CC BY
67
К 100-летию начала Первой мировой войны (1914-2014)
УДК 355.011 К. Е. Нетужилов*
РАЗБИТЬ НЕПРИЯТЕЛЯ ИЛИ УНИЧТОЖИТЬ ВРАГА?
ОБ ОТНОШЕНИИ К ПРОТИВНИКУ В РУССКОМ ОФИЦЕРСКОМ КОРПУСЕ В ПЕРИОД ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
В статье рассказывается о мировоззрении офицерского корпуса Российской империи начала XX в. и той роли, которую в этом мировоззрении играл образ врага. Имея основу в корпоративных традициях различных полков и организаций, оно отражало представления особого сословия, которое присутствовало в социальной структуре имперских государств Европы и в культурном отношении стояло, несмотря на национальные различия, близко друг к другу, как показали известные из истории Первой мировой войны случаи перемирий на поле боя. Отношение к противнику не имело под собой идеологической основы, как это будет позднее, в период Второй мировой войны. И только потом, с выбыванием офицерского состава и заменой его кадровым составом это отношение изменилось: противник из «неприятеля» стал «врагом»
Ключевые слова: армия, офицерство, мировоззрение, Первая мировая война.
К. Е. Netuzhilov Beat the Adversary or Annihilate the Enemy?
On the Relation to the Foe in the Russian Officer Corps in WWI
The article examine the worldview of the Russian imperial officer-corps in the early XX cent, and the role in this worldview of the enemy’s image. Having a foundation in corporate traditions of various regiments and clubs, it reflects specifical presentations of the estate, which was present in the social structure of the imperial states of Europe, which has done common beliefs in national differences, as shown cases of truces on the battlefield by the known in history of the WW I. Attitude toward the enemy have done a ideological basis, as it will be later, during the WW II. But then, with the elimination of officers and replacing it with regular officers, this attitude has changed: the «adversary» stood the «enemy».
Keywords: army, officers, worldview, WW I.
* Константин Евгеньевич Нетужилов - доктор филологических наук, проректор по научной работе, декан факультета мировых языков и культур Русской христианской гуманитарной академии, [email protected].
Статья подготовлена в рамках проекта «Историческая память о “Великой войне” 1914-1918 гг. в русской словесности, художественной и духовной культуре», грант РГНФ №13-04-00177.
274
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2014. Том 15. Выпуск 1
К началу XX века в русской армии сложилась устойчивая система мировоззренческих стереотипов, сформировавшихся, главным образом, на протяжении еще предыдущего столетия. Носителем корпоративного мировоззрения и вытекающих из него поведенческих практик в армии выступал офицерский корпус, в рамках которого из поколения в поколение передавались соответствующие установки.
В основе мировоззрения военного человека дореволюционной России лежало прочное представление об исключительности своего сословия. Его служба подразумевала возможность в случае начала военных действий в любой момент без колебаний пожертвовать собственной жизнью во имя высших идеалов — веры, царя и отечества. Этим обстоятельством порождалось особое отношение к своему личному статусу, которое проецировалось и на статус коллективный. Как нечто само собой разумеющееся предполагалось превосходство военного человека над человеком невоенным — чиновником, купцом, адвокатом или учителем. Мир штатских людей рассматривался как несколько ущербный и в нравственном, и физическом отношении (последнее было не лишено оснований и определялось наличием гимнастики, верховой езды и строевых упражнений в программе военных учебных заведений, что формировало специфическую «военную» осанку; в невоенных учебных заведениях дореволюционной России отсутствовало любое подобие физкультуры, поэтому военные со своей выправкой очень выигрышно смотрелись на фоне штатских). Военный мундир однозначно подразумевал благородство его обладателя, что подчеркивалось на бытовом уровне сложной системой ритуалов и табу.
Кроме отторжения широкого внешнего круга всего невоенного, существовал ряд внутренних корпоративных ограничений. Традиционной была рознь между различными родами войск — «ученые» артиллеристы свысока смотрели на «легкомысленную» кавалерию. Блестящие кавалеристы третировали серую пехоту. Гвардия видела в армейских частях нечто второсортное, а армейцы завидовали и злились на гвардейцев. И все дружно терпеть не могли «моментов» — офицеров Генерального штаба.
