CC BY
67
А. В. Корнилова
Из истории художественной жизни Петербурга 1800 -1830-х годов
Санкт-Петербург был центром художественной жизни России. В стенах Академии художеств, залах Эрмитажа и Русского музеума, в частных собраниях, на выставках, лотереях и аукционах петербуржцы знакомились с лучшими произведениями известных мастеров живописи, скульптуры, графики. Однако на фоне «большого (профессионального) искусства» и звезд первой величины существовал некий «второй план», своеобразная бытовая, «домашняя» культура, в сфере которой вырабатывался свой художественный эталон и свои эстетические критерии.
Еще в середине ХУШ века завершился процесс формирования русской государственности, и она окончательно сложилась в социально-экономическом, политическом и культурном отношениях. На основе этих преобразований произошло становление новых специфических форм исторического быта, подчинённого сложной системе правил, норм и обычаев. Вырабатывался особый тип поведения, ориентированный на создание гармонически развитой личности, идеал которой лежал в основе учения просветителей.
Уровень просвещенности определялся при этом весьма условно. Для дворянина он включал непременный набор общепринятых представлений, в число которых входило обязательное владение иностранными языками, наличие некоторых познаний в области философии, естественных и гуманитарных наук, умение музицировать, рисовать и прочее.
Подобная универсальность являлась определенным бытовым критерием просвещенности. Не случайно первый биограф Н.А. Львова А. Глумов писал: «Мастер клавикордный просит его мнения на новую механику своего инструмента. Балетмейстер говорит с ним о живописном распределении групп своих. Там господин Львов устраивает картинную галерею, на чугунном заводе занимается огненной машиной. Во многих местах возвышаются здания по его проектам. Академия ставит его в почетные свои члены. Вольное экономическое общество приглашает его к себе. Там пишет он о путешествии на Дудорову гору. Тут составляет министерскую ноту, а там опять устраивает какой-нибудь великосветский царский праздник или придумывает и рисует орден того Влади-мира»1.
Точно так же граф Ф.П. Толстой, окончивший в 1802 году Морской кадетский корпус, не получал истинного удовлетворения от полученных специальных познаний: «Я чувствовал, что мне многого недоставало. Корпусное учение могло только доставлять порядочного флотского офи-
цера, а не образованного человека, а мне хотелось быть образованным, и поэтому я употребил все средства, чтобы ознакомиться с людьми, отличающимися по наукам, и посещать публичные лекции»2.
Особую склонность Толстой испытывал к «художествам». Еще будучи офицером, в свободное от службы время он начал заниматься акварелью и лепкой, создавая изящные натюрморты и рельефы из цветного воска. Это были «рисованные с натуры цветы. Букеты в стеклянных сосудах, фрукты, ягоды с упавшими на них росинками, бразильские птички с их разноцветными с металлическим отблеском перышками, бабочки с их фантастически испещрёнными крыльями, стрекозы, жуки»3. В дни житейских трудностей, когда Толстой покинул службу и решил целиком посвятить себя художеству, преданная ему старая няня носила рисунки на рынок, где они хорошо раскупались. Особенной популярностью пользовалась «Смородинка», своего рода «обманка», когда с иллюзорной точностью на бумаге изображалась ветка смородины, с капельками росы на ягодах. Подобные «обманки» были модными в первые два десятилетия Х1Х века. Обычно их окантовывали в рамки и вешали на стены или вклеивали в альбомы.
Недаром в «Евгении Онегине» упомянут альбом, «украшенный проворно Толстого кистью чудотворной»4.
Занятия «художествами» порой переносились из сферы узкопрофессиональной в массовую. Этому весьма способствовала и общая эстетизация быта. Живописи и рисованию учили так же как танцам и музыке. Умение владеть кистью, карандашом и пером считалось непременным для каждого образованного человека. Способность быстро посреди дружеской пирушки или шумного бала набросать в альбом хозяина или хозяйки карикатуру или романтический пейзаж с соответствующей стихотворной надписью придавали в глазах общества тот блеск, в котором видели гарантию успеха в свете.
