CC BY
139
Итоги И ПРЕДВОСХИЩЕНИЯ
Рец.: Русское литературоведение XX века: имена, школы, концепции: Материалы Международной научной конференции (Москва, 26—27 ноября 2010 г.) / Под общ. ред. О. А. Клинга и А. А. Холикова. — М.; СПб.: Нестор-История, 2012. — 320 с.
Вышло в свет издание, тематика и состав которого отражают одну из знаковых тенденций последних лет, проявляющуюся в стремлении подвести своего рода интеллектуальные итоги XX в., окинув единым мысленным взором обширную панораму культурной и научной жизни истекшего столетия. Говоря о нем, мы все еще с некоторым удивлением произносим «прошлый век», поскольку у тех, кому за 30, слишком живо в памяти ощущение всецелой погруженности в него как в единственную данную нам современность, обступающую нас со всех сторон настолько плотно, что задача системного, академически-бесстрастного ее осмысления поневоле казалась делом неопределенного будущего. Что ж, судя по всему, это «будущее» наконец-то наступает.
Сборник «Русское литературоведение XX века: имена, школы, концепции»1 подготовлен кафедрой теории литературы МГУ им. М. В. Ломоносова по материалам одноименной Международной научной конференции, состоявшейся осенью 2010 г. Ее цели определялись необходимостью наметить пути осмысления и систематизации наследия русской науки о литературе, оставленного ушедшим столетием. Проведение конференции было приурочено к началу работы над масштабным проектом, посвященным научному наследию отечественной гуманитарии. Речь идет об инициированном кафедрой теории литературы создании академического словаря «Русские литературоведы XX века» (над реализацией данного проекта в настоящее время трудится большой коллектив ученых.)
Жанровое и содержательное разнообразие публикуемых в сборнике материалов столь велико, что, вероятно, любая их рубрикация была бы приблизительной и условной. Поэтому структурный принцип, взятый за основу составителями издания, имеет самый общий характер. Сборник состоит из четырех разделов: первый включает в себя статьи докладчиков, выступивших на пленарном заседании; второй — исследования, посвященные конкретным персоналиям литературоведов; в третьем помещены статьи, где внимание авторов преи-
1 Все ссылки на это издание даны в тексте, с указанием страниц в скобках после цитаты.
141
мущественно сосредоточено на проблемах саморефлексии литературоведения; последний раздел содержит материалы, касающиеся более или менее частных вопросов.
Открывается сборник статьей О. А. Клинга «Русское литературоведение XX века как социокультурное явление». Ее тематический охват, как представляется, значительно шире заявленного в названии «фарватера». Будучи по сути преамбулой ко всему изданию, она намечает общие контуры дискуссии и основные векторы размышлений (влияние социально-политических факторов на развитие науки, проблема научной традиции, специфика «советского» периода в истории литературоведения, особенности текущего момента в социокультурном развитии и т. д.). В статье пунктирно прослеживаются важнейшие вехи эволюции литературоведческого познания в XX столетии в России начиная с исканий Серебряного века и кончая наиболее ощутимыми тенденциями постсоветского периода.
Характеризуя предреволюционный этап становления филологической науки, О. А. Клинг обращает внимание на то, что при всей неоднозначности (и разнонаправленности) процессов, происходивших в отечественной культуре на рубеже XIX—XX вв., «именно символисты вывели русское академическое литературоведение из кризиса...» (9). И хотя грандиозный символистский замысел «синтетического литературоведения» (нацеленный на слияние филологии с философией, теологией, антропологией и т. д.) не получил в последующие годы ожидаемого развития, сама идея универсализации гуманитарного познания оказала, по мысли автора статьи, заметное влияние на многих крупных ученых. Констатируется тот факт, что все последующие научные школы, начиная с русского «формализма», так или иначе вынуждены были считаться с концептуальными положениями и гипотезами, выдвинутыми Андреем Белым, Вячеславом Ивановым и другими крупными деятелями символистской формации. Отсюда автор публикации выводит еще один принципиальный тезис: при всех скачках и зигзагах русская филологическая наука истекшего столетия сумела избежать абсолютного разрыва с традициями, заложенными еще в дореволюционный период (9). В этой связи важной представляется заявленная в статье мысль о том, что «не следует сводить представление о “советском” литературоведении только к одному его пласту — официозному» (11). Филологическая наука советской поры, по мнению ученого, — это «многоуровневое, сложное явление, с разными этажами, переходами, порой самыми неожиданными» (11). Существенная часть размышлений О. А. Клинга посвящена тому вкладу, который внесла в отечественную гуманитарию XX века проф. Г. А. Белая. Ее книга о закономерностях стилевого развития в послеоктябрьской словесности была, по словам автора статьи, «первой, где советская литература 1920-х гг. исследовалась, а не пропагандировалась...» (13). Научная судьба и наследие Г А. Белой, убежден автор, — лучшее доказательство того, что свободная, честная, талантливая мысль с трудом, но все же просачивалась сквозь идеологические заслоны коммунистического режима.
