CC BY
155
5. Seleucus. Qué es una mala novela y por qué. URL: https://seleucidproject.wordpress.com/2013/01/28/que-es-mala-y-por-que/ (дата обращения: 06.05.2017).
6. Ruiz Zafón C. La sombra del viento. Barcelona: Planeta. 2001. 432 p.
7. Козловская Е. В. Становление мифологической картины мира в диалектах Иберийского полуострова // Вестник Омского государственного педагогического университета. гуманитарные исследования. 2016. № 2(11). С. 70-72
8. Козлов А. Е. Парадоксализация дискурса в философском эссе С. Кьеркегора «Страх и трепет» // Вестник Томского государственного университета. Философия. 2014. № 388. С. 76-80.
УДК 82-31
ИСТОРИОРИЗАЦИЯ МИФА: ОТ БЛАГОСЛОВЕННОЙ МАТЕРЫ К ПЫЛЕВО... (об авторском диалоге В. Распутина и Р. Сенчина)
В статье представлены ведущие направления актуальной русской словесности. Ключевым принципом творчества представители одного из них - «нового реализма» - назовут детальное описание «новой реальности», без идеализации, без символики, на уровне физиологических очерков. Наиболее обсуждаемыми стали имена С. Шаргунова, З. Прилепи-на, Р. Сенчина, роман последнего «Зона затопления» (2015) рассматривается как некий диалог со знаменитой повестью В. Распутина «Прощание с Матерой» (1976). В статье показано, что произведение Р. Сенчина является не столько «продолжением» знакового текста В. Распутина, сколько его опровержением: от системы мотивов до трактовки миссии писателя, значимости Слова.
Ключевые слова: «новый реализм», В. Распутин, «Прощание с Матерой», Р. Сенчин, «Зона затопления».
Словесность рубежа ХХ-ХХ1 вв. отмечена особой пестротой течений и направлений, что связано с финалом эпохи постмодерности с ее игровой стратегией. Современность акцентирует внимание на реалистических принципах письма. В поле литературы разворачиваются знаковые течения и направления: от классического традиционализма до «нового реализма» и «радикального реализма», от неосентиментализма до «новой герменевтики», которую Л. Улиц-кая противопоставляет постмодернизму: «Ирония, в конце концов, тоже не более чем прием. <...> Ирония тоже себя отработает и тогда придет нечто следующее, своего рода герменевтика, например. Или культурные шифры иного рода» [1, с. 234]. Некоторые из провозглашенных заявлений, направлений, манифестов оказались недолговечны, но они создали ощущение «перестройки» литературной жизни, показательной для рубежа веков.
9. Кихней Л. Г., Меркель Е. В. Аксиология повседневных вещей в поэтике акмеизма // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2015. № 1(33). С. 129— 138.
10. Ruiz Zafón C. El juego del 6ngel. Barcelona: Planeta. 2008. 602 p.
11. Ayén Xavi. Zafón, en su nuevo laberinto barcelonés // La Vanguardia. 15.11.2016 http://www.lavanguardia.com/cultur a/20161113/411819153831 /carlos-ru iz-zafon-e l-laberi nto-de-los-espiritus-novela.html (дата обращения: 27.04.2017).
© Зверева Е. В., Кутьева М. В., 2017
H. B. KoBmyH N. V. Kovtun
HISTORIORIZATION OF THE MYTH: FROM THE BLESSED MATERY TO PYLEVO... (about the author's dialogue of V. Rasputin and R. Senchin)
The article deals with the correlation of the leading trends of the actual Russian literature. The authors of «new realism» suppose, that the most important principle of creativity is a detailed description of the "new reality", without idealization, without symbols, at the level of physiological essays. The names of S. Shargunov, Z. Prilepin, R. Senchin are the most discussed. The R. Senchin's novel "Zone of the flooding" (2015) became a kind of a retort in the direction of V. Rasputin's famous novel "Farewell to Matyora" (1976). The article demonstrates, that the work of R. Senchin is not so much a "continuation" of the symbolic text of V. Rasputin, but, rather, his refutation: from the system of motives to the interpretation of the writer's mission, the significance of the Logos.
Keywords: "new realism", V. Rasputin, "Farewell to Matyora", R. Senchin, "Zone of the flooding".
Подчеркнем, что на уровне поэтики влияние постмодернизма остается достаточно сильным, однако уже с середины 1990-х начинается активный поиск иного языка, идеала, сакрального: «В святом ищут выход, его сегодня принимают всерьез», - утверждает Т. Горичева [2, с. 9]. Литература начала XXI столетия испытывает ностальгию по аутентичности изображения, озадачена поиском сильного героя, национальной идентичности. Популярная ныне проза «нового реализма» демонстрирует скрупулезное внимание к картине действительности, жизнеутверждающий пафос, витальные ценности, социальную активность персонажей.
