CC BY
58
Подобная суть характерна и для многих нынешних российских либералов. Их идеология питала некоторых авторов рецензируемого учебника, который, наверное, удовлетворит нынешних правителей и заказчиков из фонда Сороса, но искажает историю советской литературы. Они - по сути дела -
стали участниками клеветнической кампании против лучших русских писателей XX века, которая ставит далеко идущие задачи по разрушению нашего национального самосознания и в конечном счете - российской государственности.
А.М. Стрельцов
СЕлец)
«ИСТОРИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XX ВЕКА» - БЫТЬ!
Монографическая работа К.Д. Гордович открывается авторским заявлением: «Предлагаемое учебное пособие отвечает вузовскому курсу «История отечественной литературы XX века».
Вынужден возразить: не отвечает по причине ряда существенных несоответствий заданному жанру.
Первое из них - в локальности содержательно значимого масштаба работы: не «история литературы», а момент истории, конкретнее - ее трактовка в литературной критике конца 80-х - начала 90-х годов.
Второе несоответствие: разрыв между декларируемой методологией и фактически реализуемым подходом к анализу. Принципиальную новизну своей работы Гордович формулирует следующими положениями:
1. В «прежних учебниках» литература рассматривалась «как иллюстрация к обще-ственно-историческим событиям». Здесь же объект исследования - «искусство, развивающееся по своим законам».
2. «В учебниках П. Выходцева, Л. Ершова, А. Метченко и других литературные явления оценивались в зависимости от признания писателями положительного значения революции». Задача Гордович «состояла в отказе от навязывания писателям идей, которые они должны разделять и выражать».
Но эта принципиальная новизна - иллюзия. Между «старыми учебниками» и учебником Гордович незатруднительно увидеть методологическое сродство, а именно -идентичность единиц измерения художественной значимости произведений литерату-
ры. «Другое» же в том, что оценочные «наклейки» («правильное», «истинное» и «неправильное», «ложное») поменялись местами.
Доказательства этому - на поверхности. Так в предметном цикле «Персоналии» интерпретации художественного творчества жестко идеологизированы по типу: «наши» писатели и писатели, «чужие нам». Но тем самым утрачивается глубина подлинно художественного явления, исчезает бесконечность его смысла. И как следствие - прямолинейность, однозначность, одномерность и той, и другой диспозиции.
В первой диспозиции - «писатели, стремившиеся сохранить творческую независимость в условиях тоталитарного режима». Они помечены достойной, но «драматической судьбой». Во второй диспозиции - «таланты, добровольно подчинившие свое творчество революционным идеям». А «служение ложной идее», хотя бы и искреннее, умерщвляет талант. В этой схеме, по Гордович, всего три варианта личностно-творческого исхода: либо «неизбежность рокового конца (Маяковский)», либо «грубая конъюктура (как Фадеев или Федин)», либо «творческое бесплодие (как Шолохов)».
Проиллюстрируем такой анализ 13-й главой персоналии «Шолохов», для экономии места ограничившись ее цитатным конспектом. Он не потребует комментария: сам за себя говорит...
Шолохов из среды «промежуточной»: не рабочие и не крестьяне, казачество, но не чистые казаки - иногородние. Первые рассказы «обнаружили в нем талант своеобраз-
ного художника». Участие казаков в гражданской войне - главная шолоховская тема 20-х годов. Она помечена «компромиссом -возможностью приспособления к революционным лозунгам ради сохранения в человеке природного, нутряного». Однако «частные уступки и компромиссы с властью повлекли за собой измену таланту»: «не оказалось у него внутренних сил, которые помогли бы противостоять натиску требований власти».
«Создатель Мелехова отдал на заклание свой талант и свою неповторимость. Судьба покарала его высшей мерой - творческим бессилием в расцвете физических сил».
