CC BY
220Н.С. Гаврилова ИСТОРИЯ АМЕРИКИ В ПОЭЗИИ И. БРОДСКОГО
Тема предполагает обращение к двум проблемам: выявление концепции истории через историю Америки, обозначенную в стихах И. Бродского, и описание образа Америки, возникающего в его поэзии. С 1972 года и до конца жизни Бродский живет в Америке, она является для него эмпирически проживаемой повседневной реальностью и одновременно чужой культурой, по отношению к которой поэт занимает отстраненную позицию познания, прочитывая ее как текст.
Америка в стихах Бродского проявляет общую модель мировой истории как истории культуры. История освоения Нового света имеет начальную точку включения в мировую цивилизацию (заселение американского континента европейцами в 16—17 веках для Бродского, ориентированного на европейскую культуру, есть начало американской истории), т. е. вполне обозрима. Американская культура позволяют поставить общие вопросы о развитии человеческой культуры: каков вектор движения истории (прогресс, распад, стагнация); что есть причина возникновения цивилизации; чем является эмиграция с историко-культурной точки зрения (вытеснение одной цивилизации распространением новой, возрождение цивилизации, деформация принесенной цивилизации).
Понятие «история» связано с тремя философскими концептами, центральными в творчестве Бродского: время, пространство и культура. М. Крепс так определяет концепцию времени и пространства у И. Бродского: «Время — верховный правитель мироздания, оно же и великий разрушитель. Время поглощает все, разрушает все, все обезличивает. ... Время в поэзии Бродского всегда выступает как стихия враждебная, ибо его основная деятельность направлена на разрушение <...> Простран-ство.включает как географические территории, так и весь вещный мир вообще. Вечность (прочность) времени противопоставляется вещности (порочности) пространства, в понятие которого включается и человек».1
1 Крепс М. О поэзии И. Бродского http://accoona.ru/lib/BRODSKU/kreps.php
Бродский неоднократно подчеркивал, что время для него является более значимой категорией: «.пространство для меня действительно и меньше, и менее дорого, чем время. Не потому, однако, что оно меньше, а потому, что оно — вещь, тогда как время есть мысль о вещи. Между вещью и мыслью, скажу я, всегда предпочтительней последнее.» («Путешествие в Стамбул»)2. К. Фрумкин объясняет значимость времени в сознании Бродского тем, что время реализует закон смерти, вытеснения живого в пустоту: «Пространство вытесняет вещи и тела, время же вытесняет самого человека, вместе с его личностью, и — что особенно важно — памятью»3. Э. Прохорова считает, что для Бродского «существует проблема бытия, независимого от индивида. Проблема бытия, вовлекающая нас в себя, а не организующегося вокруг нас. Пространство и время — два основных параметра этого бытия. Абстрактные, пустые категории пространства и времени по мере жизни человека наполняются конкретным смыслом, который и называется человеческой судьбой»4. Е. Ваншенкина5 соотносит пространство у Бродского с косностью, повторением, тавтологией, пассивным началом, а время — с движением, принципиальной невоспроиз-водимостью, началом деятельным. Она считает, что у Бродского «акт уничтожения временем интереснее, чем сам «ноль» либо «хронос», и выделяет: «практическое» время, которое «узнает и наблюдает себя в пространстве, как в зеркале», и абсолютное время, Хронос, который «застывает, замыкается в самом себе».
Для Бродского принципиальна разница между временем и историей. Время — свойство сущего, оно оставляет человека один на один с сущим, выводит к экзистенции. История — человеческая «попытка одомашнить время» [Т. 6. С. 99], управлять временем в историческом деянии или в его интерпретации. Человечество ошибочно путает время и историю: монотеизм (христианство) породил исторический детерминизм, «различие между временем и хронологией было утрачено. »
2 Бродский И. Сочинения в 7 тт. — СПб.: Пушкинский фонд, 1995. Т. 4. С. 156. В дальнейшем произведения И. Бродского цитируются по данному изданию (тома 1— 4: 1992—1995: тома 5—7: 1999—2001) с указанием тома и страницы.
3 Фрумкин К. Пространство-время-смерть: метафизика И. Бродского http:// www.countries.ru/library/twenty/brodsky/frumkin.htm
4 Прохорова Э.В. Мексиканская тема у И. Бродского // Латинская Америка. 2000. № 4. С. 94.
5 Ваншенкина Е. Острие времени и пространства в лирике И. Бродского // Литературное обозрение. 1996. № 3. С. 35—41.
[Т. 6. С. 102]. И. И. Плеханова пишет: «Время историческое включается в общее течение бытия по принципу дополнительности, но не самоценности, надежды человеческие и беды не имеют власти над целым и особой значимости на фоне безмерного. Следовательно, и социальные, исторические трагедии при всей их мучительности и безысходности, ранящей, возмущающей гуманистическое сознание, — только часть бытийных процессов, их истина поглощается ужасающей истиной экзистенциальной обреченности, которое несет в себе Время»6.
Антиномиям «время больше пространства» и «время — иное, чем история» у Бродского соответствует антиномия «география старше истории». Клио «моложе своей сестры Урании (которая, будучи музой географии, существенно сдерживает многие поползновения истории)», но «Клио все же старше любого существа.возраст Клио — хороший аналог вечной жизни» [Т. 6, С. 95]. В «Речи на стадионе» (1988) Бродский говорит, что мир «лучше с географической, нежели исторической точки зрения; он все еще гораздо привлекательней визуально, нежели социально» [Т. 6. С. 118]. Урания, представляющая географию и астрономию, — пространственная, вещная реальность, которая существует объективно, без человека. История — порождение социума, она включает в себя людей. География свободна от человека и его пороков, поэтому предпочтительней истории. В эссе «Трофейное» Бродский пишет, что «. история весьма энергично компрометирует географию» [Т. 6. С. 21], что можно трактовать как то, что мир испорчен людьми, поскольку человек плох по при-роде7. География скомпрометирована людьми — как деятелями истории, которые всегда убийцы, так и ее истолкователями, которые находят в истории якобы существующие законы, успокаивающие этическое чувство. Кроме того, история и география противопоставляются как преходящее, забывающееся и постоянное, дающее ориентиры. В эссе «Профиль Клио» Бродский пишет: «Историю нации, как и историю индивидуума, составляет скорее то, что забыто, нежели то, что памятно. История — процесс не столько накопления, сколько утраты.» [Т. 6. С. 105]. А. Найман делает вывод: «. все происходящее он отбирает у катастрофически
6 Плеханова И.И. Время и историческая истина // Плеханова И. И. Метафизическая мистерия Иосифа Бродского. Иркутск: Изд-во Иркутского ун-та, 2001. С. 36.