Особой чертой литературной современности стало подчеркнутое равнодушие писателей различных направлений, группировок к творчеству друг друга. Традиционалисты не читают постмодернистов, по их мнению захвативших в начале 1990-х рынок, инфернализовав и развратив его,
постмодернисты, соответственно, иронизируют над учительской словесностью, традицией как таковой, утверждая свободу литературы от любых проявлений дидактики, что отличало ее бытование в литературоцентричной среде [3, с. 5-7]. Сочинения и тех, и других, однако, читают немногочисленные представители «избранного круга» единоверцев, критики в один голос свидетельствуют, что при сохранении самого литературного процесса, ярких явлений что в формальном (язык), что в содержательном плане актуальная словесность не демонстрирует [4, с. 11]. И сам характер этой литературы - переходный, когда изменились условия существования Слова, соотношение автора и читателя с безусловным приоритетом последнего. Для поколения, рожденного в восьмидесятых, литература и вовсе началась с чистого листа: «Главная особенность современной литературной молодости - в абсолютном отсутствии рефлексии по отношению к прошлому» [5, с. 420]
На исходе 1990-х группа писателей (С. Шаргунов, А. Ка-расев, А. Бабченко, Г. Садулаев, З. Прилепин, М. Елизаров, А. Снегирев и др.) провозглашает важнейшим принципом собственного творчества детальное, скрупулезное описание «новой реальности», «без идеализации, без символики, без обобщения, на уровне физиологических очерков они описывают грязный реальный мир нынешней молодежи» [6]. По отношению к прозе этих художников А. Ганиева определяет явление «нового реализма» в целом: «Новый реализм - это литературное направление, отмечающее кризис пародийного отношения к действительности и сочетающее маркировки постмодернизма («мир как хаос», «кризис авторитетов», акцент на телесность), реализма (типичный герой, типичные обстоятельства), романтизма (разлад идеала и действительности, противопоставление «я» и общества) с установкой на экзистенциальный тупик, отчужденность, искания, неудовлетворенность и трагический жест. Это не столько даже направление как единство писательских индивидуальностей, а всеобщее мироощущение, которое отражается в произведениях, самых неодинаковых по своим художественным и стилевым решениям» [7].
Сам термин «новый реализм» изначально вызывает нарекания в банальности, вторичности, парадоксальности, в нем «нет содержательного представления сущности, зато налицо другая дурная бесконечность: "новый", "новый-новый", "новый-новый-новый" и т. д.» [8, с. 182]. Однако все попытки ввести альтернативное определение («новые левые», «новая социальность», «протестная литература», «новые романтики», «символический реализм», «жесткий реализм», «метафизический реализм», «метафорический реализм», «реализм сегодня», «трансавангард» и др.) остались напрасными. Определение «новый реализм» стало общепринятым, к нему сегодня апеллируют как сами авторы, так и критика.
Рождение спорного направления («В сущности, писатели, которых относят к "новым реалистам", слабо связаны друг с другом» [9, с. 164]) ассоциируется с проектами «Дебют» (2000) и Форум молодых писателей в подмосковных Липках (2001). Последний открыт при содействии ведущих литературных журналов, известных прозаиков и литературных критиков. По словам И. Ковалевой, одного из организаторов форумов, в литературу вошло «первое "непо-
ротое" поколение, не испытавшее родовых мук обретения свободы», которое «с молодым азартом принялось исследовать самые потаенные движения своей души, самые неприкасаемые события, не боясь противопоставить свое "я" всему и всем» [10]. В Липках стала создаваться литературная среда «нулевых годов», подчеркнуто спорная, эксцентричная, «рисковая», среди ее «авторитетов» прозвучали имена «деревенщиков», А. Проханова и Э. Лимонова. Так, С. Шаргунов признается в эстетической преемственности с последним: «Конечно, значительная часть новых авторов вышла из лимоновской шинели. Романтический автобиографизм, грубость фактуры, опыт гулянок, влюбленностей, участия в войне или в драках - все это обильно повалило в литературу» [11]. З. Прилепин выпускает сборник «Лимонка в тюрьму» (2012), где собраны тексты о тюрьме, написанные отсидевшими в разные времена «нацболами». Генетическая, эстетическая связь с национал-большевизмом узнаваема в пафосе произведений «нового реализма». В этой же парадигме стоит упомянуть наследуемую из арсенала А. Проханова способность серьезно уповать на литературу как действенную силу, апеллировать к высокой лексике без смущения, легко прибегать к патриотической риторике.
Одним из критических «рупоров» молодых «липкинцев» стала В. Пустовая, многие статьи которой воспринимались как манифесты: «Нас воспитывали три бабушки: толстые журналы, интеллигенция и русская классика. И нас растили - помнить. В начале двухтысячных мы бредили возрождением страны как личной миссией, на языке литературной и социальной мифологии прошлого пытаясь выразить вдохновлявший нас ясный и требовательный импульс обновления» [12, с. 187]. Позже в качестве протагонистов направления выступают критик А. Рудалев и писатель Р. Сенчин, изначально среди авторов «нового реализма» не заявленный. Успех «новых реалистов» построен на умении учитывать вкусы массового читателя, конструировать авторские мифы, просчитывать коммерческий эффект произведений, ориентироваться в идеологической конъюнктуре [13]. С этим сочетается роль писателя как властителя дум, активно отстаивающего свои убеждения: «В идеале государством вправе управлять писатель. Писатель обладает главным -властью описания» [14, с. 180]. Проза «нового реализма» призвана примирить советский и антисоветский дискурсы, вести поиск «авангардизма в консерватизме», где консерватизм представляет собой сокровищницу образов русской классики, а авангардизм - новшества, которые, отражают актуальные общественные реалии [15, с. 85-93].
