CC BY
82
Д.В. Поль (Москва) ИСТОРИЗМ ШОЛОХОВСКОГО ЭПОСА
Аннотация. В статье рассматривается категория «историзм» в творчестве М.А. Шолохова. Несмотря на неоднозначность оценок данной категории в современной науке, автор исходит из того, что применительно к художественной литературе историзм - общий методологический принцип, позволяющий избежать дробного анализа историко-литературного процесса, исследовать литературу как единое целое, видеть непрерывный процесс, а не отдельные явления. Шолохов не имел своей теоретически оформленной историософской концепции, что не помешало складыванию у писателя собственного видения исторического процесса, которое реализовывалось через текст, а самые дорогие для писателя идеи воплощались эстетически и раскрывались через действия героев. Шолохов избегал развернутых образов реальных исторических деятелей, но великолепно через вымышленных персонажей воссоздавал атмосферу 1910-1930 гг. Автор статьи акцентирует внимание на том, что художественный образ как откровение определяет для Шолохова, художника и историка, то направление, которому он следует в дальнейшем. В мелочах, во всем, что составляет «прозу жизни», Шолохов, как когда-то А.С. Пушкин, видит основу того, что и определит в итоге историю как процесс.
Ключевые слова: творчество М.А. Шолохова; историзм; русская литература; художественная историософия.
D.V. Pole (Moscow) The Historicism of the Sholokhov Epic
Abstract. The article considers the category of "historicism" in the works of M.A. Sholokhov. Despite the ambiguity of defining this category in modern science, the author proceeds from the fact that, in relation to fiction, historicism is a general methodological principle that avoids fractional analysis of the historical and literary process, exploring literature as a whole, a continuous process but not a particular phenomenon. Sholokhov lacked a theoretically formalized historiosophical concept of his own, nevertheless that did not prevent him from forming his own vision of the historical process realized through the text. The ideas most precious for the writer, were embodied aesthetically and revealed through the characters' actions. Although Sholokhov avoided the unfolded images of real historical figures, he managed to recreate the atmosphere of 1910s - 1930s through fictional characters. The author of the article focuses on the fact that the artistic image as a revelation determines for Sholokhov, the artist and historian, the direction he follows in the future. For Sholokhov, just as for A.S. Pushkin, the "prose of life" is in trifles, that is the basis for ultimately defining history as a process.
Key words: M.A. Sholokhov's works; historicism; Russian literature; literary his-toriosophy.
Несмотря на множественность подчас полярных оценок истории (процесс и совокупность различных явлений), поставивших под сомнение наличие единственно верной трактовки исторических событий, принцип историзма сохраняет свою актуальность и в начале XXI в., определяя и специфику исторического сознания, и направленность развития различных национальных литератур. Художественное восприятие и отображение истории неразрывно связаны как с личностью автора и его современностью, так и с особенностями национальной ментальности [Образы 2010]. Историзму родственны такие понятия, как «историософия», «философия истории» и «историческое сознание», он вбирает в себя следующие категории: «художественный историзм» [Петров 2006], «глобальный историзм» [Шестова 2012], «историзм писателя» [Томашевский 1990].
За более чем вековой период изучения в различных общественных и гуманитарных науках категория «историзм» «оказалась перегруженной существенно различающимися значениями» [Трубина 2018, 24]. Очевидно и то, что при множестве трактовок истории, особенно свойственных относительно недавним ХХ-ХХ1 вв., именно литература выступает в качестве основы для сохранения единства нации, культуры, исторической памяти. Изящная словесность дополняет и уточняет собственно науку, историю и литературоведение в особенности. В свою очередь вводимые наукой в широкий оборот исторические источники воздействуют на литературу. «Вступая в контакт с документом, порою в полемику с ним, литература приобретает многое - становясь и правдивее, и трагичнее» [Небольсин 2019, 136].