Декабрист Александр Бестужев вспоминал: «Воспитание мое было очень поэтическое. Отец хотел сделать из меня художника и артиллериста. Я вырос между алебастровыми богами и героями»5. По словам Михаила Бестужева, отец их «занимался собиранием редкостей по всем частям искусств и художеств, приобретал картины наших столичных художников, эстампы гравёров, модели пушек, крепостей и знаменитых зданий, и без преувеличения можно сказать, что наш дом был богатым музеем в миниатюре. Такова была обстановка нашего детства. Будучи вседневно окружены столь разнообразными предметами, вызывающими детское любопытство, пользуясь во всякое время беспрепятственным доступом к отцу, хотя постоянно занятому серьёзными делами, но не скучающему удовлетворить наше любопытство, слушая его толки и рассуждения с учеными, артистами и мастерами, мы невольно бессознательно всасыва-
ли всеми порами нашего тела благотворные элементы окружающих нас стихий»6.
Юный любитель из среды состоятельных или родовитых дворян пользовался, как правило на дому, услугами преподавателей и профессоров Академии, либо занимался рисунком в том учебном заведении, куда был определён. Об этом свидетельствуют и упоминания в мемуарной литературе и графическое наследие: дошедшие до нас ученические штудии воспитанников Царскосельского и Нежинского лицеев, Полоцкого иезуитского училища и других.
В основе обучения рисованию лежала академическая метода. Ученикам прививалось умение владеть свинцовым и итальянским карандашами, пером, сангиной. На первой стадии большое внимание уделялось копированию «оригиналов», т.е. гравюр. Чаще всего это были произведения французских или немецких художников ХУ1-ХУ111 веков, те, что предлагались и в начальных академических классах.
Копирование сменялось рисованием с гипсовых слепков античных статуй. Причем начинали с отдельных частей: глаз, ухо, следок, а затем постепенно переходили к голове и фигуре в целом. Так в рисунках воспитанника Царскосельского лицея А.М. Горчакова, исполненных итальянским карандашом («Голова статуи Флоры», «Мужская голова» и других, чувствуется явное влияние гравюрных и гипсовых штудий, преподанных лицейским учителем рисования, до того бывшим воспитанником Академии художеств С.Г. Чириковым7.
Гостеприимно открывались для любителей искусств и двери мастерских художников: «...отправился я к Зауервейду в Академию, застал его дома и сидел с ним около двух часов. Разговаривали мы про живопсь; я у него спрашивал много советов насчет рисования масляными красками, как покрывать небеса и т.д. Он теперь все занимается морскими видами. Я просил его ещё раз позволения ходить рисовать к нему в ателье», - писал гвардейский офицер и одновременно художник-любитель К.П. Колзаков8. В его дневнике сохранились описания посещений и других мастерских, в том числе Л.И. Киля, П. Верне и А. Людернера.
И профессиональные художники, и любители постоянно нуждались в холстах, красках и кистях. Приобретали их в магазинах художественных принадлежностей. Наиболее популярным был магазин на 4-й линии Васильевского острова. Его владелец, сын итальянского фабриканта красок, Довициелли держал в Петербурге свое производство и торговлю. Газета «Северная пчела» писала о нем: «Живописцы, рисовальщики, художники и любители. во всякое время найдут по ценам, несравненно сходней-шим, нежели за какие продавались. в Петербурге эти предметы - полный ассортимент красок всех сортов, в сухом виде, в порошках, в плитках, для акварели, миниатюров, гуашей или в пузырьках для масляной живописи»9. 82
Расположенная неподалеку от Академии лавка постоянно была заполнена художниками. «Заходил я в свой магазейн красильный и купил еще там 2 краски по 40 копеек штука и 2 раковины с серебром и бронзою по полтине; удивительная дешевизна; нигде, ни в одном магазейне нельзя так дешево достать», - писал К. Колзаков10.
