CC BY
123
Психологические аспекты воспитательной и правовой работы
УДК 159.922.7
ИЗ ИСТОРИИ СОЦИАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ И НЕФОРМАЛЬНЫХ КУЛЬТУРНЫХ ПРАКТИК ВОСПИТАННИКОВ РОССИЙСКОЙ ВОЕННОЙ ШКОЛЫ (КОНЕЦ XIX - НАЧАЛО XX ВВ.)
В. Л. Кожевин
Статья посвящена традициям неформального поведения воспитанников кадетских корпусов и юнкерских училищ конца XIX - начала XX вв. Автор раскрывает содержание и значение специфических культурных практик, бытовавших в российской военной школе, рассматривая последние как способ ранней социализации мальчиков и юношей, готовившихся стать офицерами.
Ключевые слова: кадеты, юнкера, военная школа, цук, офицерское сообщество, традиции.
Офицерский корпус дореволюционной русской армии обладал многообразием традиций, которые в значительной степени структурировали картину мира офицерства, его этос и поведение. Устойчивые, передававшиеся от поколения к поколению формы социальной активности офицерской корпорации дореволюционной России сопровождали офицера на всем жизненном пути, включая подготовительные ступени будущей карьеры.
Как вспоминал выпускник Николаевского кавалерийского училища А. Марков, «...каждый шаг юнкера в стенах Школы и вне их, каждая мелочь его быта строго определялись и регламентировались традициями. Школа, в своем целом, начиная от командира эскадрона и кончая последним лакеем, подметавшим дортуар, также руководствовалась в своей жизни этими неписаными законами, которые слагались годами, сами собой, и необходимы везде, где много людей разнохарактерных и разномыслящих принуждены существовать бок о бок в одном и том же месте»1.
Действительно, военные учебные заведения являлись ключевым звеном в передаче и поддержании традиций российского офицерства. Кадетский корпус или военное училище были тем местом, где мальчики и юноши, следуя особым, иногда неповторимым, но чаще общим для военной школы обычаям, с необходимостью воспринимали совокупность своеобразных представлений и поведенческих стереотипов офицерского сообщества, усваивали требования и нормы существования армейско-
го социума. Потому-то внимательное прочтение этих страниц истории русского офицерства дает возможность определить важнейшие ориентиры изучения социокультурного облика офицера, позволяет выявить характер наиболее существенных связей и отношений в структуре социального пространства всей корпорации.
В исторической литературе, посвященной военным учебным заведениям дореволюционной России, подспудно сложилось деление на два типа бытовавших там традиций, причем деление, во многом основанное на эмоциональной и этической позиции самих авторов. Первый тип относится к поведенческой практике воспитанников кадетских корпусов и военных училищ, связанной с высокими общекорпоративными ценностями, включавшими представления о патриотизме, чести, товариществе, верности воинскому долгу. И здесь общий положительный контекст сомнений не вызывает. Как справедливо подчеркивает, А. М. Лушников, «Во всей военно-образовательной системе на рубеже XX века сложились устойчивые традиции и корпоративные отношения. Будущее офицерское товарищество формировалось в годы учебы, как и понятие об офицерской чести. Повсеместно была распространена нетерпимость к доносительству, уважение к старшим, обостренное отношение к проявлению непорядочности»2.
Можно согласиться и с выводами В. М. Крылова, который, рассматривая совокупность кадетских традиций, отмечал, что благодаря их наличию у будущих офицеров формировались «самоотверженное служение Отечеству, верность воинскому долгу, патриотизм; глубокие профессиональные знания; широкая образованность и эрудиция; высокоразвитое чувство войскового товарищества, порядочности и чести»3. Следует отдать должное усилиям исследователей, стремившихся выделить базовые ценности воспитанников российской военной школы путем анализа официально культивировавшихся традиций. Однако в данном случае вольно или невольно осуществлялся подход, согласно которому некогда выявленные в процессе исследований по истории русского офицерства особенности общекорпоративной психологии встраивались в описание истории кадетских корпусов и военных училищ, воспроизводя практически одни и те же модели мышления и поведения.