Понимая под историзмом в литературе «художественное освоение конкретно-исторического содержания той или иной эпохи», а также ее, по словам В.В. Кожинова, «неповторимого облика и колорита» [Кожинов 2001], необходимо применительно к прозе XX в. (это в еще большей степени характерно для словесности XXI столетия) сделать уточнение о том, что историзм заключен в «верности не только букве истории», но и - в нахождении глубинной причинной связи внутри самого исторического процесса - черта, наиболее наблюдаемая у писателей с ярко выраженным эпическим дарованием. Именно в этом отношении можно говорить об особом, шолоховском понимании историзма, позволившем писателю убедительно воссоздать трагические коллизии русской революции, Гражданской войны, коллективизации и Великой Отечественной войны.
Шолохов пришел в литературу в середине 1920-х гг., когда в искусстве и в гуманитарной науке доминировали тенденции к полной переоценке не только литературы, но и самих оснований науки и искусства. Господствовал крайне упрощенный взгляд на историю, основанный на вульгарном со-циологизаторстве, главными историографами являлись М.Н. Покровский и его сторонники из Комакадемии.
В «Донских рассказах» (малая проза Шолохова 1920-х гг.) автор избегает широких исторических обобщений: идет от факта, иногда упрекая писателей-горожан в незнании жизни [Шолохов 1985, VII, 286]. Впрочем,
в отдельных случаях писатель творчески перерабатывает общеизвестное, превращая его в «местное», донское. Так. по мнению Н.В. Корниенко [Корниенко 2020, 648-649], важнейшим побудительным мотивом к написанию рассказа «Пастух» стало убийство селькора Григория Малиновского (Украина, Николаевский округ, Дымовка) и последовавшая за этим мощнейшая идеологическая кампания осени - зимы 1924 г. «Написанный по горячим следам всесоюзного Дымовского процесса рассказ "Пастух" включает базовые компоненты о гибели селькора. Через весь рассказ лейтмотивом проходит противопоставление города и деревни. Город - это другая жизнь: культовые для комсомольского текста рабфак, книги Ленина и других вождей революции и, конечно, газеты, освещающие жизнь надеждой на светлое будущее» [Корниенко 2020, 653]. Шолохов в своей прозе 1920-х гг. использует эти и подобные факты, прежде всего из жизни Верхнего Дона, создавая яркие зарисовки донской жизни 1910-1920-х гг.
Наиболее полно особенности шолоховского историзма проявились в «Тихом Доне», самом ярком из существующих на сегодняшний день произведении о казаках: и историческом (о революции и Гражданской войне), и универсальном, соотносимым с гомеровским эпосом. «"Тихий Дон" есть "Илиада" нашей великой революции. Это народный эпос героической, беспримерной в истории эпохи» [Семанов 1977, 183].
В «Тихом Доне» писатель постарался дать панораму донской жизни 1910-х - 1920-х гг., показав донское казачество во время судьбоносных перемен, а это уже предполагало историософские обобщения. В романе-эпопее представлены и социально-классовые, и автономистские, и госу-дарственно-цивилизационные трактовки исторических событий. Особое внимание было уделено официальной («марксистско-ленинской», как она виделась в 1920-е гг.) версии истории, раскрывающейся через монологи и диалоги героев-большевиков, но также, и это наиболее значимо для писателя, через их действия (поступки). В «Тихом Доне» подобный подход отображен в деятельности большевиков как до-, так и после революции.
Упрощенно социологизаторский, классовый подход широко использовался в агитационной литературе (сложно оценить ее действительное влияние на дореволюционное казачество, но то, что беседы, подобные шток-мановским на хуторе Татарский, имели место - факт, подтверждаемый многочисленными свидетельствами современников) предреволюционных лет. Однако после победы большевиков подобный подход стал широко использоваться и в высшей школе, которую в 1920-е гг. курировал Покровский. Шолохов через образ Штокмана не только отобразил целый пласт дореволюционной трактовки истории, пусть и в наиболее ее радикальном варианте, но и представил господствовавшее в 1920 - начале 1930-х гг. в СССР понимание российской истории.