Купить краски можно было и в магазине Общества поощрения художников, и в самой Академии. Существовали и магазины иностранцев-торговцев картинами. Таков был, например, магазин Дюваля, у которого покупали произведения западноевропейских мастеров. В частности, для пополнения собрания Эрмитажа у него были приобретены «Караульня» Дюка и «Пейзаж» Бурдона.
Большую роль в распространении культуры рисунка в обществе сыграло и то, что в России, начиная с середины ХУШ века, было выпущено в свет несколько печатных изданий - «руководств» для начинающих самостоятельно овладевать техникой рисунка. Среди «самоучителей» начала Х1Х века особенно известна была книга А.А. Писарева «Начертание художеств или Правила в живописи, скульптуре, гравировании и архитектуре...» (1808) и другие, в которых проводилась отчётливая мысль, что искусство доступно каждому, овладеть техникой рисунка можно и не посещая классы Академии.
Однако систематичность подобного обучения была весьма относительна. Даже самый ревностный ученик, истратив десятки грифелей на изящно изогнутую голову Аполлона, как правило, бросал свое «художество», призванный к другому роду деятельности на военном или дипломатическом поприще, более соответствующем его положению в обществе.
Николай Бестужев в своей автобиографической повести «Русский в Париже в 1814 году» писал: «Я с юности назначен был живописи, учился с пламенной душой, искал разгадки для тайн искусства и чем более приобретал понятий, тем более они приводили меня к отчаянию. Наконец я устал подобно Сизифу катать на гору камень. В груди моей заговорило новое чувство, я вступил на военное поприще и бросил художество. С тех пор оно стало для меня лишь отдохновением от забот повседневности»11.
Это был путь типичный для дилетанта. Однако именно Н.А. Бестужеву и его умению рисовать обязаны мы тем, что в годы сибирской ссылки он выполнил галерею акварельных портретов декабристов, которая уникальна не только как явление художественное, но и как прижизненный исторический документ.
Дворянское сословие, особенно аристократия, стремилось отмежеваться от Академии. Отдавать туда детей почиталось неприличным, звание живописца казалось унизительным, а понятие «художник» отождествлялось с понятием «ремесленник». В нем усматривали нечто вульгарное, недостойное дворянина.
Когда в 1803 году Ф.П. Толстой всё же поступил в Академию, это вызвало бурю негодования среди его сиятельных родственников. Их возмущало то, что блестящий светский молодой человек, коротко знакомый со многими вельможами, пренебрег их протекцией и предпочёл военной карьере «неблагородную» профессию художника. «Все говорили, будто бы я унизил себя до такой степени, что наношу бесчестье не только своей фамилии, но и всему дворянскому сословию» - вспоминал Толстой12.
Академия, в свою очередь, стремилась не допускать в свои стены выходцев из дворян. Неприятие инородного элемента было характерным явлением времени. В 1800 году надворная советница княгиня Волконская хотела определить своего сына «в какую-нибудь из Академий», но получила ответ, что «Академия художеств не на то учреждена, чтобы принимаемые в оную были дворяне»13.
В Академии воспитывались в основном представители «третьего сословия»: дети художников, учителей, ремесленников и мещан. «На меня, первого из дворян, к тому же ещё и с титулом графа и в военном мундире, начавшего серьезно учиться художеству и ходить в академические классы, они смотрели с каким-то негодованием, как на лицо оскорбляющее и унижающее их своей страстью к искусству» - писал Толстой.14
Исключение занятий «художествами» из профессиональной сферы деятельности русского дворянина и перенесение их в сферу домашнего быта придавало этому явлению характер массовости. Бытовая художественная культура, естественно, не могла, да и не должна была соперничать с профессиональной. Она не обладала строгостью системы, отличающей официальную художественную школу, но одновременно и не подвергалась той неизбежной регламентациии, без которой невозможно существование последней. Положение внецехового, не ограниченного контролем «сверху» творчества позволяло создавать в сфере бытовой культуры свои специфические художественные формы.
