CC BY
46
ИСТОРИЯ
ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО МИРА И АРХЕОЛОГИЯ Греция и Рим
И.Е.СУРИКОВ (Москва)
IV РЕЧЬ КОРПУСА АНДОКИДА КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ
ИСТОЧНИК*
Одним из наиболее загадочных (мы сказали бы даже, одним из самых странных) нарративных памятников, имеющих отношение к внутриполитической истории Афин эпохи Пелопоннесской войны и, в частности, к истории института остракизма, является речь «Против Алкивиада», входящая под четвертым номером в корпус сочинений оратора Андокида. Как известно, Андокид отнюдь не занимает почетного места в каноне десяти классических мастеров красноречия; скорее, напротив, он признается едва ли не самым слабым из этой «десятки». Собственно, и на стезю оратора он вступил не по внутренней склонности или призванию, а, можно сказать, почти случайно, под влиянием чисто внешних обстоятельств, определивших его политическую карьеру1. Соответственно, не относится он и к числу сколько-нибудь плодовитых древнегреческих авторов и по объему сохранившегося литературного наследия не может идти ни в какое сравнение, скажем, с Лисием, Исократом, тем более с Демосфеном. До нас дошло под именем Андокида лишь четыре речи2, неодинаковых по объему и представляемой ценности. Первая из них
- большая речь «О мистериях»; это, бесспорно, лучшее произведение Андокида, один из важнейших источников, повествующих о религиозно-политических судебных процессах, имевших место в Афинах в 415 г. до н.э. (сам Андокид был непосредственным участником этих событий). Затем следуют речи «О своем возвращении» и «О мире с лакедемонянами», меньшие по объему и значительно уступающие первой по художественным достоинствам и по информативности. Но совершенно особняком стоит четвертая речь корпуса Андокида.
Эта речь «Против Алкивиада» порождает весьма значительное количество проблем и сложностей, встающих перед исследователями. Если исходить исключительно из текста речи, не привлекая пока никаких соображений внешнего порядка, контек-
* Работа выполнена при поддержке РГНФ в рамках проекта «Институт остракизма в Афинах классической эпохи» (код проекта - 02-01-00010а).
стом ее произнесения оказывается последний афинский остракизм, состоявшийся в 415г. до н.э.и приведший к изгнанию из полиса демагога Гипербола (хотя ожидалось, что изгнан будет либо Алкивиад, либо Никий)3. А само лицо, произносящее речь, выступает как один из основных «кандидатов» на изгнание, наряду с Алкивиадом и Ни-кием (имя Гипербола, как ни парадоксально, в памятнике даже не упоминается). Таким образом, данный текст имеет к остракизму не просто самое непосредственное отношение, но, пожалуй, более непосредственное, нежели какое-либо другое произведение античной нарративной традиции. Имеет смысл кратко остановиться на содержании интересующего нас сочинения.
Речь, как водится, начинается с риторического вступления, «зачина» общего характера (^.1-2), в котором говорящий (мы не будем называть его Андокидом, поскольку, как увидим ниже, вопрос о том, кто в действительности произносит речь, в высшей степени сложен и спорен) указывает на трудности и опасности, характерные для жизни политического деятеля, ивтоже время подчеркивает позитивную роль политиков в государстве. Тут же обрисовывается общая ситуация момента: идет «состязание» (ауиу), результатом которого станет десятилетнее изгнание одного из участников, а участниками этими являются Алкивиад, Никий и сам говорящий.
Затем (^.3-6) следует развернутая и жесткая критика института остракизма, который объявляется установлением, противоречащим общепринятым правовым принципам, а, кроме того, предоставляющим широкий простор для деятельности гетерий и ударяющим в первую очередь по лучшим гражданам, но в то же время не наносящим существенного вреда дурным. Здесь же говорится о том, что якобы ни в одном другом полисе, кроме Афин, остракизм не практикуется. Это - несомненное искажение фактов: остракизм или аналогичные ему процедуры зафиксированы в Аргосе, Мегарах, Милете, Сиракузах, Кирене, возможно, даже в Херсонесе Таврическом4.
В следующем отрезке речи, представляющем собой ее основную часть, активно используется аргументация, характерная для памятников судебного красноречия. Перед ответчиком в дикастериях стояли две основные задачи: во-первых, оправдаться от возводимых на него обвинений, а во-вторых - максимально дискредитировать в глазах судей обвинителя. Именно по таким канонам строится изложение и в интересующем нас тексте. Вначале (^.7-9) говорящий призывает слушателей к объективности и беспристрастию во время выступлений сторон, кратко опровергает обвинения в своей «ненависти к демосу» и «склонности к распрям» (цьстоб^цьа? ка'ь сттастьитеьа?); под этими категориями, бесспорно, следует понимать антидемократические убеждения и участие в подрывных группировках типа гетерий. Главным доводом для произносящего речь служит тот факт, что он выдержал уже четыре судебных процесса и во всех был оправдан, а, следовательно, заведомо является невиновным.
