CC BY
75
ФИЛОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2015. №2(40)
УДК 821.111.09 Таунсенд
ИСТОРИЯ КАК ПОВСЕДНЕВНОСТЬ: О СБОРНИКЕ РАССКАЗОВ С.ТАУНСЕНД «ПУБЛИЧНЫЕ ПРИЗНАНИЯ ЖЕНЩИНЫ СРЕДНИХ ЛЕТ»
© Т.Г.Струкова
Статья посвящена истории, которая анализируется как длящийся процесс повседневности. Феномен повседневности рассматривается в работе как историческая процессуальность. На примере рассказов из цикла «Публичные признания женщины средних лет» английской писательницы Сью Таунсенд, описывающей события из собственной жизни, рассматривается личность автора, ориентирующегося при создании произведения не на усиление эпичности, а на непосредственные наблюдения.
Ключевые слова: повседневность, история, микроистория, макроистория, повседневность как история, случай.
Вопросы о том, что есть история и историческое, каким образом изображать течение жизни -как индивидуальную судьбу отдельного человека или как часть единого цивилизационного потока, или возможен некий третий вариант - сложнейшие в современной литературе [см: 1]. Столь же трудна исследовательская задача, которая стоит перед литературоведением, особенно в выборе методологии.
В 1950-60 годы Р.Кено и Ф.Бродель (см., например, Р.Кено «Синие цветы», 1965) негативно воспринимали попытки заняться «эфемерными событиями», скользя по поверхности глобальных изменений. В иерархии Броделя частные детали жизни отдельного человека были последними по значению по сравнению с тектоническими сдвигами макроистории, именно поэтому понятие «микроистория» рассматривалось им негативно. Правда, более широко термин стал употребляться после выхода в свет романа Ремона Кено «Синие цветы», в котором микроистория иронически трактуется даже ниже истории события. В романе герцог д'Ож разговаривает с капелланом:
«- Скажи, принадлежит ли базельский церковный собор мировой истории?
- Да. Мировой истории в целом.
- А мои малые пушки?
- Всеобщей истории в частности.
-А свадьба моей дочери?
- Едва ли даже и к истории событий. В лучшем случае к микроистории.
- К чему? - рявкнул герцог д'Ож. - Что это, к черту, за язык?» [2: 73].
Но уже в 1968 подзаголовок монографии мексиканского историка Л.Гонсалес-и-Гонсалеса «Бунтующая деревня» вводит термин «микроистория» в научный оборот. В конце семидесятых годов ХХ века итальянские ученые превращают
это понятие в целое научное направление (К.Гинзбург, Э.Гренди, Дж.Леви и др.). В 1990 году Джованни Леви заметил, что «микроистория означает не разглядывание мелочей, а рассмотрение в подробностях» [3: 113]. Микроистория как часть социальной истории порождает взрыв интереса к повседневности во всех ее ипостасях [4-7]. В западной науке это происходит в 1970-90-е годы, когда формируется полифоническое многообразие методов и способов представления эмпирического материала на фоне макроистории или глобальной истории.
Однако существенным недостатком микроистории, согласно Дж.Леви и К.Гинзбургу, является крайний релятивизм интерпретации, когда утрачиваются всякие критерии достоверности. Столь же резко ученые возражали против другой формы релятивизма - постмодернизма, который сводил многообразную, многовекторную реальность только к тексту. По мнению Ж.Ревеля, микроистория легко попадает в «ловушку описа-тельности», когда репрезентация объекта размывается, но методология микроанализа позволяет проследить взаимодействие индивидуальных, семейных тактик и надличностных, экономических и политических стратегий. Микроисторики опираются на противоречивость и непоследовательность, потому что плюрализм мнений огромного количества «маленьких людей» приводит к фрагментированию, делая любую систему подвижной. А человек, избирая собственную тактику поведения, проскальзывает в зазоры между некогерентными нормативными системами.
История начинает вторгаться в ту область, которая изначально была закреплена за литературой. Заметим, что и форма изложения микроисторических исследований приближается к художественному дискурсу. Микроистория обра-
щается к «маленькому человеку» и к исследованию его невеликих дел. Кстати, для русской литературы XIX века этот образ был одним из основных, а физиологический очерк представил разнообразнейшие социальные, профессиональные, сословные типы в окружении обиходных вещей и орудий труда. Акцент ставился на действиях и поведении персонажей, внутренний мир оказывался недоступен, да писатели натуральной школы особенно не стремились к его раскрытию, потому что именно материально-бытовая среда, в которую погружен человек, представляла для них наибольший интерес. Несомненно, писатели натуральной школы научили художников последующих поколений видеть этот материальный, повседневный мир, который столь важен для человека.
