CC BY
48
Базылев В.Н.
Москва
ИСПОВЕДАЛЬНОЕ НАЧАЛО В СОВРЕМЕННОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПРОЗЕ:
ЮРИЙ СКУРАТОВ
Из предисловия к книге Юрия Скуратова «Вариант дракона» (М., 2000): «Его жизнь была ровной, карьера - устойчивой: юридический институт, докторская диссертация, ответственная работа в ЦК КПСС, позже в центральном аппарате КГБ СССР. В сорок с небольшим он становится Генеральным прокурором Российской Федерации. Ему кажется, он все понял правильно: беспощадная борьба с преступностью, надзор за исполнением законов всеми - от президента до мелкого чиновника. Возникают и расследуются громкие дела: убийство Холодова, Листьева, дело «Мабетекса», казнокрадство, отмывание капиталов, взятки. Он ожидает поддержки, помощи, но власть - замазанная и купленная - стремится помочь не ему, а тем, с кем он борется. И появляется на ТВ пленка с голыми девками. Бороться с властью невозможно, но он не сдается. Он пока борется. Юрий Ильич Скуратов.
Скуратов Юрий Ильич, 1952 г.р., г. Улан-Удэ, окончил Свердловский юридический институт (1973), Отслужил рядовым в армии. После окончания аспирантуры работал преподавателем в Свердловском юридическом институте. Был деканом судебно-прокурорского факультета. В 1977 г. защитил кандидатскую диссертацию. В 1987 г. Юрий Скуратов защитил докторскую диссертацию, посвященную конституционным проблемам самоуправления. В 1989 г. перешел на работу в аппарат ЦК КПСС руководителем отдела по законодательным инициативам и правовым вопросам. С 1991 по 1992 гг. работал старшим консультантом министра безопасности Виктора Баранникова. В 1993 г. Скуратов возглавил научно-исследовательский институт проблем укрепления законности и правопорядка при Генеральной прокуратуре, вошел в состав коллегии Генпрокуратуры, 24 октября 1995 г. утверждён Советом Федерации в должности генерального прокурора Российской Федерации
*
В современной политической прозе мы сталкиваемся с так называемым автобиографизмом. Автобиографизмом принято
называть стилистически маркированный литературный прием, представляющий собой эхо жанра автобиографии; он появляется в текстах, которые сами по себе не являются автобиографией, не писались и не воспринимаются как автобиографии. Таковы, например, «Терновый венец президента» Кирсана Илюмжинова (Илюмжинов Кирсан Николаевич, 5.4.1962 г.р., г. Элиста, отец-инженер, мать - ветеринарный врач, калмык, окончил МГИМО МИД СССР по специальности «Политика и история Японии», президент Республики Калмыкия (с 1993 г.)) или «Вариант дракона» Юрия Скуратова, которую мы и предлагаем вниманию читателя как материал для исследования. Если автобиографический текст основан на точном следовании фактический канве биографии человека - политического деятеля, то автобиографизм предполагает использование ситуаций, достоверных по внутренней мотивировке, но не происходивших в действительности. Сопоставление текстов такого плана приводит к выводу, что существует, по меньшей мере, два различных вида автобиографизма: один из них можно условно назвать са-морепрезентационным, а другой - исповедническим.
Наглядным примером первого является книга Кирсана Илюмжинова «Терновый венец президента» (М., 1995). В ней прослеживается процесс становления личности будущего политического деятеля. Мы видим, как в борьбе со «свинцовыми мерзостями» советской и российской действительности закалялся характер автобиографического героя.
Зачем калмыку знать свою историю? Зачем ему знать, откуда он появился, кто его предки и каких великих сынов дал этот народ? Гпавное, что требовалось знать молодому поколению, - это то, что до революции народы вымирали, а после залпа «Авроры» задыхаются от счастья. Общаясь в Артеке с представителями других малых народностей, я понял, что и они смутно представляют историю своего народа, нации... Как и остальные люди моего поколения, я прошел все стадии идеологической обработки, все этапы подцензурной жизни страны. Октябренок, пионер, комсомолец, член КПСС. Член совета дружины, член комитета комсомола, командир городского комсомольского отряда «Вега». Я много лет жил с запудренными мозгами и только постепенно, слой за слоем, начал очищать себя от этой лжи... (с.35-36, 40-41).