Особенности, которые характеризуют «Тихий Дон»... как одно из самых значительных произведений XX века: события революции и гражданской войны взорвали мирную жизнь казачества. (Примечание к конспекту: трагические узлы, взорвавшие мир казачества, исторически завязались уже тремя годами мировой войны. Гордович вынесла их за скобки романа. Не получается ли в «остатке» другой, нежели «Тихий Дон», роман?) Но продолжим цитатный конспект главы.
Григорий представляет собой народ, народное отношение к правде и жестокости, к войне, к детям - жизни. В Кошевом писатель показывает «душевную ущербность». «Тихий Дон» может быть (?) прочитан и как удивительная книга о любви.
В «Поднятой целине» «несомненное художественное мастерство». Шолохов «показал себя мастером, владеющим народным языком, умеющим передать колоритные, сочные, с юмором мужицкие диалоги, создателем сценически плотных, выразительных эпизодов... не менее убедительных монологов». (Вместе с тем или вопреки этому) «для сегодняшнего читателя неубедителен на-гульновский энтузиазм... Не звучит оправданием (жестокости раскулачивания) рассказ Давыдова о... Да и переживания Майданни-кова... не могут не вызвать ныне иронии».
Резюме о «Поднятой целине»: «Этот роман - типичный пример подчинения творческих возможностей писателя идеологической задаче».
Общие выводы:
1. Др., Шолохов - «знаменитый писатель». (В этой оценке, надо полагать, сарка-стически-иронический намек на слова Сталина: «Знаменитый писатель нашего времени»).
2. Но «всецело подчинивший себя служению партии».
Литературоведческой пагубой XX века стало возобладание крайности, которую условно называют «идеологической писарев-щиной». Она абсолютизировала идейнодуховное противостояние в обществе, побуждая одних художников отправлять на баррикады борьбы за свободу, социальную справедливость и на свалку истории - других.
Ее выразительнейшая иллюстрация -комментарий А.Белого из 1923 года к «кривотолкам» о его поэме «Христос воскрес»: «...было ясно, что, появись Нагорная проповедь» в 1918 году, и она рассматривалась бы с точки зрения «большевизма» или «антибольшевизма»... все влипли в стадные переживания» [1].
Когда в 80-е годы разномыслие в политике, идеологии, духовно-нравственных
представлениях и идеалах вышло из подполья, оно обернулось констатацией: многие «общепринятые», «общезначимые» взгляды на художественные ценности литературы века были иллюзией. Но литературоведческая мысль по-прежнему оставалась скованной «идейной писаревщиной».
К определению литературоведческих дисциплин: история литературы и литературная критика. В девятитомной «Краткой литературной энциклопедии» (статья «Литературоведение») сказано: «Принципиальных различий между историей литературы и литературной критикой, если последняя исходит из научно-теоретических основ - нет». Их разделяет только «объект изучения». Но это «голос» из 1967 года...
В учении М. Бахтина о «диалогичности» литературоведческой науки находим существенно иные координаты соединства и несовпадений названных дисциплин. Их базисные позиции вытекают из специфики гуманитарных категорий «точности» и «понимания».
«Точность - преодоление чуждости чужого без превращения его в чисто свое (подмены всякого рода, модернизация, неузнание чужого и т.п.). Важнее всего здесь глубина...»
«Всякое понимание есть соотнесение данного текста с другими текстами и переосмысление в новом контексте... Этапы этого диалогического движения понимания: исходная точка - данный текст, движение назад -прошлые контексты, движение вперед -предвосхищение (и начало) будущего кон-
текста». Отсюда введенные Бахтиным в науку категории «малого времени» и «большого времени» [2].
Литературная критика XX века мыслит по преимуществу «малым временем» и, как правило, умирает вместе с ним. Она субъективна и прагматична в том отношении, что интерпретирует художественные явления через призму запросов или вопросов «этого» времени: фиксируя, концентрируя и формируя «сегодняшние» контексты, она уже, по определению, гиперболизует «я» интерпретатора, подчас переводя это «я» в самоценный, единоличный субъект исследования.