В определенной степени это явление отражало общие сдвиги, которые происходили в это время в литературе и искусстве. «В конце ХУ111 -начале Х1Х века передовое русское дворянство создавало литературу, свободную от всякой официальности и парадности. Оно стремилось выразить в этой литературе свои идеи, переживания, вкусы, свой быт. Самое интимное, «домашнее» выражение жизни осуществлялось в дружеских посланиях, с их культом независимости, изящного «безделия», с их враждой ко всему официальному и казённому»15.
Пышная одическая риторика и торжественность парадных портретов уступали место новым веяниям. И в литературе, и в изобразительном искусстве возникали и получали распространение доселе непрактиковав-шиеся жанры. Понятия «поэт» и «рисовальщик» воспринимались расширительно. Занятие «художеством» и словесностью становилось отличительным признаком поведения личности нового типа. 84
Однако общая картина «жизни искусства» в обществе первой половины Х1Х века была бы неполной, если бы не учитывалось народное, площадное его проявление, одной из форм которого был обычай украшать свои жилища картинами и гравюрами. Люди простого звания довольствовались лубками или «потешными картинками», которые продавались прямо на улицах. Существует карикатура начала Х1Х века «Любители художеств», которая изображает мальчика-разносчика, прогуливающегося по тротуару и продающего лубочные листки. Они развешены у него на спине и на груди, а любопытствующая публика ходит вокруг этой живой рекламы, с интересом рассматривая нехитрые изображения. Подобные лубочные картинки можно было встретить на стенах трактиров и купеческих лавок, в жилищах ремесленников и торговцев, словом, в среде неискушенных представителей третьего сословия.
В дворянских особняках было принято украшать интерьеры портретами предков и здравствующих членов семейства. Их заказывали, в зависимости от достатка, либо известным, либо малоизвестным, но непременно профессиональным художникам.
В газетных объявлениях регулярно появлялись подобные предложения. Например, в «Санкт-Петербургских ведомостях» 30 мая 1802 года было напечатано сообщение о том, что «недавно приехавший сюда живописец Венецианов, списывающий предметы с натуры пастелем в три часа, живет у Каменного моста в Рижском кофейном доме»16. Таким было начало творческого пути известного живописца А.Г. Венецианова.
Со временем газетные объявления стали более пространными. Так «Северная пчела» за 1839 год сообщала: «Мы знаем аккуратного художника, который пишет в два сеанса превосходные портреты водяными красками. Каждый сеанс продолжается не более часа, и так в два часа портрет готов. Потом г. Алексеев берет портрет на дом для отделки платья и дня через два приносит к вам. В это время он просит вас присесть на четверть часика, чтобы проверить сходство и поправить окончательно. За обыкновенный грудной портрет он берет 75 рублей, а за портрет в половину туловища, т.е. с руками - 100 рублей. Работа отличная, и главное - сходство !»17.
В «Адресной книге» Петербурга на 1823 год упомянуто 23 живописца, в основном, академики. Обычных же художников, которых приглашали в дома состоятельных горожан писать портреты и давать уроки детям, было значительно больше. К тому же довольствовались они весьма скудным вознаграждением.
Большой популярностью в Петербурге пользовались также Художественные лотереи, аукционы и конкурсы. Их, как правило, устраивали меценаты, владельцы художественных магазинов или различные общества. За счет аукционов и лотерей часто пополнялись не только коллекции любителей, но и знаменитые художественные собрания. Так П.П. Свинь-
ин на одном из аукционов приобрел для своего Русского музеума мозаичный портрет Петра I, выполненный М.В. Ломоносовым.