О. А. Клинг полагает, что на рубеже XX—XXI столетий, после недолгой гуманитарно-творческой эйфории, связанной с либерализацией культуры, в общественном сознании возобладали совсем иные ориентиры и наступил «ко-
нец литературоцентричности в России» (19). Естественно, перед нами встает вопрос: какое влияние способны оказать изменившиеся социокультурные условия на само существование науки о литературе? Он представляется О. А. Клингу особенно насущным ввиду того, что «литературоведение в России всегда было чем-то большим, чем наука» (20). «Другое дело, — оговаривается автор, — применимо ли это к настоящему и будущему?» (20). Вопрос, однако, остается открытым.
Не менее развернутый обзор научной жизни прошлого столетия являет собой очерк В. И. Тюпы «Анализ художественного текста в отечественном литературоведении XX века». Правда, здесь предметом рассмотрения становится конкретный сегмент филологии, не без оснований претендующий на статус одного из важнейших. Автором статьи прослеживается история становления методологии литературоведческого анализа. У ее истоков, по мнению В. И. Тюпы, находятся разработки А. П. Скафтымова, который в предисловии к фундаментальному исследованию 1924 г. «Тематическая композиция романа “Идиот”» сформулировал «базовые положения стратегии эстетически ориентированного анализа литературных текстов» (51). Назначение этих установок, по Скафтымо-ву, в том, чтобы «достигнуть наиболее полной возможности проверьси пределов оспоримости ... отдельных наблюдений и общих выводов» (52). Именно «пределы оспоримости», убежден В. И. Тюпа, являются «мерой научной значимости аналитического результата» (52).
Отмечая существенные достижения и неоспоримые научные заслуги создателей «формального метода», структуралистов и представителей тартусско-московской семиотической школы, В. И. Тюпа высказывает, однако, убеждение, что «последовательное ограничение анализа процедурным статусом неизбежно приводит к деконструкционистской позиции...» (51).
Интерпретация и критика, по мысли ученого, — это «именно те две, принципиально отличные от анализа, стратегии литературоведческого мышления», образующие «... два предела, между которыми и пролегает область анализа» (52). Определяя специфику этой, в некотором роде промежуточной, хотя и важней -шей, стадии изучения произведения, автор статьи выдвигает тезис о том, что при «аналитической стратегии прочтения» текст должен рассматриваться не как отчужденный от аналитика или, наоборот, своевольно «присвоенный» им объект, но «как общее достояние, как интерсубъективная реальность» (53).
Благодаря усилиям талантливых отечественных ученых (здесь автором названы имена Л. С. Выготского, С. М. Бонди, Г Н. Поспелова, Б. О. Кормана, В. В. Федорова, Ю. М. Лотмана, Е. А. Маймина, М. М. Гиршмана и др.) и тому вкладу, который внесли в развитие методологии анализа известные российские научные сообщества (в статье особо отмечается важная роль провинциальных научных школ — кемеровской, тверской, донецкой, ижевской и др.), анализ художественного текста в настоящее время может быть признан, по мнению В. И. Тюпы, «вполне сложившейся областью исследовательской и преподавательской деятельности...» и даже «самостоятельной литературоведческой дисциплиной» (54). Между тем данная сфера филологии «имеет свои полярности и эв-
ристически продуктивные методологические коллизии» (54). Одна из таких коллизий, считает ученый, — это противостояние между подчеркнуто формализованным, научно-отстраненным подходом представителей тартусско-московской школы, в большинстве своем исключающих эстетическое переживание из сферы текстуального анализа, и, например, позицией В. В. Федорова, делающего основную ставку на читательский опыт и сопереживание (54). Наиболее оптимальный «третий путь, избегающий крайностей такого рода» (54), по мнению В. И. Тюпы, — это путь, намеченный в свое время М. М. Бахтиным и предполагающий взаимодополнительность структурно-статистических, описательно-регистрирующих процедур и активного читательского сотворчества. Весьма существенно здесь (и автор статьи резонно делает на этом акцент), что непосредственное художественное впечатление мыслилось Бахтиным как первичное по отношению к процедурам, связанным с разбором целого на составляющие его элементы.
