CC BY
30
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2023. № 1. C. 99-116 Lomonosov Philology Journal. Series 9. Philology, 2023, no. 1, pp. 99-116
ИЗ КОММЕНТАРИЯ К РОМАНУ А.С. ПУШКИНА «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»: ПОСВЯЩЕНИЕ, П.А. ПЛЕТНЕВ И «ПУШКИНСКИЙ КРУГ»
Д.П. Ивинский
Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, Москва,
Россия; e-mail: [email protected]
Аннотация: Изучение литературных отношений всегда затруднено нехваткой прямых свидетельств или их ненадежностью, отсутствием полной картины литературной жизни. В подобных ситуациях приходится заниматься воссозданием историко-литературного и биографического контекста, отделяя факты, выдержавшие перекрестную проверку, от сведений, которые такой проверке не могли быть подвергнуты или ее не выдержали. Все это оказывалось тем более существенно, если на каком-то этапе развития литературных отношений происходил переход на уровень, достаточный для обсуждения специфической включенности литераторов в «невидимые» или по крайней мере скрытые от непосвященных процессы, обуславливающие не только те или иные особенности литературной жизни, но и образы литературной истории и идеологии литературы. Именно такой представляется история литературных отношений А.С. Пушкина и П.А. Плетнева, содержащая в себе нечто сугубо нетривиальное. В самом деле, небольшому поэту и не слишком влиятельному литературному критику вдруг оказывается посвящен роман «Евгений Онегин», одно из главных произведений Пушкина, а вместе с тем и русской литературы периода ее расцвета. Тот факт, что именно Плетнев выступил доверенным издателем романа в стихах, представляется важным, но недостаточным для объяснения пушкинского решения. Другим, собственно литературным контекстам данного казуса посвящена настоящая заметка: в ней ставится вопрос о Плетневе как об одном из прототипов Ленского, а вместе с тем рассматривается рецензия Плетнева на сборник стихотворений Е.А. Баратынского, в которой содержатся все мотивы пушкинского Посвящения и которая была ориентирована на выдвинутый в «Евгении Онегине» образ истории русской литературы.
Ключевые слова: Пушкин; Плетнев; Дельвиг; Баратынский; «Евгений Онегин»; «Северные цветы»; история русской литературы
doi: 10.55959/MSU0130-0075-9-2023-1-99-116
Для цитирования: Ивинский Д.П. Из комментария к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин»: Посвящение, П.А. Плетнев и «пушкинский круг» // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 2023. № 1. С. 99-116.
FROM A COMMENTARY TO EUGENE ONEGIN
BY A.S. PUSHKIN: DEDICATION, P.A. PLETNEV
AND 'PUSHKIN CIRCLE'
Dmitriy Ivinskiy
Lomonosov Moscow State University, Moscow, Russia; [email protected]
Abstract: The study of literary relations is always hampered by the lack of direct evidence or their unreliability and the lack of a complete picture of literary life. Thus, it is necessary to reconstruct the historical, literary and biographical contexts by separating the facts that have stood the cross-check from the information that has not been verified. It is even more significant in cases when the specific involvement of writers in 'invisible' or at least implicit processes is discussed — it could determine not only some certain features of literary life, but also the images of literary history and ideology of literature. This is exactly how the history of literary relations between A.S. Pushkin and P.A. Pletnev seems to contain something purely non-trivial. Indeed, Pushkin rather unexpectedly dedicated the novel Eugene Onegin to a minor poet and a literary critic of little influence. The fact that it was Pletnev who acted as the trusted publisher of the novel in verse seems important, but not sufficient enough to explain Pushkin's decision. This paper is devoted to other literary contexts of this case: it examines Pletnev as one of the prototypes of Lensky. Moreover, we analyze Pletnev's review of the collection of poems by E.A. Baratynsky, which contained all the motives of Pushkin's Dedication and was focused on the image of the history of Russian literature as it was presented in Eugene Onegin.
Key words: Pushkin; Pletnev; Delvig; Baratynsky; Eugene Onegin; Northern Flowers; history of Russian literature
For citation: Ivinskiy D. (2023) From a Commentary to Eugene Onegin by A.S. Pushkin. Dedication, P.A. Pletnev and 'Pushkin Circle'. Lomonosov Philology Journal. Seriya 9. Philology, 2023, no. 1, pp. 99-116.
Текст Посвящения с датой 29 декабря 1827 г. и адресацией Плетневу на отдельном листе впервые появился в первом издании четвертой и пятой глав романа, причем было не вполне ясно, относится это посвящение ко всему тексту «Евгения Онегина» или только к этим двум новым на тот момент его главам: на титульном листе значилось лишь «Евгений Онегин, роман в стихах» [Пушкин 1828]1. В первом отдельном издании романа Посвящение было отнесено в примечания и предварено кратким разъяснением: «Четвертая и пятая Главы вышли в свет, со следующим посвящением П. А. Плетневу <...>»; дата отсутствовала [Пушкин 1833: 268-269). Итак, не роман в целом, а две указанные главы посвящены Плетневу. Только
1 Ср., впрочем: «Сии две песни посвящены Г-ну Плетневу» [Погодин 1828: 393].
в третьем (втором отдельном) издании Посвящение заняло привычное нам место и недвусмысленно оказалось отнесено именно ко всему тексту романа в стихах, но уже не только без даты, но и без имени Плетнева [Пушкин 1837].
Причины такого последовательного снижения уровня присутствия Плетнева в тексте романа неизвестны. Можем лишь предположить, что Плетнев, никогда не пытавшийся преувеличивать значение пушкинского Посвящения как обращенного к нему лично, сам просил Пушкина сделать нечто подобное, поскольку пушкинские комплименты могли создавать ему некоторые затруднения, связанные с необходимостью выслушивать вопросы и рассуждения и давать какие-то разъяснения тем заинтересованным читателям пушкинского романа, которые входили в плетневский круг общения необязательным образом; не исключаем и того, что он, будучи человеком скромным и умным, воспринял пушкинские комплименты как дружески преувеличенные. Так или иначе, Посвящение было выразительным свидетельством признания не только личных достоинств Плетнева, но и его равноправного положения в пушкинском кружке, которое в дальнейшем будет не раз обсуждаться2; в это же время укрепился социальный статус Плетнева: в конце 1827 г. стало известно, что он — по протекции и при поддержке В.А. Жуковского — приглашен преподавать русский язык великим княжнам Марии и Ольге Николаевнам и великому князю Александру Николаевичу3.