Однако когда в литературе речь заходит об отдельных традициях неформального поведения, то им, за редким исключением, по контрасту придается отрицательный смысл. Так характеризуется, например, традиция воспи-
танников военных школ, получившая в кадетско-юнкерской среде наименование «цук». Обыгчай же устройства «бенефисов» - актов ритуального неповиновения педагогическому персоналу - если и рассматривается, то чаще всего как сорт обыкновенных нарушений дисциплины или свойственного юности озорства. В итоге маргинальные с точки зрения традиционной историографии сюжеты, к числу которых в первую очередь принадлежит проблема неформальных традиций российской военной школы, по существу, оказываются на обочине исследовательского интереса4.
Между тем в мемуарах бывших кадетов и юнкеров, в произведениях художественной литературы, созданный на основе воспоминаний о жизни в корпусах и училищах, эта сторона кадетско-юнкерского быта, напротив, занимает довольно значительное место. Более того, в источниках личного происхождения традиции эти, как правило, не фигурируют в качестве аномальных издержек жизни воспитанников военно-учебных заведений. Содержание данных источников, скорее, позволяет утверждать, что неформальные законы и обыгчаи несли довольно серьезную культурную и социально-психологическую нагрузку.
Так, при соприкосновении с миром штатских поступки юнкеров и кадетов вопреки официальным установкам отличались далеко не дружественным настроем. Например, по свидетельству И. М. Майского, в конце XIX в. на развалинах Омской крепости происходили регулярные массовые потасовки кадетов с гимназистами. Последние к тому же получили нелицеприятное прозвище «ослиные головы». Так кадетами «расшифровывалась» изображенная на пряжках гимназистов аббревиатура «О. Г.», означавшая принадлежность к местной гимназии5. Согласно воспоминаниям А. И. Деникина, стыгч-ки между киевскими юнкерами и «вольными», как и любые «действия, где проявлены быши удаль и отсутствие страха ответственности, встречали полное одобрение в юнкерской среде»6.
Все это отнюдь не говорило о какой-то агрессивности или нравственной ущербности большинства воспитанников военных школ, а, скорее, выфажало их общий взгляд на статус военного. Заметим, что кадеты и юнкера нередко дружески общались со своими штатскими сверстниками. Как свидетельствовал, например, генерал
В. М. Молчанов, у юнкеров Алексеевского военного училища в Москве даже в период революционных событий 1905 г. существовали неплохие отношения со студентами Высшего технического училища, среди которык встречалось немало революционно настроенный юношей. «Между большинством студентов и юнкеров, - вспоминал генерал, - не было никакой ненависти, и мы жили по со-
7
седству очень дружно» .
В реальной практике взаимодействия военнык и прочих социальнык страт российского общества конца XIX -начала XX вв. трудно обнаружить массовые проявления неприязни офицерства к гражданским лицам. Напротив, часто наблюдалось активное общение и сотрудничество между ними в различных областях общественной, науч-
ной и кулытурной жизни России. Однако упоминания мемуаристов о неком противостоянии и конфликтах воспитанников военных учебных заведений и штатских все же являются знаком реалыно существовавшей проблемы. Обратившисы к материалам, связанным с поведением офицерства дореволюционной русской армии, мы обнаружим наличие традиции подчеркнутого, иногда вызывающего противопоставления себя штатским. Указывая на это обстоятелыство, видный отечественный историк П. А. Зайончковский в пределыном варианте обрисовал ситуацию так: «В силу своего особого положения офицеры считали возможным допуститы по отношению к “шпаку” (человеку штатскому. - В. К.) любую нетактичносты, а то и просто оскорбиты его»8.
Уже эти примеры заставляют судиты о плодотворности обратной проекции исследователыского поиска. Оказывается, что обращение к неформалыным традициям российской военной школы1 позволяет не толыко опреде-литы набор базовых ценностей, воспринятых ее воспитанниками как резулытат воплощения в жизни военной школы общекорпоративных стереотипов мышления и поведения, но и получиты возможносты «выкода» на ключевые, порой неявно выфаженныге в источниках кулытур-ные смыслы и практики дореволюционного русского офицерства.