Эти «особости» литературной критики емко «схвачены» в полемической реплике Б. Бурсова: «Всякое мнение в нашем деле не может не быть частным мнением, и ему как таковому может быть противопоставлено другое мнение» [3].
Стихия истории литературы - «большое время». В нем сменявшие друг друга оппозиции контекстов литературной критики -образные ступеньки подъема к высоте художественных контекстов столетия. Там снимаются ценностные конфликты современного и вечного; как общее достояние открывается восхищающая и примиряющая бесконечность, бездонность духовно-художественных смыслов столетия.
Кстати, бахтинское «большое время» понимания как универсальный принцип исследовательской методологии ныне в очевидном сомыслии с позициями представителей «точных наук». Сошлемся на суждение выдающегося математика XX века Н.Н. Моисеева: «...нельзя в одной интерпретации понять действительно сложное явление. Нужно суметь построить серию интерпретаций, чтобы возникла некая голограмма явления, которое вы изучаете, по-разному интерпретируете, и тогда только вы его понимаете» [4].
Но «большое время» истории русской литературы XX века - это то должное литературоведение, которому еще предстоит стать сущим.
Парадокс литературоведения II половины 90-х годов: не историки литературы, а литературные критики и писатели ставят вопросы исторического осмысления литературы века и ведут мысль к тому, что в логике перманентной гражданской войны неангажи-рованная история состояться не может. Эта логика национально тупиковая и, значит, бессодержательна.
Чтобы столь оптимистическая констатация не показалась голословной, приведу отдельные высказывания такого рода из периодики последних лет. Разве не в этом пафос реплики В. Акимова: «Кто, свободный от борьбы амбиций, прочитает «Тихий Дон» и всего Шолохова? Ждут своего часа Пришвин и Леонов, Булгаков и Платонов, Замятин и Зощенко» (Акимов В. О чем задумались, наследники? // Литерат. газета. 1996. 30 окт.).
«Подлинные творческие миры - миры не идеологические, они не противостоят, а дополняют друг друга», - утверждает Ю. Куб-лановский (Литерат. газета. 1997. 2 апр.). Он ставит рядом, как равноценные (по крайней мере для себя) творческие миры Введенского и Исаковского, Рубцова и Бродского... Хотя, полагаю, правильнее выразиться иначе: идеологические линии названных поэтов можно истолковать как конфликтующие, но в масштабе «большого времени» и те, и другие - наше духовное достояние.
По-своему, но в том же ключе высказывается В. Распутин (Сов. Россия. 1997. 15 марта): «Литература в советское время, думаю, без всякого преувеличения, могла считаться лучшей в мире. Но она потому и была лучшей, что для преодоления идеологического теснения ей приходилось предъявлять всю художественную мощь вместе с духоподъемной силой возрождающегося национального бытия».
Спрашивается, а не дает ли здесь себя знать память о классическом типе литературной критики (Белинский!), в котором «историзм вовсе не сводится к объяснению данного явления данными историческими обстоятельствами, а простирается до понимания непрерывности исторического процесса, значит, и вечности однажды случившегося» [5].
Надо думать, путь к подлинной консолидирующей истории отечественной литературы там и тот, на котором складывается историческая объемность национального миро-сознания века. Долг историков сегодня совместить идеологически противостоявшие миры русской литературы, культуры, истории, как в 1991 году это было представлено выставкой плакатов периода гражданской войны из коллекции «Госмузея революции СССР».
Вот как рецензировалась тогда эта экспозиция: «Плакаты «белых» и плакаты
«красных»... передают контрастность идей и взглядов людей, разделенных фронтами гра-
жданской войны. Взаимные обвинения в кровавых расправах над мирным населением, всепоглощающая уверенность в собственной правоте были присущи и той, и другой стороне» [6].