«Новые реалисты» активно ссылаются на идеи предшественников-традиционалистов, используя известные темы, мотивы, образы в собственном творчестве. Так, выстраиваются параллели между «Прощанием с Матерой» (1976) В. Распутина и «Зоной затопления» (2015) Р. Сенчина, итоговой повестью «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003) того же В. Распутина и романом Р. Сенчина «Елтышевы» (2009), лагерными текстами А. Солженицына и «Обителью» (2014) З. Прилепина, прозой В. Астафьева и М. Тарковского, В. Белова и С. Шаргунова. Показательно в этом отношении авторское высказывание в рассказе «Чужой» Р. Сенчина: «Вполне можно попытаться написать такую вещь, по содержанию она будет близка распутинским "Деньгам для Марии"... Да,
почти идентична с ней, но, конечно, с учетом сегодняшнего времени. Та-ак... И показать, что через тридцать с лишним лет ничего не изменилось, а, скорее, страшнее стало, бесчеловечнее... И хорошо, хорошо, что будет похоже на повесть Распутина - сейчас ремейки в большой моде, на них лучше клюют, чем на полную, стопроцентную оригинальность» [16].
«Новый реализм» не случайно называют не только филологическим, но и политическим проектом. Этому послужили серьезные финансовые, административные ресурсы: в феврале 2007 г. представители направления были приглашены на встречу с Президентом Российской Федерации, который и озвучил мысль о госзаказе в литературе, вызвав аналогию с ситуацией 1920-х гг., когда власть решала задачу формирования новой пролетарской словесности. В манифесте С. Шаргунов настаивает, что современный читатель, уставший от игровой стратегии постмодернизма, симпатизирует литературе факта, отчетливой гражданской позиции героя, его «энергии личности». Важным провозглашается возвращение к жизнестроительным стратегиям: мастера «нового реализма» создают не только и не столько художественный текст, но в большей степени - текст жизни, они спорят, манифестируют, участвуют в политической жизни страны. Отсюда же популярность жанра автобиографии: «Больше автобиографизма! Больше "я" - меньше "их"! Больше мелькать, меньше молчать»,- вот своеобразная стратегия молодых литераторов [17].
К опасениям по поводу «нового реализма» относят его внутреннюю противоречивость, вторичность, провинциализм, ибо «акцентируя связь с реалистической традицией прошлого», он мало дает для «формирования принципиальной новизны современного опыта», - считает Е. Ермолин [18, с. 39]. Н. Иванова, указывая на внимание художников к собственному имиджу, отмечает противоречивость в соответствии авторского мифа и текста: «Пригламурен-ность образа и броскость повадки не очень соответствует предъявленному на бумаге. Либо одно, либо другое, а так, колеблясь и накладываясь друг на друга, образ и текст подвергают друг друга сомнению» [17], что влечет за собой упрощенность восприятия как личности, так и текста. На уровне поэтики к просчетам литературы «нового реализма» причисляют излишнюю прямолинейность, публицистичность, посредственность «языкового» качества текстов [19], «духовную нищету», зацикленность на «бытописательстве и материально-предметном мире» [20], общую низкую культуру «невежественных писателей»/варваров [9, с. 167]. Заметим, что эти же аргументы (социальность, бытописательство, освобождение от литературности, радикализм) используют и протагонисты направления, включая С. Шар-гунова, но в положительном контексте. «Мало того, с точки зрения "нового реализма", разговоры о критериях качества даже не то, чтобы бесполезны, они вредны. Все они рано или поздно переходят в эзотерическую с масонским душком сферу. Цель их одна - положить живой, дышащий, становящийся и развивающийся литпроцесс в прокрустово ложе схем с кандалами сомнительных истин», - свидетельствует А. Рудалев [21, с. 178].
С учетом сказанного особое внимание привлекает проза Р. Сенчина, одного из наиболее ярких и жестких предста-
вителей «нового реализма», давшего пронзительные картины гибели русской провинции, воспетой когда-то авторами классического традиционализма. В романе «Зона затопления» (2015) писатель ставит диагноз настоящему, где человек перестал быть Хозяином своей земли и судьбы. Распространенное мнение критики о том, что Р. Сенчин изобличает роковую власть Системы вряд ли правомерно. Проблема глубже и касается фиаско современного человека вообще, который, оказавшись вне покрова мифа, традиции и веры, фатально одинок, растерян, лишен пространства существования. Тема отчуждения человека от земли, гибели крестьянской цивилизации поставлена уже рассказами А. Солженицына, получает продолжение в «Холюшином подворье» (1979) и «Пиночете» (1999) Б. Екимова, «Знаке беды» (1982) В. Быкова, «Прощании с Матерой» и «Пожаре» В. Распутина. Последнему и посвящен роман Сенчина, преемственность подчеркнута на уровне сюжета, мотивов (прогресс, переселение, потоп, сожжение деревень) и типологии героев (крестьянские праведники, «перекати поле», зэки как аналог пожогщиков, «архаровцев»).