Однако, дочитав книгу до конца, ловим себя на том, что личность Кирсана Илюмжинова для нас по-прежнему загадочна и
темна. Эти откровенно идеологизированные тексты являют собой акт саморепрезентации: автор предстает перед читателем именно таким, каким хотел бы предстать, он тщательно, деталь к детали, выстраивает собственный образ. Разумеется, феномен такого рода самопрезентации не нужно отождествлять с са-моидеализацией. Препарирование собственного литературного портрета не всегда превращается в затушевывание недостатков.
И все сомнения, которые мучили меня до этой поры, все мои тягостные наблюдения рассеялись как туман. Остается только патриотический восторг, слепая, яростная вера в торжество идей Ленина, в верность избранного пути, исторических предначертаний партии (с. 43).
Можно подумать, что Кирсан Илюмжинов как раз обнажает интимные и сокровенные стороны своей личности. На самом деле этот «эпатаж» по сути мало чем отличается от приемов «социальной педагогики» Максима Горького, известного по трилогии «Детство», «В людях» и «Мои университеты». Перед нами все та же саморепрезентация. Разумеется, у Кирсана Илюмжинова другие цели, но он предстает перед нами таким, каким хочет предстать: Калмыки говорят:Лучшее яблоко черви едят (с. 45). «Подводная же часть айсберга - личности Кирсана - так и остается «под водой». Судить о личности Илюмжинова по герою документальной повести так же бесполезно, как понять Максима Горького с помощью его трилогии.
Совсем иное дело - исповеднический автобиографизм. Юрий Скуратов пытается проанализировать свой собственный внутренний мир. Странное дело, прочитав книгу, мы обнаруживаем, что какие-то темные уголки его загадочной души как будто высвечиваются именно благодаря тому образу, который создан на этих страницах. Конечно, герой, предстающий нам со страниц книги, не полностью автобиографичен, но он, безусловно, авто-психологичен. Юрий Скуратов, не заботясь о поддержании своего имиджа, проецирует вовне действительно самое интимное и сокровенное, то, что его мучило всю жизнь и что он, в силу своего социального статуса, вынужден был «камуфлировать».
В этой статье речь пойдет именно об исповедническом автобиографизме, бросающем свет на «подводную часть айсберга» личности политического деятеля. Интерес представляют в этой связи именно такого типа тексты, в которых представлен «внутренний человек», в отличие, повторюсь, от произведений само-
репрезентационного типа, где в основном присутствует не выставляемое автором напоказ, но, наоборот, скрываемое. Разумеется, в определенном смысле автобиографичен любой художественный текст, так как он несет на себе отпечаток личности автора. Выбранная нами для анализа книга отличается тем, что в ней количество проецируемого сокровенно-личностного переходит в качество, а установка - нередко бессознательная - на исповедь становится доминирующей.
Здесь возникает вопрос о критериях, которые способны выявить в тексте наличие автобиографического импульса. Похоже, что надежных формальных признаков такого рода не существует. Порой автобиографическая ситуация обнаруживает себя тем, что резко меняется сам ракурс письма: автор как бы теряет контроль над тестом, возникает эффект прикосновения к болевым точкам, что свидетельствует о безусловном эмоциональном отношении к пережитому.
Так ни в какую армию Сережа не попал. А я попал. И понял с той поры, что не всегда большой начальник может решить вопрос так, как надо. Порою - и это бывает часто - гораздо больше может сделать обычная сошка, винтик (с. 26).
В таких случаях, разумеется, нельзя обойтись без использования психоаналитического инструментария. Как известно, психоанализ трактует писателя как невротика, который озабочен и мучим некоей психической травмой, чаще всего полученной в детстве. Все написанные им произведения, в конечном счете, варьируют именно эту травматическую ситуацию и к ней могут быть редуцированы. Смысл текста - это потаенная драма, пережитая автором. Трудно не согласиться и с понимание единства поэтического мира автора как системы инвариантных мотивов, реализующих некую излюбленную - навязчивую - тему [Белянин 2000; Руднев 2000].