Штокман, знакомя простых казаков с «передовой» «исторической» литературой, становится проводником и популяризатором вульгарно-социологических идей, практически тождественным взглядам Покровского, на Северном Дону. «Доступно и зло безвестный автор высмеивал скуд-
ную казачью жизнь, издевался над порядками и управлением, над царской властью и над самим казачеством, нанявшимся к монархам в опричники» [Шолохов 1985, I, 143]. Шолохов даже уподобляет Штокмана червю, «прогрызающему» убеждения казачества. «Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть» [Шолохов 1985, I, 146]. В третьей книге в речи на митинге Штокман под одобрительные возгласы казаков представил эту, в духе Ко-макадемии, точку зрения на служилое дворянство: «Мы за братство народов! А при царской власти для помещиков и капиталистов завоевывались вашими руками земли, чтобы обогатились на этом те же помещики и фабриканты. Вот у вас под боком был помещик Листницкий. Его дед получил за участие в войне восемьсот двенадцатого года четыре тысячи десятин земли. А что ваши деды получили? Они головы теряли на немецкой земле! Они кровью ее поливали!» [Шолохов 1985, III, 152]. Взгляд Штокмана на историю вообще и России в частности разделяют Абрамсон, Анна Погудко и Бунчук - убежденные коммунисты. В отдельных репликах данных персонажей «Тихого Дона» хорошо различимы социологизатор-ские схемы («мы и они», «борьба с эксплуататорами»...), столь любимые Штокманом, которые, впрочем, не всегда выдерживают столкновение с жизнью (нервный срыв Бунчука из-за работы в ревтрибунале).
Вряд ли правомерно рассматривать Гаранжу, уроженца Черниговской губернии (мать Шолохова также была родом из Черниговской губернии), одноглазого пулеметчика, а в мирной жизни коваля (кузнеца) как героя-идеолога. «Желчный, язвительный сосед Григория <Гаранжа> был недоволен всем: ругал власть, войну, участь свою, больничный стол, повара, докторов» [Шолохов 1985, I, 338].
Можно согласиться с Л.Г. Сатаровой, что Гаранжа «заражен стихией злобы» [Сатарова 2019, 224]. Впрочем, как и Валет, вечно озлобленный и ни с кем особо не сближающийся на хуторе Татарском наемный работник Коршуновых. Вот только чуждается Мелехов, да и сам Шолохов, метафизики, и потому вряд ли можно разделить тезис Л.Г. Сатаровой о том, что в госпитале, попав под влияние Гаранжи, «в Мелехова как будто вселяется дух тьмы, он становится одержим злыми помыслами» [Сатарова 2019, 225]. Шолоховское видение истории лишено какого-либо мистицизма, а если оный и обнаруживается исследователями, то это скорее результат оперирования абстрактными категориями, а не погружение в текст и творческую биографию писателя.
Историософия как таковая отсутствует у Гаранжи, для него характерна полярность восприятия: «черное - белое», «господа - трудящиеся», «хорошо - плохо». Никакими познаниями данный пулеметчик не отягощен, да и не стремится к этому: для него все проблемы будут решены с устранением «дурной власти» по всей земле. Детски-наивное отношение к происходящим событиям, соединенное с беспощадной решимостью устранить всех, кто будет мешать реализации этой мечты, в какой-то мере предвосхищают Макара Нагульнова из «Поднятой целины».
Шолохов скорее всего намеренно сближает Гаранжу с Подтелковым: оба противника «старого строя» не терпят книжной премудрости; даже в портрете у них явственно проступает природное, звериное. Неслучайно и на смертный путь - в последний поход на север Дона Подтелков отправляется в сопровождении своей «шмары» (любовницы-содержанки) Зинки [Семанов 1999, 137-138]. «Простоватый» - так характеризует Подтелкова Кривошлыков, и в то же время категоричный и беспощадный - как это явствует из текста романа, из столкновений председателя Донского ревкома с врагами и со «своими» (всеми, кто по той или иной причине оказался в рядах «красных казаков») - герой с легкостью отправляет на смерть своих противников.
Конфликт Каледина и Подтелкова - схватка закона и сердца, порядка и стихии. Для Подтелкова признание власти возможно только в том случае, если она его удовлетворяет: категории «большинство», «меньшинство», «законность», «произвол» его не волнуют. Ни один из аргументов Каледина, Войскового круга не интересует председателя ревкома: он, как и Га-ранжа, знает правду и уверен в ее первенстве над законом, традициями и обычаями.