Но социальное и духовно-нравственное противостояние (большевизм - антибольшевизм) в кругах западноевропейской интеллигенции еще в 20-е годы истолковывалось отнюдь не безысходно. Одно из свидетельств тому - статья Р. Роллана «Ответ К. Бальмонту и И. Бунину». Констатируя «пропасть, глубинный ров, наполненный кровью», взаимоотрицание белой эмиграции и советской России, писатель бросал взгляд в примиряющее их будущее: «Хотите вы того или нет - это ваше детище, Бальмонт и Бунин. Это плоть от вашей плоти, сколько бы вы ни отрекались! Младенец вырастет, и настанет день, когда он признает общие с вами корни» [7].
Если Р. Роллан в 1928 году связывал идею национальной консолидации с одним пластом русской духовности, то Б. Васильев в 1998 году обращается к другому уровню национальной истории, культуры, нравственности. Его отец, офицер царской и советской поры, в годы первой мировой войны «сросся со своими солдатами, и поэтому, когда они большинством решили свою судьбу именно так, он не мог их бросить... Теперь, -размышляет писатель, - я понимаю, что в гражданской войне не бывает ни правых, ни виноватых, а есть люди, по-разному видящие будущее своей страны» [8].
Но ведь историософская идея - «ни правых, ни виноватых» - пусть глухо, затаенно, а бередила и согревала творчество таких ху-дожников-мыслителей, как Шолохов, Булгаков, А. Толстой, Платонов, Пришвин... Сошлемся, в частности, на разительно несхожие в авторских позициях произведения: «Белую гвардию» и «Хождение по мукам». Из сюжетно-событийного времени гражданской войны образно-метафорическим скачком, перебросом «этого» сюжета в иное пространство, иное время художники очерчивают контуры искомых контекстов века.
У Булгакова это «вещий сон» Алексея Турбина в том его сюжете, где душа вахмистра Жилина рассказывает спящему о своем разговоре с Господом Богом. Вахмистр недоумевает, с какой стати пустующие райские хоромы припасены для большевиков: «Господи, попы-то твои говорят, что большевики в ад попадут... Они в тебя не верят, а ты им
вишь какие казармы взбодрил». И ответ: «...все вы у меня, Жилин, одинаковые, в поле убиенные. Это, Жилин, понимать надо, и не всякий это поймет».
В этой связи присовокупим очевидное: никак не укладываются в прокрустово ложе интерпретации Булгакова в пособии Гордо-вич и образ «светлого человека» из главы о Городе петлюровской поры, и символика бронепоезда «Пролетарий», и сон мальчика Петьки в конце произведения. Это к тому, что вивисекция и секвестр противопоказаны историко-литературному пособию...
Вернемся, однако, к историософской идее. Если у Булгакова она заложена в «вещий сон», то у А. Толстого (вторая книга «Хождения...») она - в житейски бытовом локальном сюжете из грядущего мира, «вдруг» вброшенном в повествование о гражданской войне, где «дрались свои: брат на брата, отец на сына, кум на кума, - значит, без страха и беспощадно», вброшен нам усмешливо-хитроватым, лукаво-шутливым «воспоминанием» о будущем: «Ни летописи, ни военных архивов не осталось от этой великой крестьянской войны в самарских степях... Разве только в престольный праздник поспорят за ведром вина отец с сыном о былых боях, упрекая друг друга в стратегических ошибках. «Помнишь Яшка, - скажет отец, - начали вы в нас садить под Колдыба-нью из орудия? Непременно, думаю, это мой Яшка, сукин сын... Вот ведь вовремя уши ему не оборвал... А здорово мы вас пуганули... Хорошо, ты мне тогда не попался...» -«Хвастай, хвастай! А взяла наша...» - «Ничего, придет случай - опять разойдемся». -«Что ж, и разойдемся... как ты был кулак, так при своей кровавой точке зрения и остался». - «Выпьем, сынок!» - «Выпьем, батя!»