При реализации означенного подхода первое, что бросается в глаза, это особое выфажение смысла тех отношений, в которые вступали кадеты и юнкера, отношений со штатскими, педагогическим персоналом, между самими учащимися военных школ. Помимо социалыно-го взаимодействия со штатскими, образцы которого, как говорилосы выше, получили своеобразное закрепление в неформалыных традициях кадетов и юнкеров, важную ролы при освоении социалыного пространства воспитанников военно-учебных заведений играли их отношения с преподавателями и персоналом военных школ. Строи-лисы эти отношения на различных основаниях. Дисциплина требовала соблюдения должной почтителыности, беспрекословного послушания учащихся. В «перевернутой» же системе правил неформалыного поведения были узаконены действия, отрицавшие строгие корпусные и училищные порядки. «Вообще воинская дисциплина, - вспоминал А. И. Деникин, - в смысле исполнения прямого приказа и чинопочитания стояла на болы-шой высоте. Но наши юнкерские традиции вносили в нее своеобразные “поправки”. Так, обман, вообще и в частности наносящий кому-либо вред, считался нечестным. Но обманываты учителя на репетиции или экзамене разрешалосы»9.
Среди преподавателей и воспитателей бышо немало таких, кто полызовался болышим авторитетом, уважением и любовыю своих питомцев, что, однако не препятствовало присвоению таковым, не говоря уж об осталы-ных педагогах, шутливых и нелицеприятных прозвищ. Кроме того, для непопулярных педагогов устраивалисы так называемые «бенефисы» («балаганы»). Это действо могло выфажатыся в демонстративных отказах отвечаты на приветствие учителя, в шумном поведении на заняти-
ях либо во время ночного отдыха, в плохом исполнении приказания и т. п. По свидетельству бытшего кадета 1-го корпуса в Санкт-Петербурге генерала Б. В. Геруа, «...скандалы эти - дневные и ночные - с инсценировкой заранее подготовленного шумного и глупого беспорядка, - кончались неизбежно победой власти и наказанием всего класса, а то и всей роты; тем не менее, революционный “институт” этот не выводился»10.
Амбивалентным было и поведение воспитанников военнык школ по отношению друг к другу. В кадетской и юнкерской среде с одной стороны, несомненно, присутствовал дух коллективизма, товарищества и взаимопомощи, с другой - существовало такое явление, как «цук», «подтяжка» младших старшими. «Цук» (в терминологии верховой езды - резкое натяжение, рывок поводьев)11 характерен был для военных училищ и последних классов некоторый кадетских корпусов. Заключался он в своеобразном подчинении юнкеров младшего курса или кадетов младших классов («молодык», «козерогов», «сугубых», «зверей») юнкерам выпускного курса либо соответственно учащимся старшего класса кадетских корпусов («корнетам», «подпоручикам») и второгодникам -«майорам».
Обычаем не только дозволялось, но и вменялось в обязанность «господ корнетов» следить за соблюдением «зверями» правил неформального училищного этикета. Нередко эту функцию брал на себя специально опреде-ленныш к «молодому» «дядька»-старшекурсник. Исполняя роль индивидуального опекуна и наставника, он вводил своего подшефного в мир особых кадетско-юнкерских традиций, а также надзирал за строгим вытолнением уставных требований и правил училищного распорядка. Причем последние самими «корнетами» могли и не соблюдаться. Так, обучавшийся в Пажеском корпусе А. А. Игнатьев в своих мемуарах воспроизвел следующие характерные эпизоды жизни пажей специальных классов: «Главной ловушкой было хождение в столовую. Впереди шел вразвалку, не в ногу старший класс (выще-лено мною. - В. К.), а за ним, твердо отбивая шаг, даже при спуске с лестницы, где строго карался каждый взгляд, направленный ниже карниза потолка, шли мы, “звери”, окруженные стаей камер-пажей, ждавших случая на нас прикрикнуть.
Кого-то осенила мысль в небольшом проходном зале поставить модель памятника русско-турецкой войне. По уставу воинские части при прохождении мимо военнык памятников были обязаны отдавать честь, и мы, напрягая слух, четыфе раза в день ждали команды “Смирно!”, по которой руки должны были прилипать к канту штанов, и за поднятую лишний раз руку окрик быш неминуем»12.