«Ломоносов, ... как славный химик, изобрел саму массу, подобную стеклу прозрачностью и глянцем, принимающую самые яркие цвета; удобно мог разделить ее на кубические кусочки и сам же изобрел и нужную для мозаичной работы мастику. Им созданы были три мозаики сего государя, из коих одна подписана императрице Елизавете Петровне, и отправлена Ею в Сенат, другая канцлеру гр. Воронцову и находится теперь в Коллегии иностранных дел, и третья, наконец, тогдашнему фавориту гр. Разумовскому. Графиня Разумовская подарила сию драгоценность гр. М.В. Гудовичу, как любителю художеств, а мною приобретена она на Аукционе, бывшем в 1822 году, на коем продана за долги вся галерея, доставшаяся по духовной гр. Петру Васильевичу Гудовичу.
Я купил сию бесценную редкость за 286 рублей, и это от того, что большая часть из присутствующих не знала имя художника, а другие не торговались, узнав желание мое приобрести»18.
Можно себе представить, как Павел Петрович, стремясь пополнить свой Музеум столь редким и действительно первоклассным произведением, трепетал, называя приемлемую ему цену. Он явно боялся, что предложи кто-то сумму большую, мозаика «уйдет» в другие руки, след ее затеряется и она станет навсегда потерянной для Музеума и его посетителей. Понятной становится и доброжелательная снисходительность тех покупателей, которые не торговались, видя заинтересованность Свиньина в приобретении уникального экспоната. Эти немногие понимали, что в стенах общедоступного музея его увидит гораздо больше зрителей, чем те, кто бывает в дворцовых залах или гостиных петербургских особняков.
Кроме аукционов любителей искусств притягивали беспроигрышные лотереи, которые проводились Обществом поощрения художников. Билет на них стоил 5 рублей, и на тысячу номеров приходилась тысяча выигрышей. Обычно разыгрывали живописные произведения, оригинальные рисунки, эстампы. Вырученные средства шли на помощь художникам и на издания книг и альбомов. Так в 1827 г. на средства от лотереи была выпущена книга Милицци «Искусство смотреть на художество», в 1828 г. - «Анатомия для живописцев и скульпторов».
Большой интерес к лотереям проявляли и члены царствующего дома, хотя в отличии от уже упомянутых это были лотереи совсем иного рода. Устраивали их обычно в Зимнем или Аничковом дворцах, а также в загородных резиденциях. «Как известно, - вспоминал В. А. Соллогуб, - после пожара Зимнего дворца государь Николай Павлович переселился, пока дворец отстраивался снова, в Аничковский дворец. Когда не было балов или официальных приемов, к вечернему чаю императрицы приглашались немногие сановники и выдающиеся лица петербургского большого света. Государь, обменявшись благосклонными словами с каждым из присутст-86
вующих, садился за карты, но иногда устраивалось следующее развлечение, которое государь особенно любил и принимал в нем участие как главное действующее лицо. Из английского магазина во дворец требовались разного рода вещи: золотые и серебряные изделия, статуэтки, малахитовые чернильницы, разнородные веера, пряжки и т.д. Все эти вещи размещались камер-лакеями на нескольких столах в зале, примыкавшей к гостиной императрицы. После чая государь, переходил туда и садился перед небольшим столиком, на котором лежала игра карт. Надо сказать, что под каждою из названных мною выше вещей вместо номера лежало название карты: двойка бубен, или десятка треф, или валет червей и проч.
Господа, - обращался к окружавшим его столик царедворцам государь: -кто из вас желает купить у меня девятку червей?.. Славная карточка!
Я! Я! Я! - слышались отовсюду возгласы царедворцев.
А что дадите? - добродушно спрашивал, улыбаясь, государь.
