CC BY
018 Там же. С. 88-89, 160-161.
19 Там же. С. 159.
20 Там же. С. 172. Протестантам, в отличие от католиков, в течение всего XVII в. разрешалось строить свои храмы и проводить богослужения в русских городах.
21 Лаппо-Данилевский А.С. История русской общественной мысли и культуры XVII—XVIII вв. С. 172-176, 193.
22 Там же. С. 18—19; Лаппо-Данилевский А.С. История политических идей в России в XVIII веке... С. 83.
23 Цветаев Д.В. Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований. М., 1890. С. 279, 281, 250, 674—675.
24 Платонов С.Ф. Москва и Запад в XVI—XVII веках. Борис Годунов. М.: Богородский печатник, 1999. С. 64—65. С подобным взглядом на «дух протестантизма» трудно согласиться, особенно если учесть точку зрения такого авторитетного исследователя, как М. Вебер, отмечавшего, что Реформация только заменяла прежнее («необременительное») господство католической церкви господством протестантской идеологии — «в высшей степени тягостной и жесткой регламентацией всего поведения, глубоко проникающей во все сферы частной и общественной жизни». М. Вебер отмечал также свойственные протестантизму мирской аскетизм и «отрицание радостей жизни», особенно у пуритан и кальвинистов. См.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранное: протестантская этика и дух капитализма. 2 изд., доп. и испр. М.: РОССПЭН, 2006. С. 20, 22—23.
25 Лаппо-Данилевский А.С. История русской общественной мысли и культуры XVII—XVIII вв. С. 18.
26 Там же. С. 174—175, 178, 186—187.
НИКОЛАИ АЛЕКСЕЕВИЧ ТРАПШ
кандидат исторических наук, доцент кафедры специальных исторических дисциплин и доку-ментоведения исторического факультета Южного федерального университета (Ростов-на-Дону)
Тел.: 8 (988) 899-24-54; Е-таИ: tirpizn@sfedu.ru
В статье представлены результаты авторской интерпретации одного из элементов источниковедческой концепции А.С. Лаппо-Данилевского - представления об «источниках смешанного содержания», рациональное использование которого позволяет сформировать новые подходы к изучению истории Западного Кавказа в XIX столетии.
Ключевые слова: А.С. Лаппо-Данилевский, историография, классификация, источник, познание.
«ИСТОЧНИКИ СМЕШАННОГО ХАРАКТЕРА» В ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ А.С. ЛАППО-ДАНИЛЕВСКОГО И ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ ПРАКТИКЕ СОВРЕМЕННОГО ИСТОРИКА: ОПЫТ ТВОРЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ
Важнейшей задачей современной науки является творческая интерпретация оригинальных исследовательских идей, предложенных в рамках предшествующей историографической традиции. Подобный подход определяется имманентными свойствами гуманитарного познания, не предполагающего исключительно линейное развитие научного исследования. С определенным логическим упрощением оно может быть представлено как постоянное движение по своеобразному интеллектуальному лабиринту, где непрерывный поиск верного направления часто сопряжен с осознанным возвращением к пройденным коридорам, позволяющим по-новому выстроить навигационную систему и преодолеть наметившиеся затруднения.
Теоретическое источниковедение в XX столетии также оказалось вовлеченным в броуновское движение исследовательских концепций, отличительной особенностью которых было системное усложнение исходного эпистемологического фундамента. Одним из главных направлений соответствующей концептуальной эволюции явилась стремительная дифференциация внутри сложившихся классификационных схем, призванная определить строго индивидуальное место каждого исторического источника, рассматриваемого как уникальное явление человеческой культуры. Трудно отрицать, что любая авторская классификация источниковой базы является самостоятельным эпистемологическим фактором, определяющим реальный характер и объективную динамику исследовательской практики. По справедливому замечанию О.М. Медушев-ской, «классификация, т.е. деление множества объектов на четкие логические классы, имеет важное значение в науке не только для упорядочения исследуемых данных, но и как познавательное средство выявления их особенных черт и свойств»1. Однако дифференцированные классификационные схемы могут стать своеобразным препятствием для генерализирующего исторического построения, переключая заинтересованное внимание познающего субъекта на последовательную реконструкцию уникальной природы отдельного источника. Не случайно разветвленные модели источниковой классификации практически не используются
в конкретных исследованиях, которые нередко основываются на детальном изучении сотен и тысяч исторических источников, существенно различающихся по внешним признакам и внутренней структуре.