Английская писательница Сью Таунсенд (1946-2014) выпускает в 2001 году книгу «Публичные признания женщины средних лет», сформированную из «рассказов», которые она ежемесячно писала для «Сейнсбери мэгазин». «Публичные признания женщины средних лет» являют собой образец цикла рассказов, продолжая британскую литературную традицию. Думается, что причиной обращения писательницы к этой жанровой форме становится, как и в начале ХХ века, неоднозначность очередной переходной эпохи, реакция на «разрыв» времен, когда «жизнь распылилась» (П.Флоренский). Жанр рассказа отвечает, как и прежде, запросам времени, он мобилен, динамичен, концентрирован и лаконичен. Отдельный рассказ цикла «Публичные признания женщины средних лет» выхватывает из потока времени какую-то ситуацию, конфликт или событие, тогда как весь цикл расширяет границы жанра и претендует на попытку осмысления существования человека в мире, который стремительно меняется.
Если сравнить цикл рассказов С.Таунсенд с циклами рассказов писателей ХХ века, к примеру С.Моэма, Г.Гессе или Г.Белля, то выявляется несколько принципиальных отличий. Писатели-предшественники ориентировались на усиление эпичности, когда соединение рассказов в цикл предполагало движение от единичной ситуации к множеству, от отдельной детали к целому.
В книге Таунсенд это непосредственные наблюдения, в которых нет ничего экстраординар -ного, в отличие от историка, стоящего перед выбором «значительного и выразительного Случая» [8: 49]. Писательница за точку отсчета берет единичный случай из жизни своей или своих родственников, соседей, знакомых, случайных встречных или попутчиков. Ее и их жизни становятся не только темой повествования, но и смыс-
лом универсального центра собственной картины мира. В этом писательница видит общность, подобие или различие, а приверженность к изображению бытовых деталей захолустного английского городка не означает отказ от масштабных взаимосвязей, напротив, придает им новое качество. Натали Земон Дэвис называет подобную парадигму «методом децентрирующего сопоставления» [9: 112].
Сью Таунсенд столь демонстративно избегает усиления эпичности, что заставляет задуматься, а почему писательница действует именно таким образом. Ответ, на мой взгляд, заключается в том, что сама дробность времени, отсутствие центра или объединяющего начала, к которому может стремиться цикл, ризоматические отношения формы и содержания, диктуют новый вид циклизации. Формальной основой этого вида продолжает быть соединение всех циклизующих составляющих (единое название цикла, тематика, общий автор-рассказчик, объединяющий модус повествования и.т.д.), что закономерно, но автор демонстративно акцентирует раздробленность, отсутствие целокупности, связности отдельных тем и идей. Как ни странно, но именно это оттеняет движение жизни, регламентированное и ненормированное, логичное и хаотичное, рациональное и эмоциональное, закономерное и случайное, то есть все то, что составляет мозаику бытия и бытийности человека, когда изображение повседневности превращается в изображение истории через призму индивидуальной жизни.
В «Публичных признаниях женщины средних лет» писательница использует один из распространенных сюжетных приемов, который восходит к эстетике Просвещения, - присутствие простодушного, который взрывает ситуацию изнутри. Этот Другой раскрывает несуразное, глупое, а иногда и абсурдное в течении жизни. Эффект отстранения дистанцирует автора-рассказчика от собственной культуры, и стоит сказать, что подобная фокусировка обнажает противоречивость национального дискурса. В рассказах писательница часто посмеивается над тем или иным «коньком» англичан, что в диахронной интертекстуальности отсылает читателя к роману Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди».