В восьмом классе произошло событие, которое заставило меня резко пересмотреть свои взгляды на жизнь. Евгений Иванович познакомился с одной миловидной женщиной - врачом, увлекся ею и разошелся с моей матерью. Тут я понял, что надеяться мне в жизни не на кого, и изменил отношение к учебе (с. 19).
Исповедальный дискурс такого рода возникает на пересечении двух разнонаправленных тенденций: с одной стороны автор жаждет озвучить мучающее его и тем самым от этого освободиться, а с другой - стремится закамуфлировать свою тайну.
Текст, таким образом, можно уподобить сознанию, а его смысл -бессознательному.
Ну что, например, имел я - заместитель заведующего отделом ЦК КПСС? Должность, замечу, была немалая. По негласной «табели о рангах» приравнивалась к должности союзного министра, а в чем-то была даже и выше. Персональной служебной машины у меня не было, была только машина по вызову - как правило, дежурная, - часто я ездил на метро. «Роскошная» дача, которую я имел, - это была обычная трехкомнатная квартира в восьмиквартирном доме, единственное что - в сельской местности, в Усово. Конечно, по тем временам это было немало, но по сравнению с тем, что имеют нынешние чиновники, - это мелочь (с. 52).
Автор, наверное, и сам не знает, что он хотел этим сказать; написав текст, он зашифровывает в нем некое послание. Спрашивается, зачем зашифровывать, почему бы не сказать прямо? Прямо сказать нельзя, потому что в основе художественного творчества лежит травматическая ситуация, которую текст хочет скрыть - подобно тому, как сознание пациента всячески старается скрыть хранящееся в бессознательном воспоминание о травматической ситуации. Таковых можно насчитать три в тексте Юрия Скуратова: страх голода, страх остаться без крыши над головой и страх физического уничтожения.
Одно время мы вообще только на ее (бабушкины) деньги, на ее более чем скромную зарплату - двадцать семь рублей в месяц. И я, и тетя Валя - старшая мамина сестра, и Ирина Георгиевна - сестра младшая, и сама бабушка. Но - перемогались и надеялись на лучшее. Одно из самых ярких воспоминаний той поры: бабушка, возвращаясь вечером домой с бидоном парного молока и большим кульком, набитым пирожками с ливером. А мы целый день голодали, животы прилипли к хребту (с. 13).
А потом нам дали двухкомнатную квартиру в Пионерском поселке. Это было первое наше жилье - собственное, свое, не надо было мыкаться по чужим углам. Мы были счастливы (с.
35).
Позже, много позже, когда на меня стали лить грязь, я чувствовал себя очень устойчиво, - ведь все это я уже пережил. Пережил наветы, когда о партии, о тех, кто находился у власти сочиняли разные небылицы, пережил унижение, пережил страхи за свою семью. Все это было, было, было! (с.51-52).
Искренняя исповедь напрямую, без какой-либо нарративной маски, вообще вряд ли возможна. Человек так устроен, что скорее признает за собой самые причудливые и экзотические пороки «другого», чем откроет подлинную травму, составляющую суть собственной личности.
Но проработали мы с Вячеславом Александровичем недолго - начались трудности с финансами, и нас сократили. Предстояло вновь решать вопрос: куда пойти, как, каким способом зарабатывать деньги, чем кормить семью? Те, кто когда-то стоял перед подобным барьером - будто на дуэли со своим будущим, - хорошо знают, как чувствует себя в таких ситуациях человек (с. 54).
Поскольку автор исповедального текста обуреваем противоположными устремлениями, пытаясь одновременно и обнажить, и скрыть свои персональные невротические проблемы, в произведении, естественно, возникает ряд противоречий. Нередко мы сталкивается здесь с очевидной рационализацией - когда писатель маскирует свои бессознательные невротические импульсы с помощью всякого рода искусственных мотивировок.
Меня пытались шантажировать, повели со мной недостойную игру, и мне, чтобы не быть уничтоженным, надлежало в эту игру вступить (с. 176).