Очень недолго задержавшись, таким образом, на собственной персоне, говорящий далее переходит к решительной атаке на своего главного противника - Алкивиада (о Никии вплоть до конца речи он вообще больше не вспоминает). Следует обширная инвектива против Алкивиада (^.10-34), представляющая собой, по сути дела, главное в ней, концентрирующая в себе основное содержание памятника. В рамках данной инвективы Алкивиад обвиняется во всех мыслимых и немыслимых грехах; перед нами - типичный псогос, хула, не знающая полутонов, риторический жанр, цель которого - максимально очернить противника, не оставить от его репутации камня на камне, представить дело таким образом, что все в нем - от происхождения до повседневного поведения - противоречит качествам, требуемым от достойного и благонамеренного гражданина. Естественно, эта часть речи переполнена указаниями на разного рода факты, буквально изобилует ими. Но насколько эти обрисовываемые автором факты достоверны - отдельный вопрос. Бесспорно, в контексте псогоса нельзя было от конца и до начала выдумать все обвинения; это подорвало бы доверие слушателей к убедительности речи. За основу должны были быть взяты какие-то реальные события из жизни порицаемого лица (а надо сказать, что Алкивиад был более, чем
кто-либо в Афинах, уязвим в этом отношении, поскольку действительно чрезвычайно часто оказывался замешанным в скандальные ситуации). Но эти события, естественно, до крайности раздувались, тенденциозно преувеличивались, к ним присовокуплялись откровенно клеветнические измышления. Псогос представлял собой, таким образом, причудливую смесь действительности и вымысла.
Главное, в чем обвиняет говорящий Алкивиада, - его тсХеоуе^ьа и отерг|фаУ1а (ГУ.13), то есть именно те качества, которые, как считалось, делают политика особенно опасным для сограждан и, следовательно, имеют самое прямое отношение к остракизму. Именно Алкивиад наиболее подходит для того, чтобы стать жертвой острако-фории, - таков лейтмотив всей инвективы. Под этим углом зрения рассматривается вся его политическая карьера, а также и личная жизнь. В том отрезке речи, которым мы сейчас занимаемся, присутствует, помимо сведений непосредственно об Алкивиа-де, также ряд чрезвычайно интересных указаний на некоторые остракофории, имевшие место в течение V в. до н.э. Так, сообщается об остракизмах Каллия, сына Диди-мия (ГУ.32), Кимона (ГУ.33), Мегакла, сына Гиппократа, и Алкивиада Старшего (ГУ.34). Подчас эта информация оказывается просто уникальной. Так, об изгнании остракизмом Каллия, сына Дидимия, вообще не говорится больше ни в одном памятнике, кроме IV речи корпуса Андокида.
После инвективы против Алкивиада (вряд ли целесообразно пересказывать в деталях ее содержание) говорящий переходит к заключительной части речи (ГУ.35-42). В ней он, дав краткую характеристику целям введения закона об остракизме, как он их понимал, сравнивает себя и Алкивиада как граждан и, само собой, приходит к выводу, что именно Алкивиад, а не сам говорящий, заслуживает изгнания. Помимо прочего, он по традиции упоминает о собственных заслугах, перечисляя благодеяния, оказанные им полису. «Побывав послом в Фессалии и в Македонии, в Молоссии и в Фес-протии, в Италии и в Сицилии, я примирил с нашим государством одних, я расположил в нашу пользу других, я заставил отложиться от наших врагов третьих. Если бы каждый из ваших послов сделал столько же, сколько я, вы имели бы немного врагов и у вас было бы много союзников. О своих литургиях я не считаю нужным упоминать: скажу только, что все повинности я всегда оплачивал не из общественных средств, а из своих собственных. Впрочем, я выходил победителем и на состязаниях в мужской красоте, и на состязаниях в беге с факелами, и при постановке трагедий...»5
Завершая общий очерк содержания интересующей нас речи, нельзя не отметить, что перед нами в целом весьма информативный памятник. Да, он чрезвычайно субъективен и тенденциозен. Но разве нельзя сказать того же самого, например, о речах Демосфена и Эсхина, произносившихся в процессах о преступном посольстве и о венце? В сущности, это - тоже обширные псогосы, переполненные порой просто-таки площадной бранью. И тем не менее все согласятся с тем, что эти речи входят в группу важнейших и ценнейших источников по истории внутриполитической борьбы в Афинах второй половины IV в. до н.э., по греко-македонским отношениям и др. Можно ли аналогичным образом относиться к IV речи корпуса Андокида? Сразу следует сказать, что здесь мы попадаем в значительно более сложную ситуацию. Дело в том, что, во-первых, очень мало кто из исследователей признает действительную принадлежность рассматриваемого произведения перу Андокида6. Подавляющее же большинство антиковедов решительно отрицают его авторство (кстати, именно поэтому мы, излагая содержание речи, старались воздерживаться называть то лицо, которое ее произносит, Андокидом). Именно эта точка зрения, согласно которой речь не принадлежит Андокиду, является в настоящее время абсолютно преобладающей7. Предпочитают, таким образом, говорить о произведении не Андокида, а «Псевдо-Андокида».