7 Бродский развивает эту мысль в эссе «1 сентября У. Х. Одена», где настаивает, что причины Второй мировой войны — «это феномен человеческий»; Оден и Бродский ссылаются на Фрейда, который утверждал, что в подсознании человека находится не «всеобщая любовь», а любовь к себе, стремление к обладанию.
убегающего времени мира Клио и отдает неизменному пространству Урании»8. Э.В. Прохорова обнаруживает в текстах, посвященных Латинской Америке, что Бродский ставит географию выше истории: «Понятие пространства имеет у Бродского чаще всего негативный смысл и противопоставляется понятию времени как низшее высшему. Понятие географии имеет смысл положительный. История для Бродского — почти всегда воплощение жестокости и несправедливости (о чем, в сущности, и говорит «Мексиканский дивертисмент»), география — воплощение нейтральности». Историю (и историю культуры) Бродский пытается показать через географию9.
Концепцию истории Бродский изложил в эссе «Профиль Клио» (1991) [Т. 6. С. 93—111]. Бродский приводит несколько значений слова «история»: «прошлое вообще», «документированное прошлое», «учебная дисциплина», «качество настоящего и подразумеваемая преемственность». Выделим две стороны этого понятия: история как объективный ход событий прошлого и история как интерпретация прошлого — «сумма либо известных событий, либо их истолкований». Бродский делает акцент на истории как интерпретации событий, поскольку «наименование каждого события уже есть интерпретация». Бродский предлагает относиться к истории как к тексту, интересуясь ее сюжетом и субъективным моментом, тем, как она освещена, не принимая слово за реальность.
Человек, по Бродскому, простерт между двумя пустотами прошлого и будущего. «Неизбежность пустоты придает историческим неопределенностям некую осязаемость». История произвольна, попытка представить ее линейное развитие, логику — это навязывание человеком разума реальности, которая иррациональна. Навязывание смысла событиям прошлого — это попытки оставить после себя следы, следствие эсхатологического ужаса человека. Поиск законов истории губителен, поскольку формирует у человека иллюзию предсказуемости развития событий, которой на деле нет, поэтому будущее застает человека, уверовавшего в логику истории «врасплох». «Учитывая, что человек по своему статусу — новоприбывший, то есть мир возник раньше его, истина о вещах может быть лишь нечеловеческой».
8 Найман А. Пространство Урании // Октябрь. 1990. № 12. С. 198.
9 Прохорова Э.В. Мексиканская тема у И. Бродского // Латинская Америка. 2000. № 4. С. 94.
Так как история — следствие дел и текстов человека, для Бродского принципиально важна этика истории и человечеству нечем гордиться, так как его история — история войн и убийств, история Каина, выжившего за счет других. В 1972 году в эссе «Писатель — одинокий путешественник» он писал: «Что следовало бы сделать в первую очередь, так это переписать все учебники истории в том смысле, что выкинуть оттуда всех героев, полководцев вождей и прочих. Первое, что надо написать в учебнике, — что человек радикально плох.Пороховой дым превращается в дымку истории и скрывает от нас безымянные и бесчисленные трупы» [Т. 7. С. 64]. Обращение к истории часто становится поиском оправданий, снятием ответственности за действия в настоящем. Бродский иллюстрирует это образом безработного колющегося негра, для которого поиск виноватых, разоблачения рабства «размывают фокус», отвлекают «от радикальных действий». «Чем больше мы учимся у истории, тем менее эффективно мы порой действуем в настоящем». Схожая мысль есть в «Путешествии в Стамбул»: «О, эти «века»! — любимая единица истории, избавляющая индивидуума от необходимости личной оценки происшедшего и награждающая его почетным статусом жертвы истории» [Т. 4. С. 153].
Этика истории связана с проблемой субъекта истории: в сущности, история безымянна, она совершается толпой; исторические деятели (герои, полководцы, вожди) не заслуживают того, чтобы их имена помнились и чтились. Личность в истории должна действовать и быть оценена этическими критериями, а не исторической целесообразностью.
Соотношение истории и культуры у Бродского представляется сложной проблемой, что вызвало разными значениями понятия «культура», которыми он пользуется. История как ход событий — явление социальное, противопоставлено культуре как продукту эстетической деятельности человека. Культура как цивилизация напрямую связана с историей, являясь ее результатом и питательной почвой. История как интерпретация для Бродского включена в словесную культуру человека. По Венцло-ве, «Историософскую систему Бродского можно рассматривать в ряду систем, выводящих культуру из некого «первофеномена». Бродский предлагает свой критерий культур: культуры, ориентированные на время (которое есть глубоко индивидуальный опыт), Запад, и культуры, ориентированные на пространство — Восток.10 Т. Венцлова, исследуя историософскую концепцию Бродского в эссе «Путешествие в Стамбул»,
10 Венцлова Т. Путешествие из Петербурга в Стамбул // Октябрь. 1992. № 9. С. 175—176. 110
говорит, что история для Бродского — «нечто интимно-близкое, кровно, физиологически задевающее. Поэт — естественный обитатель истории, времени».11 Бродский постоянно обращается к истории в стихах, поскольку она сопутствует культуре, но его волнуют и проблемы собственно истории (стихотворения «Театральное», англоязычное стихотворение «History of the Twentieth Century» — «История двадцатого века» — посвящены проблемам истории). Это объясняется экзистенциальной позицией поэта в настоящем и прошлом бытии.
В наследии Бродского нет стихотворений, непосредственно посвященных событиям истории США: нет упоминания исторических лиц, эксплицитной хронологии, что подтверждает положения его эссеистики: хронология — человеческая выдумка и во времени события сопрягаются по неведомому человеку принципу; в истории нет героев и победителей. Текст истории Америки можно выстроить, опираясь на разбросанные в стихотворениях словесные знаки и образы, имеющие отношение к американской истории, рождающие аллюзивный контекст. Кроме того, в стихотворениях об Америке всегда выстраивается философия мировой истории, для чего используется две стратегии: сравнение американской истории с историей другой страны, либо перевод конкретных реалий в метафизический план. В той или иной степени эти стратегии присутствуют в каждом стихотворении, однако можно говорить о преобладании первой тенденции в стихотворении «В окрестностях Александрии» (1982), второй — в стихах «В озерном краю» (1972), «Над Восточной рекой» (1974), «Осенний крик ястреба» (1975), «Вид с холма» (1991), «Новая Англия» (1993), «Робинзонада» (1994). Обе стратегии совмещаются в «Колыбельной Трескового мыса» (1975) и цикле «Мексиканский дивертисмент» (1975).