Досадным обстоятельством, по мысли В. И. Тюпы, является, однако, то, что понятие «анализ», ставшее расхожим, употребляется ныне нестрого, предполагая «какой угодно разговор по поводу произведения» (55).
В заключительной части статьи, обобщая сказанное, автор настаивает на «самостоятельном, но промежуточном положении» академической дисциплины «анализ художественного текста» (АХТ) «между историей и теорией литературы» (56). Данное убеждение основано на том, что «аналитику нужно уметь не только на время “выйти из истории”» (дабы соотнести рассматриваемый текст со «шкалой теоретических категорий»), но и «затем вернуть свой аналитический результат в исторический контекст...» (56).
Статьи, помещенные в первом разделе рецензируемого издания, намечают сразу несколько основных его тематических линий. Так, проблематику В. И. Тюпы (методология комплексного анализа текста) в известном смысле подхватывают статья Ю. В. Шевчук «Эстетические категории и литературное произведение: возможные пути анализа (по работам уфимского литературоведа Р. Г. Назирова)» и статья С. Ю. Лебедева «Развитие концепции целостного анализа художественного произведения в русском литературоведении Беларуси». К названному блоку, несомненно, примыкает и исследование Л. В. Чернец «Рамочный текст литературного произведения...», где в связи с филологическими работами С. Д. Кржижановского (прежде всего — с «Поэтикой заглавий») рассматривается сложная и малоизученная область аналитической методологии, связанная с «паратекстуальными» элементами и их функцией в словесном искусстве.
Интересный материал, представленный В. Е. Хализевым («Г Н. Поспелов в пору борьбы с “буржуазным либерализмом” и “космополитизмом” А. Н. Веселовского (1947—1949)»), служит своеобразным прологом к другому ряду вошедших в сборник публикаций, касающихся драматических аспектов борьбы талантливых гуманитариев советского периода за интеллектуальную самостоятельность в условиях идеологического давления. (Текст В. Е. Хализева примечателен еще и тем, что содержит не только фрагменты личных воспоминаний
о Г. Н. Поспелове, но и чрезвычайно ценные материалы из домашнего архива автора статьи.) Особого упоминания в этом контексте, пожалуй, заслуживает и исследование В. Г. Моисеевой «Трилогия А. В. Белинкова», посвященное напряженным коллизиям поиска адекватных форм творческой самореализации одним из самых самобытных литературоведов послеоттепельного времени. Несколько иной модус созидательного бытия ученого в неблагоприятных исторических обстоятельствах раскрывается в очерке Н. И. Бурнашевой о видном толстоведе-текстологе Л. Д. Громовой-Опульской. Здесь основной темой рассмотрения становится уже не идеологическая распря мыслящей личности с силами официоза, а профессиональное достоинство человека науки. При этом вопрос о высочайшей квалификации ученого и безукоризненном качестве выполняемого им труда как бы перерастает в вопрос об иных, отличных от диссидентства, путях противостояния процессам тотального раскультуривания общества.
О том, как важно бывает не только реабилитировать опальных и несправедливо забытых авторов эпохи тоталитаризма, но и разрушить ореол беспрекословной одиозности вокруг заметных и благополучных некогда зачинателей «марксистской» истории литературы, свидетельствует статья М. В. Михайловой «Как начиналось марксистское литературоведение? (Венок на могилу Е. А. Соловьева-Андреевича)».