Двести рублей, - картавя, басил граф Михаил Юрьевич Виельгор-ский, Он в этих случаях всегда являлся запевалой, если можно так выразиться. Но иногда между гостями спор, они друг другу не уступали карты, все набавляя высшую и высшую цену; или же иногда сам государь не соглашался, находя цену недостаточною, что всегда его очень забавляло. Когда все карты были распроданы, государь вставал и в сопровождении одного из дежурных подходил к столам, на которых были размещены вещи; дежурный камер-юнкер или флигель-адъютант называл имена карт, обозначавших вещи, а государь сам лично вручал их выиграв-шим»19.
Среди упомянутых «вещей» чаще всего были предметы декоративно-прикладного искусства. Так, согласно записи в камерфурьерском журнале, вечером, накануне Рождества, 24 декабря 1837 года в Аничковом дворце, после ужина в парадной столовой императрица пригласила всех «в малиновую комнату, где находились положенные на длинном столе разные фарфоровые и хрустальные вещи, привезенные с Санкт-Петербургских фарфоровых и хрустальных заводов, которые потом разыграны были в лотерею через посредство игральных карт.20
Характерна и запись в камерфурьерском журнале от 14 апреля 1838 года: «Ввечеру их Величества с их Высочествами Государем наследником, Великою княжною Марией Николаевной и собравшимися к 8-ми часам по приглашению Государыни Императрицы особами обоего пола, бывшими сего числа за обеденным столом, изволили препроводить время в круглом Нового дворца зале разными играми, танцами и розыгрышем лотереи вещей»21. Однако предметами розыгрышей служили не только произведения декоративно-прикладного искусства. На «продажу» порой выставлялись и живописные полотна.
Так, на одной из лотерей, проводившейся в Аничковом дворце, в апреле 1838 года разыгрывался портрет В.А. Жуковского работы
К.П.Брюллова, который специально создавался для того, чтобы на вырученные средства можно было выкупить у помещика П.В. Энгельгардта крепостного поэта и художника Т.Г. Шевченко. Лотерея проводилась с помощью тех же игральных карт. В письме к фрейлине Ю.Ф. Барановой по поводу сбора денег за лотерейные билеты В. А. Жуковский сделал рисунок, где изобразил себя с игральной картой в одной руке и листом с сургучной печатью в другой. Под рисуноком надпись: «Жуковский в виде Судьбы провозглашает выигрышный билет. В одной руке его карта; а в другой - отпускная Шевченки.. ,»22.
Однако денег, собранных на лотерее в Аничковом дворце, для выкупа было далеко недостаточно. Владелец запросил за своего бывшего «казачка» 2500 рублей, а царская фамилия в общей сложности предложила лишь 1000. Сумма эта составилась из взносов, которые были сделаны императрицей (400 руб.), великой княжной Марией Николаевной (300 руб.) и великим князем Александром Николаевичем (300 руб.). Недостающую сумму добавили друзья и благотворители. На отпускной Шевченко расписались бывший владелец крепостного П.В. Энгельгардт, В.А. Жуковский и М.Ю. Виельгорский, внесший существенный денежный вклад.
В автобиографической повести «Художник» Шевченко подробно описал эти события, особенно отмечая, что на отпускной не было подписи художника А.Г. Венецианова, который юридически не принимал участия в деле, но фактическая его помощь предопределила успех этого трудноосуществимого предприятия.
Венецианов, известный своей бескорыстной помощью крепостным живописцам, был инициатором и участником многих благотворительных лотерей. Им устраивались лотереи в пользу сирот, больниц и просто нуждающихся людей. В 1839 г. 27 произведений А.Г. Веницианова и учеников его школы было разыграно в пользу Петербургской детской больницы. Выставка картин, предшествовавшая розыгрышу, давала возможность зрителям познакомиться с предлагаемыми работами.
Для многих любителей искусства лотереи были способом приобрести понравившиеся им произведения. Так, например, Третья Патриотическая художественная лотерея, проводившаяся в Петербурге в течение года, с марта 1839 по февраль 1840 г., предлагала к розыгрышу 41 оригинальную картину. Среди них были работы В.К. Шебуева, А.Е. Егорова, П.В. Ба-сина, А.Г. Венецианова, братьев Г.Г. и Н.Г. Чернецовых, В.И. Штернберга и многих других известных художников, а также 20 копий с картин, 39 литохромий и другие эстампы.