В сборнике «Пересеченная местность. Путешествия с комментария-ми»12, составленном П. Вайлем и прокомментированном И. Бродским, в раздел «Америка» включены стихи: «В Озерном краю», «Осенний вечер в скромном городке», «Колыбельная Трескового мыса», «Осенний крик ястреба», «Метель в Массачусетсе», «Новая Англия», «Над Восточной рекой», «Жизнь в рассеянном свете», «Барбизон террас», «В окрестностях Александрии», «Вид с холма», «Мексиканский дивертисмент». Но ряд стихов, посвященных Америке, несомненно, более многочислен.
11 Там же. С. 171.
12 Бродский И. Пересеченная местность. Путешествия с комментариями / Сост. П. Вайль. М.: Независимая газета, 1995. 197 с.
США и Мексика представляют два типа встречи разных культур в истории: в США индейская культура была вытеснена и практически уничтожена европейцами, в Мексике конкистадоры и аборигены образовали новую нацию (креолов), гибридную культуру.
В цикле «Мексиканский дивертисмент» можно выявить отношение Бродского к тем аспектам американской истории, которые он отставляет без внимания в стихах о США: вытеснение европейцами коренного населения Америки. В цикле дано три круга мексиканской истории: цивилизация индейцев до испанского завоевания в начале 16 века; завоевание Мексики испанскими конкистадорами; период иностранной интервенции и освобождения от неё (1861—1967). В стихотворении «К Евгению» [Т. 3. С. 100] выявлены представления Бродского о начале американской истории, вытеснении европейцами индейцев. Название — посвящение другу Бродского поэту Евгению Рейну — может трактоваться в обобщающе-оценочном плане: идея улучшения жизни, «евгеника» в историческом процессе. В стихотворении указаны артефакты цивилизации ацтеков до испанской колонизации: пирамиды, глиняные божки, барельефы с их языком. Пирамиды ацтеков — знаки рабского труда. Они использовались жрецами ацтеков для приношения богам человеческих жертв (чем больше человек мучался, тем ценней считалась жертва). В барельефе, «перевитом туловищем змеи» можно увидеть отсылку на современный герб Мексики — орла, душащего змею правой лапой и клювом13. Цивилизация индейцев еще более жестокая, чем европейская. Бродский выступает противником мнения, что вторжение испанцев было вредом, так как помешало самостоятельному развитию цивилизации ацтеков, в «Заметке для энциклопедии» названного цикла он сформулировал это так: «.Главным / злом признано вторжение испанцев / и варварское разрушенье древней / цивилизации ацтеков» [Т.3. С. 101]. Бродский не терпит двойных стандартов для цивилизованных и нецивилизованных народов и трактует смену цивилизаций как смену одного зла другим. Поклонение идолам — поклонение подделке, мифическим ценностям «Глиняные божки, поддающиеся подделке / С необычайной легкостью, вызывающей кривотолки».
Барельефы с нерасшифрованными текстами ацтеков, смыслов не оставили. Известно, что в индейских языках не было слова «или», но не ясно свидетельство это бескомпромиссности или отсутствие альтернативы14.
13 Прохорова Э.В. Мексиканская тема у И. Бродского. С. 90.
14 См. Ранчин А. На пиру Мнемозины. Интертексты Иосифа Бродского. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 272.
Завоевание испанцами Мексики в 1519 под предводительством Кортеса было жестоко, но ацтеки оказали сопротивление. Бродский отдает предпочтение поведению завоевателей-испанцев, поскольку они не прикрывают свою жестокость высшей волею, цинично, честно заявляют себя как завоеватели: «Лучше если убийца — убийца, а не астроном». Испанцы не вытеснили индейцев с территории Мексики, поделились богатством, содействовали просвещению: «Вообще без испанцев вряд ли бы им случилось / толком узнать, что вообще случилось». То есть европейская культура, по крайней мере, декларирующая христианское милосердие, привнесла идею ценности человеческой жизни после жестокого пренебрежения этой ценностью.
В стихотворениях «Гуернавака», «1867», «Мерида» выделен третий круг истории Мексики — период иностранной интервенции и ее свержение (1861 — 1867), что параллельно захвату индейской цивилизации испанцами. После буржуазной революции и гражданской войны (1854— 1860) к власти к Мексике пришло либеральное правительство во главе с Б. Хуаресом. Интервенция, проводимая французскими войсками, была направлена против правительства Хуареса и создания новой, смешанной цивилизации, цель интервенции — превратить Мексику в колониальную европейскую державу, и к 1864 году Мексика была завоевана. Австрийский эрцгерцог Максимилиан I, ставленник Наполеона III, был провозглашен императором, который в 1867 году был захвачен в плен мексиканским войском и расстрелян15.
Бродский и в этом случае указывает не только на обессмысливающую повторяемость истории как подавления, разрушения одной цивилизации другой, но и иронически обнаруживает временные «прогрессивные» культурные последствия исторических событий. Испанцы и индейцы ассимилировались, растворили европейскую культуру, и вновь прибывшие из Европы внесли аристократическую культуру, которая предпочтительней потребностей диких, голодных («Он ввел хрусталь, шампанское, балы»). Позиция аристократа представляется Бродскому честней республиканцев, борющихся якобы за свободу: «Презренье к ближнему у нюхающих розы / пускай не лучше, но честней гражданской позы. / И то, и это порождает кровь и слезы» («1867») [Т.3. С. 94]. Бродский отдает предпочтение «более европейским» принципам индивидуализма, нежели
15 Советская историческая энциклопедия. Т. 9. М.: Советская энциклопедия, 1966. С. 330-331.
массовой культуре; жестокость присуща всем людям, и предпочтительнее те, кто вписан в культуру. Не вытеснение, а перенос культуры, ассимиляция подобны энтропии, т.к. смешиваются дикость и культура: «М. не узнал бы местности. Из ниш / исчезли бюсты, портики пожухли, /стена осела деснами в овраг.. / Сады и парки переходят невольно в джунгли». («Гуернавака») [Т.3. С.93]
В Бродский вписывает историю Мексики в мировую историю. Он сравнивает ее с историей других государств — Австрии (император Франц Иосиф), России (Золотая Орда, Маркс) — и делает обобщение: всякий период окультуривания сменяется энтропией. И тот, и другой сопровождается насилием: «Что губит все династии — число / наследников при недостатке в тронах» («Гуернавака»), «История страны грустна; однако, нельзя сказать, чтоб уникальна» («Заметка для энциклопедии»).