Стоит отметить, что, анализируя истоки и формы бытования идеологически ангажированной либо идеологически поднадзорной гуманитарии, многие авторы рецензируемого сборника попытались подняться над такими расхожими и превратившимися в стереотипы антитезами, как «официоз — диссидентство», «официоз — андеграунд» и т. п. В частности, попытались увидеть в легальном литературоведении советской поры не исключительно мертворожденное явление и не только циничное обслуживание политического заказа, но разнонаправленный и разнокачественный процесс, заслуживающий пристального и непредвзятого изучения.
Другой значимый тематический комплекс, который можно выделить в сборнике (хотя статьи по этой проблематике находятся в разных разделах), связан с вопросом о литературоведческом статусе литературной критики и — шире — о соотношении между художественным, научным и околонаучным/вненауч-ным дискурсами. На эту тему размышляют Е. И. Орлова («Б. М. Эйхенбаум как литературный критик»), Ф. А. Ермошин («К. Чуковский как литературовед: Наука? Критика? Автобиография?») и В. А. Третьяков («Проблема критики и/ как литературы в отечественном литературоведении»). С данной проблематикой напрямую связана и упоминавшаяся нами ранее статья о наследии А. В. Белинкова.
Одним из ключевых в исследовании Е. И. Орловой является положение, сформулированное некогда Эйхенбаумом: «Критика — это не специальность, а жанр» (60). Автор статьи делает акцент на убежденности видного представителя «формальной школы» в непродуктивности слишком жесткого противопоставления литературно-критической деятельности и академической науки о слове. О том, что эти области гуманитарии диалектически сопряжены и могут самым
неожиданным образом «перетекать» одна в другую, свидетельствует случай (приводимый Е. И. Орловой в качестве примера) с известной книгой Эйхенбаума об Ахматовой: данный труд представлялся автору по преимуществу критическим выступлением, а между тем ныне, спустя почти столетие, «нам... очевидно, что это одно из ранних исследований поэзии» одного из классиков русской словесности XX в. (59). Е. И. Орлова обнаруживает у Эйхенбаума нигде прямо не высказанное, но ощутимое предвосхищение утвердившейся впоследствии (правда, лишь в определенных кругах) мысли о том, что и литература, и литературоведение, и критика в сущности — не более чем различные ипостаси поэзии, искусства слова. В отношении одного из родоначальников «строгого», позитивистски ориентированного изучения словесности эта гипотеза может показаться парадоксальной, — но лишь на первый, поверхностный, взгляд.
Своеобразный отзвук данной гипотезы и косвенное подтверждение ее правомерности содержатся в статье В. А. Третьякова (см. выше), размышляющего о разных формах «сближения литературного и металитературного дискурсов» (158) и обращающего внимание на свойственное деятелям ОПОЯЗа (и не только им) полемическое отталкивание от рутинного академизма и «“хорошего” приват-доцентского вкуса» (здесь автор цитирует своих коллег А. Дмитриева и Я. Левченко) в пользу «литературности», «культурной игры» и «авангардной эстетики» (161). В. А. Третьяков анализирует восходящую к Белинскому концепцию критики, в которой — по формулировке цитируемой автором Н. Зоркой — «доказательством» служит не логический довод, «не аргумент, а сам текст» во всей его «суггестивной... силе» (159). Рассматривая тезис о «’’литературности” самого литературоведения» (159), Третьяков обращается к авторитету С. Г. Бочарова (Е. И. Орлова по аналогичному поводу апеллирует к позициям М. Бахтина, Д. Лихачева, Л. Гинзбург и В. Хализева), утверждавшего, что «филологическая работа — продолжение самой литературы...» (160), и ссылавшегося, в свою очередь, на авторитетное суждение А. В. Михайлова: «Такое слово теории... в глубоком родстве со словом самой поэзии» (160). Интересно, что Е. И. Орловой и В. А. Третьякову по-своему вторит Ф. А. Ермошин, в статье о К. Чуковском попытавшийся показать, «насколько зыбкой является демаркационная линия между такими сферами его деятельности, как критика, литературоведение и собственно художественное творчество» (92).