Плетнев Посвящения неизбежно оказывался включен в смысловое поле романа в стихах, и прежде всего темы Ленского. В.Э. Вацу-ро показал, что мироощущение и литературные вкусы этого персонажа восходят к тому кругу русских «шиллерианцев», который еще в 1801 г. сплотился вокруг Андрея И. Тургенева и будущих «геттингенцев» (Александра И. Тургенева, А.С. Кайсарова) в Дружеском литературном обществе, обычно воспринимающемся как важнейший эпизод в истории русской «элегической
2 Ср., напр.: «<...> надобно было обладать особенными достоинствами, чтобы в такой степени, как он, приобрести уважение и доверие лучших тогдашних писателей. Известно, что Пушкин, Дельвиг и Баратынский, а впоследствии Жуковский и Гоголь отдавали на суд Плетнева новые труды свои, дорожили его советами и замечаниями, поручали ему свои литературные дела, как надежному, твердому в слове, опытному и бескорыстному другу» [Грот 1870: 2].
3 В этой связи, заметим в скобках, можно было бы предположить, что одна из двух первоначально посвященных Плетневу глав романа в стихах, именно четвертая, с «педагогической» «отповедью» Онегина, столь неожиданно прозвучавшей в устах петербургского Дон Жуана, мягко иронически подсвечивала актуальный контекст педагогических занятий Плетнева и при этом не противоречила их нравственно-воспитательному характеру.
школы», сохранившей свое значение вплоть до пушкинского времени включительно. Противопоставленное «вольтерианству» «шил-лерианство» с его «неоплатонизмом», восторженностью, оптимизмом и «энтузиазмом», культом дружбы обусловило «мировоззрение пушкинского поэта». С этим контекстом исследователь соотнес характеристику Ленского в VIII и IX строфах II главы, а вместе с тем показал, что «последние строки» этой VIII строфы «звучат как парафраза философских идей гимна "К радости"», а «то, что Ленский читает Шиллера <...> в свои предсмертные часы, <...> показывает, насколько ясно представлял себе Пушкин источник мироощущения своего героя. Оно определило и систему этических и эстетических ценностей, в пределах которой Ленский реализует себя и как личность, и как поэт». Несмотря на то, что «шиллерианский характер» Ленского «предстает в слегка ироническом свете», он прямо и точно «соотнесен с <...> понятием "schone Seele" — «прекрасной души», которое появится несколько позднее в посвящении "Онегина" в применении к Плетневу и уже в модифицированном виде» [Вацу-ро 1994: 33-34; ср.: Виноградов 1941: 48].
Так тема Ленского-поэта оказалась замкнута на плетнев-скую, заявленную в Посвящении, а Плетнев оказался единственным поэтом-современником Пушкина, упомянутым в двух первых изданиях «Евгения Онегина» и соотнесенным с Ленским не только на уровне литературных подтекстов, но и на уровне обсуждения фундаментальных основ личности: прекраснодушие в сочетании с простодушием, идеализм и «святая» мечтательность в сочетании с «шиллеровским» оптимизмом и всем уже перечисленным выше4. Поскольку же содержание
4 Именно так воспринимали Плетнева с его «schone Seele» едва ли не все, кто его знал и о нем писал; так, например, мало или просто несовместимые друг с другом Вяземский и И.С. Тургенев неожиданно (?) сошлись в отзывах о Плетневе. «По трудам своим, по свойству дарования своего и по своей натуре <...>, он никогда не искал и не мог искать быть любимцем большинства, не хотел и не мог действовать на публику, то есть на толпу, самовластно и полномочно. Но тем более дорожил свойствами и качествами его ограниченный круг избранных, который мог вполне оценить его. Им одним доступны были не блистательные, не расточительные, но благонадежные и верные богатства ума и души его. Заслуги, оказанные им отечественной литературе, не кидаются в глаза с первого раза. Но они отыщутся и по достоинству оценятся при позднейшей разработке и приведении в порядок и ясность действий и явлений современной ему литературной эпохи. В общей человеческой жизни на всех ее поприщах встречаются не передовые, а, так сказать, пассивные деятели, мало заметные для проходящих, но которых влияние переживает иногда шумные и наступательные действия более отважных подвижников» (впервые: [Вяземский 1866: 154-155; то же: Вяземский, 7: 129-130). Ср.: «Как профессор русской литературы он <...> искренно любил "свой предмет", обладал несколько робким, но чистым и тонким вкусом и говорил просто, ясно, не без теплоты. <...> Он не внушал студентам никаких преувеличенных чувств
Посвящения перекликается только с темой Ленского (разумеется, если не считать Автора), Плетнев неизбежно оказывается соотнесен с ним как его прототип или, как минимум, один из них. Данное обстоятельство, насколько нам известно, до сих пор специально не обсуждалось, и неслучайно.
Во-первых, Плетнев вообще нечасто привлекал к себе внимание исследователей и во всяком случае оставался на периферии исследований, затрагивавших «пушкинский круг». Во-вторых, мы практически ничего не знаем о раннем периоде его общения с Пушкиным: обычно предполагается, что знакомство состоялось в последних числах декабря 1816 г., продолжилось не ранее конца 1817 г., поддерживалось (неясно, насколько интенсивно и заинтересованно) до отъезда Пушкина на юг России в первых числах мая 1820 г., возобновилось в 1827 г. [Летопись, 1: 100, 132, 136, 141, 142, 161, 168, 174, 482). В-третьих, что в данном случае едва ли не более существенно, именно к Плетневу восходит распространенная версия о Кюхельбекере как прототипе Ленского.
В 1896 г. было напечатано письмо Плетнева к Я.К. Гроту от 16 февраля 1848 г., где читалось, в частности, следующее: «В понедельник мы все трое <т. е. Плетнев, М.А. Корф и К.К. Данзас> были у Бала-биных. Я прочел там 2-ю главу <">Онегина<">. Это подало мне повод рассказать, как мастерски в Ленском обрисовал Пушкин лицейского приятеля своего Кюхельбекера. Когда я рассказал о последнем несколько характеристических анекдотов, Варвара Осиповна <Ба-
<...>. Он <...> был очень смирен; но его любили <...> как человека, прикосновенного к знаменитой литературной плеяде, как друга Пушкина, Жуковского, Баратынского, Гоголя, как лицо, которому Пушкин посвятил своего Онегина <...>. <...> Кто изучил Плетнева, не мог не признать в нем Души прекрасной, Святой исполненной мечты <...>, Поэзии живой и ясной, Высоких дум и простоты.