Что же приводит ученых к столь единодушному мнению? Следует сказать, что вопрос об авторстве речи обычно решается не на основе внутренней критики текста -выявлении отличий в словоупотреблении, стиле и пр. от аутентичных речей Андокида; напротив, как раз этим-то, по сути, никто всерьез не занимался. Собственно, в
этом и не было нужды. Считается, что уже методов внешней критики, причем в самом первом приближении, достаточно, чтобы опровергнуть принадлежность речи тому автору, которому она оказалась приписана. И действительно, очень легко заметить, что те сведения, которые сообщает о себе говорящий в речи «Против Алкивиада», полностью противоречат фактам, известным из жизни Андокида, разительно расходятся с этими последними. Прежде всего, Андокид никогда в своей жизни не подвергался опасности остракизма, не рассматривался как потенциальная жертва этой меры и ни при каких обстоятельствах не мог выступать в этом отношении соперником Алкивиада и Никия: это просто были фигуры несоизмеримого с ним политического веса. Совершенно не удивительно, более того, вполне естественно, что ни на одном остра-коне из многих тысяч известных не появляется имя будущего оратора8.
В период последней остракофории, в 415 г. до н.э., Андокид был еще совсем молодым человеком; он входил в гетерию Евфилета в качестве рядового члена и вряд ли вообще занимался в то время сколько-нибудь активной политической деятельностью. Он явно не мог к моменту остракизма уже оказаться в роли обвиняемого (и оправданного) на четырех судебных процессах политического характера. Никак не могут относиться к Андокиду и заявления лица, произносящего речь, об участии в многочисленных посольствах («в Фессалии и в Македонии, в Молоссии и в Феспротии, в Италии и в Сицилии»), о литургиях, о победах в состязаниях и т.п.
Итак, со страниц речи «Против Алкивиада» перед нами предстает отнюдь не Андокид, а кто-то совсем другой. Кто же это мог быть? Какой политик мог на остракофории 415 г. до н.э. считаться достойным соперником основных «кандидатов» на изгнание и при этом иметь репутацию гражданина, отличившегося, помимо прочего, в дипломатической деятельности? Ответ на этот вопрос уже найден. Известно, что в связи с остракизмом, результатом которого было изгнание Гипербола, античные авторы упоминают не только Никия, Алкивиада и самого Гипербола, но и еще одно лицо (хотя и реже). Речь идет о Феаке, сыне Эрасистрата, из Ахарн, еще одном достаточно молодом, но уже имевшем и популярность и амбиции политическом лиде-ре-аристократе, в чем-то напоминавшем Алкивиада и действовавшем, насколько можно судить, теми же методами, что и этот последний (авторы, сообщающие о причастности Феака к последней остракофории: Theophr.fr.139 '^шшег; Р1и .А1с.13; Nic.11)9. Имя Феака появляется на 5 из известных на сегодняшний день остраконов. Если учесть, что от последней остракофории в целом дошло весьма незначительное число черепков-«бюллетеней», то это не так уж и мало. Для сравнения: с именем Гипербола известно лишь 3 остракона (а ведь он подвергся остракизму!), с именем Никия - вообще только 1, с именем Алкивиада - 510.
Из другого, в высшей степени достоверного источника (№ис^.4-5) известно, что Феак был главой афинского посольства в полисы Сицилии и Италии11. Эта информация полностью совпадает с тем, что сообщает о себе говорящий в IV речи корпуса Андокида. Наконец, такой аргумент. Плутарх в одной из своих биографий (А1с .13) цитирует речь «Против Алкивиада», о которой идет речь в данной статье. Херонейский биограф, судя по всему, вообще хорошо был знаком с этим памятником, использовал многие данные из него при описании жизни Алкивиада (к сожалению, некритично подходя к этим тенденциозным данным). Так вот, цитируя речь, Плутарх называет ее не речью Андокида, а именно речью Феака «Против Алкивиада». Итак, сомнений быть не может: в античную эпоху, по крайней мере, частью авторов интересующий нас текст рассматривался как написанный Феаком.
Так что же, до нас действительно дошла речь Феака? Это было бы, конечно, блестяще: ведь оказался бы открыт новый, ранее неизвестный античный автор. Но, увы, это тоже не соответствует действительности. Перед нами даже и не Феак, а «Псев-до-Феак». То есть речь, несомненно, писалась от его имени, ее автор (кто бы им ни был) имел в виду именно Феака как лицо, произносящее речь. Таким образом, во всем предыдущем изложении мы можем смело заменить осторожное «говорящий» на имя
«Феак». Но это не решает вопросов ни об авторстве речи, ни о ее аутентичности и достоверности содержащегося в ней материала. Ясно, во всяком случае, что сам Феак речь не писал, да и не произносил.