«Зона затопления» не столько продолжение, сколько опровержение «Прощания с Матерой», роман начинается там, где заканчивается текст В. Распутина. Неожиданно густой туман скрадывает привычные очертания острова Матера, стирая грань между водой и сушей, землей и небом. «И небо скрылось, свившись, как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих...» (Апокалипсис, VI. 12-15). Туман - предвестие гибели, но в древней культуре и знак неведения, Распутин отдает судьбу земли в руки человека, повесть имеет открытый финал. В этой парадигме прав А. Журов, свидетельствующий, что Р. Сенчин в «Зоне затопления» «написал постскриптум ко всей деревенской прозе» [22, с. 159]. Роман создает иллюзию документальности, собран из нескольких историй, повествующих о драматических судьбах переселенцев, «потерянного поколения» в целом. «Роману Сенчину неспроста удается все типичное, он ведь и сам - типичный представитель своего обманутого страной поколения» [23]. Отказавшись от мифопоэтики, писатель уходит в сторону публицистичности, социальности, вплоть до элементов натурализма. Гидра (гидроэлектростанция), уничтожающая на своем пути все живое, поглощает не только острова, леса, деревни, крестьянскую культуру, но и самою Систему. Власть, почти случайно обнаружившая недостроенную ГЭС и наблюдающая за всем происходящим на русской земле издалека или сверху (самолет), в итоге только отодвигает сроки и собственного фиаско. Идеология глобализации, стандартизации, обернувшаяся ненужностью личности, вездесуща, противостоять ей можно только сообща, В. Распутин бы сказал - соборно, Р. Сенчин полагается на гражданское общество, даже слабые ростки которого в России не видит.
Матеру (Мать-Матрону-Богородицу) перед затоплением не оставили праведники (старухи), юроды (Богодул) и сам Хозяин острова как воплощение природного духа. В «Зоне затопления», напротив, остров с деревенькой Пылево (знаковое название: как пыль, ветошка под ногами - акакия) насельники освобождают по команде чиновников, те, кто решается противостоять, делают это скорее из экономических (не выдали компенсацию за магазин или лесопилку,
несправедливо распределили квартиры и т. д.), нежели этических соображений. Народа в его духовно-нравственном понимании в романе уже нет, есть население, которое властью воспринимается как «мусор», «маргиналы», «человечки»: «Человечкам работу дадим. Смотреть страшно на них. Болтаются.» [24, с. 8]. И сами деревенские жители признаются: «Сломали они нам хребет.», «Весь народ не поднимается» [24, с. 341-342], но кроме страха и ненависти такая власть не вызывает ничего, сама понимается как сборище «винтиков» или захватчиков. Журналистка из краевого центра, глядя на разоренные деревни, вспоминает фильм «Иди и смотри» о зверствах фашизма: «И вот, оказалось, два с лишним десятка лет спустя увидела нечто подобное в реальности» [24, с. 159]. Не желая вникать в нужды переселенцев, чиновники начинают войну с собственным народом, вступают в сговор с зэками, легко идущими на грабежи, избиения, поджоги домов: «С бандитами можно было повоевать, а тут - власть же, которая дисре... дискредитирует просто в своем лице всю власть» [24, с. 170]. Мотив единения власти и уголовного мира намечен уже текстами А. Солженицына (глава «Зэки как нация»), находит развернутое воплощение в итоговой повести В. Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003).
Цивилизационное бытие в «Зоне затопления» изначально связывается со страхом, насилием, жестокостью. Усилия власти по строительству нового мира оборачиваются полным провалом, «мусорный человек», «беженец», «утопленник», лишенный всего «своего», никому не верит, никуда не стремится, коммуникация с ним безнадежна [25]. В «Прощании с Матерой» о фатальных последствиях прогресса для человека как части мироздания предупреждает внука Дарья: «Ты говоришь, машины. Машины на вас работают. Но-но. Давно ж не оне на вас, а вы на них работаете» [26, с. 221]. Сквозной характеристикой машин на языке материнских старух выступает адская мощь, управляемая силой извне: машины «жилы вытянут», «землю изнахратят», и человеку «уж не до себя, не до человека...». Образ машины в повести мистифицируется и мифологизируется, приобретает апокалипсический контекст: ГЭС уничтожает Матеру, из-за аварии в гараже оставляет «родные гробы» Павел. И только на «земле обетованной» - острове - машина утрачивает дьявольскую мощь: во время сенокоса «машина сиротливо, не смея вырваться вперед, плелась позади и казалась много дряхлей и неуместней подвод» [26, с. 198]. В перспективность цивилизации, однако, еще верит внук Дарьи, в «Зоне затопления» героям и этого не дано. Состояние растерянности, бесчувственности освобождает от всех мифов, включая веру в «светлое будущее». Государство утрачивает возможность соблазнять население, которое уходит в тайгу, кочегарки, сторожки.
Историческая Сибирь осваивалась и строилась свободными людьми, бежавшими сюда от притеснений антихристовой власти: «Удивляешься тем людям, богатырям, великанам каким-то.» [24, с. 94]. Эту преемственность подчеркивает Р. Сенчин (описывая гибель села, основанного, как и Матера, триста лет назад, когда началась миграция староверов к «чистым землям»), вполне осознают герои романа. Крестьянин Акулов, живущий «своим хозяйством, охотой, рыбалкой», прямо заявляет: «Я отсюда не уйду.