<...> Кроткая тишина его обращения <...> не мешала ему быть проницательным и <...> тонким; но тонкость эта никогда не доходила до хитрости, до лукавства; <...> он в хитрости не нуждался: все, что он желал, — медленно, но неотразимо как бы плыло ему в руки; и он, покидая жизнь, мог сказать, что насладился ею вполне, лучше чем вполне — в меру. Такого рода наслаждение надежнее всякого другого; древние греки <...> говорили, что <...> высший дар богов человеку — чувство меры. Эта сторона античного духа в нем отразилась <...>; другие ему были закрыты. Он не обладал никаким, так называемым, "творческим" талантом; и он сам хорошо это знал: главное свойство его ума — трезвая ясность — не могла изменить ему, когда дело шло о разборе собственной личности. <...> Оживленное созерцание, участие искреннее, незыблемая твердость дружеских чувств и радостное поклонение поэтическому — вот весь Плетнев» (впервые: [Тургенев 1869: 1672-1674]). Ср. замечания Я.К. Грота на статью Тургенева [Грот 1870].
лабина> сожалела, что я не составляю записок моей жизни» [Переписка, 3: 384].
На этот текст опирался Ю.Н. Тынянов, выдвигая свою гипотезу о Кюхельбекере как прототипе Ленского, позволившую дополнительно связать Пушкина с самым значительным из «младоархаи-стов» / «поэтов-декабристов» [Тынянов 1929: 233; Тынянов 1934: 356]. Казалось бы, и источниковедчески, и идеологически все было в полном порядке5, тем более что в тексте пушкинского романа нашлись отрывки, которые при желании могли рассматриваться как отсылки к произведениям Кюхельбекера [Тынянов 1934: 357-362]. Однако вскоре выяснилось, что данная гипотеза не была воспринята как адекватная материалу. Сначала М.Л. Гофман заявил об отсутствии видимого сходства Кюхельбекера с Ленским, а вместе с тем пробле-матизировал саму идею поиска прототипов героев пушкинского романа [Пушкин 1937: 220], потом В.В. Набоков еще более резко высказался о поиске прототипов как о занятии бессмысленном и даже вредном6, а к статье Тынянова о Пушкине и Кюхельбекере предложил относиться «с долей скептицизма» [Набоков 1998: 156], позднее Ю.М. Лотман с полной определенностью заявил о неубедительности версии Тынянова7, а В.Э. Вацуро, занимавшийся изучением литературных подтекстов образа Ленского, об этой версии не счел нужным даже упомянуть, как и о пушкинских «цитатах» из Кюхельбекера [Вацуро 1994: 33-34].
Вероятно, причины падения версии Тынянова (а вместе с тем ее научные и идеологические контексты) могут стать предметом самостоятельного исследования (ясно, что столь слабо совместимых друг с другом исследователей, каковы только что перечисленные, могли
5 Если не считать того обстоятельства, что Кюхельбекер, с его специфической социальной репутацией, вряд ли в полной мере соответствовал ожиданиям поклонников «декабризма»: революционное рыцарство без страха и упрека в нем оборачивалось выходками чудака, не вполне адекватно воспринимавшего реальность. Возможно, именно поэтому сначала Б.В. Томашевский [Томашевский 1956: 551], а потом и Ю.М. Лотман сочли необходимым хотя бы косвенно связать с Ленским героическую фигуру В.Ф. Раевского [Лотман 1983: 184]; ср. его же попытку максимально расширить географию соответствующих проекций: «Первоначальный вариант характеристики значительно более резко определял политическую направленность поэзии Ленского, сближая ее с теми установками, которые настойчиво стремились привить П<ушкину> его декабристские друзья в Петербурге и Кишиневе» [Лотман 1983: 185]).
6 «Я категорически против поисков прототипов, поскольку они заменяют истинные, всегда атипические приемы гения» [Набоков 1998: 224].
7 «<...> Энергичное сближение Ленского с Кюхельбекером, произведенное Ю.Н. Тыняновым <...>, лучше всего убеждает в том, что попытки дать поэту-романтику в <">Е<вгении> О<негине"> некоторый единый и однозначный прототип к убедительным результатам не приводят» [Лотман 1983: 26-27; ср. там же, 295].
привести к сходным выводам разные соображения); одна из них лежит на поверхности: если Ленский — это Кюхельбекер, то неясно, в чем тогда смысл противопоставления так изображенному Кюхельбекеру. Кюхельбекера же, выведенного в четвертой главе под именем «критика строгого», т. е. в качестве автора статьи «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» [Кюхельбекер 1824], требующего отбросить «убогой» «венок элегии» (единственный жанр, в котором проявил себя Ленский) и «писать оды» (строфы ХХХ11-ХХХ111). У тех немногих посвященных современников наших поэтов, которые знали и произведения Кюхельбекера, и его отношения с Пушкиным, и при этом проявляли хотя бы условный интерес к прихотливой эволюции литературной позиции первого, эта предполагаемая нами (а фактически — Тыняновым и его последователями) пушкинская шуточная, чтобы не сказать шутовская, выходка могла вызвать только недоумение. Утверждая противное, пришлось бы разъяснить ее смысл, причем ориентируясь именно на восприятие этих немногих посвященных; опыты подобного рода нам неизвестны.