Самые непритязательные вещи, которые вроде бы не могут быть объектом высокой рефлексии, становятся в «Публичных признаниях женщины средних лет» исходным материалом, который художественно переосмысливается. Именно повседневность, по мнению писательницы, составляет бытие человека. Она пишет о кабельном телевидении и собственной отнюдь не модельной фигуре, бедности и отсутствии работы,
слизняках в саду и водке, новых супермаркетах и книжках в бумажной обложке, которые покупают, чтобы скоротать время в поезде, а потом бездумно выбросить. Таунсенд не скрывает авторского «я», она выхватывает из ежедневного потока забавные детали, которые при ближайшем рассмотрении оборачиваются совсем не смешной, а горькой и драматичной стороной. В горизонте повседневного сознания одновременно сосуществуют субъективное, социальное и природное, совокупно формируя познание жизненного мира [10].
Я намеренно остановлюсь только на двух рассказах из этого цикла, в совокупности он требует обстоятельного, развернутого анализа. В рассказе «Новый супермаркет» рассказчица повествует об открытии нового магазина рядом с тем местом, где она живет. «Меня, пишет она, в тот момент дома не было, зато мои дети, которые всегда в курсе последних магазинных новостей, побывали там сразу же. Они и посоветовали мне одеться потеплее. День был знойный, над Лестером ацетиленовой горелкой висело солнце, но я послушно надела кардиган, брюки и рубашку» [11: 211]. Начало интригующее, банальный поход за покупками оборачивается некоей операцией, требующей подготовки, особенно если упустить из вида, что автор отправилась не в традиционный местный магазинчик, хозяин которого стоит за прилавком и знает своих покупателей не только в лицо, но и по именам, а в супермаркет.
Осенняя одежда для шопинга в разгар лета -тот маркер, который привлекает внимание, что далее подтверждается текстом. «Мы вошли и попали в Антарктику: ослепительный белый свет и холодина. Ей-богу, я не удивилась бы, даже если бы навстречу нам вышла стайка пингвинов. Кутаясь в кардиган, я с жалостью поглядывала на заледеневших покупателей в рубашках и шортах» [11: 212]. Очень точная зарисовка. Ледяной воздух от холодильников не дает возможности сосредоточиться, холод подстегивает, процесс покупок ускоряется: бегом вдоль стоек и витрин, быстро наполнить тележку и с облегчением окунуться в летнее тепло. В рассказе читаем: «За пятнадцать минут пребывания в магазине у меня совершенно окоченели руки и ноги. Я мечтала избавиться от тележки и выскочить на солнышко» [11: 213].
Технологичность супермаркета предполагает, что овощи и фрукты там всегда свежие, но ознакомительная экскурсия по супермаркету подтвердила совершенно противоположные факты -вонь от гнилых помидоров, вялые початки кукурузы и «грустный пучок лука» [11: 214]. И в довершение всего подслушанный рассказчицей
разговор продавцов, которые «поздравляли друг друга с выручкой за первую неделю, стоя у горы скукоженной картошки, поросшей зловещими зелеными ростками» [11: 214].
При кажущемся изобилии продуктов, которые лежали на километрах полок, выбор оказался скуден: «...я спросила, если ли баранья печень, похоже, он никогда о ней не слыхал. Может быть, она вообще исчезла, как монеты в полкроны и бельевые катки, подумала я» [11: 214]. За бытовой деталью скрывается глубочайший смысл - повседневность так невозвратно поменялась, что разные поколения друг друга не понимают. Естественно, рассказчица не призывает остановить технологии. Таунсенд, повествуя о повседневном походе в магазин, пишет совершенно о другом. Естественно, времена охоты на мамонта, собирание вершков и корешков ушло, электрический утюг сменил бельевой каток, но технологический процесс, облегчив обыденное существование, привел к тотальному разрыву, отчуждению человека от окружающей среды. Эта среда стала холодной, безжизненной, потеряла теплоту и антропоморфность.
У Джойса в романе «Улисс» есть замечательный эпизод выбора Блумом бараньей почки для утренней трапезы. Джойс точно фиксирует, что в повседневности доминирует чувственное, эмоциональное, иррациональное начало. Откладывание удовольствия от вожделенной пищи, а Блум утром совершает путешествие в лавку мясника, по дороге в которую описывает дома, конторы и дает меткие характеристики практически всем обитателям улицы, превращает обычный завтрак в священнодействие. Повседневность становится динамичной, любой объект провоцирует воспоминание, переживание, усиливает внутреннюю эмоциональную жизнь.