В кадетских корпусах и военных училищах существовали особые пространства и зоны, куда «молодым» допуск быш воспрещен. Так, согласно воспоминаниям Карла Маннергейма, в Николаевском кавалерийском училище «...было установлено, что “звери” - учащиеся младших классов - не имели права ходить по тем же лестницам, что и учащиеся старших классов, к которым необходимо было обращаться “господин корнет”»13. Корнеты, кро-
ме того, могли заставить своих «подчиненных» выполнять строевые приемы, физические упражнения или другие действия, иногда совершенно бессмысленные, но необходимые с точки зрения поддержания традиции.
«Обыкновенно начиналось так, - вспоминал бытший кадет Николаевского корпуса Э. Н. Гиацинтов, - “Такой-то кадет, представьтесь благородному корнету!” Нужно было выйти, вытянуться в струнку и отвечать: “Господин корнет! Представляется кадет такой-то - сугубый зверь, немытый, нечесаный, без должного пробора на кончике пушистого хвоста”.
После этого следовало обыкновенно: “Вращайтесь!”... Потом, мы должны были знать все кавалерийские полки, их стоянки, то есть города, в которых были расположены эти полки. До тонкости описать всю форму, то есть цвет мундира, кантики, выпушки или какие-нибудь другие отличительные знаки, которые бывали в кавалерийских полках. Потом мы должны быши отвечать на вопрос корнета: “Сугубый такой-то! Что есть прогресс?” И тут нужно было отвечать совершенно нелепую фразу, которая не имела абсолютно никакого смысла. Это был просто набор слов - но я его и до сих пор помню: “Прогресс - есть константная из убийцы и секу-лярных советников тенденция, кульминиенция студентов, курсисток и прочей красной сволочи”. Этот “цук” накладывал особенный отпечаток на кадет Николаевского корпуса. Мне, уже будучи офицером, приходилось выслушивать мнения начальства о нас. Говорили: “Ну да, сразу видно, что вы - николаевец, по своей отчетли-
__ 55 14
вости и дисциплине » .
Нетрудно заметить, хотя бы из вышеприведенных отрывков, что «цук» помимо прочего являлся своеобразной имитацией, неосознанным пародированием армейских порядков. В частности, отдельные его элементы напоминают процесс обучения и подготовки солдат, уроки печально знаменитой «словесности», опекунства со стороны «дядек», официально практиковавшегося в отношении новобранцев. А чего стоит зачитывание приказов по курилке или традиционная церемония производства в кадеты «достойных» этого звания учащихся 6-го класса, описание которой мы находим, например, в мемуарах Н. Л. Кекушева: «’’Генерал” - кадет, больше всех остававшийся на второй год, в генеральских погонах, взятых кем-нибудь у отца, в сопровождении “адъютанта”, с также взятыми взаймы аксельбантами, входил в уборную. “Сугубые” замирали. Ломающимся басом, с рукой под козыфек “генерал” приветствовал “сугубых”: “Здорово, сугубые!” На это следовал стройный ответ “Здравия желаем, Ваше высокопревосходительство!” -“Поздравляю Вас с производством в кадеты!” - “Покорнейше благодарим, Ваше Дицство...”, - гремело в башне. Обращаясь к “адъютанту”, генерал приказытал зачесть приказ о производстве. Самый высокий кадет 7-го класса, “адъютант”, зачитывал: “Приказ по 1-му Московскому Императрицы Екатерины II кадетскому корпусу за № 138 (последний выпуск корпуса) от 21 марта 1916 года. В 1-м МКК им. Е-11 числится по спискам: майоров... корнетов... кадет... сугубых... налицо... уволены в запас с
мундиром и пенсией кавалеры бородинской медали... производятся в кадеты”. Далее следовал длиннейший список вновь испеченных кадетов и короткие списки “майоров”, “корнетов” и еще менее короткий список “сугубых”. Затем происходила “рубка хвостов”... Вновь произведенный кадет перепрыгивал через скамейку, в то время ему отсекали “хвост” рапирой... иногда хвост обрубался так, что трое суток было больно сидеть»15.