Впрочем, Ю.М. Лотман, по неясным причинам считавший стих из элегии Ленского «Что день грядущий мне готовит?» [Пушкин, 6: 125] цитатой из стихотворения Кюхельбекера «Пробуждение» (ср.: «Что несет мне день грядущий?» [Кюхельбекер 1820]), заметил по близкому поводу: «Включение в элегию Ленского стиха из ранней элегии Кюхельбекера представляло тонкий полемический ход. Оно было ответом П<ушкина> на войну, объявленную Кюхельбекером элегиям» [Лотман 1983: 298]. В чем именно заключалась «тонкость» пушкинской «полемики», ученый не пояснил, вероятно предполагая, что Кюхельбекер — критик «унылых» элегий, натолкнувшись на текст Ленского, должен был опознать лирическую банальность как «свой» стих и вспомнить, что в возрасте Ленского и даже более позднем («Пробуждение» опубликовано в 1820 г., времени создания пьесы мы не знаем) сам писывал в его духе. Но, во-первых, трудно было Пушкину предполагать, что Кюхельбекер об этом забыл или готов был согласиться с тем, что его более или менее «ранние» стихи (значение которых он вряд ли переоценивал) компрометируют позицию, занятую им позднее. И тем труднее было это предполагать, что в своей статье Кюхельбекер никак не отделял себя от своих литературных современников, оказавшихся в плену элегического слога, ср.: «Теперь спрашивается, выиграли ли мы, променяв Оду на Элегию и Послание?»; «Сила? — где найдем ее в большей части своих <...> произведений?»; здесь же: «у нас <...>», «все мы в запуски
тоскуем <...>» [Кюхельбекер 1824: 34, 36; курсив наш]8; ниже нам придется процитировать данный фрагмент более полно. Во-вторых, если мы готовы признать, что стих Пушкина / Ленского о «дне грядущем» действительно был цитатой из Кюхельбекера, то с еще большим основанием мы должны были бы «опознать» в стихах «Куда, куда вы удалились, / Весны моей златые дни» «цитату» из «Утра» В.М. Перевощикова (1808), ср.: «Дни первые любви! <...> / Куда, куда вы удалились» [Утро 1808; Бродский 1950: 242]. Между тем в последнем случае невозможно заявить о какой бы то ни было актуальности «источника», и нет никаких оснований ни настаивать на том, что Пушкин об этом «источнике» помнил, ни полагать, что эти или какие-либо иные стихи элегии Ленского Пушкин числил по конкретным авторам: даже если и так, у нас нет ключа к этой конструкции, мы не можем выстроить иерархию подтекстов и понять, что ближе к «фону» или сливается с ним, что проясняется до персонального уровня. По этой причине в настоящее время не может быть пересмотрена традиционная точка зрения, согласно которой он составлял текст Ленского из штампов элегической поэзии (см., в частности: [Бродский 1950: 241-242; Набоков 1998: 450]). Соответствующим образом и в-третьих, попытка генерализации версии Лотмана (прежнему Кюхельбекеру противопоставлен новый, несовместимый не только с литературными современниками, но и с самим собой ветхим), будь она предпринята, оказалась бы откровенно несостоятельной: в самом лучшем случае и довольно неубедительно она задевала бы его лично, но не могла бы скомпрометировать заявленную им позицию. Не случайно в известных нам полемических по отношению к Кюхельбекеру пушкинских набросках другая логика и аргументация [Пушкин, 11: 41, 50, 73; 12: 178]. Единственная тема, которая без натяжек и противоречий позволяет соотнести Ленского с Кюхельбекером, это их вспыльчивость (что было отмечено еще Л.И. Поливановым [Пушкин 1892-1898, 4: 46-47]: вряд ли можно сомневаться в том, что именно анекдоты о вспыльчивости, в т.ч. дуэльной, Кюхельбекера9 рассказывал Плетнев в доме
8 Сходным образом, Кюхельбекеру непросто было бы предъявить обвинение в чрезмерной строгости к Жуковскому, как это сделал Пушкин в письме к К.Ф. Рылееву от 25 января 1825 г., обсуждая не дошедшее до нас письмо А.А. Бестужева («<...> не совсем соглашаюсь [в] с строгим приговором о Жук<овском>. Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались? Что ни говори, Ж<уковский> имел решительное влияние на дух нашей словесности <...>» [Пушкин, 13: 134]): в статье Кюхельбекера это «влияние» недвусмысленно признавалось, Жуковский был назван «преобразователем» русской поэзии [Кюхельбекер 1824: 29].
9 К числу наиболее известных принадлежат следующие: 2 мая 1817 г. после ссоры с И.В. Малиновским Кюхельбекер с горячкой попал в больницу, откуда бе-
Балабиных, каким-то образом учитывая их особое отношение к Кюхельбекеру10.
Существенно и другое: сам Кюхельбекер, отношение которого к пушкинскому роману было сложным и во всяком случае далеким от апологетического11, отнес на свой счет лишь реплику насчет галлицизмов12, и не случайно: в тексте романа его «присутствие» сводится к более или менее уверенно опознаваемым цитатам из его статьи «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» и отсылкам к ней [Лотман 1983: 190, 214, 226, 244-245, 300) и к уже обсужденному нами упоминанию о «критике строгом», авторе все той же статьи об исчерпанности элегического жанра.
Впрочем, в концепции Тынянова, точнее в его понимании природы «Евгения Онегина», содержится нечто существенное: в отличие от многих позднейших исследователей он понимал, что пушкинский роман «не типологический» и что «поэтому вряд ли можно говорить о типе Ленского»; понимал он и то, что отрицание типологической природы героев романа и, в частности, занимающего нас сейчас Ленского, не ограничивает исследователя кругом прямолинейных идентификаций: «Другой вопрос, каким образом скомбинированы в Ленском черты, дающие простор для литературных "отступлений"» [Тынянов 1929: 223]. С этой точки зрения «бегство» комментатора под спасительную сень «типологии» равносильно признанию неспособности воссоздать смысл романа таким, каким он виделся автору на всех этапах работы над ним и различным группам его современников. А «комбинирование черт» разных людей в одном
жал, чтобы утопиться в пруду Александровского сада; в 1819 г. Кюхельбекер вызвал Пушкина на дуэль после его эпиграммы «За ужином объелся я.»; во второй половине 1823 г. Кюхельбекер обиделся на Пушкина, с точки зрения последнего без какой бы то ни было причины [Летопись, 1: 105, 160, 337].
10 Тетка последнего Анна Ивановна Брейткопф (1751-1823) была некогда дружна с В.О. Балабиной; собственно, Балабины и Кюхельбекеры, а также Глинки, находившиеся в родстве с той же Брейткопф, — один круг, ср., в частности [Смирнова, 1: 40-41].
11 Ср.: «Тысячелетия разделяют меня с Гомером, а не могу не любить его, хотя он и всегда за сценою, не могу не восхищаться свежестью картин его, верностию, истиною каждой малейшей даже черты, которою он рисует мне быт древних героев, которою вызывает их из гроба и живых ставит перед глаза мои; ювеналовские, напротив, выходки Байрона и Пушкина заставляют меня презирать и ненавидеть мир, ими изображаемый, а удивляться только тому, как они решились воспевать то, что им казалось столь низким, столь ничтожным и грязным» [Кюхельбекер 1979: 65].
12 «Появление Тани живо: но нападки на *** не очень кстати (я бы этого не должен говорить, ибо очень узнаю себя самого под этим гиероглифом, но скажу стихом Пушкина ж: "Мне истина всего дороже")» [Кюхельбекер 1979: 101]; см. также [Бродский 1950: 290].