В стихотворениях, посвященных Северной Америке, Бродский выделяет три пласта американской истории: период освоения США европейцами, период «Новой Англии» (старой Америки) и современные Соединенные Штаты Америки. Для Бродского, таким образом, важны два слома в американской истории: освоение Америки европейцами и превращение Америки колониальной в современную индустриальную Америку. Доевропейскому периоду истории США Бродский не уделяет внимания, его интересует судьба европейской культуры в Америке. В стихотворениях о США Бродский не затрагивает этой темы, вероятно, в силу того, что там подавление индейских народов носило более агрессивный характер, чем в Мексике, они были практически истреблены. Оправдать англичан труднее, чем испанцев, поэтому Бродский политкорректно умалчивает об этом периоде истории. Исключение — «Робинзонада», где возникает образ пироги, принадлежащей местным жителям; в стихотворении «индейская сущность» местных жителей чужда лирическому субъекту, оказавшемуся в ситуации Робинзона.
Освоение Америки европейцами трактуется как попытка встраивания в географию и истории; Новый свет — это вершина исторических иллюзий. Колониальная Америка у Бродского представлена Новой Англией, северо-восточной частью современной территории США, которая была освоена первыми поселенцами. Название декларирует идею продолжения и обновления европейской английской культуры. Стихотворения Бродского, где американское пространство является сюжетным компонентом, посвящены Новой Англии («Осенний крик ястреба», «Новая Англия», «Метель в Массачусетсе»), северным штатам («В Озерном краю»), Нью-Йорку («Над Восточной рекой», «Жизнь в рассеянном 114
свете»), Вашингтону («Барбизон террас», «В окрестностях Александрии», «Вид с холма») — городам, которые являются концентратом истории Америки; в стихотворении «Осенний крик ястреба» говорится, что ястреб видит «тринадцать первых штатов»16.
Америка представлена провинциальными либо столичными городами. Старая фермерская Америка почти вымерла, об этом говорит «обветшалая ферма» в «Осеннем крике ястреба». Американские провинциальные города устроены так же, как европейские; несмотря на желание построить новую жизнь, эмигранты, обустраивая ее, оглядываются на прошлое. Вашингтон, столица Америки, построена как подражание Европе, «вчера превратилось в завтра» («Вид с холма»). Бродского, однако, привлекает в американской культуре ее меньшая затемненность историей, не подражание Европе, а выстраивание экзистенциального сознания, к которому располагает специфическая американская история. В эссе «О скорби и разуме» [Т. 6. С. 182], называя Фроста «американским поэтом по самой своей сути», Бродский выясняет, что означает термин «американский»: позиция американца основана на страхе — осознании негативного потенциала человека. Европеец не изменяется после встречи с природой, так как она знакома ему по истории, культуре и пропитана ей; встреча американца и природы — столкновение равных, они даны в своей первородной мощи, без коннотаций, у них нет прошлого, что трактуется Бродским как более честное осознание положения человека в мироздании.
Для Бродского Америка — страна эмигрантской культуры, культуры изгнанников, так и не укоренившихся. «Дробь подметок», образ гравия говорят о том, что для людей Нового Света главное — дорога. Цивилизация Нового Света не монолит, а скопище обломков, частиц («мощь крупиц», «мелочные свойства масс») («Над Восточной рекой»). Эмиграция не позволяет человеку обрести новые корни: эта идея передана в семантике рассеянности («Жизнь в рассеянном свете»), метафорах-образах дерева без корней («Вид с холма»), листа, оторвавшегося от дерева («Новая Англия»). Дерево — воплощение укорененности в родной почве. Эмигранту больно смотреть на дерево, поскольку оно рождает боль человеческой оторванности от корней. Попытка заместить боль, укорениться, не спасает от смерти: деревья срубят, превратят в дрова, «сделают карандаш или, Бог даст, кровать», «Мы только живем не там, где родились».
16 Новая Англия становится местом проживания И. Бродского с 1981.
Эмиграция в Америку, освоение дикого пространства не позволяет человеку обрести корни; Америка не становится новой родиной, она не любима, поскольку она противоположность родине, давшей жизнь, — пространство смерти: «Но землю, в которую тоже придется лечь /, тем более
— одному, можно не целовать» («Новая Англия») [Т 4. С.139]. Человеку в Новом Свете приходится быть жестким, твердым («твердое тело», «прочность гравия»), он так и остается странником.
Постепенно Америка обрастает историей: возводятся памятники, строятся города. В стихотворении «В окрестностях Александрии» (1982) [Т.3. С. 241] представлена история города (Вашингтон) от проекта до руин. Город дан в противостоянии природе: «каменный шприц» (шпиль Капитолия) противостоит небу («кучевой, рыхлый мускул»); возникает коннотативная семантика укола, причинение боли и одновременно обезболивание. «Змея», не подчиняющаяся реальность, пытается либо ужалить, отравить, либо оздоровить, как в эмблеме медицины. Закат противостоит «окраинам», «вгрызается». Так передаются негармоничные соотношения американской цивилизации и реальности. Стихотворение насыщено словами с семантикой нанесения боли: «шприц», «терзает», «лезвие», «жертва», «исколот», «вгрызается», «резец оскален».
Знаки города позволяют выстроить модель истории. Открывает и замыкает стихотворение образ Капитолия, здания правительства, законодательной власти США: «каменный шприц», «единственный сосок столицы». Впрыскивание героина можно интерпретировать как стремление человеческой цивилизации уйти от осознания своей беспомощности перед природой, которая представлена как «мускул», т. е. сильная. Своими строениями человек пытается возвеличить себя, перерасти реальность; так, этимология слова «героин», возможно, восходит к «hero» — герой, в силу эффекта чувства повышенной собственной значимости, который он оказывает на человека17. Одновременно укол — это и попытка усмирить окружающее пространство. С другой стороны, Капитолий — «единственный сосок столицы», в образе проступает семантика кормления, но эта попытка чревата неудачей (образ подкрадывающейся змеи).
История города от чертежа, проекта (Вашингтон — единственный город в США, построенный по плану) до руин, мусора, неминуемого
17 Электронный словарь Collins English Dictionary
разрушения, осталась в знаках памятников:
Повсюду некто на скакуне;
Все копыта — на пьедестале.