Самобичевание и покаяние в исповеднических текстах весьма часто сочетаются с самоапологией. Автор стремится использовать возможность психологически прожить в созданном им художественном пространстве не только более достойную, но и более богатую, более естественную и разнообразную жизнь
В общем, прокуратура как важный государственный механизм была восстановлена и начала работать в том виде. В каком она должна работать. Организм задышал. Жить стало интересно (с. 87).
Уже сама по себе необычная жизненность и яркость образа в тексте сигнализирует о наличии в тексте исповедального начала.
Я не был ни разу ни в семье президента, не был с ним ни на охоте, ни на рыбалке, ни в бане. Но вместе, за одним столом, бывал неоднократно и видел его, что называется, с расстояния вытянутой руки, когда человека и рассмотреть основательно можно, и понять, что он собой являет, можно (с. 119).
Попробуем исчислить основные признаковые моменты исповедальной политической прозы, как они предстают нам со стра-
ниц книги Юрия Скуратова. Зачастую подлинная исповедь подменяется ее имитацией - чисто риторическим показательнодемонстративным актом, ритуальным покаянием с элементами мазохизма. Я боролся не за себя. Если бы искал хорошей спокойной жизни, то давным бы давно уехал послом в Финляндию или в Данию либо стал членом Конституционного суда... Я отказался от предложения. Ведь поругана была моя честь, поругана честь моей семьи. А честь я обязан защитить. Как обязан и держать удары, какими бы сильными и болезненными они ни были. Дальше. Есть закон, и закон я обязан защищать. Ведь без соблюдения законности любое государство обречено на гибель. Уступить преступникам я просто не имел права. Если уступлю шантажу, то покажу плохой пример своим коллегам, я тогда запятнаю честь прокурорского работника. А ведь на меня смотрят многие, у многих прокуроров на периферии - такая же, как у меня, несладкая жизнь (с. 315). Необходимым компонентом выступают самоанализ и рефлексия; рефлексия задает наиболее наглядное представление о внутреннем мире автора-политика. Конечно же, я допустил ряд просчетов - кое-где мне не хватило воли и твердости. Особенно в начале млей работы. В частности, в ситуации с коробкой из-под ксерокса, но это - наука (с. 315). Обязательно присутствует лейтмотив: люди себя выдумывают: придумывают себя - с одной стороны, а с другой - мучительно ищут себя настоящих и подлинных окружающих. Много разочарований принесли мне и мои бывшие друзья. Трусость, желание усидеть в своем кресле и ради этого - готовность пойти на все, в том числе на подлость и предательство, всегдашнее стремление услужить. Не ожидал я этого от своих друзей, которым столько раз помогал. Как они не понимают, что мир не ограничивается, скажем, Покровкой, Лубянкой и Большой Дмитровкой, как же они будут мне смотреть в глаза в будущем? В то же время радуют встречи с простыми людьми, в них, и только в них, я нахожу поддержку (с. 316). На этом фоне парадоксальной кажется борьба человека - политика с действительностью. Режим становится все более и более криминальным. Отечество в опасности! Поэтому я решил выдвинуть свою кандидатуру в президенты Российской Федерации и включиться в новую борьбу... Сейчас, когда я пишу эти строки, в здании ЦДРИ (Центральный дом работников искусств (Москва)) собралась инициативная группа и выдвинула меня кандидатом в прези-
денты России... (с. 317). Ни одного слова он не произносит «в простоте» - перед нами сплошная декламация. Мои коллеги из Генпрокуратуры пригласили меня на допрос: что я имел в виду под словом «семья»? - Только то, что подазумевает гражданско-правовое понятие: семья - это ячейка общества. - А что вы имели в виду под словом «коррупция»? - Коррупцию и имел в виду. Деньга на оплату покупок, сделанных семьей Ельцина, поставлял Паколли. За это Паколли получил очень выгодные подряды на ремонт Кремля, его лично приглашал к себе Ельцин, присвоил ему звание заслуженного строителя России.... Это и есть коррупция (с. 314). Но неуклонный оптимизм чуждого всяким сомнениям кажется уже признаком некоторой умственной ущербности. 