Ощущение корпоративной исключительности и превосходства над остальными формировалось очень рано — в кадетском корпусе и военном училище. Принцип всегда был один и тот же — мы лучшие. До наших дней сохранились фрагменты кадетского и юнкерского фольклора, т. н. «журавлей» — исполненных грубоватого юмора неофициальных строевых песен, в которых всячески возвеличивались достоинства родной школы и порицались конкуренты. Широко известна традиционная рознь юнкеров двух основных артиллерийских училищ страны — Михайловского и Константинов-ского, доходившая до того, что «михайлоны» и «констапупы», попав служить в один полк, долгое время сторонились друг друга. Такой же традиционной была взаимная неприязнь будущих кавалеристов «славной школы» (Николаевского кавалерийского училища) и пажей из Пажеского корпуса. В Москве из поколения в поколение передавалась неприязнь между юнкерами Александровского и Алексеевского училищ.
Корпоративные традиции прочно переплетались с традициями семейными. Вплоть до начала Первой мировой войны большинство офицеров русской армии было выходцами из военных семей. Военные династии часто насчитывали несколько поколений. Чаще всего это явление было вынужденным. Ввиду достаточно скромного жалования подавляющее большинство офицеров не могли позволить для своих детей никакого другого образования кроме военного, т. к. в кадетских корпусах обучение для них было бесплатным. Отсюда и традиция в выборе военного училища — многие стремились поступить именно туда, где учились отец, дед, братья. Почерпнутые из их рассказов
истории, оценочные суждения, поведенческие стереотипы способствовали созданию и сохранению повседневной культуры и мифологии военного быта. По окончании учебы новоиспеченные прапорщики и корнеты часто выбирали вакансию в «семейном» полку, где их знали сослуживцы отца, где служили их братья, их друзья и знакомые. Таким образом, формировалась особая товарищеская среда, с очень прочными внутренними связями. Важное обстоятельство заключалось еще и в том, что в старой русской армии к началу XX века почти каждый полк имел уже длительную историю, включавшую в себя большее или меньшее количество славных боевых страниц. И во всякое время сохранялась связь и преемственность разных поколений: придя в полк, молодой офицер заставал тех, кто служил еще двадцать-тридцать лет назад с его отцом или дедом, а те, в свою очередь, были лично знакомы с знаменитыми однополчанами какой-нибудь прошлой войны. Таким образом, прошлое полка всегда было рядом, буквально через два-три рукопожатия сквозь поколения знакомых друг с другом людей. Полк становился как будто живым существом, жизнь которого тянется столетиями. Отсюда более чем серьезное отношение к пресловутой «чести мундира». Необходимо пояснить, что в старой русской армии полная унификация военной формы была достигнута незадолго до Первой мировой войны, а до того каждый полк имел свои индивидуальные особенности в одежде. Поэтому честь мундира — это, прежде всего честь полка, от которого неотделима и личная честь.
На протяжении двух столетий имперской истории Россия была участницей целого ряда войн с европейскими и азиатскими странами. И в военных действиях непосредственно, и в воспоминаниях о них спустя время вырабатывались основные принципы военной этики. Эти принципы не имели юридически закрепленного международного статуса, но им старались следовать во время войн армии воюющих стран (по крайней мере, стран европейских). Отношение к мирному населению (как к своему, так и к чужому), отношение неприятелю на поле боя, к неприятелю раненому, к неприятелю пленному — это, и много другое определялось достаточно жесткими, хотя и не писаными правилами, которые худо-бедно соблюдались всеми сторонами. Несоблюдение этих правил являлось чрезвычайным событием и выводило нарушителей за круг цивилизованных людей, навсегда ложилось пятном на их репутацию, сохранялось в памяти как преступление. (Денис Давыдов запомнился как образец благородного солдата-партизана, а не менее героический, но жестокий до кровожадности его коллега Фигнер романтического ореола в памяти потомков не удостоен.)
Считалось вполне нормальным лечить вражеских раненых (вспомним, как после Бородинского сражения и в русских, и во французских лазаретах лекари спасали раненых, не смотря на их мундиры). Естественным образом, пленного офицера часто усаживали за один стол с победителями. И никому и ни при каких обстоятельствах не приходило в голову пытаться выведать у пленного военные секреты. Подобным поведением гордились, предъявляя его в качестве образца для подражания. Конечно, бывали и исключения (тот же Фигнер зверски мучил пленных), но они осуждались общественным мнением. Важным было понимание принадлежности к одному кругу военных людей, в котором превыше всего ценилось безупречное выполнение воинского долга. Поэтому храбрость противника всегда вызывала подчеркнутое уважение, которое демонстрировалось при личном общении во время перемирия или по окончании войны, а также проявлялось в обращении с пленными. С современной точки зрения ситуация порой может выглядеть парадоксальной, но офицеры двух воюющих
между собой армий в ХУШ-Х1Х веках часто были ближе друг другу (по образованию, воспитанию, образу жизни), чем к собственным солдатам.