Власть для Подтелкова, а позднее и для Кошевого становится непреодолимым искушением. Герои пьянеют от власти, не признают даже гипотетической возможности полемики, спора. Подтелков предельно категоричен, уверен в своей правоте, а любое сомнение, даже со стороны боевого товарища, рассматривает как проявление контрреволюции. «Подтелков отошел, комкая в руках плеть. Издали крикнул: - Я был там! Не думай, что на тачанке спасался. А ты, Мелехов, помолчи возьми-ка!.. Понял?.. Ты с кем гутаришь?.. Так-то!.. Офицерские замашки убирай! Ревком судит, а не всякая...» [Шолохов 1985, II, 235].
По сути, «голоса» Валета, Гаранжи, Подтелкова сливаются в один -протеста против сложившегося уклада жизни, ненависти к существующему укладу жизни. Они, как и Котляров с Кошевым, с легкостью принимают взгляды Штокмана. Историзм Шолохова в «Тихом Доне» как раз и проявился в том, что он представил в произведении позицию категорического отрицания всего предшествующего опыта человечества, а значит и всего дореволюционного образа жизни, свойственную советской идеологии 1920-х гг. и широко представленную в предреволюционные годы и во время Гражданской войны.
На равных правах со Штокманом, хотя и с меньшей убедительностью, в том числе и по причине отсутствия у данной позиции множества последователей среди персонажей «Тихого Дона», зазвучит в «Тихом Доне» и голос Ефима Изварина, образованного казака, автономиста, озвучившего популярные среди части казачества в постоктябрьский период идеи особого пути Дона - «за установление того порядка правления, который существовал на Дону еще до порабощения казачества самодержавием» [Шолохов 1985, II, 175]. Во 2-й главе 2 книги Шолохов даже показывает, как на короткое время поддался очарованию изваринских идей Григорий
Мелехов. Впрочем, уже то, что «автономизм» лишь не надолго вызвал внимание со стороны главного героя романа-эпопеи, является весомым подтверждением безжизненности данной позиции казачества (отметим, что и в эмиграции «самостийники» не пользовались популярностью среди казачества, а издаваемый ими журнал «Казакия», фактически существовал на средства иностранного (польского) правительства).
Достаточно подробное изложение Штокманом в «Тихом Доне» вульгарно-социологической точки зрения (по сути, это идеи М.Н. Покровского) отнюдь не означало буквального следования писателем за Комакаде-мией в оценке исторических событий. Принятие Шолоховым взглядов Покровского носило по сути своей внешний характер и являлось скорее данью времени уже в силу особого отношения к истории как к науке.
Вопреки распространенным представлениям о «Тихом Доне» как о произведении с минимальным количеством ошибок в описании отдельных событий Первой мировой войны (С.Н. Семанов, Ф.Ф. Кузнецов), в шолоховском эпосе обнаруживается множество мелких неточностей, несовпадений, связанных прежде всего с изображением Первой мировой, косвенно свидетельствующих и о недостаточно широком кругозоре автора, и об использовании преимущественно устных рассказов рядовых участников войны [Рыбалкин 2012]. И это несмотря на то, что в «Тихом Доне» представлено рекордно высокое число исторических лиц, в том числе и при сравнении с «Капитанской дочкой» и «Войной и миром. «Подсчеты показывают, что среди всех персонажей романа на долю реально существовавших лиц приходится сто семьдесят три, то есть четвертая часть» [Семанов 1977, 167]. Однако именно эти «реально существовавшие лица» предельно скупо представлены в повествовании.
Разумеется, Шолохов уже в силу своего положения (плохо знал реалии Белого движения, цензура 1920-1930 гг.) вряд ли мог создать развернутые образы вождей Белого движения. Достаточно схематичны и в целом нейтральны представленные в «Тихом Доне» Алексеев, Деникин, Каледин, Корнилов, Краснов, Попов. Позднее Краснов высоко оценивал шолоховскую эпопею, в том числе и то, как он сам был изображен.