образе, о чем говорит Тынянов, должно иметь какой-то смысл, причем внятный если не широкому читателю, то по крайней мере самим носителям этих «черт»: в противном случае придется исходить из того, что Пушкин затеял это «комбинирование» для одного себя, вообще не рассчитывая на адекватное прочтение своего произведения кем бы то ни было. Но данную версию трудно было бы не признать избыточно экзотической.
Пока что заметим, что в смысловом поле образа Ленского рядом с Плетневым Посвящения, перекликающегося с характеристикой Ленского во второй главе, и вспыльчивым Кюхельбекером неизбежно оказывается Дельвиг, причем, в отличие от Кюхельбекера, прямо названный Пушкиным (в данном случае представляется несущественным, что в тексте романа имя Дельвига было полускрыто: Пушкин ограничился одной первой буквой его имени) и соотнесенный не с Ленским — дуэлянтом, исполненным «кюхельбекеровской» вспыльчивости, а с Ленским — поэтом: «Владимир книгу закрывает, / Берет перо; его стихи, / Полны любовной чепухи, / Звучат и льются. Их читает / Он вслух, в лирическом жару, / Как Д<ельвиг> пьяный на пиру» [Пушкин 1828: 23]; ср. [Пушкин, 6: 125]13.
Но от Посвящения тянутся нити не только к «элегической школе» и раннему кругу Тургеневых — Жуковского, но и к тексту Плетнева, который содержит все мотивы этого Посвящения и который явился в свет почти одновременно с ним. Это небольшая заметка Плетнева о первом сборнике Баратынского [Баратынский 1827], напечатанная в альманахе Дельвига «Северные цветы» за 1828 г. [Плетнев 1827]. Напомним, что данная книжка альманаха была отпечатана около 22 декабря 1827 г. (в этот день появилось первое объявление о ее поступлении в продажу [Летопись, 2, 331]), т. е. за неделю до написания Посвящения, датированного Пушкиным 29-м декабря.
Сопоставим.
Не мысля гордый свет Нежное сердце и просвещенный разум услаждаются
забавить, возвышенными чувствованиями дружбы <в цитате
Вниманье дружбы воз- из М.Н. Муравьева, которой Плетнев открывает свою
любя <...>. статью>.
13 Напомним, что у «лирического жанра» в сочетании с «опьянением» есть вполне почтенный подтекст, обычно не учитывающийся комментаторами: это концепция лирического вдохновения как «трезвого пианства», выдвинутая Буало и известная русским поэтам по крайней мере со времен Ломоносова [Сер-ман 1983: 474].
Хотел бы я тебе представить Залог достойнее тебя, Достойнее души прекрасной <...>. <1> Все то, что способствует к доставлению вкусу более тонкости и разборчивости, что приводит в совершенство чувствование красоты в искус<с>твах <...> <в цитате из М.Н. Муравьева>. <2> <...> великодушия <...>. <3> <...> волнует душу <...>. <4> <...> привлекательное простодушие <...>.
Святой исполненной мечты <...>. Пускай разсудок <...> отвергает <...>, как ложный или мечтательный, тот образ мнений, который мы нечувствительно принимаем вместе с поэтом <цитата из В.А. Жуковского, которой Плетнев заканчивает свою статью>.
Поэзии живой и ясной <...>. <...> мысли сильные и живые <...>.
Высоких дум и простоты <...>. <1> <...> возвышенными чувствованиями <...>. <2> Человек строгой нравственности и высокого любомудрия <...>. <3> Он не увлекся владычеством нынешней европейской поэзии, <...> справедливо порицаемой за изысканность и переувеличение украшений. <4> <...> привлекательное простодушие <...>.
Но так и быть — рукой пристрастной Прими собранье пестрых глав <...> В нас примечают противоречие надежд и желаний. Оно-то составляет прелестное разнообразие элегий <...>.
Полусмешных, полупечальных <...>. В его элегиях не уныние, не мечтательность, но <...> раздумье. Может быть, природа создала эту душу для веселости. <...> Иногда близкий к слезам, он их остановит и улыбнется; за то и веселость его иногда светится сквозь слезы.
Простонародных, идеальных, Небрежный плод моих забав <...>. <1> Для поэта элегическаго, иногда слишкомъ резвого в своих забавах с Грациями <...>. <2> <...> шалость воображения <...>.
Бессониц, легких вдохновений <...>. <...> вдохновенная музыка, лаская слух, нередко волнует душу <...>.
Незрелых и увядших лет, Ума холодных наблюдений И сердца горестных замет. <1> <...> он не перестает мыслить и каждую свою мысль умеет согревать чувством <...>. Опыты жизни заставляют нас часто углубляться в самих себя. Внимание знакомит с тяжелыми тайнами человечества. Мы усиливаемся отогнать от сердца мрачные мысли, но в то же время становимся недоверчивыми к счастию. <2> Пускай рассудок вооружается противу чувства и страсти, производимых в нас стихотворцем <в цитате из Жуковского>.
Итак, весь мотивный комплекс Посвящения — дружба, прекрасная душа, мечта, высокие думы, простота и пестрота, неразделимые веселость и печаль, поэтические забавы и вдохновения, опыт жизни, ум и сердце — представляет собой вариацию тематики заметки Плетнева о Баратынском, напечатанной Дельвигом. Если прибавить к этому ряду — в контексте темы Ленского — имя вспыльчивого Кюхельбекера с анекдотами о нем, то ряд этот, значение которого было понятно немногим, замкнется: это полный список поэтов, входивших в конце 1810-х г. в т. н. «союз»; замкнется с выделением именно Плетнева (ему, а не кому-то другому посвящен роман), не «типологическим», а именно — в отношении к Ленскому — прото-типическим.
Теперь напомним, что в литературном сознании Пушкина вопрос о Баратынском — элегике был тесно связан с вопросом о Кюхельбекере — критике элегической поэзии. Сохранившийся набросок не завершенной Пушкиным рецензии на все тот же сборник Баратынского, которому посвящена обсуждаемая заметка Плетнева, содержит именно (полу)скрытую полемику с Кюхельбекером: «Первые произв<едения> Баратынского были элегии и в этом роде он первенствует. Ныне вошло в моду порицать элегии — как в старину старались осмеять оды; но если вялые подража<тели> Ломоносова и Баратынского равно несносны, то из того еще не следует, что роды лирическ<ий> и элегическ<ий> должны быть исключены из разрядн<ых> книг поэтической олигархии» [Пушкин, 11: 50]. Вряд ли можно сомневаться в том, что Пушкин увидел в статье Плетнева своего рода ответ Кюхельбекеру — деликатный, почти совершенно скрытый от непосвященных, но вместе с тем вполне адекватный. В статье последнего говорилось:
«Подражатель не знает вдохновения: он <...> принуждает себя пересказать чужие понятия и ощущения. Сила? — Где найдем ее в большей части своих мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведений? У нас все мечта и призрак, все мнится, и кажется, и чудится, все только будто бы, как бы, нечто, что-то. Богатство и разнообразие? — Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие. Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях. <. > Картины везде одни и те же: луна, которая — разумеется — уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, пошлые иносказания, бледные,
безвкусные олицетворения: Труда, Неги, Покоя, Веселия, Печали, Лени писателя и Скуки читателя в особенности же — туман <...>» [Кюхельбекер 1824: 36-38].