Дело в том, что по ряду достаточно очевидных обстоятельств можно с полной уверенностью утверждать: памятник, который здесь рассматривается, вообще не является аутентичной речью, произнесенной на остракофории 415 г. до н.э. Это тоже выявляется методами чисто внешней критики. Прежде всего, никаких речей в ходе проведения остракизма не произносилось. Процедура этого мероприятия - а ее общая последовательность хорошо известна из источников - вообще не предусматривала каких-либо дебатов: граждане просто голосовали черепками. Но допустим даже, что в данном конкретном случае было допущено исключение (впрочем, не вполне ясно, зачем бы к такому исключению нужно было прибегать). Существуют, однако, и иные нюансы. Так, в высшей степени странным представляется, что в речи, произносившейся на остракофории 415 г. до н.э., вообще не упоминается имя Гипербола, хотя этот политик явно был одним из главных «кандидатов» на изгнание и в конечном счете был-таки изгнан. Опять же допустим (хотя не слишком ли много получается допущений?), что автор речи сознательно ничего не говорит о Гиперболе, так сказать, из аристократического снобизма, что ему, выходцу из древнего рода, кажется недостойным и неприятным упоминать незнатного демагога. Но как можно объяснить хронологические несообразности, встречающиеся в речи? Так, в одном ее месте (IV.22) сообщается, что Алкивиад после захвата афинянами Мелоса якобы взял себе в наложницы одну из мелосских пленниц и прижил с ней сына. Мелос, как известно, после длительной осады пал зимой 416/415 г. до н.э. (Thuc.V.116). К весне 415 г., к моменту проведения остракофории, ребенок, о котором идет речь, еще никак не мог родиться.
Допустим даже и тут (хотя это уж совсем невероятно), что в общепринятой хронологии этих лет есть какие-то погрешности. Принесем всю традицию во главе с Фукидидом в жертву IV речи корпуса Андокида. И все равно останется самое главное -vaticinia post eventa, которые не дают дальнейшей возможности датировать анализируемое произведение 415 г. до н.э. В нем, в частности, говорится (IV.12): «...Эта ненависть, которую испытывают союзники, проявит себя, как только возникнет морская война между нами и лакедемонянами (отау тсрйтоу лцТу ка'ь Лакебаьцоуьоь? уеуг|та1 уаитько? тоХецо?)». Как можно было в 415 г., еще до Сицилийской экспедиции, догадываться, что такая война вообще когда-либо возникнет? Афиняне в то время еще безраздельно властвовали на море, спартанцы же не имели сколько-нибудь сопоставимого с ними по численности и силе флота; его создание было делом будущего. Далее, в другом месте (IV.24) читаем: «Я, со своей стороны, уверен, что он (Алкивиад. - И.С.) заставит наше государство испытать величайшие несчастья и окажется на будущее виновником таких бедствий, что перед ними померкнут все его прежние преступления». Всё это можно было написать, только уже зная перипетии карьеры Алкивиада после 415 г. до н.э., когда он неоднократно переходил от одной воюющей стороны к другой и действительно оказался в известном смысле «злым гением Эллады». А к моменту остракизма, на котором будто бы произносилась речь, он, в общем-то, еще не совершил никаких особых злодейств. Иными словами, перед нами есть только две возможности: либо признать, что автор речи был воистину пророком и прозорливцем, либо все же согласиться с тем, что речь была написана не в 415 г. до н.э., а позже, уже после окончания Пелопоннесской войны, следовательно, не для остракофории, и что контекст ее оказывается фиктивным. Естественно, единственно научной является эта вторая возможность.
Итак, перед нами, собственно говоря, даже вовсе и не речь, а литературная фикция в виде речи, написанной кем-то от лица Феака. В таком случае становится актуальным вопрос: когда и с какой целью эта фикция была составлена? Только попытавшись ответить на этот вопрос, мы сможем дать хотя бы приблизительную оценку памятника как исторического источника. Высказывалось мнение, что датировка текста долж-
на быть весьма поздней, не раньше конца IV в. до н.э., а скорее - еще позже, что автор сочинения пользовался трудами Феофраста12. В таком случае речь вообще не имеет практически никакого источниковедческого значения, оказывается не только поддельной, но и вторичной. Другая крайность характерна для тех исследователей, которые склонны признавать авторство Андокида. Так, А.Раубичек считал речь вполне аутентичной, действительно произнесенной на последней остракофории13. Такая датировка, однако, не объясняет ни одного из противоречий, перечисленных выше, и вряд ли может быть принята. У.Ферли, соглашаясь с тем, что на остракофории речь не могла быть произнесена, полагает, что время ее составления - период между отбытием Алкивиада на Сицилию и его отзывом в Афины14. Речь, по мнению этого исследователя, писалась с целью скомпрометировать Алкивиада в то время, когда в его отсутствие в Афинах велась против него ожесточенная пропагандистская кампания. Однако нетрудно заметить, что эта гипотеза тоже отнюдь не снимает проблему, возникающую в связи с имеющимися в речи vaticinia post eventa.