У меня тут с семнадцатого века все. Заимку в горах скатаю и буду» [24, с. 68]. Место для деревни никогда не было случайным: «Подолгу, годами выбирали, изучали, где лучше селиться, а если понимали, что ошиблись, переносили срубы» [24, с. 191]. Усадьбы в затопляемых деревнях поражают основательностью, это самодостаточный космос («Ничего завозного не надо было»), где достигнуто равновесие между человеком и природой. Деревня Пылево пережила революции, раскулачивание, войны, но праведников и тружеников всегда было больше, их усилиями и крепился мир: «И главное, каждый друг без друга не мог, поэтому даже если ругались, то коротко - необходимо было продолжать общее дело» [24, с. 197-198]. Насельники «не представляли свою жизнь не здесь - не здесь была черная пустота» [24, с. 93]. Бытие на острове никогда не было легким, но оно было понятным, соразмерным нуждам человека, освященным памятью поколений: «Все собравшиеся, от почти стариков-родителей до этих пятилетних-семилетних ребятишек, крепкие, здоровые, знающие как жить здесь, в деревне, были теперь растеряны, бессильны, прибиты» [24, с. 70].
Оставляя остров, крестьяне стараются соблюсти хотя бы видимость традиции, убирают в домах, собираются на прощальный ужин, но апотропической силы ритуал уже не имеет. Перед затоплением деревню захватывает нечисть, символизирующая наступление хаоса: «Началось нашествие мокриц, двухвосток, косиножек. Будто предчувствовали скорый конец и лезли туда, где еще обитал человек» [24, с. 93]. Мотив полона обреченной земли хтоническими существами - ключевой для традиционалистской прозы в целом: от рассказа А. Солженицына «Матренин двор», где усадьбу после гибели хозяйки одолевают мыши, до «Прощания с Матерой» В. Распутина, когда остров оказывается во власти змей. С ними играют даже дети, только юродивый Богодул (калька с древнегреческого «Богов раб», «Божий посох») оказывается неуязвим для них: змея ткнула старика «и не проткнула, ударилась как о камень» [26, с. 154].
«Искусственный город» в «Зоне затопления» строится «чужими», стоит «на высоком неудобном месте», «открытом ветрам», изначально связывается с образом братской могилы: «Да и не было давно прощаний - город забирал покойников.» [24, с. 44], «А им вот - как их тут прозвали, утопленникам - отгрохали девятиэтажный дом» [24, с. 190]. Это не-пространство, где жить нельзя, но только ссориться, тосковать, болеть и умирать. В соответствии с древнейшими представлениями, место, открытое всем ветрам, связано с инфернальными силами: «Простой народ в Сибири думает, что в вихре летает нечистый дух, дьявол, неугодная, нечистая сила» [27, с. 23]. Стихия бури, ветра, бунтующая против человека, иноположна ему, и, как следствие, нечеловеческие формы души в ней. Мокрота, сырость -символы безысходности, энтропии, затерянности человека в ставшем «чужим» мире. Холод, ветер, сбивающий с ног, делают весь мир неустойчивым, лишают опоры [13, с. 180]. В новые квартиры едут «как в вечную ссылку», огороды до смешного малы, «подполья нет»: «Вот бахнуло, и сотни людей поняли, что они в западне, в ловушке» [24, с. 66]. В «Прощании с Матерой» власть прогресса старики связывают с «сам-аспид-стансыей», в романе Р. Сенчина в этой роли выступает «гидра», наделенная фатальной властью:
«Цивилизация требует жертв» [24, с. 192]. Образ послепо-топного мира, где из воды торчат деревья, плавать на лодке опасно, рыба заражена, а на дне оказываются кладбища и скотомогильники, отсылает к идее шутовского, перевернутого пространства: «Теперь и зимой, и летом вода в Енисее ледяная, темная. Злая, избитая турбинами, очищенная от всего живого.» [24, с. 177]. Вместо «рая на земле», который строили усиленными темпами, получили «кромешный мир», и процесс этот необратим. Старик Игнатий Матвеевич признается внуку, чьи родители не хотят заводить огород: «Так-то так, только ненадежно все это. Зарплаты, город. В любой момент может так случиться, что все снова к земле кинутся.», «а те, что в квартирах, - пойдут по миру» [24, с. 177].
История Руси разворачивается в романе как история вечного кочевья: от эпохи освоения Сибири кержаками до времен Столыпина и Советской власти, когда «за сутки целые народы грузили на транспорт и отправляли за тысячи километров» [24, с. 76]. Не случайно, когда из жизни уходит последняя деревенская праведница, чей образ отсылает к старухам В. Распутина, ее гроб обтягивают красной материей, которая хранится с советского времени: «На флаги с лозунгами завели, а мы уж третий десяток годов домовины украшаем»,- посмеивались старики [24, с. 24]. Фиктивный характер цивилизационных преобразований, требующих, однако, вполне реальных жертв («погублена лучшая земля», уничтожена культурная память, разрушены семьи, таежники превращены в бичей), подчеркивает мотив «Генерального плана», который представляет перспективу развития затапливаемых поселений вплоть до 2030 года. Еще в 1927 году Сталин описал «светлое будущее коммунизма» как общество, «где народное хозяйство, организованное по плану, будет базироваться на высшей технике как в области индустрии, так и в области сельского хозяйства» [28, с. 287]. Помещенный в трагифарсовую стихию романа, современный план обнаруживает бутафорский, апокалипсический характер. Мотив плана-симулякра, ориентируясь на который и порядочный, умный человек доходит до состояния «без головы», разворачивается уже в повести В. Распутина «Пожар». Картина безголовых градоначальников, под чьим руководством возводятся «непреклонски», маркирована творчеством М. Салтыкова-Щедрина, Е. Замятина, М. Козырева, В. Войновича, В. Пьецуха, Т. Толстой.