Ср. у Плетнева:
«Надобно ли смотреть на поэзию так же, как смотрят на те произведения ума, которые <. > приближаются к высшему <. > совершенству? Если в ученом сочинении повторение давно известных истин показывает ничтожность писателя: должно ли <...> заключить, что поэт, изображающий знакомые, испытанные чувствования, не производит ничего и не заслуживает отличнаго внимания? Науки суть плоды опытов <...>, Искусства же составляют одни отзывы чувственных ощущений, всегда и везде свойственных природе человека. Картины одних и тех же чувствований, как образы людей, до бесконечности могут изменяться. Тибулл и Проперций, Парни и Гёте в своих элегиях разнообразны и разнозанимательны. У каждого из них есть собственный характер, особенное составление мыслей, отличное слияние света и тени, сила и нежность красок. Баратынский показывает большую власть над своим искусством. <...> В его элегиях не уныние, не мечтательность, но (если можно сказать) раздумье. <...> Опыты жизни заставляют нас часто углубляться в самих себя. <...> Мы усиливаемся отогнать от сердца мрачные мысли, но в то же время становимся недоверчивыми к счастию. В нас примечают противоречие надежд и желаний. Оно-то составляет прелестное разнообразие элегии Баратынского. Иногда близкий к слезам, он их остановит и улыбнется; за то и веселость его иногда светится сквозь слезы. Детская чувствительность и ум философа под строгою властию тонкого вкуса, составляют его главный характер» [Плетнев 1827: 306-308].
Последняя фраза очевидным образом перекликается с тем, что Пушкин сказал о Баратынском в своих заметках, напечатанных в том же выпуске «Северных цветов», ср.: «Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах» [Пушкин 1827: 211].
Но и это не все: в статье Плетнева была предъявлена та историко-литературная «рамка», из которой исходил Пушкин в своем романе и которую образуют тексты М.Н. Муравьева (выписка из его оды «Богине Невы» (1794), напомним, сопровождает в примечаниях текст первой главы), и Жуковского, чья «Светлана» (1812) не просто цитируется Пушкиным, но и, как известно, является основным подтекстом сюжета и образа героини романа в стихах. При этом цитата из Жуковского, которой Плетнев закончил свою статью, содержала именно ту идею самодостаточности поэзии, которую не раз повторял Пушкин:
«Пускай рассудок вооружается противу чувства и страсти, производимых в нас стихотворцем; пускай отвергает он как ложный или мечтательный тот образ мнений, который мы нечувствительно принимаем вместе с Поэтом, пускай находит недостойными или чудовищными те характеры, которые, будучи украшены цветами Поэзии, кажутся нам привлекательными и превосходными — все это не принадлежит к стихотворному искусству: оно имеет в виду одно изящное, действует исключительно на одно чувство, остается довольным, естьли недостаток морально-прекрасного не обратится в совершенно моральное безобразие. Стихотворец исполнил свою должность, как стихотворец; он прав перед судилищем Критики <...>» [Плетнев 1827: 310-311]; ср. [Жуковский 1809: 169].
Ср. в письме Пушкина к Жуковскому от 20-х чисел апреля 1825 г.: «Ты спрашиваешь, какая цель у <">Цыганов<"> ? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого). <">Думы<"> Рылеева и целят, а всё не в попад» [Пушкин, 13: 165].
Разумеется, плетневский текст лишь частично отражал пушкинский образ истории русской литературы (в заметке Плетнева не было упоминаний ни о Вяземском, которому в романе в стихах было уделено особое внимание и «Коляску» (1826) которого Пушкин счел нужным процитировать в Посвящении, ни о Гнедиче, чью идиллию «Рыбаки» Пушкин цитировал в примечаниях к первой главе, ни о многих других русских поэтах, чье присутствие в «Евгении Онегине» вполне различимо), но все же она позволяла оформить и осмыслить этот образ как идентифицируемый, неслучайный и значимый. Дело было не в том, что альманашная рецензия на поэтический сборник оказалась одним из «ключей» к роману в стихах, предназначенным для небольшого избранного кружка (этот кружок вряд ли нуждался в плетневских «ключах»), а в том, что «романная» историко-литературная схема начала работать независимо от Пушкина, вышла в контекст журнальной критики и уже в этом контексте оформила тему преемственности и единства литературных поколений — от Муравьева к Жуковскому и «шеллингианцам» и далее к Пушкину и Баратынскому. Плетнев оказался одним из тех немногих, кто понял значение этой схемы, и едва ли не единственным литературным критиком, попытавшимся опереться на нее, обсуждая литературный материал, которому Пушкин и его круг придавали особое значение.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Баратынский Е.А. Стихотворения. М., 1827.
2. Бродский Н.Л. «Евгений Онегин». Роман А.С. Пушкина. Пособие для учителей
средней школы / 3-е изд., переработанное. М., 1950.
3. Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994.
4. Виноградов В.В. Стиль Пушкина. М., 1941.
5. Вяземский П.А. Полн. собр. соч.: В 12 т. СПб., 1878-1896.
6. Вяземский П.А. Памяти П.А. Плетнева // Утро, литературный и политический сборник, издаваемый М.<П.> Погодиным. М., 1866. С. 153-157.
7. Грот Я.К. Петр Александрович Плетнев. По поводу статьи И.С. Тургенева «Литературный вечер у Плетнева». М., 1870.
8. <Жуковский В.А.> О нравственной пользе Поэзии. (Письмо к Филалету) // Вестник Европы. 1809. № 3. С. 161-172.
9. Ивинский Д.П. Князь П.А. Вяземский и А.С. Пушкин. Очерк истории личных и творческих отношений. М., 1994.
10. Ивинский Д.П. Пушкин и Мицкевич. История литературных отношений. М., 2003.