Наиболее вероятной представляется та точка зрения, которая вполне резонно находит себе в последние десятилетия все больше сторонников15. Согласно этой точке зрения, памятник, о котором идет речь, появился в первые годы IV в. до н.э., вскоре после свержения тирании Тридцати и восстановления демократии в Афинах. В связи с подобной датировкой стоит вопрос о жанре и назначении произведения. На сегодняшний день можно считать оставленным мнение о IV речи корпуса Андокида как о риторическом упражнении, составленном в какой-то из ораторских школ и не имевшем иной цели, кроме оттачивания у учащихся мастерства красноречия16. Если бы это действительно было так, то понятно, что наша оценка данного текста как источника должна была бы быть чрезвычайно низкой. Ведь риторы в своих школах отнюдь не стесняли себя какими-либо историческими реалиями, напротив, давали самый широкий простор разного рода фантазиям. Главным была не верность действительности, а чисто литературные качества сочинения. Но, кстати, отметим, что какими-то особыми литературными достоинствами речь «Против Алкивиада» как раз не блещет.
В настоящее время многие исследователи специально подчеркивают, что речь (точнее, «псевдо-речь») следует рассматривать не как риторическое упражнение, а как политический памфлет17. В Афинах классической эпохи существовал такой жанр, как памфлетная литература. Складываться он начал достаточно поздно, в период Пелопоннесской войны (первый известный образчик - «Афинская полития» Псевдо-Ксенофонта). В гетериях эпохи олигархических переворотов конца V в. до н.э. составлялись такого рода памфлеты на темы «отеческого государственного устройства». Позже, уже в IV в. до н.э. именно к категории политических памфлетов должны быть отнесены многие речи Исократа, которые, как известно, никогда не произносились с ораторской трибуны. Жанр памфлета был специфичен в том отношении, что, похоже, еще не воспринимался в классической Греции именно в качестве специального жанра, со своими особыми канонами и приемами. Памятники памфлетной литературы маскировались под произведения других жанров, например, под исторические труды, но чаще всего - под ораторские речи. Естественно, такие речи были заведомо фиктивными, они могли писаться как от лица действительного автора (так работал, например, Исократ), так и от чужого лица; здесь мы уже на границе между фикцией и практикой псевдонима. Посвящены памфлеты могли быть как общим вопросам государственного устройства, внешней политики и т.п. («Ареопагитик», «Панегирик», «Панафинейская речь» и другие сочинения Исократа)18, так и вопросам более конкретным, в том числе личностным. Можно говорить, в частности, о памфлете-инвективе, направленном на дискредитацию тем или иным способом (не обязательно прямым) политического противника; естественно, таким памфлетам было наиболее свойственно маскироваться под судебные речи. Вспомним, кстати, что, хотя заданное место произнесения IV речи корпуса Андокида - не дикастерий, автор постоянно прибегает к построениям, характерным именно для судебных речей.
Следует обратить внимание на то, что в начале IV в. до н.э. в афинской литературе вообще активизируется внимание к личности и деятельности Алкивиада, которого уже не было в живых. Он то обвиняется, то, напротив, оправдывается в ряде речей (уже настоящих, а не фиктивных) виднейших ораторов (Ьуэ.ХРУ; XV; Isocr.XVI)19. Судя по всему, афиняне еще долго не могли выработать спокойного, объективного отношения к этой чрезвычайно яркой и противоречивой фигуре. Алкивиада можно было либо хвалить, либо хулить; третьего было не дано. Что же касается конкретных обстоятельств обострения интереса к Алкивиаду, то следует назвать, помимо прочего, еще и такой факт. Как раз в начале IV в. до н.э. пытался начать политическую карьеру сын Алкивиада - Алкивиад Младший. И несмотря на то, что этот молодой человек отнюдь не блистал талантами отца, политическая элита Афин была почему-то страшно напугана его активностью20. Едва ли не все группировки объединились в желании помешать его возвышению. На начинающего политика обрушилась целая война «компромата», против него возбуждались судебные процессы (о дезертирстве21, об упряжке лошадей22). Борьба оказалась успешной; в результате карьера Алкивиада Младшего оборвалась, не успев начаться.
Для нас в этой ситуации важно следующее обстоятельство. Некоторые специфические черты афинского менталитета делали весьма эффективным приемом борьбы с политическими противниками очернительские выпады против их предков, особенно родителей23. Афинская демократия унаследовала от эпохи аристократического правления веру в наследственность личных качеств. Стоило доказать, что предки конкурента были порочными людьми - и гораздо большей становилась вероятность того, что таким же является их потомок. Потому-то, нападая на Алкивиада Младшего, его враги постоянно обращались к жизни и деятельности его отца, всячески демонстрируя, сколько несчастий этот последний принес полису.