И в «Тихом Доне», и в «Поднятой целине», а до этого в «Донских рассказах» Шолохов не представил читателю развернутые образы видных исторических деятелей, руководителей Советского государства, прежде всего Ленина и Сталина, однако показал их восприятие в народных массах. Так, в «Тихом Доне» Сталин появится всего лишь один раз, в виде упоминания о его директиве войскам (исторический факт). На фоне событий 1930-х гг. «игнорирование» Вождя в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине» могло выглядеть странным и даже вызывающим. Достаточно сравнить шолоховские романы с эпопеей А.Н. Толстого «Хождение по мукам», также повествующей о событиях Гражданской войны.
Давая оценку Сталину в 1930-е гг., писатель избегает личностных оценок, растворяя свою точку зрения в народной. Не случайно центральной частью своего поздравления И.В. Сталину в связи с его 60-летием, опу-
бликованного в «Правде» 23 декабря 1939 г., Шолохов сделал слова простого кузнеца, никогда не видевшего Сталина, но связывающего именно с ним надежды на развитие страны. Для героев Шолохова Сталин - скорее не столько реальное историческое лицо, сколько представление о чем-то значительном, сохраняющемся в памяти как чудо.
В незаконченном романе «Они сражались за родину» Шолохов предпринял попытку понять Сталина-человека. Но роман так и не был закончен, а представленный в одной из послевоенных глав образ Сталина глазами Стрельцова-старшего не вышел за пределы схематизма в изображении исторических деятелей, когда-то заявленного писателем в «Тихом Доне».
Шолохов избегал развернутых образов реальных исторических деятелей, но великолепно через вымышленных персонажей воссоздал атмосферу 1910-1930 гг. В «Тихом Доне» всего лишь один раз будет упомянут Троцкий: визит на фронт и бегство со станции Чертково. Впоследствии эта сцена была вырезана цензурой, но писатель прекрасно передал обстановку того времени, никак, впрочем, не изобразив (и даже не попытавшись) историческую личность. Рассказ старого казака о комиссаре Мал-кине, видном работнике ВЧК - ОГПУ - НКВД, с легкостью «игравшем» чужими жизнями во время расказачивания в станице Букановской, только подтверждает типичность поведения Татарского актива. В действиях Мал-кина есть свойственная бабелевским героям карнавальная жестокость, но сам Малкин в шолоховском мире присутствует опосредованно. Во втором томе «Тихого Дона» есть небольшой, но весьма характерный эпизод с палачом-чекистом, расстрелянным, «отправленным в штаб Духонина» своими же за «цирк» (взяточничество, садизм, «безобразия») - вполне в духе героев «Конармии». С.Н. Семанов обратил внимание на то, как Шолохов точно передал через подробный рассказ об истории одного хутора Татарский несопоставимо более тяжелый характер Гражданской войны в сравнении с Первой мировой (в несколько раз больше погибло казаков) для донского казачества [Семанов, 1999, 41-43].
Тот же подход - через вымышленных персонажей воссоздать атмосферу времени - Шолохов использует и в «Поднятой целине». Вполне достоверна сцена исключения Нагульнова из партии за допущенные «перегибы», хотя и носит для героя характер вселенской катастрофы. Сталинская статья, ставшая поводом для исключения Нагульнова из партии, послужила сигналом для повального обвинения мелких исполнителей решений высшего и среднего партийного руководства в некомпетентности и несоответствии своей должности. В роли своеобразного «стрелочника» и оказывается Макар.
В главах из неоконченного романа «Они сражались за родину» Шолохов, как и в довоенном творчестве, изображает действительность как поток жизни. Не в Сталине, Ежове или Берии заключено главное объяснение причин репрессий 1930-х гг., а обиды и ненависть, переполняющие вчерашних казаков, сегодняшних колхозников (в этом отношении с Шолоховым спустя почти полвека будет солидарен и главный герой романа
«Авиатор» И. Платонов, и его автор - Е.Г. Водолазкин). Не из стратегических просчетов высшего командования, а из слабости каждого бойца складывается неблагоприятная ситуация на фронте летом 1942 г. Шолохов показывает, как маленькая часть, перестав оправдываться «соседями», сотворила чудо: выстояла и не отступила без приказа, сохранила знамя. И бойцы добровольно готовы вновь идти в бой, не требуя наград и почестей. В этом контексте совершенно по-иному может быть интерпретировано название романа - «они», а не мы.
