CC BY-NC-ND
76
Практики исследований
Н.В. ИллерицкаЯ
ИСТОРИОГРАФИЯ КАК КОММУНИКАТИВНЫЙ ПРОЕКТ
В последней трети XX в. методология исторического знания была потрясена «лингвистическим поворотом» и «постмодернистским вызовом». Наступил затяжной эпистемологический кризис, поставивший под сомнение доступность и неизменность прошлого, что подрывало способность историков определять себя во времени. Состояние современной зарубежной и отечественной исторической науки характеризуется как «блестящий разброд» (Г. Нэш), «раскрошенная история» (Ф. Досс), «история - гибрид, не поддающийся классификации >> (Д. Тош), «дискретность исторической науки» (А. Филюшкин).
Истоки этого кризиса глубоки и сложны и связаны не столько с кризисом исторической науки, сколько с кризисом человеческого общества XX века. Постмодернизм стал своеобразным вызовом основам современного мира, а история как одна из главных объяснительных систем, организующих общество, как наука о жизни подверглась его атаке первой. Историю обвинили в схоластике, ей перестали доверять, и престиж профессиональной корпорации историков в конце XX в. по сравнению с его началом упал.
Какие же трудности испытывает сегодня история как наука? Прежде всего, оказался размытым единый научный исторический метаязык. Историческая наука рассыпалась на разные отрасли, представители которых не в состоянии определить свое место в общем труде. А это приводит к тому, что «территория истории» все более поглощается другими науками. Самый впечатляющий пример — вторжение математических наук в историю. Они быстро стали играть ведущую роль в некоторых отраслях исторического знания, создавая очередную греющую душу иллюзию «точного научного знания», вылившуюся в сомнительное утверждение, что с научной точки зрения существует только количественная социальная история. И несмотря на призывы
гуманитариев, что «считать, конечно, надо. Но прежде хорошо бы понять, что мы будем считать»1, количественные методы исследования претендуют на то, что без них ни один исторический труд не может рассматриваться как научный. Они обрели прочные позиции в социальной и экономической истории и начинают укореняться в источниковедении, текстологии, истории повседневности.
Все это привело к тому, что историческое сообщество заняло странную позицию: историки, придерживающиеся традиционного исторического познания, пытаются «выпихнуть» все новации в другие науки, объявляя их «неисторическими». Представители современных подходов считают традиционных историков «поставщиками архивов, работающими во имя грызущей критики мышей» (К. Маркс).
В этих условиях доминирующим направлением в современной российской исторической науке все еще остается исторический позитивизм. Правда, он не внес ничего нового в свою теоретическую базу. Современные позитивисты по-прежнему исходят из того, что исторический поиск происходит в сознании исследователей и зависит от его субъективных параметров. При этом они убеждены, что историк способен в принципе реконструировать прошлое, установить истину и подлинные факты. В качестве оправдания у позитивистов большую популярность приобрела идея эпистемологической купюры2, суть которой в том, что недостатки исторических трудов порождены внешней конъюнктурой, т. е, причины пороков историографии коренятся в презентизме, что в современной интеллектуальной ситуации выглядит малоубедительно. Да и что могут возразить такие исследователи на замечание X. Уайта: «Историки и хотели бы говорить буквально и ничего, кроме истины... но невозможно повествовать, не прибегая к фигуративной речи и дискурсу, который по своему типу является скорее поэтическим (или риторическим), чем буквалистским... Историография является дискурсом, который, как правило, нацелен на конструкцию правдоподобного повествования о серии событий»3.
Борьба с выводным знанием в гуманитаристике последней трети XX в. привела к большим переменам в исторической науке. Историки наконец осознали глубокую теоретичность своего ремесла. Утвердилось представление, что если XIX век прошел при доминировании источниковедения в историческом знании, то XX век ознаменовался первенством историографии. Историография была тем локомотивом, который тянул за собой весь
разнокалиберный состав исторической науки. Поэтому справедливо заметил Ф. Лнкерсмит: «Ясно и имплицитно формулировать общие правила, в соответствии с которыми должны быть сделаны решающие соображения в историографических дебатах, — это задача не философов истории, а историков»4.