Всадники, стало быть, просто дали
Дуба на собственной простыне.
Бродский не признает героев в истории Америки, тема их смерти звучит сниженно. Ставится под сомнение подлинность их подвига: герои в собственной постели не умирают. Статуи оказываются симулякра-ми и не сохраняют память, не отменяют смерти. А. Ранчин прослеживает связь этого и схожих образов статуй из других стихотворений Бродского с пушкинским «Медным всадником» и делает вывод: «Статуя у Бродского
— это знак, не имеющий денотата в реальности. Аллегория в камне и металле, скульптура лжет о мире, изображая то, чего нет»18. Статуя всад-ника-победителя восходит к Георгию-Победоносцу, побеждающему змия, и к античным статуям победителей, т. е. не богам, а людям, пытающимся уподобиться вечному. Американские статуи — симулякр не только потому что нельзя человеческую жизнь перевести в вещь, но и потому, что они копируют европейские культурные знаки, а не свидетельствую о победе над реальностью. Исторические деяния не защищают от коварной реальности. В западной традиции всадник побеждает змия, хаос; у Бродского «змея подкрадывается», остается непобежденной. Цивилизация проигрывает: «люстра сродни костру» — дикому, первобытному; «закат...вгрыза-ется в электрический сыр окраин», не поддерживается свет, не получается остановить ночь, хаос. То, что выстраивают люди: пирамиды, больницы, депо, — превращается в «тертый кирпич», поедается термитами.
Схожий сюжет в стихотворении «Вид с холма» (1992) [Т.4. С. 114]. История города дана в знаках: сенат, обелиск, колонны, камни. Игла обелиска, вероятно, обелиск Вашингтона, воздвигнутый в память об «отце нации», генерале и первом президенте США в 1948 году19, Бродский трактует так: «Что-то случилось сто / лет назад, и появилась веха. / Веха успеха. В принципе, вы — никто. Вы, в лучшем случае, пища эха». «Веха» противопоставляется человеку («никто»), существование человека после его смерти остаётся, подобно эху, в вещи, не имеющую ничего
18 Ранчин А. На пиру Мнемозины. С. 270.
19 Американа. Англо-русский лингвострановедческий словарь / под ред. Г.В. Чернова. Смоленск: Полиграмма, 1996. С. 1050.
общего с её создателем. Возведение цивилизации, создание городов, установка памятников трактуются как попытка человека перерасти реальность, уйти от сознания собственной беспомощности. Люди возводят памятники, создают знаки истории, чтобы утвердиться в том, что их деяния успешны. Но история не сохраняет истинной памяти об исторических событиях.
Современная Америка не оглядывается на Европу, имеет собственное прошлое. Это сильное государство, Империя, дающая комфорт, сытость, убаюкивающая. («В окрестностях Александрии», «Осенний вечер в скромном городке». «Осенний крик ястреба»). Америка представлена как пространство вещей: «циферблат колониальной лавки /, в чьих недрах все, что смог произвести / наш мир: от телескопа до булавки» («Осенний вечер в скромном городке»). Символ современной Америки — автомобиль: «И если б здесь не делали детей, то пастор бы крестил автомобили» («Осенний вечер»). Т. е. приверженность к комфорту не спасает от тяги к движению, разрыву, дороге, превращает жителей Америки в нового кентавра — в гремящее «автостадо»: в потоке машин люди сливаются в массу, человек скрыт в вещи. «Автомобили катятся по булыжной / мостовой, точно вода по рыбам / Гудзона». Живое находится по отношению к окружающему пространству в положении рыбы, которую не слышно, не видно. ( «Над Восточной рекой», «Жизнь в рассеянном свете»).
Современная Америка несется, не закрепляясь в реальности и прошлом: «Лишь изредка несущийся куда-то/ шикарный бьюик фарами обдаст / фигуру Неизвестного солдата» («Осенний вечер в скромном городке...»). Неологизм «автомышь» («Вид с холма») раскрывает семантику че-ловека-автомобиля, одержимого страхом, попыткой убежать от страшной реальности. Боязнь преследования служит причиной возведения цивилизации, создания городов, что от страха не освобождает: «склонность петлять сильней заметна именно в городе»: «Когда вы идете по улице, сзади звучат шаги. Это — эффект перспективы, а не убийца». В человеке сохраняется тяга к окраине, уходу: в стихотворении от центра города, иглы обелиска, расходятся пространственные круги — предместья, окраины, пустыня, океан. «Автомышь», такси, ландо, тепловозы, сейнер подчиняются центробежному движению. Памятник Вашингтону, здание Сената, колонны — знаки американской столицы — не могут обеспечить центростремительной стабильности, человека не останавливает историческое прошлое.
В стихотворении «В озерном краю» (1972) [Т. 3. С. 25] Америка — пространство счастливого безболезненного неведения — «страна зубных врачей». Медицинский дискурс семантически раздваивается: с одной 118
стороны, страна врачей — это страна здоровая, нормально функционирующая; с другой стороны, поскольку она во врачах нуждается, — это страна больная. Излечение сопровождается потерей знания: зубные врачи лечат, вырывая Зуб мудрости, лишая знания. Местное население — недоросли, неучи. Лирический субъект демонстративно не лечится («Я, прячущий во рту развалины почище Парфенона. »), он принадлежит «гнилой», старой цивилизации, но сохраняет мудрость, будучи «профессором красноречия». Процесс передачи знаний связан с причинением боли
— «вытягиванием жил» — жизни. Америка и ее жители сильны жизненным импульсом, витальной силой, что достигается отказом от знания в противоположность «гнилой» европейской цивилизации. Современная Америка накапливает опыт не своими силами, обращаясь к Европе: «выписывают вещи из Лондона», призывают профессора красноречия» из России, пытаясь использовать блага старой, «гнилой» европейской цивилизации. Америка создает манящую цивилизацию, попкультуру, которая представлена как музыка («Вид с холма»): «Бэби, не уходи», — говорит Синатра». Америка часто представлена через дискурс сказки («за тридевять земель», «замерзший кисельный берег», «снежное ай-люли», образы гнома и великана), но для человека, приехавшего сюда, сказка распадается, кисельный берег оказывается замерзшим. Америка — «на попа поставленное царство» («Над Восточной рекой»), в ней все оказывается перевернутым.