Едва ли не самый обширный тематический пласт в сборнике составляют исследования, связанные с различными направлениями и методами в литературоведении XX столетия, а также с частными аспектами методологии филологического познания (некоторые ключевые сегменты этого пласта уже рассмотрены выше). Здесь особо хотелось бы выделить содержательные и пробуждающие мысль статьи Е. И. Зейферт («Графический облик жанра отрывка»), О. Ю. Ось-мухиной («Проблема авторской маски,..») и Н. Г. Владимировой («Автор как проблема английской художественной прозы...»). Существенно, на наш взгляд, то, что авторы статей обращаются не только к видным академическим школам и их признанным лидерам (таковы, например, исследования М. Б. Лоскутнико-вой и О. И. Плешковой о научном наследии Ю. Н. Тынянова), но и к частным,
в н е н а п р а в л е н ч е с к и м концепциям (см. материалы Л. А. Ходанен о У. Р. Фохте, Ю. В. Шевчук о Р. Г. Назирове, Д. С. Московской о Н. П. Анциферове и др.).
Внутри названного тематического пласта отдельный интерес представляет собой группа статей, касающихся проблематики и методологии религиозного/ православного литературоведения. На наш взгляд, наиболее интересная из них — аналитический этюд Е. Р. Варакиной «Теоретико-литературная основа трудов М. М. Дунаева по истории русской литературы». Автор начинает с краткого, обобщенного пересказа «основных претензий, предъявлявшихся к многотомному труду Дунаева (Дунаев М. М. Православие и русская литература. В 6-ти частях. М., «Христианская литература». 1996—2000) как к литературоведческой работе» (97). В этих претензиях, по мнению исследовательницы, «отличительные особенности работы Дунаева подмечены... достаточно верно, вопрос лишь в интерпретации и оценке этих свойств» (98). Так, размышляя о несоответствии стилистики труда общепринятым академическим нормам, Е. Р. Варакина высказывает предположение, что названное несоответствие — вовсе не следствие некомпетентности или научной небрежности ученого, но вполне осознанная аналитическая позиция, обусловленная особенностями его миросозерцания. Исследовательница относит М. М. Дунаева к линии «религиозного литературоведения», основой которого — цитируем автора статьи — являются «представления об уязвимости и драгоценности внутреннего мира читателя» (99). Забота о духовной безопасности реципиента, защита его от вредоносного воздействия — вот, по мнению Е. Варакиной, доминанта, которая заслоняет и вытесняет у Дунаева собственно научно-эстетическое рассмотрение, лишает его возможности быть аналитически бесстрастным. «Подход Дунаева к художественной литературе правомерно назвать ’’духовно-прагматическим методом”: чтение здесь является не целью, а лишь вспомогательным (хотя и очень ценным) средством...» (99). «Таким образом, — итожит автор статьи, — труд Дунаева можно было бы отнести к тому направлению литературоведческих штудий XX в., центральным предметом которого является читатель и его рецепция произведения...», если бы не «отягощающие обстоятельства» (100). Первое из них, по мнению Е. Р. Варакиной, — проявленное ученым «невнимание к художественной форме произведений» (97), пренебрежение эстетической спецификой текста, отношение к поэтике «как к чему-то второстепенному по сравнению с... идейным содержанием» (100). А между тем, «каковы бы ни были причины “антиэстетического” настроя Дунаева, очевидно, что предложенное им редуцирование поля литературоведческого анализа... ведет к неадекватному прочтению... и соответственно к отдалению прогнозируемой Дунаевым читательской реакции от реальных рецепций» (100—101). С этим утверждением автора статьи тесно связана формулировка другого (на наш взгляд, самого важного) «отягощающего обстоятельства». Суть его в том, что «категория ’’православного читателя”» (того «воображаемого читателя... чей внутренний мир... пытается оградить и уберечь религиозное литературоведение») М. М. Дунаевым «по-настоящему не исследована и не описана» (101). В результате «то, какими способами... и исходя из каких конкретных критериев следует анализировать литературное творчество с христианских позиций, осталось необъясненным...» (101).