В этом контексте первенствующее значение приобретает современное определение предмета историографии. Важнейшая методологическая категория, конструирующая все содержание историографии как самоценной исторической дисциплины, от которой зависят границы ее проблемных полей и исследовательская культура, так и осталась дискуссионным моментом.
В наследство от периода советской исторической науки мы получили понимание историографии как специальной отрасли исторического знания, значение которой возрастало, что явилось, на мой взгляд, главным достижением этого этапа науки. Внимание к определению предмета историографии было привлечено во введении к первому тому «Очерков истории исторической науки в СССР» (1955) и в курсе лекций Л.В. Черепнина «Русская историография до XIX века» (1957). Была дана развернутая характеристика предмета историографии: 1) изучение процесса накопления знаний о человеческом обществе; 2) история введения в оборот ранее неизвестных источников и историографических памятников; 3) история борьбы различных течений в исторической науке, классовая обусловленность теории исторического процесса5.
Такое понимание алгоритма историографии было закреплено выходом в свет первого учебника по историографии «Историография истории СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции», подготовка которого полностью была заслугой коллектива Историко-архивного института.
В этом учебнике подчеркивалось, что «историография — это особая научная дисциплина, изучающая историю исторической науки, содержание которой таково: изучение процесса накопления знаний о развитии человеческого общества и превращение их в науку, характеристика различных взглядов на исторические явления, рассмотрение процесса совершенствования методов исторического исследования...»•>. Вывод был следующим -эта особенность историографии сближает ее с историей философии, социологией и историей общественно-политической мысли.
В связи с тем что единое понимание историографии в исторической науке не складывалось, назрел вопрос о предмете и содержании университетского курса историографии истории СССР. В 1962 г. со статьи A.M. Сахарова «Предмет и содержание университетского курса истории СССР»7 начинается дискуссия по этой проблеме. Автор статьи разделял точку зрения A.B. Черепнина, а именно: «Понятие "историография" имеет более широкое и глубокое значение - значение науки, которая изучает развитие исторической науки в целом в какой-либо стране или в ряде стран, выясняя, как постепенно складывались представления о прошлом человечества, о развитии человеческого общества»8. Сам же A.M. Сахаров в итоге дал крайне политизированное и малопродуктивное определение: «Историография является особой областью исторической науки, имеет свой предмет, свою проблематику, свои приемы исследования и обобщения материала, вытекающие из общих принципов марксистско-ленинской методологии изучения исторических явлений и процессов...»9.
В 60-е годы стало распространяться и более широкое понимание истории исторической науки. Так, A.A. Шапиро сформулировал следующую дефиницию: «История всякой науки — это прежде всего новые научные открытия и их внедрение в жизнь и практику»10. Эта позиция нашла своих сторонников, и расширенное понимание историографии вошло в историографические работы. Теоретическое обоснование такого подхода предложил A.B. Черепнин: «Было время, когда предметом историографии считались лишь труды так называемых академических историков, т. е. специалистов-профессионалов... Но этот этап уже пройден нашей отечественной историографией... Историческая литература далеко выходит за рамки так называемой академической науки, но именно она-то и прокладывает новые пути в понимании исторического развития...»11.
Таким образом, эволюция понимания предмета историографии в советской исторической литературе шла в направлении от сведения историографии к разновидности истории общественно-политической мысли до самого широкого охвата всех возможных произведений на историческую тему; от историографии - истории исторической мысли к историографии — истории исторической науки и, далее, к историографии - истории исторических знаний. В результате эта конфигурация оказалась чрезвычайно перегруженной, рыхлой, а когда к ней с легкой руки специалистов по советскому периоду прибавился еще
и научно-организационныи аспект, то горизонты историографических штудий раздвинулись до неоправданных размеров. И понимание этого присутствовало: неслучайно раздавались предложения выделить собственно «историографию» как анализ литературы по проблеме из истории исторической науки (A.M. Сахаров).