В сложившейся эпистемологической ситуации новое звучание обретают классификационные схемы, предложенные в конце XIX - начале XX столетия. Бинарные модели источниковой классификации, сформулированные Э. Бернгеймом2 и А.С. Лаппо-Данилевским3, выглядят нарочито просто на фоне постмодернистского дискурса, но скрывают значительный познавательный потенциал, который может быть востребован современными исследователями. Не случайно соответствующим классификационным оппозициям уделяли особое внимания и М. Блок4, разделявший намеренные и ненамеренные источники, и Д. Тош5, уделивший значительное место качественному разграничению «первичных» и «вторичных» исторических свидетельств. Значительный интерес представляют и синкретические категории, представляющие отдельный сегмент источниковой классификации и отражающие глубокую общность отдельных памятников предшествующей истории, объединяющих характерные черты различных классификационных групп.
К подобным явлениям в рамках теоретического источниковедения следует отнести и оригинальное представление об «источниках смешанного характера», предложенное Лаппо-Данилевским во второй части фундаментального труда «Методология истории». Характеризуя интеллектуальную основу комплексной дифференциации исторических свидетельств на остатки культуры и исторические предания, выдающийся ученый указывает на принципиальную возможность системной интеграции базовых признаков описываемых групп в фиксированных рамках конкретного материального, письменного или устного памятника. По мнению Лаппо-Данилевского, «легко даже указать на целую группу источников смешанного характера, которые, смотря по задачам исследования, можно признавать или остатками культуры, или историческими преданиями. Дело в том, что среди остатков культуры немало таких, которые хотя и оказываются результатами деятельности
Н.А. Трапш
35
людей данного периода, но создаются и ввиду будущих поколений. Историк может непосредственно судить по ним о тех факторах, которые их вызвали, но вместе с тем должен приписывать им значение исторических преданий, поскольку они, в сущности, уже не представляют только остатки прошлой культуры, но одновременно оказываются и преданиями об исторических фактах, рассчитанными на то, чтобы производить желательное для деятелей данного времени впечатление на их современников или потомство. К таким смешанным источникам можно причислить, например, прозвища царей и других лиц, монументы или медали в честь деятелей и событий, описания торжеств»6. Как представляется, достаточно лаконичное описание имеет прямое отношение к целому ряду фундаментальных проблем не только теоретического источниковедения, но и всей исторической науки и гуманитарного знания. В частности, оно отчетливо выделяет то существенное обстоятельство, что любой нарративный источник имеет смешанный характер, так как известный или анонимный автор рационально или бессознательно стремиться апеллировать не только к понимающим современникам, но и к заинтересованным потомкам. Сохраняя материальную форму и текстологические особенности определенной эпохи, рассматриваемый вид письменных свидетельств в других аспектах намного ближе к историческому преданию, чем к реальному остатку древней культуры. В контексте указанного обстоятельства следует признать, что критический анализ нарративных источников, которые в наибольшей степени являются «реализованным продуктом человеческой психики», является актуальной задачей и для современного исследователя. Более того, аналогичный вывод может быть сделан и применительно к другой бинарной классификации Лаппо-Данилевского, в рамках которой исторический нарратив в большинстве случаев может быть отнесен к обширной группе письменных свидетельств, «обозначающих факт». Эмпирическая реконструкция, являющаяся принципиальным фундаментом последующего индивидуализирующего или генерализирующего построения, в данном случае также встречает существенные затруднения, связанные с адекватным и последовательным восстановлением реального образа изучаемого феномена в индивидуальном восприятии профессионального исследователя.
Лаппо-Данилевский обоснованно выделяет двойственную природу материальных памятников, неразрывно связанных с определенными событиями или явлениями, зафиксированными в исторической памяти. Действительно, Бехистунская надпись, фресковая живопись Софийского собора в Киеве или юбилейные ветеранские медали Великой Отечественной войны органично интегрируют имманентные черты сохраненного остатка конкретной культуры и исторического предания, сформированного синхронно или последовательно в индивидуальном и массовом сознании. Но исследовательский опыт, накопленный за прошедшее столетие, может существенно расширить реальный круг разнообразных источников, имеющих смешанный характер и двойственную природу. Традиционной проблемой для отдельных хронологических периодов и локальных социальных систем является адекватная дифференциация источникового знания и историографической традиции, выступающих в естественно сформировавшемся неразрывном единстве. В частности, в отечественной науке до настоящего времени нет единого представления о реальном соотношении указанных элементов в нарративных памятниках русского Средневековья, начиная с первоначальных летописных сводов. По-видимому, данная проблема проистекает из несколько искусственного разделения ключевых понятий «историографический источник» и «исторический источник», традиционно существующего в исследовательской практике отечественных ученых.