Наконец, еще одна важная (в известном смысле — стержневая) тематическая линия рецензируемого сборника, заслуживающая особого разговора, — линия, включающая в себя материалы к научной биографии ученых-литературоведов XX века и методологические соображения, связанные с данной проблематикой. Кроме уже упоминавшихся работ В. Е. Хализева (о Поспелове), Н. И. Бурнаше-вой (о Громовой-Опульской) и М. В. Михайловой (о Соловьеве-Андреевиче), под эту рубрику безусловно попадает публикация Е. А. Тахо-Годи «Три письма Л. П. Семенова к М. О. Гершензону», затрагивающая также (как, кстати, и статья Д. С. Московской о концепции Н. П. Анциферова) существенную проблему, связанную с исследованием и включением в современный интеллектуальный контекст идейного наследия «малых» и/или частично забытых филологов ушедшего столетия.
Вопрос о методологических основах труда по созданию научной биографии литературоведа поднимается в статье О. Е. Осовского «“Наблюдение за наблюдающим”...»2. Автор публикации размышляет о специфических особенностях данного жанра и предлагает читателю краткий обзор (и разбор) имеющихся на сегодня опытов составления научного жизнеописания М. М. Бахтина. Не будет преувеличением сказать, что вопросы, связанные с жанром биографии филолога, являются в данный момент наиболее актуальными для составителей сборника, — ввиду отмеченной нами выше непосредственной приуроченности конференции и посвященного ей издания к периоду работы над словарем «Русские литературоведы XX века». Во «Вступительном слове» к рецензируемому сборнику высказывается сожаление о том, что в него не удалось включить материалы круглого стола, посвященного обсуждению названного проекта (интересующихся составители отсылают к изданному в 2010 г. «Проспекту словаря» и к опубликованной в 2011 г., в 4-м номере «Знамени», статье А. Холикова «На пути к словарю»). Частичное восполнение этого пробела осуществлено путем включения в настоящее издание (в специальном «Приложении») так называемой «установочной статьи» А. А. Холикова «Теоретические принципы разработки словаря русских литературоведов XX века». В ней, среди прочего, подчеркивается насущная потребность в «современной, освобожденной от идеологического налета оценке индивидуального вклада исследователей» (310) в сокровищницу филологических достижений прошлого столетия. Статья содержит методологические соображения, касающиеся вопросов о статусном наполнении самого понятия «литературовед», о временных границах будущего словаря, о структуре и содержании словарной статьи, о теоретических принципах ее написания и т. д.
В заключение рецензии отметим некоторые бросившиеся в глаза недочеты и изъяны, отчасти размывающие целостное впечатление от рецензируемого издания. Так, несколько расплывчатой и в заглавии, и в своей логической структуре показалась нам небезынтересная и содержащая важные наблюдения статья А. В. Домащенко «Литература, поэзия, бытие: вариация на тему И. Ф. Ан-
2 Полное название публикации: «“Наблюдение за наблюдающим”: биография литературоведа как объект научного исследования (случай М. М. Бахтина)».
ненского». В фактологически весьма насыщенном очерке Л. А. Трахтенберга «К истории изучения русской смеховой культуры» на семи первых страницах (со 163 по 169) многократно упоминаются «книга Бахтина» (3 раза) и «концепция Бахтина» (4 раза), но вплоть до 170-й страницы ни один труд ученого не назван и даже не упомянут, а единственная на всю статью цитата из М. М. Бахтина почему-то приводится по книге Д. Лихачева и А. Панченко «“Смеховой мир” Древней Руси». В весьма содержательной статье О. А. Богдановой (о восприятии «Братьев Карамазовых» в Германии) вопреки подзаголовку — «В. Л. Кома-рович и 3. Фрейд о последнем романе Достоевского» — фактически отсутствует сколько-нибудь развернутая характеристика фрейдовской интерпретации романа. Серьезные теоретические недоумения, признаться, оставили у рецензента статьи Л. М. Ельницкой и Е. Ю. Полтавец, посвященные методу мифорестав-рации художественного текста. Подобного рода неудовлетворенность возникает также по прочтении материалов М. В. Яковлева («Андрей Белый как теоретик неоапокалипсиса») и Е. Ю. Перовой («Элементы религиозного мировосприятия в концепции художественного времени»).
Однако сборник, безусловно, следует признать состоявшимся и значительным явлением в современной научной жизни, заслуживающим пристального внимания гуманитарного сообщества. Думается, более глубокое и детальное обсуждение этой без сомнения этапной книги еще впереди.
О. II. Скляров (ПСТГУ)