В 80-е годы дискуссия о предмете историографии сошла на нет, так и не предложив единого понимания вопроса.
В советской историографии с ее ограниченными рефлексивными возможностями столь широкая трактовка историографии как истории исторической науки, включившей в себя и теоретический уровень исторической науки, и ее организационный уровень, и историю исторической мысли, была понятна, но отнюдь не бесспорна. И главное возражение в данной конфигурации истории исторической науки вызывает включение в нее донаучного знания.
Однако именно эта перегруженная и уже исчерпавшая себя советская модель истории исторической науки благополучно перекочевала в современную историографию и, судя по всему, приготовилась к долгому бытованию. В соответствии именно с такой моделью выстраивается преподавание историографии в высшей школе12, что сегодня уже не может не вызывать беспокойства.
В XX столетии историописание претерпело существенные изменения, которые переформатировали базовые аксиомы ремесла историка. Радикально переосмыслены статус прошлого, значение архива, источника и роль историка, обновились представления о масштабе анализа в историческом поиске, впервые историки задумались о текстуальном измерении (письме) исторической науки, яснее стала гипотетичность любой трактовки явлений прошлого, потенциальный характер целостности истории. Эти идеи почти одновременно появились в разных странах: во Франции, Англии, Германии, России, Италии, США, наметив горизонты антропологически ориентированной истории.
В начале XXI в., пережив интеллектуальную революцию 1960-1980-х годов, прагматический и культурный повороты 1990-х годов, профессиональное историческое сообщество сохраняет тенденцию к антропологизации истории. В условиях России, с ее особенностью так называемого отложенного восприятия в культуре интеллектуального заимствования, сложился антропологический подход в историографии. Согласно ему
предметом истории науки становится научный быт. Исследователей интересует уклад жизни ученых, совокупность обычаев, привычек и нравов. Историографы выделили ученых-историков и ввели в научный оборот новый термин - «историографический быт», который включает в себя внутренний мир науки, неявно выраженные правила и процедуры научной жизнедеятельности, являющиеся важными структурными элементами сообщества ученых. Введение этого понятия позволяет реконструировать научную повседневность и расширить проблематику историографических исследований, в частности - обратиться к изучению субъективного фактора в развитии науки. Историографы начали исследовать индивидуальность историка, ее влияние на развитие исторической мысли. Параллельно идет поиск образа русского ученого, ценностных ориентаций историков. Особое внимание привлекают и коммуникации русских историков - причем особый акцент делается на неформальных способах коммуникации. Здесь объектом исследования становятся кружки, салоны, журфиксы и другие неформальные объединения ученых. «Кружковая» организация повседневности создавала и воспроизводила стереотипы, которыми жили русские ученые13.
Таким образом, антропологический подход способствует изменению проблематики исследований: историографы переключились на анализ творческой личности историка, его исследовательской лаборатории, что позволило, по их мнению, по-новому взглянуть на раскрытие концепции историков.
Тем не менее умозаключение о качественной новизне антропологического подхода в историографии представляется сомнительным.
Дело в том, что все, о чем мы рассуждаем как о новациях современности, складывалось практически на протяжении всего XX века и так или иначе было известно. Анализ процессов, происходивших в социальных науках в XX в., убеждает, что «лингвистический поворот» 1970-х годов — это последний всплеск формирующейся еще с начала XX в. лингвистической парадигмы в гуманитарном знании14. Прагматический поворот, связанный с переосмыслением практик (имевший вполне определенное значение в марксизме), также наметился в межвоенный период XX в. Интерес к субъекту периодически то усиливается, то ослабевает в гуманитарном знании. Да и основы теории исторического познания, то, что французы в начале XX в. нарекли эпистемологией, были сформулированы еще в середине века XIX".