11. Ивинский Д.П. «Механизм стихов», Н.М. Карамзин, А.С. Пушкин, Князь П.А. Вяземский и Карл Вильгельм Рамлер // Ostkraft / Литературная коллекция. Научное обозрение. 2021. Т. 4. С. 5-37.
12. Ивинский Д.П. Из комментария к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин»: «Энциклопедия» Дидро и Даламбера. 1-2 // Болдинские чтения 2022. Нижний Новгород, 2022. С. 24-38.
13. Кюхельбекер В.К. Пробужение // Труды Высочайше утвержденного Вольного обществе любителей российской словесности. 1820. Ч. 9. Кн. 2. С. 197.
14. Кюхельбекер В.К. О направлении нашей Поэзии, особенно лирической в последнее десятилетие // Мнемозина, собрание сочинений в стихах и прозе, издаваемая Кн<язем> В.Ф. Одоевским и В.К. Кюхельбекером. Ч. 2. М., 1824. С. 29-44.
15. Летопись жизни и творчества Александра Пушкина. Т. 1-4 / Сост. М.А. Цяв-ловский, Н.А. Тархова. М., 1999.
16. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Пособие для учителя. Л., 1983.
17. Набоков В.В. Комментарий к роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Перевод с английского. СПб., 1998.
18. Переписка Я.К. Грота с П.А. Плетневым / Издана под редакциею К.Я. Грота, ординарного профессора Императорского Варшавского университета. Т. 1-3. СПб., 1896.
19. Плетнев П.А. О стихотворениях Баратынского // Северные цветы на 1828 год. СПб., 1827. С. 301-311.
20. <Погодин М.П.> Литературные новости // Московский вестник. 1828. Ч. 7. № 3. С. 392-396.
21. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: Т. 1-17. М.; Л., 1937-1959.
22. <Пушкин А.С.> Отрывки из писем, мысли и замечания // Северные цветы на 1828 год. СПб., 1827. С. 208-226 (без подписи).
23. Пушкин А.С. Евгений Онегин, роман в стихах <Главы 4 и 5>. СПб., 1828.
24. Пушкин А.С. Евгений Онегин, роман в стихах / 3-е изд. СПб., 1837.
25. Пушкин А.С. Соч. с объяснениями их и сводом отзывов критики. Издание Л.И. Поливанова для семьи и школы / 2-е изд.: В 5 т. М., 1892-1898.
26. Пушкин А.С. Евгений Онегин, роман в стихах / С комментариями М.Л. Гофмана, С.М. Лифаря и Г.Л. Лозинского: Юбилейное издание. Париж, 1937.
27. Серман И.З. Ломоносов и Буало // Cahiers du monde russe et soviétique. 1983. V. 24. № 4. P. 471-482.
28. Смирнова А.О. Записки Смирновой. (Из записных книжек 1826-1845 гг.). Ч. 1-2. СПб., 1895-1897.
29. Томашевский Б.В. Пушкин. Книга первая (1813-1824). М.; Л., 1956.
30. Тургенев И.<С.> Литературный вечер у П.А. Плетнева // Русский архив. 1869. № 10. Ст. 1663-1676.
31. Тынянов Ю.Н. Архаисты и новаторы. Л., 1929.
32. Тынянов Ю.Н. Пушкин и Кюхельбекер // Литературное наследство. <Т.> 16-18. М., 1934. С. 321-378.
33. Перевощиков В.М. Утро (Посвящено Мальвине) // Цветник. 1809. Ч. 3. № 8. С. 176-182.
REFERENCES
1. Baratynskiy Ye.A. Stikhotvoreniya [Poems]. Moscow, Tipografiya Avgusta Semena, 1827.
2. Brodskiy N.L. «Yevgeniy Onegin». Roman A.S. Pushkina. Posobiye dlya uchiteley sredney shkoly. 3-ye izd., pererabotannoye ["Eugene Onegin". Roman A.S. Pushkin. Handbook for Secondary School Teachers. 3rd ed., revised]. Moscow, Uchpedgiz, 1950. 408 p.
3. Vatsuro V.E. Lirika pushkinskoy pory: «Elegicheskaya shkola» [Lyrics of Pushkin's time: «Elegiac school»]. Sankt-Peterburg, Nauka, 1994. 240 p.
4. Vinogradov V.V. Stil'Pushkina [Pushkin's style]. Moscow, Goslitizdat, 1941. 620 p.
5. Vyazemskiy P.A. Polnoye sobraniye sochineniy: V 12 t [Complete Works]. Sankt-Peterburg, Tipografiya M.M. Stasyulevicha, 1878-1896.
6. Vyazemskiy P.A. Pamyati P.A. Pletneva [In memory of P.A. Pletnev]. Utro, literaturnyy ipoliticheskiysbornik, izdavayemyyM.<P.>Pogodinym. Moscow, Tipografiya L.I. Ste-panovoy, 1866, pp. 153-157.
7. Grot Ya.K. Petr Aleksandrovich Pletnev. Popovodu stat'i I.S. Turgeneva «Literaturnyy vecher u Pletneva» [Pyotr Alexandrovich Pletnev. Regarding the article by I.S. Tur-genev «A Literary Evening at Pletnev's»]. Moscow, Tipografiya V. Gracheva, 1870.
8. <Zhukovskiy V.A.> O nravstvennoy pol'ze Poezii. (Pis'mo k Filaletu) [On the moral benefits of Poetry. (Letter to Filalet)]. Vestnik Yevropy. 1809. № 3, pp. 161-172.
9. Ivinskiy D.P. Knyaz' P.A. Vyazemskiy i A.S. Pushkin. Ocherk istorii lichnykh i tvorcheskikh otnosheniy [Prince P.A. Vyazemsky and A.S. Pushkin. Essay on the history of personal and literary relationships]. Moscow, Filologiya, 1994. 173 p.
10. Ivinskiy D.P. Pushkin i Mitskevich. Istoriya literaturnykh otnosheniy [Pushkin and Mickiewicz. History ofliterary relations]. Mo scow, Yazyki slavyanskoy kul 'tury, 2003. 432 p.
11. Ivinskiy D.P. «Mekhanizm stikhov», N.M. Karamzin, A.S. Pushkin, Knyaz' P.A. Vyazemskiy i Karl Vil'gel'm Ramler [«The Mechanism of Verses», N.M. Karamzin, A.S. Pushkin, Prince P.A. Vyazemsky and Carl Wilhelm Ramler]. Ostkraft. Literaturnaya kollektsiya. Nauchnoye obozreniye. 2021. T.4, рр. 5-37.