Имперская тема у Бродского переходит в тему крушения империи, комфорта, что обусловлено законами мироздания, равнодушного к человеку. По Бродскому, прогресс — человеческая иллюзия, современная Америка перестала быть Новым Светом, с ней связаны образы пыли, старости, надвигающейся пустоты. «Свет лежит на зрачке, точно пыль на свечном огарке»: свет потух. Воздух Америки кислый: «и глотает свой кислород, / схожий с локтем на вкус, углекислый рот». Здесь либо не хватает свежего воздуха (его нельзя вдохнуть как укусить локоть, так как атмосфера загрязнена, река уносит «грязь к океану»), либо это враждебный воздух — как локтем в зубы. Америка — пространство, где нужно расталкивать локтями. («Над Восточной рекой» (1974)). (Ср. стихотворение «Новая Англия»: «воздух почти скандал»).
В стихотворении «В окрестностях Александрии» (1982) неоднозначность семантики названия (Александрия в Египте и Александрия около Вашингтона) задает два дискурса, египетский и американский, прошлого и настоящего. Америка уподобляется Египту времен Клеопатры, то есть Египту, проигравшему войну20. Сопоставление Америки и Египта
подтверждается образом колосса («Се — лежащий плашмя колосс»). Колосс — статуя фараона Аменхотепа III в Фивах, в правление которого Египет достиг зенита своего могущества и процветания (1455 — 1419 до н. э.).21 У статуи отвалилась верхняя часть, Египетское государство пришло в упадок. Образу колосса соответствуют многочисленные памятники Вашингтона; параллель с Египтом намекает на недолговечность процветания государства. Однако в Египте город Александрия существует до сих пор, но это другой город. Образ колосса вызывает аллюзию с колоссом на глиняных ногах из сна Навуходоносора: царь видел огромного страшного истукана с головой из золота, грудью и руками их серебра, чревом и бедрами из меди, голенями из железа, ногами из железа и глины; оторвавшийся от горы камень ударил истукана, разбил его ноги, после чего раздробилось и было унесено ветром и все остальное. Пророк Даниил толкует сон как пророчество о пяти грядущих мировых державах, последняя из которых не разрушится вовеки22. Судьба древней Александрии свидетельствует, что сохранение не связано с содержанием внутренней сущности: это сохранение пространства, географии, а не истории. К истории Египта отсылают пирамиды, пустыня, которые в «американском тексте» воспринимаются как символы: человек строит пирамиды, так как верит в загробную жизнь; но пустыня — символ надвигающейся смерти, пустоты, с которой человек не в силах совладать, и поэтому памятники, пирамиды — симулякры.
Современная Америка — лидер прогресса, ей присущ военный, агрессивный настрой: памятник Неизвестному солдату («Осенний вечер»), «Небо похоже на столпотворение генералов» («Барбизон террас»). Американское государство обладает военной, технической мощью: «нетрудно принять боинг за мотылька» («Новая Англия»). У Бродского есть стихи, посвященные злободневным современным событиям, к которым Америка имеет отношение как страна-гегемон: «Стихи о зимней кампании 1980го года» (1980), «К переговорам в Кабуле» (1992) (об Афганистане),
20 «Александрия — это Вирджиния (территориально — Вашингтон с пригородами, один из них — Александрия), расположен на землях округа Колумбия и штатов Мэриленд и Вирджиния. Я действительно не случайно вынес в заголовок Александрию — там все обыгрывается в тексте, Клеопатра покончила самоубийством в Александрии, поднеся к груди змею. И там в конце описывается, как «подкрадывается поезд к единственному соску столицы»: что есть Капитолий». Бродский и Пересеченная местность» [С. 155]:
21 Большая советская энциклопедия. Т. 22. М., 1953. С. 57.
22 Шифман И.Ш. Даниил // Мифы народов мира. Т. 1. М.: Олимп, 2000. С. 351.
«В разгар холодной войны» (1994) — непосредственно о противостоянии СССР и США. Современные исторические события — продолжение человеческой истории, напитанной войнами, ведущей к энтропии: «И ничего не видно. Мрак», «Не дожидаясь залпа, / царства рушатся сами, красное на исходе. / Мы все теперь за границей, и если завтра / война, то я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте» («В разгар холодной войны»).
Однако Америка, как и вся Западная цивилизация, тщетно стремящаяся к прогрессу, приходит в упадок, что выражено в стихотворении «Fin de siecle» (1989): «Мир больше не тот, что был / прежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот, кушетка, комбинация, соль острот», «теперь всюду антенны, подростки, пни / вместо деревьев» [Т. 4. С. 73]. Современность — это век «анонимности», измельчания эмоций: прошлому принадлежат «страх», «соль острот», даже «тиран уже не злодей, но посредственность». Антенны отсылают к современному замещению жизни телевизором, который уничтожает связь с реальностью (деревьями), вытесняемой индустриальными продуктами человеческой деятельности природы: («пни вместо деревьев», «Автомобиль больше / не роскошь, но способ выбить пыль / из улицы, где костыль / инвалида, поди, навсегда умолк».
Увеличение численности населения («Всюду полно людей, стоящих то плотной толпой, то в виде очередей», «Пространство заселено»), привело к веку одинаковых вещей и людей, массовой культуры, «принципа массовости, тиража» — это «итог размножения». В стихотворении «Клоуны разрушают цирк» (1995), написанном в Ньюй-Йорке, Бродский дает образ разрушаемой современной культуры: «клоуны что есть мочи / размахивают кувалдами и разрушают цирк. / Публики либо нет, либо не аплодирует». Люди разрушают пространство культуры, ставшее пространством развлечения.
Современный американский пейзаж представлен маленьким провинциальным городом («Осенний вечер в скромном городке.», «Метель в Массачусетсе»), атрибутами человеческого присутствия: это и индустрия развлечения (кино, салуны, кафе), функциональные топосы (банк, почта), но все они даны отдельно от человека. Церковь в стихотворениях всегда в запустении («Осенний вечер.», «Колыбельная Трескового мыса»): из американского сознания ушла религиозность, связанность. Человек дан только в социальных функциях (нужно работать) или физиологических потребностях (нужно есть, быть сытым): «Здесь утром, видя скисшим молоко, молочник узнает о вашей смерти». Пространство
американских городков дано безлюдным («как вследствие атомной войны не встретишь ни души» — «Осенний вечер.»), разреженным, безжизненным, как пространство смерти.