В данном контексте и следует рассматривать IV речь корпуса Андокида. Подчеркнем еще раз: это, строго говоря, не речь в собственном смысле слова (она никем, никогда и нигде не была произнесена), а созданный в рамках борьбы группировок 390-х гг. до н.э. политический памфлет-инвектива, направленный на деле против Алкивиада Младшего, хотя и фигурирует в нем не сам этот политик, а его отец. Перед нами - политическая фальсификация, которая для придания ей большей достоверности была написана от имени реального исторического лица - Феака (очевидно, его к этому времени тоже уже не было в живых). Памятник был составлен, судя по всему, для того, чтобы распространять его в списках среди афинских граждан под видом подлинной речи и тем самым бить по репутации Алкивиада Младшего. В литературе указывалось, что в речи поднимаются и вопросы более общего характера, в частности, взгляды на законность и на сущность народовластия, которые можно атрибутировать скорее не радикальным демократам, а «умеренной» части политической элиты24.
Из вышеописанных соображений о датировке, жанровой принадлежности и назначении интересующего нас произведения, поскольку эти соображения представляются вполне верными, и следует исходить при оценке речи «Против Алкивиада» как исторического источника. Коль скоро мы имеем дело не с аутентичной речью, произнесенной на остракофории, но в то же время и не с простым риторическим упражнением позднего времени, а с политическим памфлетом, появившимся в 390-х гг. до н.э., к этому тексту нужно и относиться соответственно. Иными словами, следует рассматривать его, с одной стороны, как свидетельство, принадлежащее эпохе, которая еще очень недалеко отстояла от времени функционирования остракизма. С другой же стороны, необходимо понимать, что свидетельство это крайне субъективно, предвзято и тенденциозно, что определяется как требованиями жанра, так и, судя по всему, особенностями манеры автора.
IV речь корпуса Андокида - источник весьма проблематичный с точки зрения содержащейся в ней информации. Но, следует специально оговорить, проблематичность эта заключается не в том, в чем ее обычно видят. Часто судят следующим обра-
зом: речь является неаутентичной, поздней, неизвестно кому принадлежащей, поэтому с ее данными можно просто не считаться. В действительности же перед нами памятник вовсе не поздний (более того, весьма ранний, практически современный описываемым в нем событиям) и даже, называя вещи своими именами, не столь уж неаутентичный. Ведь потенциальной аудиторией памфлета выступали афиняне, которые должны были еще очень хорошо помнить перипетии политической истории эпохи Пелопоннесской войны, деятельность Алкивиада, специфику института остракизма. Совсем уж грубые искажения фактов, измышления, не имевшие ничего общего с реальностью, вряд ли могли быть допущены в тексте, поскольку это только подорвало бы ее эффективность. Источниковедческая проблематичность речи в другом - не в ее неаутентичности, а в ее тенденциозности. Именно по этой последней причине к содержанию речи следует относиться с большой осторожностью, как и ко всякому тенденциозному источнику. Иными словами, информацию, содержащуюся в IV речи корпуса Андокида, ни в коем случае не следует отметать с порога, но в то же время при работе с этой информацией необходимы осторожность и обязательная поверка ее сведениями, предоставляемыми другими античными писателями25. Измышления и искажения в речи, бесспорно, имеются, но каждое из них должно быть чем-то мотивированным. В каждом конкретном случае вопрос должен решаться отдельно. В том случае, если данные, упоминаемые в этом памятнике, вступают в прямое расхождение с остальной нарративной традицией, то понятно, что мы сделаем выбор не в пользу речи «Против Алкивиада». Но, с другой стороны, если в этой последней обнаруживается какой-то новый материал, который в принципе не противоречит тому, что мы знаем из иных источников, то к такому материалу, несомненно, следует отнестись внимательно, не отбрасывая его как недостоверный, а критически осмысляя.
Теперь можно с учетом вышесказанного возвратиться к вопросу об авторстве речи и задуматься над тем, почему, собственно, ее принадлежность Андокиду так дружно отвергается? В исследовательской литературе оказываются прочно увязанными две источниковедческие проблемы, которые, на наш взгляд, лучше отделить друг от друга: проблема авторства и проблема датировки. Те (единичные) авторы, которые датируют памятник временем последней остракофории или около того, признают авторство Андокида; соответственно, те (их подавляющее большинство), кто относит речь к более позднему времени, это авторство отвергают. Но почему речь (точнее, напомним, политический памфлет в форме речи) не могла быть написана Андокидом в 390-х гг. до н.э.? Как раз этот хронологический отрезок, как известно, был для него наиболее плодотворным, оказался пиком его политической карьеры, когда Андокид стал одним из ведущих деятелей в общественной жизни Афин26.