15 октября я выиграл судебный процесс. Мосгорсуд признал незаконным решение о продлении сроков следствия, и я через два дня попытался выйти на работу. На территорию Генпрокуратуры меня не пустили, милиционер, который раньше отдавал мне честь, лишь виновато развел руки в стороны: Не имею права!.К этой поре в прокуратуру приехал Березовский - его пропустили (с. 314). В тексте присутствует какая-то утрированно-лубочная «идейность». Милиционер, который задержал меня в проходной, получил месячный оклад, его начальник Бродский, отвечающий за «неприкосновенность» территории, - именное оружие, Розанов - орден. Я же от этого режима не получал ничего. Кроме одного - звание заслуженного юриста. Но эта награда - сугубо профессиональная. И дают ее не за угодничество, не за ложь - совсем за другие вещи (с. 315). Понятно, что скепсиса и сомнения в глубинах личности политика значительно больше, чем жизнелюбия и оптимизма; мучающее автора-политика реально пережитое или таящееся в глубинах бессознательного сочетается с желаемым и желанным, а горькое покаяние переходит в самооправдание и самоапологию. А если бы он отказался выполнять, то нате вам - пленочка с компроматом. Тем более, что подобная информация уже промелькнула на страницах СМИ, а с цифровой камерой можно снять любые сюжеты. То, что сейчас происходит, - покруче, чем самый крутой беспредел. Только чем все это закончится, вот вопрос. Я понимал, что времени мне отведено совсем мало, я спешил... Мне было приятно отмечать, что многие сотрудники были рады моему появлению в прокуратуре, их лица при встрече светлели, каждый стремился сказать хотя бы несколько поддерживающих
слов, меня останавливали в коридорах, желали удачи... (с. 182). Задача, характерная в целом для произведения исповедальнобиографического плана, в том числе и для современной политической прозы: нужно дать выход всем внутренним коллизиям и чувствам, нужно выразить и раскрыть что-то интимно-личное, и в то же время нельзя открыть до конца, нельзя обнаружить все, все показать, нужно, показывая, обнаруживая, скрыть. В книге эксплицирован и мотив разврата, и мотив гомосексуализма. Ро-синского я не знал, слышал только, что он - человек нетрадиционной половой ориентации, кое-кто даже со смешком предлагал его освободить в связи с переводом в «Голубой дом», чтобы не позорил прокуратуру, но всякий раз такие предложения отвечал отказом: мухи, мол, отдельно, котлеты - отдельно (с. 186). Рассчитанная одновременно и на элитарное, и на массовое восприятие, книга может быть прочитана и как сложнейшая философская притча, и как образец демократического лубочного романа. Но ничего случайного и необъяснимого в тексте нет, все описываемое похоже на иллюстрацию к фрейдовскому учению об обмолвках и ошибках, отражающих глубинные бессознательные импульсы человека, его внутреннюю волю. Деятельность политика приобретает сексуальноэротический оттенок, а вся история с порновидеопленкой в деле Юрия Скуратова - это по сути фрейдовская «трагедия спальни». Не случайно весь текст пронизан мыслью о порочности человека. Сейчас Росинский - презираемый в прокуратуре человек. Кстати, всплыла еще одна не самая лучшая для этого человека деталь: Росинского очень активно обхаживал, уговаривал Хапсироков. И в знак благодарности за содеянное, - как гонорар, - помог отремонтировать квартиру. Может быть, попросту - купил. Нет, не хотел бы я оказаться на месте Ро-синского (с. 192). К признаковым моментам можно отнести и обыгрываемую оппозицию: культура/невежество, и пророческое самовосприятие. При всем том герой борется со злом, оставаясь частью ненавистной ему системы и используя ее методы и механизмы. Вскоре состоялось заседание «моральной комиссии». Я сказал Макарову: Ведется следствие, оно установит, откуда взялась пленка, как была сделана запись и так далее. Все эти вопросы составляют предмет уголовного расследования. А так я не понимаю назначение вашей комиссии. Что это за комиссия по изучению морального облика? Без документов разговор будет беспочвенным... Вы - не партком,