Таунсенд, изображая один из стандартных супермаркетов, тонко улавливает, что в современном мире утеряна сакральная связь между человеком и пищей. Мало того, никакой расслабленности от предвкушаемого вкуса и сытости, от процесса приготовления и ожидания, ежедневного маленького праздника нет, есть только отвращение. «Юноша предложил свиную печень, такую свежую, будто ее только что вырвали у несчастной свиньи. Клянусь, она все еще дрожала на поддоне, поэтому я ее отвергла» (курсив автора. - Т.С.) [11: 213].
У писательницы супермаркет начинает выполнять несвойственную ему роль: он характеризует частную жизнь. В рассказе есть примечательный эпизод о выборе продуктов мужчиной на ходулях: «В его корзине лежали признаки одиночества: замороженные обеды на одного,
маленькая буханка хлеба, коробка лапши» [11: 213]. Крошечная ремарка затрагивает одну из животрепещущих проблем нового века, о ней предпочитают вообще не говорить. Священнодействие приготовления пищи, о котором писал Джойс в двадцатые годы ХХ века, в начале XXI века оказывается исключенным из жизни городского жителя. Разогревание в микроволновой печи и приготовление еды - это не просто явления разного порядка, это диаметрально противоположные действа. Пища утрачивает сакральность, она превращается в некий искусственный продукт, необходимый биомассе для поддержания жизненных сил. Да уж, точно и жестко. Вниманию писательницы и ее умению сделать из скользящего вроде бы по поверхности наблюдения вывод о расчеловечивании современной цивилизации можно только аплодировать.
Основной лейтмотив повествования в этом рассказе - холод, с него повествование начинается, им же заканчивается. Рассказчица в летнюю жару одевается не по сезону, продавец в рубашке с короткими рукавами стоически переносит ледяные потоки воздуха, кассирша мудро поддевает под фирменный халат теплый джемпер. «Я подумала об адском холоде, гнилых помидорах, наглых продавцах, о пакетах, которые не открываются, и мне захотелось, как двухлетнему ребенку, упасть на пол и закатить истерику» [11: 214].
«Адский холод» супермаркета порождает у рассказчицы иррациональные чувства, а повседневность современного города как-то незаметно приобретает оттенок инфернальности. Обычный супермаркет разочаровывает, раздражает и даже пугает не потому, что он плох, а потому что в нем человек, который пришел выбирать продукты (коль скоро этот процесс не изменить), в гло-бализованном механизме из субъекта с собственной волей превратился в объект, которого бездушно потребляет магазин.
Когда мы говорим о метафизической сущности разных родов и видов искусства, то аллюзии, референции к другим текстам и культурам всегда продуктивны и помогают увидеть широчайший контекст, в который оно включено. А когда речь заходит о национальном модусе, то трудность, с которой рано или поздно сталкивается исследователь, заключается в том, что взаимоотношение национального и общечеловеческого бывает неоднозначным. Восприятие и изображение художником другой национальной картины мира во многом зависит от того, насколько собственное сознание позволяет ему оставаться на позиции Другого, не переходя на позицию Чужого.
Автостереотипы и гетеростереотипы играют огромную роль в собственном восприятии этноса
и в формировании представления о другой национальной идентичности, другой культуре и литературе. Автостереотипы - это комплексные представления (исторические, культурные, эстетические, психологические, социальные, политические и т.д.) этноса о самом себе, а если говорить применительно к словесности, то синхронические и диахронические связи внутри одной литературы. Для автостереотипов характерно смягчение или отсутствие критического отношения к носителям данной национальности и культуры, при этом автостереотипы допускают насмешку, самоиронию и даже сатиру, но только если они артикулируются, что чрезвычайно важно, представителями того же этноса.
Гетеростереотипы отражают то, что думают люди по поводу другого этноса, при этом традиционные устойчивые модели воздействуют на непосредственные психологические реакции, формируют национальное сознание, а также поведение во время межнациональной коммуникации. Гетеростереотипы чаще всего критичны, в них отражается многообразный эмоциональный спектр: симпатии, предрассудки, предубеждения, антипатии, которые с большим трудом преодолеваются и которые неизбежно в той или иной форме являют себя при встрече с другой культурой.