«Я сегодня прочел в газете объявление, что разыгрывается художественная лотерея, картины лучших художников - Чернецова, Егорова, Венецианова и др. Билетов - всего 5000, а выигрышей - 1000, так что шансы большие. Надобно попробовать взять билет. Мы сегодня решились 88
пойти в лавку Снегирева в Большой Морской в доме Жако. Там билеты можно получить и видеть можно картины...Мне всего более понравились виды Чернецова, «Пароход в море» Гайвазовского и другие еще: «Мальчик с кувшином», «Девочка, несущая фрукты». Прочие выигрыши состоят из литохромий и литографий разного рода» - писал К.Колзаков.23
Купив два билета, а затем еще четыре, молодой человек с нетерпением ждал розыгрыша. «Я ... наконец, поспешил с шестью билетами к Пре-во, чтобы узнать, выиграл ли я что-нибудь. Я шел очень быстро и весело, потому что был почти уверен, что выиграл какую-нибудь картину, написанную маслом. Придя туда, я с нетерпнием перелистал книгу, где были указаны выигравшие номера; каково же было мое отчаяние, когда все 6 билетов, один за другим, оказались потерянными (проигравшими). Я
24
схватился за голову» .
Гораздо более серьезными потерями, нежели на лотереях, грозили бывшим владельцам произведений искусства проводившиеся в столице распродажи или аукционы, на которые иногда выставлялись целые собрания художественных произведений, на коллекционирование которых владельцы тратили подчас большую часть жизни и состояния. Порой такие аукционы оборачивались для них подлинной трагедией. Так в 1834 г. в газетах появилось объявление, что «в Большой Морской, в заведении господина Палацци» можно осматривать произведения, составлявшие ранее Русский музеум Павла Свиньина. «Цена за вход рубль. Дети платят половину». Вначале вход предполагался бесплатным.25
Это событие было трагическим не только для владельца коллекции, которой он посвятил несколько десятилетий, но и для художественной жизни столицы. «Сколько добрые россияне радовались, . видя как Русский Музеум украшался, наполнялся предметами редкими, любопытными, питавшими русское честолюбие, равнявшими русских с просвещенными нациями в глазах иноземцев, и со стороны изящных художеств, сколько без сомнения все пожалеют, что усилия Павла Петровича Свинь-ина разрушились при самых блестящих надеждах», - писал доброжелательный журналист Резвой.26
Узнав о распродаже граф С.С. Уваров высказал сомнение в подлинности некоторых его экспонатов. Говоря о Свиньине, предлагавшем Российской Академии свои манускрипты ХУ1 века, Уваров сказал: «Надобно будет удостовериться, нет ли ту подлога. Пожалуй, Свиньин продает за старинные рукописи тетрадки своих мальчиков»27.
Подобное недоверие к коллекции отчасти было объяснимо общим положением дел в этой области. Немало недобросовестных собирателей и псевдособирателей, а также многочисленных фальшивок и подделок наводнило Петербург. Недаром Г.Р. Державин вспоминал о коллекции Силокадзева, у которого хранились русские древности, в том числе и новгородские руны, подлинность которых казалась весьма сомнительной.
Любопытен рассказ директора императорской Публичной библиотеки, знатока раритетов А.Н. Оленина о посещении им этого собрания. «Мне давно говорили о Силокадзеве, как о великом антикварии и я, признаюсь, по страсти к археологии, не утерпел, чтобы не побывать у него. Что же, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду татарских ханов, отысканную будто им в развалинах Серая; обломок камня, на котором, по его уверению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы; престрашную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, называемых им новгородскими рунами; но главное сокровище Силокадзева состояло в толстой уродливой палке, вроде дубинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков; эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозного, а когда я сказал ему, что на все эти вещи нужны исторические доказательства, он с негодованием возразил мне: «Помилуйте, я честный человек и не стану вас обманывать»28.