12. Ivinskiy D.P. Iz kommentariya k romanu A.S. Pushkina «Yevgeniy Onegin»: «En-tsiklopediya» Didro i Dalambera. 1-2 [From the commentary to the novel by A.S. Pushkin "Eugene Onegin": "Encyclopedia" by Diderot and d'Alembert. 1-2]. Boldin-skiye chteniya 2022. Nizhniy Novgorod, Nizhegorodskiy Gosudarstvennyy universitet, 2022, pр. 24-38.
13. Kyukhel'beker V.K. Probuzheniye [Awakening]. Trudy Vysochayshe utverzhdennogo Vol'nogo obshchestve lyubiteley rossiyskoy slovesnosti. 1820. Chast' 9. Kniga 2, p. 197.
14. Kyukhel'beker V.K. O napravlenii nashey Poezii, osobenno liricheskoy v posledneye desyatiletiye [On the direction of our Poetry, especially lyrical in the last decade]. Mnemozina, sobraniye sochineniy v stikhakh i proze, izdavayemaya Kn.<yazem> V.F. Odoyevskim i V.K. Kyukhel'bekerom. 1824. Chast' 2, pp. 29-44.
15. Letopis' zhizni i tvorchestva Aleksandra Pushkina [Chronicle of the life and work of Alexander Pushkin]. Sost. [Comp.] M.A. Tsyavlovskiy, N.A. Tarkhova. T. 1-4. Moscow, Slovo, 1999.
16. Lotman Yu.M. Roman A.S. Pushkina «Yevgeniy Onegin». Kommentariy. Posobiye dlya uchitelya [Roman A.S. Pushkin «Eugene Onegin». Comment. A guide for the teacher]. Leningrad, Prosveshcheniye, 1983. 416 p.
17. Nabokov V.V. Kommentariy k romanu A.S. Pushkina «Yevgeniy Onegin». Perevod s angliyskogo [Commentary on the novel by A.S. Pushkin «Eugene Onegin». Translation from English.]. Sankt-Peterburg, Iskusstvo, 1998. 926 p.
18. Perepiska Ya.K. Grota s P.A. Pletnevym [Correspondence of Ya.K. Grott with P.A. Pletnev]. T. 1-3. Sankt-Peterburg, Tipografiya Ministerstva Putey Soobshcheniya, 1896.
19. Pletnev P.A. O stikhotvoreniyakh Baratynskogo [About the poems of Baratynsky]. Severnyye tsvety na 1828 god. Sankt-Peterburg, Tipografiya Departamenta narod-nogo prosveshcheniya, 1827, pp. 301-311.
20. <Pogodin M.P.> Literaturnyye novosti [Literary news]. Moskovskiy vestnik. 1828. Cast'. 7. № 3, pp. 392-396.
21. Pushkin A.S. Polnoye sobraniye sochineniy [Complete Works]. T. 1-17. Moscow; Leningrad, Izdatel'stvo AN SSSR, 1937-1959.
22. <Pushkin A.S.> Otryvki iz pisem, mysli i zamechaniya [Excerpts from letters, thoughts and comments]. Severnyye tsvety na 1828god. Sankt-Peterburg, Tipografiya Departamenta narodnogo prosveshcheniya, 1827, pp. 208-226.
23. Pushkin A.S. Yevgeniy Onegin, roman v stikhakh<: Glavy 4 i 5> [Eugene Onegin, a novel in verse<: Chapters 4 and 5>]. Sankt-Peterburg, Tipografiya Departamenta narodnogo prosveshcheniya, 1828.
24. Pushkin A.S. Yevgeniy Onegin, roman v stikhakh. 3-ye izd. [Eugene Onegin, novel in verse / 3rd ed.]. Sankt-Peterburg, Tipografiya Ekspeditsii zagotovleniya gosudarst-vennykh bumag, 1837.
25. Pushkin A.S. Sochineniya s ob"yasneniyami ikh i svodom otzyvov kritiki. Izdaniye L.I. Polivanova dlya sem'i i shkoly. 2-ye izd.: V 5 t. [Works with Explanations of them and a set of Reviews of Criticism. Edition L.I. Polivanova for family and school]. Moscow, Tipografiya M.G. Volchaninova, 1892-1898.
26. Pushkin A.S. Yevgeniy Onegin, roman v stikhakh. S kommentariyami M.L. Gofmana, S.M. Lifarya i G.L. Lozinskogo: Yubileynoye izdaniye [Eugene Onegin, a novel in verse. With comments by M.L. Hoffman, S.M. Lifar and G.L. Lozinsky: Anniversary Edition]. Parizh, Типография «Étoile», 1937. 335 p.
27. Serman I.Z. Lomonosov i Bualo [Lomonosov and Boileau]. Cahiers du monde russe et soviétique. 1983. V. 24. №4, рр. 471-482.
28. Smirnova A.O. Zapiski. (Iz zapisnykh knizhek 1826-1845 gg.) [Memoires. (From the notebooks of 1826-1845)]. Chasti 1-2. Sankt-Peterburg, Tipografiya M. Merku-sheva, 1895-1897.
29. Tomashevskiy B.V. Pushkin. Knigapervaya [Pushkin. Book One] (1813-1824). Moscow; Leningrad, Izdatel'stvo AN SSSR, 1956. 744 p.
30. Turgenev I.<S.> Literaturnyy vecher u P.A. Pletneva [Literary evening at P.A. Pletnev]. Russkiy arkhiv. 1869. № 10, pp. 1663-1676.
31. Tynyanov Yu.N. Arkhaisty i novatory [Archaists and innovators]. Leningrad, Priboy, 1929. 596 p.
32. Tynyanov Yu.N. Pushkin i Kyukhel'beker [Pushkin and Kuchelbecker]. Literaturn-oye nasledstvo. <T.> 16-18. Moscow, 1934, pp. 321-378.
33. Perevoshchikov V.M. Utro (Posvyashcheno Mal'vine) [Morning (Dedicated to Malvina)]. Tsvetnik. 1809. Chast' 3. № 8, pp. 176-182.
Поступила в редакцию 05.09.2022, принята к публикации 22.11.2022, отредактирована 22.11.2022
Received 05.09.2022, accepted 22.11.2022, revised 22.11.2022
ОБ АВТОРЕ
Дмитрий Павлович Ивинский — профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова, Москва, Россия; [email protected]
ABOUT THE AUTHOR
Dmitrijy Ivinskiy — Prof. Dr. Department of Russian Literary History, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University (e-mail: [email protected]).
