера сцены, каковых, по высоте чувств, не имеется у французских классиков. Я говорю это для того только, чтобы сказать, что недостатки не составляют рода поэзии, точно так как и красоты, которые относительны, судя по разным родам оной. Говоря о Романтической поэзии, опишу вам виденную мною картину. У растворенного окна готической залы сидит прелестная женщина и глядит на дальное море, позлащенное последними лучами солнца. Подле нее стоит арфа, на которой еще покоится ее рука. Взор останавливается на прекрасном стане, а море и умирающий день погружают вас в сладкую задумчивость. В первую минуту не приметите вы, что фигура сидит к вам задом и что вы не видите ее лица. Живописец не хотел и не мог его изобразить: он лишился милой и прелестной жены и не решился написать ее портрета, а предоставил зрителю приставить такое лицо, какое кому по вкусу. У всякого есть или будет то, которое всегда пред глазами. Картина эта, имеющая много достоинств, есть изображение той Поэзии, которую вы не любите.
Вместо критикуемых вами стихов приведу другие, которые мне нравятся:
... Но кто с тобою, Грузинка, равен красотою? Твои пленительные очи Яснее дня, чернее ночи. Вокруг лилейного чела Ты дважды косу обвила.
Довольно о Поэзии. Вы один заставили меня сказать более, чем я когда-либо об этом предмете говорил. Относительно Истории Карамзина вы слишком строги, не сказав, однако, чего вы от него хотите. Упомянув, что есть Истории, так сказать, пиитические, риторские, суеверные, философские и политические, вы спрашиваете, к какому роду принадлежит История Карамзина? Если я вместе с вами отвечать буду: ни к какому, ведь я недурной дам ответ, потому что история не есть философия и политика, а просто повествование. Следственно, История Карамзина, не принадлежа ни к одному
из вычисленных вами родов, составляет особый класс, к которому, по моему мнению, принадлежит История Гюма и Иоганна Миллера. Вот и все тут. Надобно у Карамзина критиковать то, что может подлежать критике, т. е. если он выпустил важные обстоятельства, объясняющие какое-либо происшествие, описал происшествия неважные, а опустил такие, которые верно изображают дух описываемого времени. Пара или две дурных выражений ничего не значат в огромном сочинении. „Некрещеная — это ругательство, — говорите вы, — простительно в устах крещеного, но необразованного монаха, но в устах историка XIX века... Некрещеная! Кто же? Католичка!" — В Фонтане нашли вы такие выражения, каких не существует там, позвольте же мне усумниться в верности и цоследнего показания до того времени, пока не укажете страницы. С вами спорить трудно; памяти, остроты и ума у вас палата; но будьте справедливы и беспристрастны; тогда не противоречия, но совершенного с моей стороны согласия ожидайте».
Мы не знаем, что отвечал Бахтин на эту отповедь. В своей французской статье в «Этнографическом атласе» Бальби (1826) он еще раз коснулся «байронических» поэм Пушкина, в осторожной форме упрекая их в отсутствии плана и целости, в однообразии чувств и повторении излюбленных оборотов.17 Дипломатичность отзыва была вполне объяснима: «кате-нинская группа» все более теряла сторонников. Даже Шаховской принял «Бахчисарайский фонтан» и переделал его в романтическую трилогию «Керим-Гирей», создав одну из наиболее удачных сценических интерпретаций Пушкина в 1820-е годы.18 Внутри группы, никогда не бывшей монолитной, шло брожение.
«Романтическая волна» ширилась, и о ней говорят последние письма Татаринова, написанные в интересующую нас эпоху. 8 (20) мая 1825 г. он пишет следующее письмо с упоминаниями о Пушкине, — на этот раз о первой главе «Онегина», вышедшей в свет в середине февраля.
«Важнейшая новость, — пишет Татаринов, — есть возмущение, поднятое Гречем против Жуковского; величают его все еще почтеннейшим В. А., но находят в нем неясности, запутанность, подражание и отымают почти все гениальное. Он молчит, как и следует, но за него подвизается к.<нязь> Вяземский. Петербургские журналы все на коленях перед Пушкиным, который напечатал начало романа в стихах, под фирмою Онегин. Стихи прекрасные. Поэма эта, или, как сам сочинитель называет, роман, написан во вкусе поэмы Ариосто, впрочем, издана одна только глава.
Для образчика приведу стихи, которые мне не нравятся, но всеми почти выхваляются. Мне они кажутся слишком манерны:
Блистательна, полувоздушна, Смычку волшебному послушна, Толпою нимф окружена, Огоит Истомина; она Одной ногой касаясь пола, Другою медленно кружит,
17 Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину, с. 17.
18 ГозенпудА. А. А. А. Шаховской. —В кн.: Шаховской A.A. Комедии. Стихотворения. Л., 1961, с. 57—58.
И вдруг прыжок, и вдруг летит, Летит, как пух от уст Эола; То стан совьет, то разовьет, И быстрой ножкой ножку бьет.
Вот и другие, которые отменно нравятся Семену Федоровичу.19
Я помню море пред грозою: Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам.
Следующие стихи любит Иван Иванович:
Ночей Италии златой Я негой наслажусь на воле, С венецианкою младой, То говорливой, то немой, Плывя в таинственной гондоле; С ней обретут уста мои Язык Петрарки и любви.
Мне лучше поэмы нравится разговор Пушкина с книгопродавцем, поставленный вместо предисловия.
Булгарин вздумал учить Карамзина. Нашел кучу противоречий, неверных ссылок и ошибок против логики в X и XI томе его Истории.
Рылеев издал свои Думы, которые, по моему мнению, не без достоинств, и поэму „Войнаровский". Явился новый поэт, слепой, подобно Гомеру, по прозванию Козлов, который в молодых летах был известный танцор и едва-едва мог написать записочку, а теперь пишет прекрасные стихи. Между прочим, он издал „Чернеца", киевскую повесть, в которой есть и чувство и стихи изрядные, но зато есть одно место, которое в Франция уронило бы все сочинение».
Это был последний подробный отчет о литературных новостях, который мы находим в письмах Татаринова. Далее переписка прерывается на несколько лет: Бахтин приезжает в Петербург, и пропадает надобность в письменном общении.
Из четырех сохранившихся писем за 1828 г. мы знаем только, что Та-таринов деятельно выполнял литературные комиссии Бахтина: переписывался с М. Ф. Павловым, издателем «Атенея», обращался к Гречу и Бул-гарину, устраивая в печать статьи своего приятеля. Писать у него почти нет времени: он обременен и служебными делами. Их переписка возобновляется лишь через десять с лишним лет, в 1841 г., когда наступает новый период литературной жизни, который уже не может нас здесь интересовать.
В. Э. Вацуро
19 С. Ф. Яковлев — естествоиспытатель, любитель литературы, знакомый Татаринова и Бахтиных.