Р. Сенчин, своеобразно дописав сюжет В. Распутина, демонстрирует обреченность и тех немногих упований, которые на Матере проговариваются старухами. Дарья винится перед предками за невозможность спасти родовое кладбище. В «Зоне затопления» останки перезахоронят, но сам этот процесс описан в стилистике варварства, выглядит как глумление над усопшими: «Неожиданно перчатка вывернула череп с криво, как в ухмылке, висящей челюстью.» [24, с. 243]. Сцена отсылает к образу «Бедного Йорика» - королевского шута из пьесы «Гамлет», череп которого символизирует улыбку смерти, торжествующей победу над живым. Герои романа, присутствующие при раскопке могил, и сами заболевают или умирают. Еще одна стержневая для традиционалистов тема старообрядчества, воплощенная через утопические легенды о святой Руси
как граде Китеже, Беловодье [29, с. 357-365], тоже остраня-ется. Отшельник, жилье которого обнаружено при зачистке территорий, одним из первых переселяется в городскую квартиру, становится персонажем газетных публикаций, его история используется властями для оптимистических отчетов. Р. Сенчин пишет своеобразную пародию на судьбу праведника деда Егора (как святого Егория Победоносца) из «Прощания с Матерой», иронизируя над самой перспективой эмиграции в миф [30].
В финале «Прощания с Матерой» туман скрывает утлую лодочку с героями-преобразователями, однако самое бытие неуничтожимо: небо, вода, туман вечны. Р. Сенчин, обличая наивность богостроительных планов людей, демонстрирует фатальные последствия: «Природа тысячами лет все здесь распределяла, раскладывала по полочкам, мыла, очищала. И тут приходит человек и диктует свое» [24, с. 227]. Роман имеет кольцевую композицию: зачин связан с картиной похорон деревенской праведницы, а финализиру-ет текст сцена неслучившейся Пасхи. Игнатий Сергеевич, превратившийся после переезда в город из справного хозяина в старика, отправляется с внуком Никитой (греч. «победитель») на новое кладбище, «ровные ряды однообразных крестов» напоминают ему «фотокарточки захоронений погибших в России немцев во время войны. Такой же бездушный порядок.» [24, с. 378]. Учитывая отечественную традицию, в которой немцы изначально выступали проводниками европейской культуры, «не-нашими», «захватчиками праведной земли» (вплоть до фашистов), смысл метаморфозы предельно ясен: русские люди на собственной родине стали «чужими», власть воспринимает их как врагов. Крестьянам не дано не только жить, но и умереть на своей земле.
Нарушение ритуала смерти (затопление острова, уничтожение кладбища) обессмысливает и самою жизнь, историю рода человека и человечества. К. Г. Исупов пишет, что «слово о смерти есть слово о жизни, выводы строятся вне первоначального логического топоса проблемы, -в плане виталистского умозаключения, в контексте неиз-бываемой жизненности» [31, с. 106]. Вопрос ритуальности смерти встает как вопрос о передаче знания от уходящих к потомкам, сохранении тайны, которой владеет род, трагедия заключается в невозможности умереть «по правилам». Это - одна из магистральных тем всего творчества В. Распутина: от ранних текстов («Эх, старуха», 1966, «Последний срок», 1970) до рассказов 1990-х гг. («Изба», «В ту же землю.»). Несоблюдение обряда прощания разрушает преемственность существования, веру в разумность бытия. В романе Р. Сенчина «гидра» преследует не только живых, но и мертвых: к городскому кладбищу, где перезахоронены останки из «зоны затопления», подступает вода. «Меж холмиков, как какие-то щупальца, ползла вода», «Этих щупальцев становилось все больше, они двигались по дорожкам, охватывали кладбище.» [24, с. 378-379].
Сразиться с «гидрой» уже некому, праведники мертвы, народ лишен веры, власть бессильна. Уничтожение русской земли, которая, как известно, напрямую сообщается с Богом, приводит к Голгофе вне перспективы Воскресения. Один из героев романа, слушая речи чиновников о затоплении, уточняет: «Чего затопления? Бога-с? - раздался
в зале насмешливый голос» [24, с. 49]. Вывод Р. Сенчина саркастически оттеняет решение темы спасения в литературе конца XX века, где акцентируется не Богочеловечес-кая сущность Христа, а человекобожеская природа нового миссии, что связано с «идеей воскрешения духовной природы человека, т. е. самоспасения» [32, с. 294]. В эту парадигму вписываются «Покушение на миражи» (1979-1982) В. Тендрякова, «Человек в пейзаже» (1983) А. Битова, «Первое второе пришествие» (1993) А. Слаповского. Воскресение обещано через духовную преемственность, когда особенно важен архетип дитяти, поддерживающий мифологему воскрешения из мертвого самого Христа. В «Зоне затопления» маленький Никита вместе с дедом, на Пасху пришедшие на кладбище, обращены «гидрой» в бегство, за ними «голосила и металась» женщина, оплакивая умерших навсегда. Подчеркнем, в повести В. Распутина «Живи и помни» главную героиню - Настену, бросившуюся в воды Ангары, деревенские бабы не дадут похоронить на кладбище утопленников, но положат «среди своих, только чуть с краешку, у покосившейся изгороди». Судьба невольной грешницы вводится в пределы традиции и тем искупается. В «Зоне затопления» и эта перспектива отсутствует - никаких иных погостов, кроме тех, где похоронены утопленники, не существует.