Когда Таунсенд пишет о России, то она занимает позицию Чужого, взгляд которого скользит по поверхности, фиксируя только абсурдность русской жизни. Подобная конвенциональ-ность оказывается почти непреодолимой: британский образ жизни предстает организованным и демократичным, а русский - хаотичным и совершенно неподдающимся упорядочиванию. В книге «Публичные признания женщины средних лет» интерпретация Таунсенд России и русской культуры 1990-х годов не очень разнится от клише, которые были широко распространены в Британии еще в первой половине ХХ столетия. Гетеростереотипные представления британца о России являют себя на уровне давно закрепленных топосов, как-то: древние иконы и Достоевский (книги которого мало кто из англичан читал), КГБ и шпиономания, лучший в мире балет, страшные морозы и беспробудное пьянство. Представления британцев о русских и русскости сформированы в парадигме «свой / чужой», Россия - это страна, в которой свирепствует тирания, народ повально спился, а потому ни демократические преобразования, ни создание великих произведений уже невозможно.
При этом Таунсенд иронически относится к соотечественникам, едко замечая, что англичане - это та нация, которая «обожает выступать в роли героев, преодолевающих трудности» [11:
307]. В этом автостереотипе отражена положительная сторона британского характера - умение посмеяться над собой. В рассказе «Водка» Таунсенд ехидно повествует, как однажды она отправилась с друзьями в лондонский бар «Царь». Естественно, это было «заведение в русском стиле» [11: 360].
Слово «царь» уникально, оно соотносится с государственным устройством России, и для британца это кодификация русскости. Но для англичан «царь» не то же самое, что королева, коннотация откровенно снижена. Это понятие означает либо то, что в начале ХХ века революция уничтожила царскую власть (но подобная интерпретация присуща читателю-интеллектуалу), либо, как это подмечает Таунсенд, дефиниция превращается в торговый бренд, и выстраивается такая семантическая цепочка: «царь - бар русский стиль - водка».
Русскость бара подчеркивается не только наличием «семидесяти сортов водки», но и костюмом официанта, в котором важна такая деталь, как «красный кушак» (red belt. - Т.С.). Далее следует ироничная ремарка: «Увы, при всем своем очаровании и желании помочь, официант не смог ничего посоветовать, поскольку по национальности был бразильцем и работал там первый день» [11: 361] (курсив мой. - Т.С.). Выясняется, что получить квалифицированную консультацию об этикете употребления русского напитка было не у кого, а водку принесли как виски, в вазочке со льдом.
Когда писательница упоминает о визитах в Советский Союз, то немедленно актуализируется шпионский стереотип, вариация на тему КГБ. Та-унсенд насмешливо замечает: «один из моих сыновей втайне верил в мою шпионскую деятельность. Если уж на то пошло, даже фамилия одного из моих самых популярных персонажей Моул» [8: 361] (mole - крот, разгов. - шпион. - Т.С ). Самое первое впечатление автора от посещения Советского Союза, которое она считает верным, было следующим: «Эта страна балансирует на грани хаоса и не дает ей в него упасть только водка» [11: 363]. Далее писательница объясняет падение «правительства Горбачева» изменением правил продажи алкоголя, а Москву девяностых годов называет городом, где «пили напропалую» [11: 363].
В рассказе есть, к примеру, такой пассаж: «Чтобы войти после полуночи в гостиницу ... приходилось переступать через швейцара. Он лежал в ливрее, распластавшись на полу и загораживая вход. Впервые натолкнувшись на этот живой барьер, я решила, что у человека приступ, и стала озираться по сторонам, ожидая появления «скорой», но быстро все поняла, наблюдая за маневрами других гостей вокруг тела» [11: 362]
(курсив мой. - Т.С.). Очевидно, что это намеренная аффектация, которая понимается носителем русской культуры как гротескный штрих, явное преувеличение (пьяный швейцар в московской гостинице «Интурист» был бы немедленно уволен в любые времена), но эта деталь воспринимается британским читателем как достоверное свидетельство очевидца.
Таунсенд изумляется тому, что все постояльцы переступали через швейцара («they stepped over the doorman». - Т.С ). Развитым культурам свойственен запрет на переступание через человека, а подобная ситуация предполагает либо невероятно низкое падение культуры, либо ее полное отсутствие. Выстраиваются две ординаты: «пьянство, отсутствие милосердия = Россия», «Великобритания = отсутствие алкоголизма и милосердие к человеку».