В основу происходящих событий у Шолохова, как и у большинства его писателей-современников, участников грандиозных исторических преобразований, в значительной степени ложатся свои личные впечатления. Но Шолохов, в отличие от них, в «Тихом Доне», в «Поднятой целине» или в «Они сражались за родину» не полагается всецело на свои впечатления, не попадает под власть однажды увиденного. Так, сцена авианалета на советские войска в романе «Они сражались за родину», в которой Лопахин сбил фашистский самолет, словно пришла из рассказа самого писателя о бомбежке его родной станицы.
В июле 1942 г., то есть в то же время, которое описано в романе, в своем письме Г.М. Маленкову М.А. Шолохов описал бомбежку фашистской авиацией станицы Вешенской и переправы через Дон [Шолохов 2003, 229-230]. Безнаказанность фашистов, пассивность советских солдат, бессилие писателя, просящего для себя у всемогущего тогда Маленкова автомат ППШ, - именно эта картина предстанет в письме Шолохова. Но в романе, повествуя о боях недалеко от Вешенской, писатель нарисует совершенно иную картину: во время налета фашистских самолетов солдаты ведут по ним прицельный огонь, и Лопахин, в отдельных чертах характера которого угадывается сам автор, сбивает один «Юнкерс». Шолохов, в отличие от Астафьева, Воробьева, Солженицына и других писателей, не доверяет безоговорочно своей личной правде. Для Шолохова, как когда-то для Л.Н. Толстого, правда факта, личного воспоминания или документа не должна перевешивать истинный смысл происходящих событий. В этом историзм М.А. Шолохова, столь отличный от многих его современников, где всецело властвует личное, когда-то увиденное, пережитое или услышанное. И в этом отношении шолоховское видение истории оказалось созвучно так называемому микроисторическому подходу, представленному в научной литературе 1930-х-1960-х гг. Для Марка Блока, одного из поборников микроисторического подхода, история - «наука о людях во времени». Вряд ли Шолохов знал о подобном подходе, хотя бы по причине практически полного отсутствия сведений об их работах в советской печати, но все произведения писателя, и особенно «Тихий Дон», - это произведения о людях во времени.
Шолохов в отличие от Д.С. Мережковского и других исторических романистов начала XX в. не имел своей теоретически оформленной историософской концепции, что не помешало формированию у Шолохова собственного видения исторического процесса. Вот только реализовывалось
оно через текст (историософская концепция Шолохова также проявлялась в выступлениях перед читателями, в посвящениях и предисловиях, коротких статьях и заметках), а самые дорогие для писателя идеи воплощались эстетически и раскрывались через действие.
В мелочах, во всем, что составляет «прозу жизни», Шолохов, как когда-то А.С. Пушкин, видит основу того, что и определит в итоге историю как процесс. «Шолоховский герой, и это особенно хорошо видно на примере Григория Мелехова, был вынужден включиться в непосредственное участие, в делание истории» [Костин 2010, 126]. Художественный образ как откровение определяет для писателя, художника и историка, то направление, которому он следует в дальнейшем. «Образ эпохи» позволяет писателю нащупывать очертания будущего [Небольсин 2019, 123]. Углубленное погружение в, на первый взгляд, малое пространство Верхнего Дона, позволяющее говорить и «новом историзме» Шолохова и о микроисторическом подходе, приводит писателя к художественным обобщениям, и поныне сохраняющим свое историософское значение.