В этом контексте трагическое звучание обретает тема Слова как Бога, ответственности писателя за собственные тексты. Начиная с А. Солженицына и вплоть до В. Распутина и Б. Екимова традиционалисты понимают Слово как дело. Писатель - ведун, считывающий тайные судьбоносные знаки с родной земли (почвы) как Книги. У русского автора нет и выбора, он всегда исполнитель назначенного: «В школе учительница часто повторяла: "Литература учит. Учит, как надо, а как не надо, что хорошо, что плохо"» [24, с. 204]. Именно с этих позиций Р. Сенчин рассматривает роль традиционалистов не столько в истории литературы, сколько в истории Руси и приходит к жесткому выводу: «Да, может и учит, да толку-то. Внутри себя человек может быть сколько угодно и честным, и правильным, и справедливым, а обстоятельства постоянно заставляют его поступать против совести и убеждений» [24, с. 204]. В романе иронически описан визит писателей, в частности, В. Распутина (его «называют нашей совестью») к жителям затапливаемых деревень: «Писатели кивали, явно искренне разделяя боль, но отмалчивались. Не замечали или не хотели, боялись замечать, как надеются местные услышать от них нужные слова. Даже вопросы задавали скупо» [24, с. 206]. Посещение ничего не меняет в судьбе земли, самоощущении людей. Единение общества не происходит, что обессмысливает претензии на пророческую суть Слова. Не случайно писатели при встрече с насельниками в основном молчат. Один из них преклонных лет, выступая в телевизионной передаче, обвинит в происходящем народ: «Если раньше он отступался, то ненадолго. Он брал себя в руки. А тут он не захотел уже. Он устал» [24, с. 207]. Мнение художника почти дословно совпадает с монологом старика-бомжа из итогового текста В. Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана», рассуждающего об исчерпанности исторической и духовной миссии Руси, однако в повести ему противостоит юный Иван, описанный по канонам богатырства и призван-
ный автором восстановить Русь как Храм. История открывается в миф и тем искупается; в «Зоне затопления», напротив, миф о Руси как граде Китеже профанируется, время становится дискретным, пространство исчезает.
Р. Сенчин, рисуя гибельную картину настоящего, снимает ответственность с населения, остраняет образ власти, однако бездействие писателей вызывает его резкий протест. Авторская позиция вписывается в идеологию «нового реализма», возрождающего требования активной гражданской позиции пишущего, нового героя, наделенного «энергией личности» [14]. Утрата словесностью прежнего статуса «властительницы дум» связывается скорее с деградацией читателя, чем собственно литературы, возрождение значимости которой (чтобы «по-новому задышал дух прежней традиционной литературы») предполагает обновление общества, появление активного героя, способного объединить мир, взять ответственность на себя! Р. Сенчин, наполняя прозу «скверными подробностями жизни людей, выброшенных на обочину», пытается таким образом «прокричаться сквозь равнодушие и усталость современного искусства, в котором уже ни ужасами не удивишь, ни слезами не проймешь» [4, с. 205]. Стоит заметить, однако, что инфантильность выведенных автором героев, внутренняя установка пишущего на ущербность мира как такового выдает скрытые комплексы и самого Р. Сенчина, лишенного чувства внутренней свободы, захваченного страхом «насекомости» собственной судьбы: «К сожалению, единственный способ преодоления нарочитости и тенденциозности - психологическая достоверность - Сенчину оказывается практически недоступен», -заключает современная критика [33, с. 99].
1. Улицкая Л. «Принимаю все, что дается» // Вопросы литературы. 2000. № 1. C. 215-237.
2. Горичева Т. Православие и постмодернизм. Л. : ЛГУ, 1991. 81 с.
3. Кризис литературоцентризма: утрата идентичности vs. новые возможности : моногр. / отв. ред. Н. Ковтун. М. : Флинта: Наука, 2014. Серия «Универсалии культуры». Вып. V. 576 с.
4. Ремизова М. Только текст. Постсоветская проза и ее отражение в литературной критике. М. : Совпадение, 2007. 447 с.
5. Пустовая В. Диптих // Континент. 2005. № 125. С. 418426.
6. Бондаренко В. Новый реализм // Завтра. 2003. № 34(509). URL: http://zavtra.ru/content/view/2003-08-2071 (дата обращения: 06.03.2017).
7. Ганиева А. Не бойся новизны, а бойся пустозвонства // Знамя. 2010. № 3. http://magazines.russ.ru/znamia/2010/3/ ga17.html (дата обращения: 06.03.2017).
8. Бойко М. Н. Взлет и падение N-реализма // XXI век. Итоги литературного десятилетия: язык - культура - общество : материалы Междунар. науч.-практ. конф. Москва, 21 апреля - декабрь 2010 г. Ульяновск : УлГТУ, 2011. С. 182-187.
9. Беляков С. С. Истоки и смысл «нового реализма»: к литературной ситуации нулевых // XXI век. Итоги литературного десятилетия: язык - культура - общество : мате-
риалы Междунар. науч.-практ. конф. Москва, 21 апреля -декабрь 2010 г. Ульяновск : УлГТУ, 2011. С. 164-170.