чтобы проводить подобные разборки (с. 189). Политик представлен в тексте как мученик, а сам текст таким образом выполняет некую имманентную терапевтическую функцию, помогая политику избавляться от своих дурных качеств путем их проецирования, воплощения в образах негативных и в то же время ав-топсихологических персонажей. Что касается Бориса Николаевича, то он во все времена был неуправляемым «ленинцем», во все времена что хотел, то и делал. Как только мы этого не видели! Не знаю... Надо было увидеть, а мы не увидели.... Чего только в голову не лезет, когда чувствуешь себя по-настоящему усталым, загнанным в угол, опустошенным. А я сейчас был именно таким (с. 223). Не последнее место в тексте занимает телеологичный настрой - вера в предопределенность собственной жизни, в не случайность каждого ее поворота, когда несправедливость оборачивается высшей справедливостью, даже если никакого смысла в ударах судьбы обнаружить было нельзя, все казалось фатально несправедливым, требовалось переориентироваться и, осознав ошибочность прежних представлений о собственном назначении, встать на новый путь. Кое-кто из высокопоставленных особ... считали, что со мной покончено.. Ну что же, вполне возможно, в этом есть доля истины, но до того, как это произойдет, я еще скажу несколько громких слов, и ворам обязательно скажу, что они воры. И уж потом громко хлопну дверью... Когда бывает трудно, вспоминаешь прошлое, свои истоки... Где родился, там и пригодился... (с. 12). Это настойчивая вариация ситуация катастрофического боя, в котором фатально гибнут все достойные, в то время как в живых остаются мерзавцы, которых невозможно судить из-за отсутствия формальных доказательств и улик. Создается впечатление: для того, чтобы выплеснуть боль оскорбленного политика, Скуратов и взялся за перо. Все остальное -лишь обрамление, необходимое для того, чтобы иррациональному душевному импульсу придать вид «правильной» повести. Но до конца осуществить рационализацию, т.е. адаптировать спонтанный крик души к привычной системе реалистических мотивировок, не удается: как всегда в подобных случаях возникают противоречия и нестыковки. В конце концов, шут возьми, какой из меня партийный функционер? Я и проработал-то в ЦК неполных два года. Раньше в партии я никогда не работал, горбачевскому перестроечному призыву верил - мне искренне хотелось что-то сделать для людей, для страны, и в том, что
произошло, никакой моей вины не было (с. 54). Это происходит потому, что не стремление достоверно и объективно воспроизвести увиденное и пережитое движет писателем-политиком. Он находится во власти собственного бессознательного - амбиций, гнева, страха, жалости к себе. Ведь политик до поры до времени живет в мире собственных грез, принимая желаемое за действительное: его стихией остается игра - политическая игра и некий симулятивный характер собственной жизни.
Как писал А.Жолковский, «именно сосредоточение автора на собственных экзистенциальных проблемах придает их художественным проекциям захватывающую жизненность» [Жолковский 1999: 15]. Исповедь в современной политической прозе, как мы видим, зачастую может принимать парадоксальные и неожиданные формы. Нередки случаи, когда автор открывает сокровенные глубины своей личности, даже не помышляя о каком-либо автобиографизме. Наш опыт анализа политической прозы 90-х годов показывает, что невротичный политик занят в основном своей душевной травмой и, под видом изображения внешних обстоятельств, реалий окружающей действительности, фактически воспроизводит всю ту же персональную травматическую ситуацию [Базылев 1999, 2000, 2000а, 2000б, 2001, 2002, 2004, 2004а, 2005]. Такой политик порой может пользоваться репутацией глубокого аналитика, исследователя общественных процессов, а то и пророка, сумевшего заглянуть в отдаленное грядущее. В современной политической прозе сугубая исповедь часто принимает форму мрачного пророчества.
Ныне я пришел к выводу, что обычными правовыми средствами ни оргпреступность, ни коррупцию в России не победить - справиться с ними может только власть - обладая государственной властью, можно этих гадин раздавить. Лишь власть способна решить, быть России правым государством или нет. Но если власть сама завязана на преступлениях, как это было при Ельцине, то стать нам правовым государством она не даст никогда (с. 316).