Историзм Шолохова - это и отказ от догматичного следования той или иной теории (гетевское «суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет»), и внимание к прозе жизни без пренебрежения к широкому историко-культурному обозрению всего того круга проблем, которые, собственно, и определяют онтологию человеческого бытия. Историзм шолоховских произведений - не нечто застывшее: он изменяется вместе с эволюцией исторического сознания и видения истории как процесса в Советской России, в отдельных моментах подготавливая ее, и в этом отношении являет собою и факт культуры XX в., и артефакт, и прообраз мышления XXI столетия (уже отмеченная сходность в определении причин репрессий между Шолоховым («Они сражались за родину») и Водолазкиным («Авиатор»)). И развивается от понимания истории как поля деятельности различных социальных сил на уровне больших, почти цивилизационных обобщений к признанию высшей ценности исторического процесса в доме, семье, к утверждению национально-государственных форм бытия.
ЛИТЕРАТУРА
1. Васильев В. Огни во мраке: Шолохов в сознании интеллигенции «с того берега» // Васильев В. Михаил Шолохов в сознании Солженицына и его единомышленников. М.: Родина, 2020. С. 5-50.
2. Кожинов В.В. Размышления об искусстве, литературе и истории. М.: Согласие, 2001. 816 с.
3. Корниенко Н. В. Читатели Михаила Шолохова: контексты эпохи // «Очень прошу ответить мне по существу...» Письма читателей М.А. Шолохову. 1929 -1955. М.: ИМЛИ РАН, 2020. С. 625-798.
4. Костин Е.А. Философия и эстетика русской литературы. Вильнюс: Vaga, 2010. 432 с.
5. Небольсин С.А. Человек и документ у Шолохова // Литература и документ / отв. ред. В.С. Сергеева. М.: ИМЛИ РАН, 2019. С. 107-137.
Новый филологический вестник. 2021. №3(58). --
6. Образы времени и исторические представления: Россия - Восток - Запад / под ред. Л.П. Репиной. М.: Кругъ, 2010. 960 с. (Образы истории).
7. Палиевский П.В. Шолохов и Булгаков. М.: Наследие, 1993. 120 с.
8. Петров А.В. Становление художественного историзма в русской литературе XVIII в.: дис. ... д. филол. н. М., 2006. 463 с.
9. Рыбалкин А.А. Неточности и ошибки «Тихого Дона» // Вопросы литературы. 2012. № 4. С. 114-131.
10. Сатарова Л.Г. «Православный тихий Дон» в творчестве М.А. Шолохова и его предшественников. М.: ИНФРА-М, 2019. 270 с.
11. Семанов С.Н. Православный «Тихий Дон». М.: Наш современник, 1999. 143 с.
12. Семанов С.Н. Сердце Родины: литературно-критические статьи и очерки. М.: Московский рабочий, 1977. 200 с.
13. Томашевский Б.В. Пушкин: в 2 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1990. 383 с.
14. Трубина Л.А. Художественный текст в аспекте категории исторического сознания // Текст как филологический феномен: актуальные аспекты рецепции и интерпретации / сост. и научн. ред. Л.А. Трубина, В.К. Сигов. М.: МИГУ, 2018. С. 14-35.
15. Шестова Т. Л. Глобальный историзм и его роль в развитии знаний об обществе: дис. ... д-ра ф. н. М., 2012. 358 с.
16. Шолохов М.А. Письма / под общей ред. А. А. Козловского и др. М.: ИМЛИ РАН, 2003. 480 с.
17. Шолохов М.А. Собрание сочинений: в 8 т. М.: Художественная литература, 1985.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Rybalkin A.A. Netochnosti i oshibki "Tikhogo Dona" [Inaccuracies and Mistakes in "The Quiet Don"]. Voprosy literatury, 2012, no. 4, pp. 114-131. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
2. Korniyenko N.V. Chitateli Mikhaila Sholokhova: konteksty epokhi [Mikhail Sholokhov's Readers: the Contexts of the Epoch]. "Ochen'proshch otvetit' mne po sushchestvu..." Pis'ma chitateley M.A. Sholokhovu [Could You Please Respond Adequately: the Readers' Letters to M.A. Sholokhov]. 1929-1955. Moscow, IWL RAS Publ., 2020, pp. 625-798. (In Russian).
3. Nebol'sin S.A. Chelovek i dokument u Sholokhova [Man and Document in Sholokhov]. Sergeyeva VS. (ed.). Literatura i dokument [Literature and Document]. Moscow, IWL RAS, 2019, pp. 107-137. (In Russian).