Положение вещей стало постепенно меняться во второй половине XIX столетия, когда на смену относительно небольшим по численности профессиональным (в данном случае не имеет значения, рекрутским или наемным) стали приходить массовые армии, созданные на основе всеобщей воинской повинности населения. За счет притока кадров «со стороны» понемногу стал размываться офицерский корпус. Уже к началу XX века в русской армии потомственные офицеры дворянского происхождения составляли чуть более половины в пехотных полках. Отбывающие воинскую повинность вольноопределяющиеся — выпускники гимназий и реальных училищ — через год, после сдачи соответствующих экзаменов, получали офицерские погоны. Часть из них потом оставалась в армии навсегда. Не имея в прошлом семейного воспитания в духе полковых традиций, отпрыски чиновничьих, купеческих и даже крестьянских семей не сразу срастались с новой для них средой. Многие поведенческие стандарты для них были неприемлемыми. Конечно, так было не везде. Наиболее «традиционными» в русской армии были кавалерийские полки, особенно гвардейские. Служба в них требовала значительных личных средств и была по карману лишь обеспеченным людям (в гвардейской кавалерии — очень обеспеченным). В силу этого обстоятельства кастовость кавалерийского офицерства держалась дольше, чем где-либо в армии. В пехотных частях, особенно провинциальных, сила традиций не была столь значительна.
К 1914 году в армии мирного времени насчитывалось около сорока тысяч кадровых офицеров. Именно им пришлось испытать на себе быстро меняющийся характер военных действий и изменения правил поведения на войне.
В первые месяцы войны, когда мобилизация в воюющих странах еще только начинала разворачиваться по-настоящему, на полях сражений столкнулись армии, состоящие в значительной степени из кадровых войск. Несмотря на чрезвычайно ожесточенный характер боевых действий и неожиданно для всех высокий процент потерь, в это время продолжали сохраняться традиционные принципы отношения к противнику. Фронтовые корреспонденции в прессе, личная переписка участников сражений, их позднейшие воспоминания полны эпизодов проявления милосердия к неприятельским раненым, прекращения огня в случае отступления противника, товарищеского отношения к пленным. Зафиксированы массовые случаи неформальных договоренностей, связанных с бытовыми обстоятельствами (чаще всего фиксировалось своеобразное «водяное перемирие», когда у противоборствующих сторон был общий источник водоснабжения и им пользовались соблюдая очередность, на виду друг у друга). Особенно ярко это проявлялось во взаимоотношениях офицеров враждующих армий. Русские офицеры видели в своих немецких или австрийских коллегах людей одного с ними круга. Их воспитание, образование, образ жизни были достаточно сходными. Исполняя долг перед страной, они должны были воевать друг с другом, но взаимной ненависти между ними не наблюдалось. Наоборот, источники этого периода содержат немало примеров проявления по-настоящему рыцарского поведения. В воспоминаниях Владимира Литтауэра, в 1914 году офицера Сумского гусарского полка, есть потрясающий эпизод неформального общения русских и немецких кавалеристов в перерывах между боями. Офицеры обменивались подарками (коньяк и сигары от немцев, водка и папиросы от русских); кульминацией стал общий пикник, когда договорившись о прекращении огня в воскресенье, офицеры собрались на заранее облюбованной на нейтральной полосе плащедке и в течение нескольких
часов совместно угощались, ведя беседы о театре, женщинах, лошадях и т. п., совершенно не касаясь, по негласному соглашению, военно-политических сюжетов [см. 3]. Подобное, кстати, было и на других фронтах — известны случаи, когда между немецкими и английскими или французскими позициями устанавливались негласные перемирия для мирной встречи Рождества в окопах.
Отношение к противнику не имело под собой идеологической основы, как это будет позднее, в период Второй мировой войны. В профессиональной военной среде немцев или австрийцев редко именовали врагами — в источниках личного происхождения летом-осенью 1914 года чаще фигурирует немного старомодное «неприятель». Между тем выходившие в то же время в стране газеты буквально захлестывал пафос борьбы. Газетные статьи, очерки и фельетоны первых месяцев войны активно формировали образ смертельного врага. В зависимости от читательской аудитории того или иного издания уровень осмысления происходящих событий варьировался в нем от размышлений о неизбежности культурно-цивилизационного противостояния до незатейливого плаката лубочного типа.
Огромные потери, которые сразу понесли воюющие армии, особенно тяжко коснулись именно офицерского корпуса. По подсчетам П. А. Зайончковского процент убитых, раненых и пропавших без вести среди офицеров был значительно выше аналогичного процента среди нижних чинов [1, с. 236].