В пользу действительной принадлежности рассматриваемого произведения перу Андокида говорят следующие факторы. Во-первых, не случайно ведь речь оказалась именно в корпусе его сочинений. С какой бы стати ему стали впоследствии приписывать текст, не имеющий к нему никакого отношения? Еще можно понять ситуацию, когда чужие речи попадали в корпусы таких гигантов ораторского искусства, как Демосфен или Лисий. Но Андокид был фигурой отнюдь не такого масштаба, чтобы ему «по ошибке» или для вящей авторитетности присваивали авторство литературных памятников, составленных другими писателями. Подчеркнем, что рукописная традиция речей Андокида27 тоже не дает ни малейшего основания полагать, что речь IV является каким-то чуждым вкраплением в среде остальных. Средневековые манускрипты содержат либо все четыре речи вместе, либо только третью и четвертую. Никакой рукописи, где содержались бы I-III речи Андокида (а их все признают аутентичными), но при этом не содержалась бы речь «Против Алкивиада», не существует.
Во-вторых, памятник, о котором идет речь, не имеет, насколько можно судить сколько-нибудь существенных расхождений с произведениями, бесспорно принадлежащими Андокиду, с точки зрения стилевых особенностей, а, напротив, обладает рядом черт несомненного сходства с ними. Так, известно, что для Андокида характерно
крайне небрежное обращение с историческими фактами, вплоть до прямых инсинуаций. В этом отношении он выделяется даже на фоне остальных афинских ораторов, которые и в целом-то были не слишком скрупулезны при своем подходе к фактам28. И в речи «Против Алкивиада» мы обнаруживаем именно эти же самые черты. То же можно сказать и о мировоззрении автора, в частности, о его политических взглядах. Андокид отнюдь не принадлежал к сторонникам радикальной демократии; в молодости он даже входил в состав антидемократической гетерии. После событий конца V в. до н.э. быть открытым приверженцем олигархии в Афинах было уже нельзя. Андокид,
- во всяком случае, на словах - проявляет скорее «умеренные» воззрения. Интересно, в частности, что он не останавливается перед тем, чтобы открыто заявить о своей симпатии к Спарте. В речи IV Андокидова корпуса мы обнаруживаем ту же позицию. Автор остро критикует институт остракизма, который в то время воспринимался как безусловно демократический, высказывает весьма характерное суждение (ТУ.6) о том, что «лучшими установлениями признаются те, которые оказываются более всего подходящими и для демократии, и для олигархии» (ни один «настоящий» демократ под этими словами, конечно, не подписался бы), и опять же не удерживается от того, чтобы - без особой связи с общим ходом рассуждений - похвалить спартанцев (РУ.28).
Итак, мы не видим по-настоящему серьезных оснований отрицать авторство Ан-докида для речи (точнее, памфлета в форме речи) «Против Алкивиада»29. По нашему мнению, это произведение было написано Андокидом в 390-х гг. до н.э. от лица Феака и представляло собой сознательную, достаточно тонко сделанную фикцию, преследовавшую политические цели. Впрочем, подчеркнем, что вопрос об авторстве IV речи Андокидова корпуса не является самым принципиальным. Важнее, что определен историко-хронологический контекст памятника, его жанр, цели создания и направленность. Это позволяет выработать правильный источниковедческий подход к нему. А что касается авторства - достаточно вспомнить, что, например, многие из речей обширного корпуса Демосфена явно принадлежат не ему, а другим современным ему ораторам (Гегесиппу, Аполлодору и др.), но это отнюдь не препятствует использованию этих речей как исторических источников (равно как, скажем, то или иное решение вопроса об авторстве аристотелевой «Афинской политии» не влияет на оценку источниковой значимости этого трактата).
ПРИМЕЧАНИЯ
1. В целом о жизни и деятельности Андокида см.: Фролов Э.Д. Социально-политическая борьба в Афинах в конце V века до н.э. Л.,1964; Никитюк Е.В. Оратор Андокид и процессы по обвинению в нечестии (асебейа) в Афинах на рубеже V-IV вв. до н.э. //Вестник СПбГУ. Сер.2. 1996. Вып.3. С.23-36.
2. А также несколько незначительных и малосодержательных фрагментов из несохра-нившихся речей.
3. Об этом остракизме см.: Суриков И.Е. К историко-хронологическому контексту последнего афинского остракизма //Античность: эпоха и люди. Казань, 2000. С.17-27.
4. Подробнее см.: Суриков И.Е. Остракизм и остраконы: в Афинах и за их пределами //Hyperboreus. 2000. V.6. Fasc.1. P.103-123.
5. Речь цитируется в переводе Э.Д.Фролова.
6. Авторство Андокида признается (или, по крайней мере, допускается) в работах: Raubitschek A.E. The Case against Alcibiades (Andocides IV) //TAPhA. 1948. V.79. P.191-210; idem. Athenian Ostracism //Classical Journal. 1953. V.48. No.4. P.117; Furley W.D. Andokides IV (‘Against Alkibiades’): Fact or Fiction? //Hermes. 1989. Bd.117. Ht.2. S.138-156.