Что касается отечественной историографии, то большинство элементов, из которых сейчас составляется «историографический быт», были сконструированы такими крупными историографами советского периода, как М.В. Нечкина и Л.В. Че-репнин, и давно применяются нашими исследователями. Поэтому современный отечественный вариант антропологически ориентированной историографии не представляется чем-то принципиально новым для современной историографической ситуации. Он полностью укладывается в концепт «истории исторической науки» и даже точнее и корректнее передает ее содержание, чем советская версия.
Кроме того, антропологическая версия историографии исходит из постулата «двойной прозрачности». Его основные посылы гласят: 1) источники содержат в себе свидетельства прошлого, которые исследователь может извлечь, используя правильные методы; 2) сам текст источника не считается непреодолимым препятствием на пути постижения прошлого16. А это означает, что антропологическая версия историографии продолжает оставаться в поле модернистской науки.
В начале третьего тысячелетия профессиональное историческое сообщество ищет способы легитимации собственной познавательной деятельности. Об этом свидетельствуют историографические труды нового типа, в которых анализируются теоретические проблемы исторического анализа. В лучших своих работах историки демонстрируют эвристические возможности нового понимания соотношения теории и практики, которое оформилось в конце XX в.
Тогда же значительные методологические преимущества получила лингвистика, узурпировав в гуманитаристике проблему текста/дискурса. Историография оказалась поколеблена релятивизацией истины и идеей предпосылочного характера всякого научного писания. В то время вполне можно было предположить превращение истории в составную часть культурологического комплекса дисциплин. Этого не произошло. И дело не только в непоколебимости историков, ведущих новые бои за историю. Дело в том, что структура современного социального бытия все еще нуждается в оправдывающей и объяснительной деятельности историознания.
Условием мирного соглашения, увенчавшего баталии XX века, стало усвоение историознанием уроков постмодернистского вызова, что отчетливо проявляется в складывающихся сейчас образах исторической науки. Новое соотношение сил в проблемно-
концептуальной области гуманитаристики отражает положение о «средней линии», на которое теперь ориентируется отечественная история историознания, задавая таким образом модель исторической науке в целом. Смысл «средней линии» заключается в использовании результатов лингвистического поворота для выдвижения на авансцену проблемы дискурсивных практик историка. К этой оценке могут быть подтянуты и иные характеристики современного состояния историознания, например, «сбалансированная оценка» (характеристика В.В. Согриным методологического опыта Б.Г. Могильницкого). Однако выбор историков остается неизменным - на основе научных штудий стремиться концептуализировать социальное (Ж. Ревель)17.
Сегодня уже очевидно, что единственным критерием современного восприятия исторического может быть признание его разнообразия. В историко-философской литературе обосновывается плодотворная мысль о том, что для выражения многомерности и презентативности состояний социальной реальности в терминах различных методологий целесообразно утвердить концепт «историчность»18. Это будет означать введение в дополнение к линейному времени (классическая рациональность) событийного (неклассическая рациональность) и презентатив-ного (постнеклассическая рациональность) времени. Положенные в основу описания социальной реальности новые временные характеристики предлагают различные трактовки истории. В классической рациональности история представлена как последовательная смена состояний с выраженной зависимостью последующего состояния от предыдущего (принцип детерменизма). Такое понимание истории фиксируется в теориях классического образца, носящих завершенный характер. В неклассической рациональности социум трактуется как открытая система и история мыслится вариативно. В постнеклассической рациональности история распространяется на сферу бытия мысли, где речь идет о смыслообразующем ее содержании. Все это обосновывает многообразие теоретических подходов в исторических исследованиях.