Особенно катастрофичны в первый период войны были потери в кавалерийских частях. Неизвестные ранее средства борьбы — колючая проволока и пулеметы стали непреодолимым препятствием, о которое разбивалось упорное мужество кирасирских эскадронов и отчаянная лихость казачьих сотен. Тактические же приемы кавалерии, а главное, принципы офицерской этики здесь оставались неизменными со времен наполеоновских войн. Результатом стала массовая гибель подразделений, которые, как упоминалось выше, являлись основными носителями традиций старой офицерской школы. Высоки были потери офицерского состава и в пехотных частях — без солдатской скатки, но с обязательной по форме шашкой, офицер был хорошо виден на поле боя. В результате, по подсчетам исследователей, к 1917 году в русской армии осталось лишь 4% офицеров, надевших погоны до начала войны [2, с. 27].
Массовая мобилизация, развертывание армии военного времени повлекли за собой необходимость резкого увеличения количества офицеров. В мундиры пришлось облечься тем, кто еще недавно вызывал насмешки у военной молодежи. Вчерашние штатские («шпаки»), прослужившие когда-то после окончания высшего учебного заведения положенный год в качестве «вольноперов» (т. е. вольноопределяющихся) и сдавшие экзамен на офицерский чин, теперь массово пополняли армию. Это была совсем другая среда. В отличие от кадровых офицеров, глубоко презиравших всякую «политику» и гордившихся тем, что не читают газет, офицеры запаса из числа присяжных поверенных, учителей гимназий, врачей и инженеров обладали, несомненно, более широким политическим кругозором. Иными словами, в армию на командные должности массово пришли читатели газет. Эти люди были чужды офицерской субкультуре с ее четкими, не нуждающимися в обосновании правилами. Большинство из них психологически не были готовы к реалиям войны. Смерть или увечье на поле боя, совершенно естественные в глазах военного профессионала, воспринимались в этой среде совершенно иначе. Двадцать веков европейской культуры, унаследованные посредством гимназии и университета этими людьми, не давали, как выяснилось, никакого преимущества на войне перед людьми, которыми слово «университет» иногда
употреблялось в качестве бранного. Тяжесть фронтового быта, окопная антисанитария, кишечные расстройства, вши — все это разительно контрастировало с книжным опытом войны. Неприглядная смерть и неприглядные увечья в массовом масштабе быстро ломали привычное в этой среде восприятие индивидуальной ценности человеческой личности. По воспоминаниям участников боев 1915 года, ужаснее всего воспринималось отсутствие визуального контакта с противником: откуда-то из-за горизонта летят снаряды и сеют смерть в окопах. Противник воспринимался как абстрактное Зло — его почти не видно, но результаты его деятельности страшны. Тем более в 1915 году русская армия почти повсеместно отступала, оставляя поля сражений неприятелю. Поэтому убитых неприятельских солдат видеть приходилось далеко не всем, зато свои были в избытке. Именно в период катастрофы 1915 года в офицерской среде происходят быстрые изменения в отношении к немцам и австрийцам. Кадровых офицеров оставалось уже сравнительно мало, а одетые в шинели интеллигенты довольно скоро персонифицировали свои физические и нравственные страдания в противнике, который уже на глазах превращался во врага. Причем быстро находились объективные основания вражды, неизвестные военным профессионалам (можно вспомнить, к примеру, какую ахинею писал по этому поводу в 1915 году Н. Бердяев в статье «Душа России»). Кадровые офицеры выполняли свой долг, сражаясь с такими же, как и они, профессионалами. У них было возможным взаимное уважение, отсутствие ненависти и т. п. Теперь же, в условиях глобальной войны друг другу противостояли не просто армии, а вооруженные народы. Необходимость участия в массовом насилии, в совершении убийства противоречила нравственным представлениям и психологическим установкам людей интеллигентных профессий. Поэтому образ противника быстро лишался человеческих качеств, происходило его стремительное «расчеловечивание». В прессе появилось большое количество публикаций, в которых немецкие и австрийские войска именовались ордами диких и безжалостных варваров и т. п. Эти определения постепенно переносились целиком на народы противостоящих государств. Газетные публикации о зверствах, допускаемых противником по отношению к мирному населению, пленным, раненым на поле боя и т. п. формировали новые стереотипы восприятия. Именно в период большого отступления 1915 года возникла и стала широко распространяться тема ненависти к врагу. Тем более что военные действия шли в глубине российской территории и вражеские армии отчасти уже воспринимались как захватнические.