Следует признать, что научная актуализация особой категории нарративных свидетельств, возникающих в рамках историописательной деятельности, неразрывно связана с советской познавательной парадигмой, абсолютизировавшей в рамках специфической интерпретации марксистской историософии многие значимые феномены
Нового времени. Одним из таких фундаментальных явлений, безусловно, являлось последовательное формирование профессиональной историографии, а следовательно, и определенной традиции последующего изучения соответствующих результатов интеллектуального поиска. Реальное многообразие исследовательских представлений об объективной природе «историографического источника», сложившихся в советской и современной науке, представлено в фундаментальной статье Г.М. Ипполито-ва7, а потому, не останавливаясь на подробном разборе авторских концепций, можно выделить только наиболее важные детали. Как представляется, принципиальное обособление соответствующих свидетельств адекватно только применительно к полностью обособленному профессиональному историописанию, отличительные черты которого имеют условный характер даже на современном этапе, не говоря уже о Новом времени. Более того, комплексная реконструкция системного развития исторической науки немыслима без осознанного привлечения широкой источниковой базы, генетически не связанной с научным творчеством конкретных исследователей. В частности, важнейшим элементом, непосредственно влияющим на последовательный генезис авторского мировоззрения, является социокультурная среда, в которой он формировался как самостоятельная личность. Органичная характеристика указанного явления может быть получена только посредством всестороннего изучения разнообразных исторических свидетельств, которые далеко не всегда будут иметь нарративный облик. Следовательно, в сложившихся условиях исследовательский концепт «историографический источник» заведомо ограничивает реальное поле исследовательской деятельности, приходя в объективное противоречие с доминирующими междисциплинарными подходами. Необходимо отметить также и то существенное обстоятельство, что подобная локализация источниковой основы для комплексного исследования предшествующего развития исторической науки совершенно не свойственна зарубежной эпистемологической традиции, которая и до постмодернистской эпохи воздерживалась от системного обособления соответствующей познавательной практики.
Искусственное разделение используемых источников приводит и к необоснованной дифференциации исторических исследований от других видов нарративных свидетельств, характеризующих определенную эпоху. Однако указанное противоречие может быть успешно разрешено при творческом использовании фундаментальных теоретических идей Лаппо-Данилевского, характеризующих системное взаимодействие отдельных источнико-вых групп. В контексте современных текстологических представлений, сформированных постмодернистской интеллектуальной парадигмой, следует признать, что нарративные памятники фактически являются теми самыми «источниками смешанного характера», выделенными из общего спектра выдающимся отечественным исследователем. Действительно, любой нарратив является неотъемлемым «остатком» конкретной культуры и одновременно историческим преданием, которое может повествовать как о синхронных явлениях, так и о предшествующих событиях. В частности, «Скифская история» Андрея Лызлова является характерным фрагментом отечественной книжной культуры второй половины XVII столетия, отражающим не только естественные особенности литературного языка и соответствующей графики кирилловского письма, но и в определенном смысле общественно-политические отношения переходной эпохи от латентного самовластия Алексея Михайловича к «регулярному государству» Петровской эпохи. Вместе с тем она может рассматриваться как полноценное историческое предание, применительно к многообразным событиям и явлениям, нижняя хронологическая граница которых находится в рамках поздней античности. С другой стороны, нарративный источник может одновременно играть «изображающую» и «обозначающую» роль по отношению к отдельным фактам, реконструируемым из текстовой структуры. Широко известное «Сказание о князьях вла-
димирских» в своеобразном стиле интерпретирует умело подобранные факты всемирной и российской истории, характеризующие загадочное появление и последующую противоречивую эволюцию правящей династии Рюриковичей. Одновременно оригинальный интеллектуальный подтекст оценочных суждений изображает жесткую идеологическую борьбу внутри правящей элиты Московского государства, связанную с постепенным утверждением самодержавной власти великих князей, побеждающих в ожесточенном противостоянии генетически родственных семей. Аналогичным образом двойственный характер может быть выявлен у других нарративных источников, которые во многих случаях являются и несомненными элементами историографической традиции.