В стихотворении «Осенний крик ястреба» открывается стратегия существования лирического субъекта в американском пространстве: отстранение от реальности, полет «над», который ведет к гибели, так как существовать вне реальности невозможно. «Восходящий полет, учитывая финал стихотворения, есть одновременно и следствие, и метод отречения от мира»23. Образ ястреба принадлежит исконно американской культуре: «Культ ястреба, возвращающегося в родное гнездо, распространен у индейцев Северной Америки»24. Возвращение ястреба на землю после того, как его разорвало в ионосфере, в виде кружков, глазков, пятнышек, радующих детвору — принудительное возвращение к реальности смертью, временем.
Т. Рыбальченко отношение субъекта лирического переживания к Америке характеризует как «внешнее подчинение пространственному плену, и двойное отстранение — от реальности, из которой он удален, и от реальности пребывания».25 Лирическому субъекту присуще чувство одиночества, боли, отчаяния, которые со временем редуцируется, стихи становятся менее экспрессивными. «Образ Америки предстает не как «американский текст», а как метафора «ниоткуда», то есть метафора будущего исчезновения, задержанная пребыванием в оборотной реальности. Вместо пластической конкретности образа Америки даются ее знаковые географические координаты, точка в огромном пространстве, символизирующая ничтожность малого пространства существования перед планетарным простран-ством».26 В силу этого взгляд Бродского крайне редко концентрируется на реальных знаках американского пространства: его сознание устремлено в текст, в знаки культуры, в гипотетическое пространство прошлого (Россию).
Стихотворение «Колыбельная Трескового мыса» (1975) представляет разные уровни художественной интерпретации американской реальнос-
23 Иличевский А. Метафизика крика и метафизика плача http://metaphsis.artinfo.ru/things/ ilichevsky/ilichevsky-4htm
24 Калашников С.Б. К мифологеме птицы в лирике И. Бродского: «Осенний крик ястреба и русская поэтическая традиция» // Природа и человек в русской литературе. Мат. Всероссийской научной конференции. Волгоград, 2000. С. 111 — 115.
25 Рыбальченко Т.Л. Образ Америки в поэзии И. Бродского // Американские исследования в Сибири. Вып. 7. Мат-лы Всероссийской научной конференции «Мир и общество в ситуации фронтира: проблема идентичности». Томск, 2003. С. 150.
26 Там же. С. 150.
ти: мифологический, конкретно-исторический (история США), философско-исторический. Бродский комментировал историю написания этого стихотворения в «Пересеченной местности»: «Стихи написаны к 200-летию США. Мне захотелось отметить это замечательное событие, приятно было это делать <...>. Стихотворение начал писать на Кейп Коде, а закончил здесь, на Мортон-стрит...В Провинстауне, на Кейп Коде, я несколько недель околачивался. Приехал туда стишки читать и задержался, там было тихо, Провинстаун еще не был гомосексуальной столицей Восточного побережья»27.
Америка-материк предстает в мифологеме суша-море. Суша-материк окружена темным океаном, хлябью, в котором таинственно зарождается жизнь: «погружается в ночь», «выползая из недр океана, краб на пустынном пляже / зарывается в мокрый песок. », «на песке оставляя след, / океан громоздится во тьме, миллионы лет..»; «Империя, чьи края опускаются под воду» [Т.3. С.81]. Суша соотносится с конечным, пространственным, океан соотносится с временем. Мифологема суши и воды отсылает к архаичному периоду истории (до появления человека). Это темный мир, населенный архаичными существами: рыбы (сельдь, треска, карп, лещ), краб, рак, трехверстка, цикады, насекомые. Жизнь, зародившаяся в воде, в темноте, в хаосе, стремится на сушу: краб выползает «дабы остынуть, и засыпает», «человек выживает, как фиш на песке: она уползает в кусты и, встав на кривые ноги, уходит. в недра материка». Океан, хлябь, дает жизнь, но жизнь стремится ускользнуть из него на сушу, закрепиться, поскольку океан также растворение, смерть. Океан — время, дающее жизнь и забирающее ее. Твердь, вещность, пространство
— иллюзия возможности опереться, поэтому живое вышло на сушу Материя по отношению к океану — щепка, беспомощная и беззащитная («мертвой зыбью баюкая щепку»; этимология слова «треска» восходит также к щепке28), поэтому она стремится выйти на берег, освободиться от океана, от животворной стихии, без которой рыба — щепка не может существовать.
В стихотворении прочитывается код христианской мифологии: мыс назван раем, однако Америка оказывается не «раем на земле», процветающим, дающим счастье и гармонию пространством, но загробным
27 Бродский И. Пересеченная местность. С. 150.
28 Черных П.Я. Историко-этимологический словарь русского языка. Т. 2. М.: Русский язык, 1994. С. 261.
миром, потусторонним пространством. Семантика фонетически близких «рая» и «края» оказывается также сходной. Это «тупик», «место бессилья», то, у чего нет продолжения. В стихотворении фигурируют сказочные и мифологические персонажи: «крылатые львы», «женогрудые сфинксы», «ангелы в белом», «нимфы моря», Аладдин, соловей. Американское пространство находится «за тридевять с лишним земель». Сказочная, райская жизнь — представление об Америке из России. Чаемый американский порядок вещей представляется настолько заманчивым, что сливается в сказку. Бродский иронизирует, переводя американские добродетели в пласт сказки: они оказались небылью, как и рай оказался тупиком.
Ветхозаветный, творящий Бог либо неумелый, не всемогущий, так как не сумел создать гармоничный мир, в котором всем бы хватало места, не нужно было бы искать новую землю, либо он так изначально задумывал землю («То есть глобус склеен, как Бог хотел. И его не хватило»). Образ рыбы, просящей пить «ради Бога», соотносится с Иисусом Христом (греческое слово рыба расшифровывалось как аббревиатура Иисуса Христа), являясь знаком искателя духа, спасения души. В языческой мифологии образ рыбы имеет двойственный смысл: он символизирует плодородие, плодовитость, изобилие, сексуальную силу, мудрость и наоборот, скудость, скупость, равнодушие, сексуальную индифферентность, глупость, немоту29, что порождает семантику противоречивости плоти и констатирует ее неотменяемость.
В стихотворении выстраивается контур истории США. Стихотворение написано в честь 200-летия Америки; топос, указанный в названии, Тресковый мыс (Cape Cod), указывает на начало истории США, открытие Америки европейцами30. Заселение Америки эмигрантами сравнивается с выходом рыб на сушу: люди приезжают на новую землю в поисках стабильности, продвигаются вглубь материка («Человек выживает, как фиш на песке: она / уползает в кусты и, встав на кривые ноги, уходит. в недра материка»), строят города, уподобляясь рыбе, откладывающей икру,
29 Топоров В.Н. Рыба // Мифы народов мира. Т. 2. С. 393.