7. Maidment K.J. Introduction [to Andocides IV] //Minor Attic Orators. L.,1941. V.1. P.534 ff.; Burn A.R. A Biographical Source on Phaiax and Alkibiades? ([Andokides] IV and Plutarch’s Alkibiades) //ClQ. 1954. V.4. No.3/4. P.138-142; Feraboli S. Ancora sulla IV
orazione del Corpus andocideum //Maia. 1974. V.26. Fasc.3. P.245-246; Rosivach V.J. Some Fifth and Fourth Century Views on the Purpose of Ostracism //Tyche. 1987. Bd.2. S.162; Siewert P. Pseudo-Andokides or. 4 (gegen Alkibiades) als historische Quelle //Innere und auBere Integration der Altertumswissenschaft. Halle, 1989. S.226-232; Rhodes P.J. The Ostracism of Hyperbolus //Ritual, Finance, Politics: Athenian Democratic Accounts Presented to D.Lewis. Oxf.,1994. P.88-91; Heftner H. Ps.-Andokides’ Rede gegen Alkibiades ([And.] 4) und die politische Diskussionen nach dem Sturz der ‘DreiЯig’ in Athen //Klio. 1995. Bd.77. S.75-104; Фролов Э.Д. Из истории политической борьбы в Афинах в конце V века до н.э. (Андокид и процесс гермокопидов) //Андокид. Речи. СПб.,1996. С.23-25; Карпюк С.Г.Гипербол, «человек негодный» //ВДИ. 1998. №4. С.150.
8. При этом на многих острака прочитаны имена целого ряда предков и родственников Андокида, как по мужской, так и по женской линиям. Данный факт вполне объясним: Андокид принадлежал к исключительно знатному роду, члены которого десятилетиями входили в самый верхний слой афинской политической элиты.
9. Ср.: Bloch H. Theophrastus’ Nomoi and Aristotle //Athenian Studies Presented to W.S.Ferguson. Cambridge Mass., 1940. P.358.
10. См. эти цифры в каталоге: Brenne S. Ostrakismos und Prominenz in Athen: Attische Bflrger des 5. Jhs. v.Chr. auf den Ostraka. Wien, 2001. S.87-314. Там же можно встретить и черепки с именем отца Феака - Эрасистрата - и других его родственников. Это свидетельство того, что Феак тоже явно происходил из семьи, принадлежавшей к элите и имевшей давние политические традиции. Обратим внимание и на «мифологическое» имя интересующего нас политика. Не является ли оно свидетельством западных связей его семьи (ведь остров феаков Схерию традиционно помещали на западе)? Это сделало бы более понятным, почему именно Феака отправили послом к западным грекам.
11. Весьма вероятно, что Молоссию и Феспротию (области Эпира) Феак посетил в ходе той же миссии, благо это было практически по пути.
12. Burn A.R. Op.cit.
13. Raubitschek A.E. The Case against Alcibiades...
14. Furley W.D. Op.cit. P.139-140.
15. Calhoun G.M. Athenian Clubs in Politics and Litigation. 2 ed. N.Y., 1970. P.138; Maidment K.J. Op.cit. P.538; Siewert P. Op.cit. S.228-229; Heftner H. Op.cit.; Bearzot C. Gruppi di opposizione organizzate e manipolazione del voto nell’Atene democratica //Contributi dell’Istituto di storia antica (Milano). 1999. V.25. P.272; Brenne S. Op.cit. S.22.
16. Это мнение см., например: Maidment K.J. Op.cit. P.538; Reinmuth O.W.Ostrakismos //Re. Hlbd.36. Stuttgart, 1943. Sp.1677; менее категорично - Knox R.A. «So Mischievous a Beaste»? The Athenian Demos and its Treatment of its Politicians //Greece & Rome. 1985. V.32. No.2. P.155; Фролов Э.Д. Из истории... С.25; Карпюк С.Г. Ук.соч. С.150.
17. Siewert P. Op.cit. S.229; Furley W.D. Op.cit. P.139; Heftner H. Op.cit.
18. Об этих произведениях и выраженных в них политических взглядах см.: Исаева В.И. Античная Греция в зеркале риторики: Исократ. М.,1994.
19. Ср.: Суриков И.Е. Алкивиад: афинский денди или первый «сверхчеловек»? //Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. Вып.5. М., 2001. С.201.
20. Впрочем, возможно, опасения были небезосновательными. Мог сработать, так сказать, «фактор Наполеона III». В середине XIX века Луи Бонапарт, как метеор, ворвался на французскую политическую арену и моментально затмил всех своих конкурентов. Он был избран президентом, а позже, опираясь на поддержку населения, провозгласил себя императором. Главной, если не единственной, причиной его колоссальной популярности стало, безусловно, его родство с основателем Французской империи.
21. Алкивиада обвиняли в дезертирстве, хотя в действительности его проступок был куда менее суровым: он самовольно перешел из пехоты в конницу, очевидно, считая, что кавалерийская служба более соответствует его происхождению и положению. См. по этому делу XIV и XV речи Лисия.