Рассматриваемый источниковедческий концепт, связанный со смешанным характером отдельных групп исторических свидетельств, может быть применен и в контексте комплексного решения более масштабных исследовательских задач. Обратившись к яркой и динамичной истории Западного Кавказа в XIX столетии, современный исследователь сталкивается с достаточно произвольной дифференциацией нарративных памятников, созданных в указанный период. В частности, этнографические нар-ративы кубанского краеведа А.Н. Дьячкова-Тарасова8 и аналитические обзоры кадрового офицера и известного путешественника А.В. Верещагина9 традиционно рассматриваются как неотъемлемый элемент историографической традиции, хотя они в полной мере являются классическими источниками личного происхождения, созданными непосредственными участниками большинства описываемых событий. Аналогичным образом обстоятельные труды английских разведчиков Дж. Белла «Дневник пребывания в Черкесии в течение 1837-1839 годов»10 и Дж.А. Лонгворта «Год среди черкесов»11, равно как и пространное сочинение польского авантюриста Т. Лапинского «Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских»12, отечественные исследователи неизменно относят к повествовательным историческим свидетельствам, фактически игнорируя присутствующие в указанных текстах концептуальные обобщения, относящиеся к предшествующим периодам эволюционного развития адыгских горских сообществ. Как представляется, перечисленные нарративы могут быть охарактеризованы как «источники смешанного характера», органично интегрирующие в собственном содержании важнейшие элементы синхронных памятников региональной культуры и историографической традиции, формирующей своеобразную интерпретацию рассматриваемой переломной эпохи. В определенном смысле рассматриваемые источниковые комплексы, дифференцированные по хронологическому и тематическому принципам, могут быть охарактеризованы как нарративные историописательные концепции, интегрированные в идейном и методологическом измерении. В целом необходимо признать, что системное применение классификационной категории «источники смешанного характера» в комплексном иссле-
довании локальной истории Западного Кавказа позволяет избежать надуманной дифференциации привлекаемых свидетельств, а также придать новый эпистемологический импульс структурному и содержательному исследованию соответствующих текстов.
Однако в рамках творческой практической интерпретации фундаментальных идей источниковедческой концепции Лаппо-Данилевского, равно как любой другой теоретической модели подобного уровня, следует избегать механистической интеграции разнородных исторических свидетельств, обладающих определенным лексическим, синтаксическим и эмпирическим единством. В частности, далеко не каждый этнографический и военный нарратив, созданный на Западном Кавказе в XIX столетии, может рассматриваться как своеобразный «источник смешанного характера». В качестве противоположных примеров могут быть привлечены две интересные работы, созданные одним автором, видным представителем кавказской имперской администрации К.А. Бороздиным13. Первый из указанных трудов посвящен известном десанту Омер-паши, высадившемуся на черноморском побережье Западного Кавказа в ходе Крымской войны14. Он может рассматриваться как классический пример источника личного происхождения, в котором заинтересованный современник с последовательностью средневекового летописца зафиксировал наблюдаемые события. Другой упомянутый труд К.А. Бороздина - «Закавказские воспоминания. Мингрелия и Сванетия с 1854 по 1861 год» - не просто содержит умело структурированные и достаточно интересные исторические факты, оформившиеся при непосредственном авторском наблюдении, но и глубокие обобщения, охватывающие предшествующее и современное развитие избранного региона15. Несомненная стилистическая и эмпирическая близость указанных работ, определяемая единым авторством, не дает объективных оснований для последовательного признания обоих текстов «источниками смешанного характера», к числу которых может быть отнесен только второй нарративный памятник.
В целом необходимо признать, что значительным эпистемологическим потенциалом обладает не только интегрированная источниковедческая концепция Лаппо-Данилевского, но и отдельные элементы соответствующих теоретических построений выдающегося историка. Рассмотренная классификационная категория «источники смешанного характера» позволяет адекватно интегрировать различные видовые группы привлекаемых исторических свидетельств, что определяет принципиальную смысловую и структурную органичность последующего концептуального обобщения. Подобный подход представляется возможным в контексте одной из принципиальных идей Лаппо-Данилевского, согласно которой «...можно систематизировать исторические источники с весьма различных точек зрения, в зависимости от целей исследования. Самая общая из них состоит в том, чтобы ценить исторические источники по их значению для исторического познания» 16.
1 Медушевская О.М. Современное зарубежное источниковедение. М., 1983. С. 74.
2 Бернгейм Э. Введение в историческую науку. М., 2011.
3 Лаппо-Данилевский А.С. Методология истории. М., 2006.
4 Блок М. Апология истории или ремесло историка. М., 1986.
5 Тош Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М., 2000.
6 Лаппо-Данилевский А.С. Указ. соч. С. 300.