Как уже отмечалось, традицию «цука» в исследовательской литературе главным образом принято расценивать как практику унижения достоинства воспитанников военных школ, доходившую иногда до прямых издевательств над личностью кадета или юнкера. Действительно, существующие источники дают некоторые основания для подобных суждений. Например, В. А. Сухомлинов счел необходимым подчеркнуть в своих воспоминаниях тот факт, ему, как военному министру, пришлось принимать серьезные меры для искоренения «корнетских» привилегий в Николаевском кавалерийском училище, поскольку дело приняло такой оборот, что «некоторые родители признали за благо взять своих сышовей из заведения»16.
Обвинения в адрес военного начальства по поводу «цука» быши нередкостью и со стороны демократически настроенной общественности. Наконец, и сами военные педагоги поднимали эту тему как частным образом, так и публично посредством печати. В 1908 г. журнал «Педагогический сборник» поместил на своих страницах статью «Цук», принадлежавшую воспитателю одного из кадетских корпусов. Здесь автор перечислил различные примеры неподобающего поведения кадет старших классов в отношении «молодык». Он описывал, как под угрозой побоев или «темной» старшие воспитанники отнимали у младших ручки и карандаши, часть обеденной порции, принуждали плясать или изображать гладиаторов. Упоминался и случай принуждения к педерастии17.
В современной исторической литературе также встречаются утверждения о жестокостях, связанных с практикой «цука» в российских военно-учебных заведениях. Например, авторы книги о Первом кадетском корпусе, рассказывая о превратностях жизни его воспитанников, испытавших на себе все прелести «цука», подчеркивают следующее: «Безусловно, этот “цук” не шел ни в какое сравнение с тем, что наблюдалось в Пажеском корпусе и особенно в Николаевском кавалерийском училище, где он приобретал формы изощреннык издевательств и унижений»18.
Возникают закономерные вопросы: в какой степени были распространены среди кадетов и юнкеров в конце XIX - начале XX вв. явления, подобные описанным выше? Можно ли говорить о том, что унижения и издевательства над личностью составляли неотъемлемую часть традиции «цука»? На наш взгляд, практика, от которой в той или иной мере страдало человеческое достоинство мальчиков и юношей, воспитывавшихся в закрыпых военных учебных заведениях, не была редким явлением. Однако она сама по себе традицией не являлась, а лишь встраивалась в традицию «цука», вследствие чего часто
отождествлялась с таковой. Согласно воспоминаниям очевидцев, «цуканье» все же имело определенные границы и редко выливалось в формы крайнего унижения младших. Самими воспитанниками корпусов и училищ это различие осознавалось.
Например, юнкер Черкесов, герой книги военного писателя Ю. Галича, рассуждал так: «Цук имеет оправдание, если он обоснован, справедлив, не хлещет по самолюбию. В противном случае превращается в издевательство. Каждый разумный человек сумеет провести грань между дозволенным и недозволенным»19. «Корнеты» и сами стремились контролировать степень «цука». Например, в Николаевском кавалерийском училище за этим надзирал «корнетский комитет» (включал всех старшекурсников во главе с выборным председателем); «молодыш» предоставлялось право «...обжаловать в корнетский комитет то, в чем можно усмотреть “издевательство над его личностью”, а не сугубым званием зверя»20. Кстати, этот обыгчай очень напоминает реально существовавшую в армии процедуру, когда нижний чин при специальном опросе мог заявить о претензиях в адрес своего прямого начальства.
Под воздействием тех или иных причин (решений самих воспитанников либо действий педагогического коллектива) наиболее порочные с точки зрения дисциплины и морали отклонения могли исчезнуть, не затрагивая всей системы воспроизводства культурный смыслов, связанный с традициями неформального поведения.
Примечателен в этом отношении эпизод из автобиографического романа А. И. Куприна «Юнкера», где автор живописует события в Александровском училище, последовавшие за тем, как один из «фараонов» («молодых») перочинным ножом поранил руку своему обидчику из числа «обер-офицеров» (так именовались юнкера старшего курса). Сход второкурсников постановил прекратить «свинское цуканье, достойное развлечений в тюрьме и на каторге», однако наименования, как и статус «фараонов» и «обер-офицеров» сохранялись в неприкосновенности: «Пусть же свободный от цукания фараон все-таки помнит о том, какая огромная дистанция лежит между ним и господином обер-офицером». Кроме того, юнкерам младшего курса по-прежнему воспрещалось, «...во-первых, травить курсовых офицеров, ротного командира и командира батальона; а во-вторых, петь юнкерскую традиционную “расстанную песню”: “Наливай, брат, наливай”. И то и другое - привилегии господ обер-офицеров...»21.