В этом случае политик, мучимый своими «демонами», проецирует их вовне, создавая апокалиптические картины. И порой возникает эффект своеобразного резонанса между персональными неврозами и глубинными архетипическими пластами национального бытия: фантазийные проекции интроверта оборачиваются действительно пророческим взглядом в будущее страны и человечества. Столь широко распространившееся в
России произведения политической прозы, содержащие резкую критику режима - тоталитарного или демократического - в большинстве своем оказываются по преимуществу исповедями. Необходимо перечитать их именно под этим углом зрения. Весьма часто на демонизирующий образ власти переносятся собственные тревожащие и мучающие автора пороки. О механизме такого трансфера писал психоисторик Ллойд Демоз: «... все слабости и недостатки, которые индивид чувствует в себе, в иллюзорной фазе начинают проецироваться на врага, так что мир снова обретает смысл» [Демоз 2000: 20]. Ярость позиции воинствующего политика 90-х зачастую связана с постижением на бессознательном уровне своей соприродности злу и энергичным вытеснением этой страшной истины. Вообще же, ни в чем человек не раскрывает свои глубинные свойства так отчетливо, как в критике окружающих - представителей власти. Создается иллюзия предельно искреннего авторского самообнажения, но чаще всего это именно только иллюзия. Критикуемые сплошь и рядом оказываются вместилищами собственных проекций критикующего. Современные обличители не всегда способны, в отличие от Н.В. Гоголя, осознать, что в объектах своей ненависти преследуют «собственную дрянь». В этом плане политический дискурс еще ждет своего объективного исследования.
Напомню, что в данной статье мы сделали первые шаги в исследовании такой интересной темы как исповеднические тенденции в современной российской политической прозе (90-е годы ХХ века). Книги этого периода пытаются осмыслить трагические и грандиозные потрясения, обрушившиеся на страну за прошедшее десятилетие. Личность тогда испытала невиданное прежде, в советскую эпоху, давление бесчеловечных обстоятельств. В силу этого книги и приобретают характерные черты исповедально-автобиографического дискурса, сопровождающиеся некоторыми оригинальными и специфическими чертами, которые нами были проанализированы в первом приближении.
ЛИТЕРАТУРА
1. Базылев В.Н. Лингвистическая персонология: Ирина Хакамада // Лингвистика. Вып. 15. - Екатеринбург, 2005.
2. Базылев В.Н. Нехаризматическая популярность: Леонид Кучма // Лингвистика. Вып.13. - Екатеринбург, 2004.
3. Базылев В.Н. Сцены и персонажи, увиденные в хрустальном шаре: Аскар Акаев // Политический дискурс в России -
7. - М., 2004а.
4. Базылев В.Н. Политик в интеллектуальном контексте
эпохи // Политический дискур в России - 6. - М., 2002.
5. Базылев В.Н. В ожидании экономического чуда: Архив высказываний от Лазаря Кагановича до Егора Гайдара // Wiener Slavistischer Almanach. Sonderband 54. - Wien, 2001.
6. Базылев В.Н. Политик-фраза и политик-текст // Языковая личность: институциональный и персональный дискурс. - Волгоград, 2000.
7. Базылев В.Н. Речевой имидж политического деятеля // Экспериментальные исследования устной речи и овладения языком. - М., 2000а.
8. Базылев В.Н. «История болезни»: Александр Лебедь и Валерия Новодворская // Политический дискурс в России - 4. -М., 2000б.
9. Базылев В.Н. Автопортреты политиков: от психопоэтики к психополитике // Политический дискурс в России - 3. - М., 1999.
10. Белянин В.П. Основы психолингвистичсекой диагностики: Модели мира в литературе. - М., 2000.
11. Демоз Л. Психоистория. - Ростов-на-Дону, 2000.
12. Жолковский А.К. Михаил Зощенко: Поэтика недоверия. -М., 1999.
13. Руднев В.П. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. - М., 2000.
© Базылев В.Н., 2006