И далее Таунсенд замечает, что «в такой сложной для жизни стране, как Россия, дешевая водка - вещь первой необходимости. Для большинства населения жизнь - ежедневная борьба, и, как ни хочется верить в безграничные возможности искусства и культуры, все же понимаешь (в душе), что крепкая выпивка облегчает страдания так же эффективно, но вдвое быстрее, причем без очередей за билетами» [12: 362-363].
Но более всего писательницу поразили русские холода, когда «замерзает дизельное топливо», а водители жгут «факелы из газет под топливным баком». В России, как и в других странах с холодным климатом, легковые автомобили, автобусы заправляются бензином, который не замерзает при морозе минус пятьдесят. Водители разогревают карбюратор, а не топливный бак, иначе он просто взорвется, но эта техническая деталь в рассказе остается за скобками.
Окончание рассказа показательно: после того, как шофер завел мотор автобуса, он «застывшими пальцами с трудом отвинтил крышку металлической фляжки, запрокинул голову и влил в себя водку. В Великобритании наверняка тут же подняли бы на ноги медиков и спасателей, но этот бедолага сделал то единственное, что нужно, чтобы выжить в России» [11: 363]. Противопоставление «цивилизованный / нецивилизованный» тонко акцентируется упоминанием «медиков и спасателей», которых «поднимают на ноги», если в Великобритании человек перебирает со спиртным, а в России поступок водителя признается правильным.
Таунсенд с уважением и интересом относится к России, но гетеростереотипный импринтинг не меняется после непосредственного знакомства с русской жизнью. Для писательницы Россия остается непроницаемой, нецивилизованной, хаотичной и
неупорядоченной страной, в которой культура как фактор жизни оказывается несущественной.
Состоящий из предисловия и девяноста рассказов цикл «Публичные признания женщины средних лет» передает мозаичную картину жизни автора-повествователя. При этом Таунсенд использует удивительную технику письма: она избегает создания как образа повествователя, так и образа рассказчика. Она четко декларирует, кто говорит: голос принадлежит ей и только ей -физическому автору Сью Таунсенд; она изображает события собственной жизни, ситуации происходят именно с ней, а эмоции, которые не скрываются, переживаются ею. Подчеркнутая нелитературность, избегание традиционных повествовательных приемов производит интересный эффект: в ее рассказах очевидно балансирование на грани фактического и художественного. Документальное опирается на отдельную ситуацию, тогда как художественное переосмысление единичного случая синтезирует общее. Личные истории человека, существующего в своем потоке повседневности и неизбежно пересекающегося с повседневностями других людей, превращается в историю времени, зафиксированную очевидцем, во всем богатстве деталей и частностей, общих дел и проблем, событий и эмоций. И все повествование окрашено писательской индивидуальностью, которая подчеркивается эмпирическим «я», которое страдает и печалится, радуется и злится, торжествует и смеется.
1. Бахтина М.А. Интерпретация исторического в творчестве Дж.Барнса (романы «История мира в
10 с V главах», «Англия, Англия», «Предчувствие конца»): автореф. дис. ... канд. филол. наук. - Воронеж, 2013. - 24 с.
2. Queneau R. Le fleures bleues. - Paris: Gallimard, 1965. - 288 с.
3. Levi G. On Microhistory // P.Burke (Hg.). New Perspectives on Historical Writing. - Oxford, 1991. -P. 93 - 113.
4. Людтке А. История повседневности в Германии: Новые подходы к изучению труда, войны и власти - М.: РОССПЭН, 2010. - 285 с.
5. Струкова Т.Г. Повседневность и литература // Научно-философский анализ повседневности: проблемы и перспективы в ХХ1 веке / под ред. Т.Г.Струковой. - Воронеж, 2010. - С. 141 - 157.
6. Струкова Т.Г. Креативная повседневность // Гуманитарные аспекты повседневности: проблемы и перспективы развития в XXI веке. III Международная научно-практическая Интернет-конференция, Воронеж. Октябрь - ноябрь 2012 г. URL: http://www.vspu.ac.ru/text/povsednevnost (дата обращения: 28.02.2015).
7. Феномен повседневности в литературе ХХ века: монография / Т.Г.Струкова [и др.]: науч. ред. Т.Г.Струкова - Воронеж: ВГПУ, 1013. - 208 с.
8. Ginzburg C. und Poni C. Was ist Mikrogeschihcte? // Geschichtwerkstatt. - 1985. - № 6. - S. 48 - 52.
9. Земон Дэвис Н. Обряды насилия // История и антропология. Междисциплинарные исследования на рубеже XX-XXI веков. - СПб: Алетейя, 2006. -С. 111 - 162.