Есть определения, исключающие друг друга, и вместе с тем одно без другого теряющие смысл, причем не только в физике, как утверждал великий Нильс Бор, но и в весьма далеких от нее областях. Русская литература XX века сложилась из двух составляющих национального самоосознания: православного, традиционно имперского, «белого» и соборного, коллективистского, «красного», советского.
Объективная, всеобъемная и консолидирующая история русской литературы XX века, которая, не уклоняясь от сложнейшей противоречивости и ожесточенных размежеваний политических воззрений и социально-
нравственных идеалов как самих художников, так и их интерпретаторов, но в едином, общерусском духовном процессе синтезировала бы «красную», «белую», «советскую» и «диссидентскую» литературу, а также перешедшие из XIX в XX век мотивы, идеи «славянофильства» и русского «западничества», еще только складывается.
Она должна стать историей национально-гуманистического диспута XX века. В его пространстве как высокая трагедия человечества, постигающего всемирный смысл своего бытия, предстанут и история духовной жизни художественного творчества, и история его литературоведческого осмысления.
Полагаю, что изложенное выше располагает к двум умозаключениям.
1. В роли проводника и собеседника по курсу «История отечественной литературы XX века» учебное пособие К.Д. Гордович несостоятельно.
2. Ограничиться данной констатацией было бы контрпродуктивно. Пособие дает
основание и для весьма положительной оценки в том смысле, что энергично подталкивает к остро насущной дискуссии о том, какой учебник ждут вузы - школы, и дает для такой дискуссии многоаспектный объем информации.
1. Белый А. Стихотворения и поэмы. М.-Л., 1966. С. 557.
2. Бахтин ММ. К методологии литературоведения. Контекст. 1974. Литературно-теоретические исследования. М., 1975. С. 205, 207.
3. Вопросы литературы. 1977. № 2. С. 86.
4. Моисеев Н.Н. Нужно учить тому, что «не нужно» // Литерат. газета. 1996. 11 сент.
5. Бурсов Б.И Критика как литература Л., 1976. С. 71.
6. Пятое Г. Отблески гражданской... // Литературная Россия. 1991. 13 мая.
7. Роллан Р. Собрание сочинений: В 14 т. М., 1958. Т. 13. С. 162.
8. Васильев Б. Национальную идею в пробирке не вырастишь //Литерат. газета. 1997. 9 а пр.
Н.Н. Архангельская
(Тамбов)
«ИМЕНА» В ВУЗОВСКОМ УЧЕБНИКЕ ИСТОРИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XX ВЕКА: ВАРИАНТЫ ОТБОРА И «ПРЕДСТАВЛЕНИЯ»
В преамбуле к пособию «От редколлегии» определен характер предлагаемого издания: «не только учебная книга, но и научное исследование» (с. 6), уточнена позиция редколлегии, оговорены подходы к изучению и интерпретации литературных явлений указанного периода, учтены моменты, которые могут вызвать вопросы читателей. Свою задачу авторы «первого современного обобщающего учебника по русской литературе XX века для университетов» (с. 5) видят в преодолении односторонних подходов как к литературному процессу 20-90-х годов (с учетом особенностей отдельных периодов), так и к творчеству тех или иных художников. Стремление снять «хрестоматийный глянец», обозначить имеющиеся противоречия идейного и художественного порядка сочетается с желанием воздать должное вкладу того или
иного писателя в развитие отечественной литературы. «Ниспровержению» авторитетов или, напротив, «возведению на пьедестал» коллектив сотрудников кафедры истории русской литературы XX века филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, подготовивший учебник, намерен противопоставить по возможности более объективное исследование творчества «людей талантливых, но отдавших щедрую дань заблуждениям своего времени» (с. 4).
Поставленные задачи обусловили выбор писательских имен и произведений, ставших объектом и предметом анализа в монографических главах учебника. На мой взгляд, в пособии упомянуты не только авторы, чье имя и творчество знаменуют особую «эпоху» в развитии русской литературы (например, А. Блок, М. Горький, А. Солженицын), но и
і