10. Ковалева И. Ю. Новые писатели или новая литература? // Вопросы литературы. 2010. № 5. http:// magazines.russ. ru/voplit/2010/5/ko2. html (дата обращения: 06.03.2017).
11. Шаргунов С. Задолбали оплакивать русскую литературу! // Московский комсомолец. 2013. 9 сентября. URL: http://www.mk.ru/ specprojects/free-theme/article/2013/09/08/91 1914-roman-vernulsya.html (дата обращения: 06.03.2017).
12. Пустовая В. В четвертом Риме верят облакам // Знамя. 2011. № 6. С. 177-188.
13. Ковтун Н. Актуальная литература в зеркале манифестов («Мой манифест» В. Распутина, «Учение ЕПС» В. Ерофеева и «Отрицание траура» С. Шаргунова) // LITERATURA (RusisricaVilInensis). 2016. Т. 58. № 2. P. 52-65.
14. Шаргунов С. Отрицание траура // Новый Мир. 2001. № 12. С. 179-184.
15. Черняк М. Актуальная словесность XXI века. Приглашение к диалогу : учеб. пособие. М. : Флинта: Наука, 2015. 232 с.
16. Сенчин Р. Чужой // Знамя. 2004. № 1. URL: http:// magazines.russ.ru/znamia/2004/1/sen.htmI (дата обращения: 06.03.2017).
17. Иванова Н. Писатель и его миф // Колонка Н. Ивановой. 27.06.2011. URL: http://os.coIta.ru/Iiterature/projects/107/ detaiIs/23290/?expand=yes#expand (дата обращения: 30.10.2017).
18. Ермолин Е. Медиумы безвременья: Литература в эпоху постмодерна, или Трансавангарда. М. : Время, 2015. 206 с.
19. Фролов И. «Новый реализм» как диктатура хамства // Литературная газета. 2010. № 11. С. 21.
20. Бойко М. О дивный новый реализм // Литературная газета. 2010. № 12. С. 18.
21. Рудалев А. Г. Катехизис «нового реализма» // XXI век : материалы Междунар. науч.-практ. конф. Москва, 21 апреля - декабрь 2010 г. Ульяновск : УлГТУ, 2011. С. 170-182.
22. Журов А. Постскриптум. О книге Р. Сенчина «Зона затопления» // Новый мир. 2015. № 10. С. 159-160.
23. Ганиева А. «Серым по серому». Роман Сенчин // Вопросы литературы. 2010. № 3. URL: http://magazines.russ. ru/voplit/2010/3/ga9.html (дата обращения: 06.03.2017).
24. Сенчин Р. Зона затопления: роман. М. : АСТ, 2015. 384 с.
25. Ковтун Н. «Мусорный человек» и современное государство: механизмы соблазна // Литература. 2015. № 56/57(2). С. 68-82.
26. Распутин В. Г. Повести. М. : Просвещение, 1990. 334 с.
27. Майков Л. Н. Великорусские заклинания. СПб. : Тип. Майкова, 1869. 164 с.
28. Сталин И. Вопросы ленинизма. М. ; Л. : Госиздат, 1927. 720 с.
29. Ковтун Н. Русская литературная утопия второй половины XX века. : моногр. Томск : ТГУ, 2005. 494 с.
30. Ковтун Н. В. «Никольский» и «георгиевский» комплексы в повестях В. Г. Распутина // Универсалии культуры. Вып. 4. Эстетическая и массовая коммуникация: вопросы теории и практики : кол. моногр. / отв. ред. Н. В. Ковтун, Е. Е. Анисимова. Красноярск : СФУ, 2012. С. 64-93.
31. Исупов К. Г. Русская философская танатология // Вопросы философии. 1994. № 3. С. 106-114.
32. Плеханова И. И. Константы переходного времени. Литературный процесс рубежа XX-XXI веков. Иркутск : ИГУ, 2010. 492 с.
33. Тимофеев А. Победы и поражения «нового реализма» // Вопросы литературы. 2017. № 5. С. 83-108.
© Ковтун Н. В., 2017
УДК 82-394
МОТИВЫ БИБЛЕЙСКИХ СКАЗАНИЙ В ИСПАНСКОЙ МИФОЛОГИИ
Статья посвящена рассмотрению влияния католической традиции на формирование испанской мифологии. Анализ отражения библейских мотивов в испанской мифологической системе позволяет увидеть религиозность испанского народа, которая жива и по сей день, но претерпела определенные изменения, а также, глубже понять испанскую культуру и особенности мировоззрения. В статье анализируются наиболее яркие примеры из «высшей мифологии», которые в дальнейшем служат основой для возникновения суеверий испанцев и помогают выявить их религиозность и почтение к вере.
Ключевые слова: мифология, мифологическая картина мира, легенды, религиозность, католицизм.
Е. В. Козловская E. V. Kozlovskaya
MOTIVES OF BIBLICAL STORIES IN SPANISH MYTHOLOGY
This article is devoted to the influence of the Catholic tradition on the formation of Spanish mythology. The analysis of the reflection of biblical motifs in the Spanish mythological system allows to see the religiosity of the Spanish people, which is still alive, but has undergone certain changes, and also to better understand the Spanish culture and the features of their world view. The article examines the most vivid examples of «higher mythology» which later serve as a basis for the emergence of superstitions of the Spaniards and help to reveal their religiosity and respect for faith.
Keywords: mythology, mythological picture of the world, legends, religiosity, Catholicism.