7 Ипполитов Г.М. Историографический факт и историографический источник как категории исторической науки: непростая диалектика // Известия Самарского научного центра РАН. 2013. № 1. Т. 15.
8 См. например, Дьячков-Тарасов А.Н. Абадзехи. Историко-этнографический очерк // Записки Кавказского отделения императорского Русского географического общества. 1902. Кн. XII. Вып. IV; Он же. Абхазия и Сухум в XIX столетии // Записки Кавказского отделения императорского Русского географического общества. 1910. Т. XX. Вып. I; Он же. Гагры и их окрестности // Записки Кавказского отделения императорского Русского географического общества. 1903. Кн. XXIV. Вып. 1; Он же. Несколько слов о заселении Цебельды // Кавказ 1868. № 129.
9 См., например, Верещагин А.В. Влияние сухопутных и морских сообщений на колонизацию и развитие Черноморского побережья Кавказа. СПб., 1885; Его же. Исторический обзор колонизации Черноморского побережья Кавказа и его результат. СПб., 1885; Его же. Колонизация Черноморского побережья Кавказа. СПб., 1878; Его же. Обзор Черноморского побережья Кавказа в сельскохозяйственном отношении. СПб., 1885; Его же. Путевые заметки по Черноморскому округу. М., 1874.
10 Белл Дж. Дневник пребывания в Черкесии в течение 1837-1839 годов / Пер. с англ. К.А. Мальбахова. Нальчик, 2007. Т. 1-2.
11 Лонгворт Дж.А. Год среди черкесов. В 2 т. / Пер. с англ. В.М. Аталикова. Нальчик, 2002.
А.Н. Цамутали
37
12 Лапинский Теофил (Теффик-бей). Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских / Пер. с нем. В.К. Гарданова. Нальчик, 1995. Т. 1-2.
13 Бороздин К.А. Закавказские воспоминания. Мингрелия и Сванетия с 1854 по 1861 год. СПб., 1885; Бороздин К.А. Омер-паша в Мингрелии. (Рассказ очевидца) // Военный сборник. 1875. № 5.
14 Бороздин К.А. Омер-паша в Мингрелии.
15 Бороздин К.А. Закавказские воспоминания.
16 Лаппо-Данилевский А.С. Указ. соч. С. 295.
АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ЦАМУТАЛИ
доктор исторических наук, главный научный сотрудник Санкт-Петербургского института истории РАН, заслуженный
деятель науки Российской Федерации (Санкт-Петербург) Тел.: (812) 534-28-28; E-mail: poltorak2006@yandex.ru
В статье рассматриваются взаимоотношения историка А.С. Лаппо-Данилевского с его коллегами и учениками, в значительной мере обусловленные его сложной личностью, вызывавшей у одних симпатию, в других антипатию.
Ключевые слова: А.С. Лаппо-Данилевский, Российская академия наук, Санкт-Петербургский (Петроградский) университет, русская историография, теория, методология, философия.
А.С. ЛАППО-ДАНИЛЕВСКИЙ В КРУГУ ИСТОРИКОВ-СОВРЕМЕННИКОВ
Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский (18681919) в истории русской исторической науки занял не только значительное, но и в какой-то мере особое место! Причиной тому, помимо выдающихся способностей, оригинальности философских и исторических взглядов, неординарных приемов и методов, отличавших его преподавательскую и научную деятельность, был также сложный характер, влиявший на взаимоотношения с коллегами.
В среде ученых, как и в кругу людей других творческих профессий, непростые личные отношения не редкость. Они имели место и в среде петербургских, так же как и московских, как и вообще русских историков.
А.Е. Пресняков, в 1889 г. поступивший в Петербургский университет, по мере того как знакомился с профессорами и преподавателями, все чаще сталкивался с тем, что в университетской, вообще в ученой среде есть свои неформальные группы, с тем, что у его старших коллег есть свои симпатии и антипатии. В своих письмах к родным, сначала к матери, а затем к Юлии Петровне Кимонт, которая стала его невестой, а затем и женой, наряду с другими темами присутствовала и такая, как наличие неформальных взаимоотношений между коллегами.