10. Серто М. де. Изобретение повседневности. Искусство делать. - СПб: Изд-во Европейского унта в Санкт-Петербурге. - 2013. - 330 с.
11. Таунсенд С. Публичные признания женщины средних лет. - М., 2004. - 384 с.
12. Townsend S. The Public Confession of a Middle-aged Woman. - L.: Penguin Books, 2001. - 355 p.
HISTORY AS EVERYDAY LIFE: ON S.TOWNSEND'S BOOK OF STORIES «THE PUBLIC CONFESSION OF A MIDDLE-AGED WOMAN»
T.G.Strukova
The article analyzes history as a process of everyday life. The phenomenon of everyday life is seen here as a historical processuality. The article studies the author's personality basing on the collection of stories "The Public Confession of a Middle-Aged Woman" by the English author S. Townsend. When creating this work, the author does not aim at strengthening its epic side, but focuses on first hand observations.
Key words: everyday life, history, micro history, macro history, everyday life as history, incident.
1. Baxtina M.A. Interpretaciya istoricheskogo v tvor-chestve Dzh.Barnsa (romany «Istoriya mira v 10 s V> glavax», «Angliya, Angliya», «Predchuvstvie kon-ca»): avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. - Voronezh, 2013. - 24 s. (in Russian)
2. Queneau R. Le fleures bleues. - Paris: Gallimard, 1965. - 288 s. (in French)
3. Levi G. On Microhistory // P.Burke (Hg.). New Perspectives on Historical Writing. - Oxford, 1991. -P. 93 - 113. (in English)
4. Lyudtke A. Istoriya povsednevnosti v Germanii: No-vye podxody k izucheniyu truda, vojny i vlasti - M.: ROSSPE'N, 2010. - 285 s. (in Russian)
5. Strukova T.G. Povsednevnost' i literatura // Nauchno-filosofskij analiz povsednevnosti: problemy i per-
spektivy v XXI veke / pod red. T.G.Strukovoj. - Voronezh, 2010. - S. 141 - 157. (in Russian)
6. Strukova T.G. Kreativnaya povsednevnost' // Gu-manitarnye aspekty povsednevnosti: problemy i per-spektivy razvitiya v XXI veke. III Mezhdunarodnaya nauchno-prakticheskaya Internet-konferenciya, Voronezh. Oktyabr' - noyabr' 2012 g. URL: http://www.vspu.ac.ru/text/povsednevnost (data obrashheniya: 28.02.2015). (in Russian)
7. Fenomen povsednevnosti v literature XX veka: monografiya / T.G.Strukova [i dr.]: nauch. red. T.G.Strukova. - Voronezh: VGPU, 1013. - 208 s. (in Russian)
8. Ginzburg C. und Poni C. Was ist Mikrogeschihcte? // Geschichtwerkstatt. - 1985. - № 6. - S. 48 - 52. (in German)
9. Zemon De'vis N. Obryady nasiliya // Istoriya i antro-pologiya. Mezhdisciplinarnye issledovaniya na rubezhe XX-XXI vekov. - SPb: Aletejya, 2006. -S. 111 - 162. (in Russian)
10. Serto M. de. Izobretenie povsednevnosti. Iskusstvo delat'. - SPb: Izd-vo Evropejskogo un-ta v Sankt-Peterburge. - 2013. - 330 s. (in Russian)
11. Taunsend S. Publichnye priznaniya zhenshhiny sred-nix let. - M., 2004. - 384 s. (in Russian)
12. Townsend S. The Public Confession of a Middle-aged Woman. - L.: Penguin Books, 2001. - 355 p. (in English)
Струкова Татьяна Георгиевна - доктор филологических наук, профессор кафедры русского языка, современной русской и зарубежной литературы гуманитарного факультета Воронежского государственного педагогического университета.
394043, Россия, Воронеж, ул.Ленина, 86. E-mail: [email protected]
Strukova Tatyana Georgievna - Doctor of Philology, Professor, Department of Russian Language, Modern Russian and Foreign Literature, Faculty of Humanities, Voronezh State Pedagogical University.
86 Lenin Str., Voronezh, 394043, Russia E-mail: [email protected]
Поступила в редакцию 10.03.2015