Однако собрание Свиньина было иного характера. Рукописи его купила Академия наук. Распродажа длилась довольно долго. В конце марта 1834 года К.Я. Булгаков писал: «Аукцион музея Свиньина начался. Множество всякий день там бывает, и довольно продается дорого. Есть вещи и любопытные»29.
Через две недели, 10 апреля того же года, Павел Петрович с горечью сообщал своему доброму знакомому историку И.М. Снегиреву: «Наконец о моем Русском Музеуме можно сказать то же, что о турецком флоте под Чесмою: был. Его не стало.»30.
И.И. Дмитриев с грустью замечал: «А всё жаль Музеума; по крайней мере, рукописи нашли свое место»31. Интерес, который вызвала распродажа Музеума, сам по себе уже способствовал развитию коллекционирования.
Эту же роль играли и другие аукционы и лотереи, вызывая у петербуржцев интерес к искусству и органично вписываясь в художественную жизнь столицы.
1 Глумов А. Н.А. Львов. - М., 1980. - С. 4.
2 Толстой Ф.П. Записки // Русская старина. - 1873. - Т. 7, кн. 4. - С. 32.
3 Там же. - С. 31.
4 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10-ти т. - М., 1977-1979. - Т. 5. - С. 77.
5 Бестужев А.А. Письма Александра Александровича Бестужева к Н.А. и К.А.Полевым, писанные в 1831-1837 годах // Русский вестник. - 1861. - Т. 4. - С. 443.
6 Бестужевы А.А., М.А., Н.А. Воспоминания Бестужевых. Вст. ст. и примеч. М.К. Азадовского. - М., 1951. - С. 207.
7 Воспроизведение см.: Руденская М., Руденская С. Они учились с Пушкиным. - Л., 1976. - С. 192.
8 Чистова И.С. Из дневников гвардейского офицера. // Нева. - 1997. - № 9. -С. 193.
9 Северная пчела. - 1839. - 17 января. - № 13.
10 Чистова И.С. Указ. соч. - С. 190.
11 Зильберштейн И.С. Н.А.Бестужев и его живописное наследие // Литературное наследство. - 1956. - Т. 60. - Ч. 2. - С. 24.
12 Толстой Ф.П. Указ. соч. - С. 34.
13 Зильберштейн И.С. Указ. соч. - С. 26.
14 Толстой Ф.П. Указ. соч. - С. 34.
15 Гинзбург Л.Я. Вступительная статья // Вяземский П.А. Стихотворения. - М., 1968. - С. 1.
16 Известия к Санкт-Петербургским ведомостям. - 1802. - № 43-45. (30 мая -6 июня).
17 Северная пчела. - 1839. - № 67. (24 марта).
18 Корнилова А.В., Корнилова В.В. П.П.Свиньин и его Русский музеум // Краеведческие записки. - СПб., 2000. - Вып. 7. - С. 67.
19 Соллогуб В .А. Воспоминания. - СПб., 1887. - С. 205.
20 Там же.
21 Жур П.В. Шевченковский Петербург. - Л., 1964. - С. 115.
22 Жуковский В.А. Письма и записки к графине Ю.Ф. Барановой // Русская старина. - 1902. - № 4. - С. 124.
23 Чистова И.С. Указ. соч. - С. 191.
24 Там же.
25 Санкт-Петербургские ведомости. - 1834. - № 107.
26 Там же.
27 Русский архив. - 1878. - Кн. 1. - С. 416.
28 Савинов А.Н. К истории русского искусства Х1Х века. - Л., 1973. - С. 31.
29 Там же.
30 Там же. - С. 94.
31 Полевой К.А. Записки. - СПб., 1888. - С. 66.