В частности, в письме к матери от 22 мая 1894 г. А.Е. Пресняков описывал банкет, устроенный на квартире Г.В. Форстена после защиты им докторской диссертации. «Собравшиеся сначала разговаривали, разделившись на кружки», - писал А.Е. Пресняков и продолжал: «До смешного делились на партии. В зале сидел [Н.И.] Кареев с 2-3 неуниверситетскими, в кабинете - в одном углу - [С.Ф.] Платонов с членами кружка "русских историков", в другом - [И.М.] Гревс со стариками». А.С. Лаппо-Данилевский (обратим на это внимание) «держался больше студентов». В ответ на недоуменный вопрос А.Е. Преснякова, по какому принципу гости разделились таким образом, С.Ф. Платонов дал свои объяснения. По словам С.Ф. Платонова, «кружки», его и А.С. Лаппо-Данилевского, «различаются двумя признаками: те - дворяне, по воспитанию - с хорошим домашним дворянским воспитанием, с обширными научными средствами, демократы по убеждениям и по теории, люди с политическими стремлениями, с определенным складом политических знаний, в которые догматически верят и потому нетерпимы к чужим мнениям». Заметим, что в кабинете у Г.В. Форстена, как на то обратил внимание А.Е. Пресняков, А.С. Лаппо-Данилевский «держался студентов». С.Ф. Платонов же, характеризуя коллег, близких к А.С. Лаппо-Данилевскому, заговорил не о тех, кто на банкете у Г.В. Форстена сидел рядом с А.С. Лаппо-Данилевским. Скорее всего С.Ф. Платонов имел в виду тех, кто в повседневной жизни был ближе к А.С. Лаппо-Данилевскому, прежде всего по сословному происхождению и по общности политических взглядов.
В пересказе А.Е. Преснякова свое окружение С.Ф. Платонов охарактеризовал следующим образом: «Плато-
новцы — разночинцы, люди другого общества, другого воспитания, с меньшим запасом научных сил, очень разнородные по убеждениям, только личной дружбой, а не каким-нибудь обществом связанные между собою. По характеру ума они скептики, недовольные ныне господствующими порядками не менее тех, они не видят средств бороться и переносят их по внешности равнодушно, делая свое ученое и преподавательское дело и не пропагандируя своего недовольства, не требуя и непременного согласия с собой и спокойно относясь к противоречиям и к противоположным убеждениям, даже малосимпатичным.
Они не сторонятся другого кружка, но тот игнорирует их, попытки сближения были и кончились обидами для них же»1.
Приведенные выше выдержки из письма А.Е. Преснякова к матери были уже процитированы и комментированы в трудах историков. Со своей стороны заметим, что С.Ф. Платонов излагает свою точку зрения на взгляды, прежде всего политические взгляды, коллег, с которыми был близок А.С. Лаппо-Данилевский в середине 1890-х гг. Можно предположить, что со временем свойственная С.Ф. Платонову острота неприязни к «дворянам с хорошим домашним воспитанием» сгладилась. Он сам достиг и высоких должностей и чинов, и близости к высшим сферам. Во всяком случае, в материалах сфальсифицированного ОГПУ «Академического дела» С Ф. Платонов фигурирует как «быв[ший] дворянин и тайный советник, быв[ший] преподаватель членов царствующего дома» и т.д.2 Тем не менее, мягко говоря, сложные отношения между С.Ф. Платоновым и А.С. Лаппо-Данилевским с разной степенью напряженности будут сохраняться до самой смерти второго в 1919 г. Многочисленные тому свидетельства — записи в дневнике, который вела Н.Н. Платонова (урожденная Шамонина, жена С.Ф. Платонова). В нем мы видим и сетования по поводу того, что А.С. Лаппо-Данилевский в 1891 г. перестает посещать Кружок русских историков, и мнения третьих лиц, недоброжелательно отзывавшихся то о речи А.С. Лаппо-Данилевского на магистерском диспуте С.С. Середонина, то о его сближении с кружком С.Ф. Ольденбурга3. 3 июня 1892 г. Н.Н. Платонова делает запись о том, что накануне, «гуляя с С[ергеем] Ф[едоровичем] по лесу», они «много говорили об этом кружке, об [С.Ф.] Ольденбурге, [И.М.] Гревсе, [А.С.] Лаппо-Данилевском». «Я всегда с чувством грусти и обиды думаю о них, особенно о Лаппо-Дан[илевском], какие хорошие отношения были у нас с ним раньше и как он теперь порвал их, без всякого поводу с нашей стороны»4, — пишет Н.Н. Платонова. Опускаем ее дальнейшие, весьма горькие слова, высказанные о А.С. Лаппо-Данилевском. На протяжении многих лет, как сказано выше, разного рода упоминания и суждения, связанные с именем А.С. Лаппо-Данилевского, будут появляться на страницах дневника Н.Н. Платоновой.