4. Trubina L.A. Khudozhestvennyy tekst v aspekte kategorii istoricheskogo soz-naniya [A Literary Text in the Aspect of Historical Cognition]. Trubina L.A., Sigov V.K. (comp., ed.). Tekst kakfilologicheskiy fenomen: aktual'nyye aspekty retseptsii i inter-pretatsii [Text as a Philological Phenomenon: the Relevant Aspects of Reception and Interpretation]. Moscow, Moscow Pedagogical State University Publ., 2018, pp. 14-35. (In Russian).
5. Vasil'yev V. Ogni vo mrake: Sholokhov v soznanii intelligentsii "s togo berega"
[Lights in Darkness: Sholokhov in the Minds of the "Other Side" ]. Vasil'yev V Mikhail Sholokhov v soznanii Solzhenitsyna i ego edinomyshlennikov [Mikhail Sholokhov in the Minds of Solzhenitsyn and hid Followers]. Moscow, Rodina Publ., 2020, pp. 5-50. (In Russian).
(Monographs)
6. Kostin E.A. Filosofiya i estetika russkoy literatury [The Philosophy and Aesthetics of Russian Literature]. Vilnius: Vaga Publ., 2010. 432 p. (In Russian).
7. Kozhinov V.V. Razmyshleniya ob iskusstve, literature i istorii [Thoughts on Art, Literature, and History]. Moscow, Soglasiye Publ., 2001. 816 p. (In Russian)
8. Paliyevskiy P.V. Sholokhov i Bulgakov [Sholokhov and Bulgakov]. Moscow, Naslediye Publ., 1993. 120 p. (In Russian).
9. Repina L.P. (ed.). Obrazy vremeni i istoricheskiye predstavleniya: Rossiya -Vostok - Zapad [The Images of Time and Historical Views: Russia - the East - the West], Series: Obrazy istorii [Images of History]. Moscow, Krug Publ., 2010. 960 p. (In Russian).
10. Satarova L.G. 'Pravoslavnyy tikhiy Don'v tvorchestve M.A. Sholokhova i ego predshestvennikov [The Orthodox "The Quiet Don" in the Works by M.A. Sholokhov and his Predecessors]. Moscow, INFRA-M Publ., 2019. 270 p. (In Russian).
11. Semanov S.N. Pravoslavnyy "TikhiyDon" [The Orthodox "The Quiet Don"]. Moscow, Nash sovremennik Publ., 1999. 143 p. (In Russian).
12. Semanov S.N. Serdtse Rodiny: literaturno-kriticheskiye stat'i i ocherki [The Heart of the Motherland: Literary Criticism: Articles and Essays]. Moscow, Moskovs-kiy rabochiy Publ., 1977. 200 p. (In Russian).
13. Tomashevskiy B.V. Pushkin [Pushkin]: in 2 vols. Vol. 2. Moscow, Khudozhest-vennaya literature Publ., 1990. 383 p. (In Russian).
(Thesis and Thesis Abstracts)
14. Petrov A.V. Stanovleniye khudozhestvennogo istorizma v russkoy literature 18 v. [The Evolution of Literary Historicism on Russian Literature of the 18th Century]: Dr. Thesis. Moscow, 2006. 463 p. (In Russian).
15. Shestova T.L. Global'nyy istorizm i ego rol' v razvitii znaniy ob obshchestve [The Global Historicism and its Role in Developing Social Knowledge]: Dr. Thesis. Moscow, 2012. 358 p. (In Russian).
Поль Дмитрий Владимирович, Московский педагогический государственный университет.
Доктор филологических наук, профессор. Научные интересы: русская литература XX-XXI вв. (творчество М.А. Шолохова; историческая проза; современная проза).
E-mail: [email protected]
Dmitry V. Pole, Moscow Pedagogical State University.
Doctor of Philology, Professor. Scientific interests: Russian literature of the 20th -21st centuries (the works by M.A. Sholokhov; historical prose; modern prose).
E-mail: [email protected]