Парадигма исторической науки, переживающая современный этап своего становления, связана с открытостью исторического познания и включает в себя состояние сознания исследователя. С этой точки зрения неслучайно в современных исследованиях получил популярность жанр интеллектуальной истории, изучающей творческую активность людей со всеми обстоятельствами ее осуществления.
Все эти теоретические новации имеют важные последствия для историографии. В усложнившихся условиях существования современной исторической науки и все возрастающего значения историографии как основной формы коммуникации возвращение к проблеме определения предмета последней приобретает первостепенное значение, для того чтобы историческая наука смогла позиционировать себя как строгую науку. Поэтому сейчас настало время и сложились теретико-методологические основания, чтобы развести по разным нишам философию истории, историю исторической мысли и историографию.
Хотя отношения с другими социальными науками в разные периоды складывались неоднозначно, представители историографии всегда верили в общее коммуникативное пространство общественных наук. Эта вера сохраняется и сегодня. Поубавилось только восторгов по поводу неограниченных возможностей универсальных законов, исторического синтеза, математических методов и т. п. Изменилось представление о характере нашего знания о прошлом. Да и само прошлое теперь уже не то, что было на самом деле, и даже не реконструкция, а образ, репрезентация или конструкция. Многократно увеличилось количество тем и сюжетов, интересных и доступных историкам. И хотя междисциплинарное взаимодействие не является односторонним - исторический подход сохраняется как общенаучный метод, - именно история по-прежнему является главной дисциплиной, создающей научное знание о прошлом.
Ситуация кризиса часто воспринимается драматически, и совершенно зря. Оптимизм и уверенность в состоятельности исторического познания произрастает на кризисах историографии, которые являются необходимыми моментами в перманентном обновлении исторической мысли. При этом обновляемость научной мысли надо понимать как атрибутивное свойство научности. Тогда существование исторического знания как постоянно обновляемого и позволит квалифицировать его как знание научное.
Примечания
1 Цит. по: Копосов Н.Е. Как думают историки? М., 2001. С. 66-67.
2 Там же. С. 219.
3 Уайт X. Метаистория. Екатеринбург, 2002. С. 13.
4 Анкерсмит Ф. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003. С. 216.
5 См.: Очерки истории исторической науки в ССС: М., 1955. Т. 1. С. 7-9; Черепнин A.B. Русская историография до XIX века. М., 1957. С. 4-5.
6 Историография истории СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции / Под ред. В.Е. Иллерицкого, И.А. Кудрявцева. М., 1971. С. 3.
7 См.: Сахаров A.M. Предмет и содержание университетского курса историографии истории СССР // Вопросы истории. 1962. № 4. С. 142145.
8 Черепнин A.B. Русская историография до XIX века. М., 1957. С. 3-4.
9 Сахаров A.M. Указ. соч. С. 114.
10Шапиро A.A. Некоторые замечания о периодизации истории советской исторической науки // История СССР. 1961. № 3. С. 81.
11 Черепнин Л.В. Исторические взгляды классиков русской литературы. М., 1968. С. 3.
12См.: Историография истории России до 1917 года: В 2 т. М., 2003.
13 Подробнее см.: Мамонтова М.А. Антропологические поиски в современной отечественной историографии // Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы. М., 2005. С. 151-154.
'■'См..' Копосов Н.Е. Замкнутая вселенная символов // Хватит убивать кошек! М., 2005.
15 См.: Дройзен Й.Г. Историка. СПб., 2004 (первая нем. публикация 1858 г.). См.: Анкерсмит Ф. Указ. соч.
"Подробнее см.: Бухараев В.М., Мягков Г.П. По обе стороны от «средней позиции»: что же дальше, историческое познание? // Методологический синтез... С. 52.
18 Подробнее см.: Зубкова И.А. Современное состояние исторической науки: о некоторых результатах поиска новых парадигмально-методо-логических ориентаций// Историческая наука и методология истории в России XX века. СПб., 2005. С. 57-65.