Дальнейший ход повествования, в частности, сцена напутствия бывшим «фараонам» со стороны тех, кому через два-три дня предстояло надеть офицерский мундир, также свидетельствует, что в основе своей прежние смыслы взаимоотношений не претерпели серьезнык изменений, несмотря на исключение наиболее болезненных форм «подтяжки»: «Блюдите внутреннюю дисциплину... Не распускайте фараонов, глядите на них свысока, следите за их молодцеватым видом и за благородством души, остерегайтесь позволять им хоть тень фамильярности, жучьте их, подтягивайте, ставьте на место, окри-
кивайте, когда надо. Но завещаем вам: берегитесь цукать их нелепой гоньбой и глупыми оскорбительными
22
приставаниями»22.
Другой очень важный аргумент в пользу того, что крайние проявления «цука» все же не были нормой, это почти полное отсутствие в источниках личного происхождения указаний на недружелюбные отношения бывших «корнетов», «подпоручиков» и их подопечных после выпуска тех и других из стен военных учебнык заведений. В воспоминаниях офицеров характер этих отношений в большинстве случаев окрашен в светлые тона. Так, питомец Николаевского кавалерийского училища, которое особенно славилось своим «цуком», Г. Ф. Танутров, подчеркивая товарищескую атмосферу церемонии прощания юнкеров, выпускавшихся в офицеры, и их подопечных писал: «А потом, конечно, гурьбой в буфет, где корнеты “ставят скрипку” (угощают) своим зверям, но это уже не звери, а друзья на всю жизнь. И десятки лет потом, вспоминая прошлое, кавалеристы будут говорить: “Как же, как же - я его хорошо знаю, ведь я быш его зверем... в доброе старое время!”»23.
Но важно и другое. Примечательно, что среди офи-церов-воспитателей было много таких, кто сквозь пальцы смотрел на некоторые нарушения распорядка и официально установленных норм со стороны своих питомцев. Организуемые последними ночные церемонии («похороны учебников», «парады») и даже «цуканье» не вызывали у наставников отрицательной реакции, а негласно поощрялись. Феномен, который штатские и отдельные военные критики называли позором русских военнык учебнык заведений, офицеры, сами некогда прошедшие школу «цука», воспринимали иначе. Следовательно, и для них смыслы, заключавшиеся в неформальной практике молодого поколения, не утрачивали своей актуальности. Возможно, отчасти именно благодаря наличию этого «кривого зеркала», в которое всегда, а не только в юном возрасте, мог заглянуть офицер, культурные основания жизнедеятельности офицерского сообщества сохраняли свою устойчивость и, до известной степени, самодостаточность?
Рассуждая о специфических и, с позиций общественной нравственности, до неприличия вызывающих формах поведения офицерства в XIX в., Ю. М. Лотман утверждал: «То, что в быгговой перспективе может рассматриваться как порок, в семиотической делается знаком социального ритуала»24. В нашем случае мы также имеем дело с ритуалом, и, как всякий ритуал, неформальное поведение не имело четко осознаваемых его участниками рациональных значений. На рубеже XIX-XX вв. уже исчезли из памяти суровые картины быта военно-учебных заведений XVIII - первой половины XIX столетий (нещадные порки кадет, безжалостное преследование тех, кто не мог приспособиться к официальным и неформальным порядкам военно-учебных заведений). В далекое прошлое ушли времена, когда существовали вполне реальные основания для жестокой травли преподавателей и воспитателей, острого недовольства корпусными порядками и т. д. А потому соответствующие обычаи и
нормы кадетско-юнкерской среды воспроизводились теперь просто в силу требований традиции, заключая, однако, вполне современные для их носителей культурные смыслы и значения.