30 Тресковый мыс был назван Варфоломеем Госнольдом, английским мореплавателем, который посетил его берега б 1602 году и выловил очень много трески. В 1620 году пилигримы с легендарного корабля “Mayflower” высадились на месте нынешнего Провинстауна . Позже из-за постоянных атак с моря во время Французской и индейской войн и Американской революции Провинстаун был заброшен. С 19 века это порт, центр рыболовства, курорт. См. Britannica Vol. 3. Chicago, 1994. P. 426.
надеясь на будущее, на новую жизнь. Но единожды случившаяся потеря корней уже невосполнима, Америка не может стать гнездом: «Птица, утратившая гнездо, яйцо / на пустой баскетбольной площадке кладет в кольцо». Метафорика городов у Бродского несет «рыбный» отпечаток: рябья чешуя черепицы и дранки, косяки домов, сеть континента. «Рыбье» начало в человеке, тяга к миграции не изживаема. Актуализируется также значение пойманной в сеть рыбы — оседая на желанной земле, человек попадает в зависимость от окружающей реальности, пойман ею. Города построены на песке, недолговечны, призрачны. Радостный крик «Земля!» первых поселенцев трактуется как наивный; мыс назван «носом железного корабля», вожделенная твердь не оказывается желаемой конечной точкой путешествия, не становится новым домом: эмигрант постоянно ощущает себя движущимся, незакрепленным. Поэтому Бродский иронично относится к гордости американцев своей историей: намекает на The Pilgrim Memorial Monument, Памятник Пилигримам, установленный в Провинстауне в память о пионерах, высадившихся здесь в 1620 году. Человек не должен считать себя началом истории, думать, что мир создан для него: «Ни треска, ни сельдь, однако же, тут не сподобились гордых статуй».
В стихотворении дан собирательный образ американского города: есть знаки и провинциального Провинстауна, расположенного на Кейп Коде, и Нью-Йорка (небоскребы), и Вашингтона (Арлингтонское кладбище). Американская цивилизация опирается на мировую культуру и историю («классические цитаты» на фронтонах», «шпиль с крестом»), которая уже забывается. Воссоздается пространство города, обустроенного по европейскому типу: «часы на кирпичной башне», фонари, колоннады, литье ограды, фонтан, светофор. Город одновременно пытается отделиться от океана (образ бетонного причала) и слиться с океаном (образ дебаркадера — плавучей пристани). Траулер пытается приблизиться к суше, «трется ржавой переносицей», но не может этого сделать. Траулер построен для ловли рыбы, однако в стихотворении он уподобляется рыбе («вентилятор хватает горячий воздух США металлической жаброй»): континент ловит, не отпускает от себя.
Америка заботится о поддержании порядка: «патрульная машина», «белозубая колоннада Окружного Суда» на страже. Эпитет «белозубая» можно трактовать, с одной стороны, как чистая (т. е. честный суд), с другой стороны, Окружной Суд — зубастый, цепкий, не позволит вырваться. Бродский подчеркивает, что Америка стремится наводить порядок не только внутри, но снаружи, участвует в войнах (памятник Неизвестному
Союзный солдату — изначально памятник погибшим в первой Мировой войне, затем памятник всем погибшим американским солдатам, находится в г. Арлингтон, штат Вирджиния). Образ бомбардировщика («летящий неведомо что бомбить»), готового расправиться с врагами, также привносит семантику агрессивности, воинственности. В Америки сохранились следы рабства (образ пожилого негра). Это страна капиталистического уклада; оказывает милость, но презрительно («на чай»).
Бродский сравнивает надпись «Кока-Кола» на рекламном щите с пылающими письменами на празднике Валтасара, отсылает к ветхозаветному мифу, в котором во время пира на стене проступила надпись, предсказавшая гибель Вавилона; в эту же ночь Вавилон был взят персами31. Т. о., будущее Америки сравнивается с судьбой Вавилона, ее ждет гибель империи. Символ Америки — в тучи задранные башни Салливена, т. е. небоскреб32. «Местный флаг., похож, на чертеж в тучи задранных башен». Возникают аллюзии на вавилонскую башню. Небоскребы — повторение попытки построить Вавилонскую башню в библейской легенде, которая чревата разрушением Вавилона, разделением людей, их разноязычием. Америка — воплощение вавилонского столпотворения, поскольку в ней живут разные народы, говорящие на разных языках.
Американский город застроен функциональными зданиями, они ориентированы на досуг, на физическое здоровье нации: закрытая бильярдная, безлюдный корт, пустая баскетбольная площадка, но и они не функционируют, американская цивилизация предлагает напитки, позволяющие забыться: «бутылка, забытая на столе», виски, Кока-Кола; курзал. Современный Провинстаун — курорт, это место комфорта, отдыха, сна, быта, но быт устроен плохо (кухня с тараканами), комфорт мнимый, он разрушается ощущением пустоты и духоты.
Америка оказалась перевернутым миром: эвклидова геометрия обернулась геометрией Лобачевского, «превращение мятой сырой изнанки жизни в сухой платяной покров»; жизнь вывернулась наизнанку, но ее сущность осталась, восточное и западное полушарие противоположны как две стороны одной монеты. История — не путь спасения человека, рыбы, жаждущей духа. Переезд в Америку декларируется как перемена Империи, Советской — на американскую, похожие на другие империи: индийскую (шах, гарем, пагода, Аладдин); китайскую (богдыхан),
31 Мелетинский Е.М. Вальтасар// Мифы народов мира. Т. 1. С. 211
32 Салливен — архитектор, создатель первого небоскреба. См. Американа, с. 934.
Османскую (янычары с секирами); Римскую (легионы, когорты, форумы, цирки, амфитеатр, цезарево чело; Цезарь зовущий Брута). Бродский определяет судьбу империй мира: «От великих вещей остаются слова языка, свобода / в очертаньях деревьев, цепкие цифры года».
Образ Америки в поэзии Бродского содержит его трактовку истории как невозможности для человека овладеть окружающей реальностью, обустроить ее для себя. Однако человеку свойственна постоянная тоска по идеальному пространству: покидая родину, люди жаждут счастья в эмиграции, в стране эмиграции — тоскуют по оставленному прошлому. Другой аспект американской истории демонстрирует, что культура есть вытеснение одной культуры другой культурой; что культура подвержена энтропии, и от истории остаются знаки, которые последующие поколения не всегда смогут прочесть.