Справедливости ради следует заметить, что, несмотря на очевидную неестественность пребывания людей мирных профессий на войне, все они, в большинстве своем, честно выполнили воинский долг. И если в 1914 году на полях войны погибла кадровая армия, то в 1915 массово полегла интеллигентная молодежь.
Между тем война требовала все новых и новых офицеров. Военные училища сразу перешли на ускоренный выпуск — вместо двух лет подготовки осталось лишь четыре месяца. В 1915 году был резко опущен образовательный ценз для поступающих в них абитуриентов. В довоенное время для поступления в военное училище требовалось наличие среднего образования, теперь образовательный минимум сократили до шести, а позже и до четырех классов любого среднего учебного заведения. Кроме того, ускоренная подготовка и выпуск без экзаменов стали широко применяться на фронте для георгиевских кавалеров из числа унтер-офицерского состава при условии наличия у них хотя бы элементарной грамотности. В результате офицерская среда стала еще более пестрой. Мемуаристы часто упоминают эпизоды, относящиеся к периоду
1915-1917 годов, когда в офицерской столовой или госпитальной палате оказывались рядом люди, имеющие равный статус, но чрезвычайно далекие друг от друга по образованию, воспитанию, системе ценностей и т. п. В качестве примера можно привести воспоминания Д. П. Оськина об эпизоде посещения в госпитале его и других раненых офицеров московскими дамами из благотворительного общества. По словам мемуариста, дамы разговаривали между собой «на каком-то не русском языке» [Цит. по: 4, с. 114]. То есть автор в силу отсутствия образования не только не знал французского языка, но он даже не знал о нем как о традиционном языке общения аристократии. Офицеры ускоренного выпуска (на военном жаргоне того времени — «Володи») в количественном отношении существенно превосходили своих сослуживцев из других социальных групп. Разумеется, речь идет исключительно об обер-офицерском составе, т. е. об офицерах в звании от прапорщика до штабс-капитана. Старшие офицеры и генералитет несли существенно меньшие потери в боевых действиях и в массе своей продолжали оставаться кадровыми в течение всей войны.
Прапорщики ускоренного выпуска зачастую тоже являлись читателями газет и даже книг, только уровень этого чтения в большинстве случаев не выходил за пределы, определяемые их культурным и образовательным уровнем. В этой среде на немцев и австрийцев смотрели без уважения военных профессионалов, и без какой-либо рефлексии вчерашних универсантов. Патриотические настроения в этом кругу часто выливались в форму унижения противника. Именно в этой среде находили благодарных читателей авторы статей, в которых немцы именовались «колбасниками» и другими, не менее благородными прозвищами. Офицеры этого призыва окончательно расстались с последними представлениями об этике войны. В их восприятии противник обычно именовался врагом, без каких-либо синонимов, предполагавших нейтральную психологическую оценку Вместо отсутствующего книжного опыта был опыт бытовой, в рамках которого враг воспринимался в качестве первопричины личных и коллективных страданий на войне; шире — в понимании людей этого круга наличие врага и являлось самой причиной войны. Между прочим, офицеры, оказавшиеся позднее в рядах Красной армии, в подавляющем большинстве происходили именно из этой группы. И в боях Гражданской войны, и (для тех, кто дожил) в Великую Отечественную, когда военное противостояние имело уже мощный идеологический фундамент, их личный опыт восприятия противника в качестве объекта для ненависти пришелся весьма кстати.
Некоторое исключение в этой группе составлял лишь небольшой процент вчерашних кадетов. В кадетских корпусах, в отличие от военных училищ, срок обучения в военное время оставался прежним. И в течение всех военных лет, вплоть до 1917 года, кадетские корпуса каждую весну исправно поставляли в училища поколения своих выпускников. В значительном большинстве это были сыновья и внуки кадровых офицеров. Среди них подчеркнуто сохранялись корпусные и училищные традиции старой школы. Но кадетская прослойка была теперь незначительной и большого влияния на общий уровень офицерства оказать не могла.
Таким образом, в ходе одной войны произошло стремительное изменение традиционных культурных кодировок. В итоге сделавшись массовой, война потеряла прежний романтический ореол, ушли в прошлое обычаи рыцарского поведения на поле боя. Элементом военно-патриотического воспитания стало прививание ненависти к тем, кто не входит в условную группу «мы».
1. Зайончковский П. А. Самодержавие и русская армия на рубеже Х1Х-ХХ вв. — М., 1978.
2. Кавтарадзе А. Г. Военные специалисты на службе Республики Советов. 1917-1920 гг. — М., 1988.
3. Литтауэр В. Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911-1920. — М., 2006.
4. Руга В., Кокорев А. Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны. — М., 2011.