Если все же попытаться определить функциональную нагрузку этой культурной формы, то окажется, что она выступала в качестве свидетельства и подтверждения причастности индивида или группы к кадетскому или юнкерскому коллективу и шире - к офицерскому сообществу, армии, государству. Одновременно неформальное поведение, когда оно по-своему имитировало военные порядки и воспроизводило иерархические отношения, присущие армии как авторитарной структуре, оказывалось на деле способом ранней социализации мальчиков и юношей, моделировавших в игровом варианте действия, реальные предпосылки которых, например, статус офицера и жизнь в полку в таковом качестве, пока еще отсутствовали.
1 Маркое А. Первые дни в «Славной школе» // Военная быль. 1954. № 9. С. 7.
2 Лушникое А.М.Армия, государство и общество: система военного образования в социально-политической истории России (1901-1917 гг.). Ярославль, 1996. С. 115.
3 Крылое В. М. Кадетские корпуса и российские кадеты. СПб., 1998. С. 659.
4 Одним из немногих исследований, где представлено историческое описание традиции «цука», не содержащее негативной оценки последнего, является книга А. Маркова «Кадеты и юнкера» (Буэнос-Айрес, 1961). Из числа работ современных авторов можно выделить статью Е. А. Комаровского, в которой особое внимание уделено анализу неформальных традиций российской военной школы. Практика «цука» здесь связывается с поддержанием обычая подчинения младших кадет старшим, а соответственно - воспитанием навыка отдавать и выполнять приказы. «Бенефисы» рассматриваются автором как естественная реакция воспитанников на допущенную несправедливость со стороны педагогов либо на бытовые неурядицы, возникавшие по вине обслуживающего персонала (Комароеский Е. А. Воспитательные аспекты кадетских традиций в российских императорских кадетских корпусах в XIX -начале XX веков // Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2002. М., 2002).
5 Майский И. М. Воспоминания советского посла : в 2 кн. М., 1964. Кн. 1. С. 40-41.
6 Деникин А. И. Путь русского офицера. М., 1991. С. 45. Термин «вольные», использованный в тексте, представлял устойчивое выражение, которое устанавливало четкое различение статуса представителей военного сословия, обязанных долгом службы, и остального, штатского люда.
7МолчаноеВ. М. Последний белый генерал. Устные воспоминания, статьи, письма, документы. М., 2009. С. 25.
8 Зайончкоеский П. А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX-XX столетий. М., 1973. С. 238-239.
9 Деникин А. И. Указ соч. С. 45.
10 Геруа Б. В. Воспоминания о моей жизни : в 2 т. Париж, 1969. Т. 1.С. 13.
11 По мнению немецкого историка X.-П. Штайна, кадетско-юнкерский термин «цук» ведет происхождение от немецкого Zug, либо Zucht, что в переводе означает «цуг» (запряжка лошадей гуськом, парами одна за другой) или, соответственно, «разведение», «выращивание» (SteinH.-P. von. Der Officer
des russischen Heers im Zeitabschnitt zwischen Reform und Revolution (1861-1905) // Forschungen zur osteuropaschen Geschichte. 1967. Bd. 13. S. 395).
12 Игнатьее А. А. Пятьдесят лет в строю : в 2 т. М., 1989. Т. 1.С. 59.
13 Маннергейм К. Г. Мемуары. М., 1999. С. 12.
14 Гиацинтое Э. Записки белого офицера. СПб., 1992. С. 35-36.
15 КекушееН. Л. Звериада. М., 1991. С. 9.
16 СухомлиноеВ. Воспоминания. Берлин, 1924. С. 4.
17 Н. К. М.Цук // Педагогический сборник. 1908. Кн. 501.
С. 200-212.
18 Данченко В. Г., Калашникое Г. В. Кадетский корпус. Школа русской военной элиты. М., 2007. С. 345.
19ГаличЮ. Звериада. Записки Черкесова. Рига, 1931. С. 201.
20 Маркое А. Кадеты и юнкера. М., 2001. С. 178.
21 Куприн А. И. Юнкера // Куприн А. И. Собр. соч. : в 9 т. М., 1973. Т. 8. С. 231.
22 Там же. С. 417.
23 Танутрое Г. Ф. От Тифлиса до Парижа. Париж, 1976.
С. 66.
24 Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 174.
УДК 37.0
ГРАЖДАНСКОЕ ВОСПИТАНИЕ В РОССИИ. ИСТОРИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ
И. С. Ерёмина
Вопросы гражданственности отражают объективное состояние развития общества на определенном историческом этапе и господствующую в нем идеологию. Проведенный анализ позволяет утверждать, что в содержательном плане понятие гражданственности личности носит конкретно-исторический характер.
Ключевые слова: гражданственность, нравственное воспитание, личностные качества, методика воспитания, социальная значимость личности.
Вопросы гражданственности всегда были в центре внимания общественной и педагогической мысли России, они отражали объективное состояние развития общества на определенном историческом этапе и действующую идеологию. Русской исторической мысли свойствен подход к пониманию гражданина как человека, служащего всеобщему делу, думающего о будущем своего государства. Понятия «патриотизм» и «гражданственность» на Руси были неразрывно связаны, и нередко понятие патриотизма подменяло собою понятие гражданственности личности. Под воспитанием гражданина в первую очередь подразумевалось воспитание «верного сына Отечества».
Первое руководство по граждановедению в России появилось во время правления Екатерины II, это многократно изданная книга «О должностях человека и гражданина». По оценке П. Ф. Каптерева, книга являлась примером педагогическо-этического апофеоза современной ей правительственной власти, оправдания ее безусловным повиновением ей. В те времена, как писал П. Ф. Каптерев, педагогика еще не доросла до понимания и воспитания человека и гражданина, поэтому по-
явились только слова «гражданин», «человек», «должности человека», но соответствующих этим словам понятий еще не было. Вместо них существовало лишь понятие «подданный», беспрекословно подчиняющийся власти1. Однако отечественная писательско-просветительская, философская и педагогическая мысль всегда ориентировалась на воспитание высоких гражданских качеств. В XVIII в. формируется идеал гражданина, стержневым качеством личности которого является патриотизм.
Глубокое осмысление понятия «патриотизм» как нравственного чувства и политического принципа, конкретизацию характера связей гражданина с Родиной, отечеством дает в своих научных трудах историк и писатель Н. М. Карамзин. Он акцентировал внимание на патриотической составляющей гражданственности, выщелив такие разновидности любви к Отечеству: физическую любовь, т. е. привязанность к месту своего рождения, малой Родине; нравственную, т. е. любовь к согражданам, с которыми человек растет, воспитывается и живет; политическую, т. е. «любовь к славе Отечества и желание способствовать им во всех отношениях». Это сложное чувство не возникает само по себе, а специально воспитывается, формируется2.
Представители общественно-патриотического направления (Н. И. Новиков, А. Н. Радищев и др.) видели идеал гражданина в свободной личности, которая предана общественному долгу, национальным традициям.
Для понимания особенностей развития идеи гражданского воспитания в концепциях педагогов-гуманис-тов важно учесть мысль Н. И. Новикова, послужившую исходным принципом для них: вначале необходимо воспитать человека, и лишь потом гражданина. Нравственные основы человеческой личности, утверждал он, закладываются в семье, а задача учебных заведений - сделать их гражданами, членами государства на всех ступенях. «На родителях лежит священная обязанность сделать своих детей человеками; обязанность же учебных заведений - сделать их учеными, гражданами, членами государства... Но кто не сделался, прежде всего, человеком, тот плохой гражданин»3. Признавая особую роль слова, книги в гражданском воспитании, он советует: «Давайте детям больше и больше созерцания общего, человеческого, мирового; но преимущественно старайтесь знакомить их с этим через родные и национальные явления... общее проявляется только в частном. Кто не принадлежит своему отечеству, тот не принадлежит и 4
человечеству»4.
Таким образом, по его мнению, гражданственность неотделима от человечности, нравственности, культуры. Невозможна любовь к Родине, если у ребенка нет любви к своей малой родине, природе, родному краю. Невозможно любить народ, не любя родителей, не уважая взрослых и сверстников.
Кроме того, Н. И. Новиков одним из первык мыслителей того времени в своих работах отразил новые для русского общественного сознания ценностные ориентации: самоценность человеческой жизни, ее гражданские права и вместе с тем обязанности перед обществом, способность
