CC BY
46
ИСПОВЕДАЛЬНАЯ МАНЕРА ПОВЕСТВОВАНИЯ И МОТИВ ПОКАЯНИЯ В ПОВЕСТЯХ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «ВЕЧНЫЙ МУЖ» И К.Н. ЛЕОНТЬЕВА «ИСПОВЕДЬ МУЖА»
А.А. Бахаева
Ключевые слова: исповедь, система персонажей, повествовательная манера.
Keywords: repentance, the system of characters, the manner of narration.
Исповедальность - это изначальная основополагающая интенция сознания, находящая свое отражение и воплощение во всей многоликости форм речевого общения и даже порождающая и генерирующая саму ситуацию человеческого общения, взятую как таковую, в ее смысловой фактичности, без учета многогранных форм проявления. Исповедальность можно назвать некоей архетипической для человеческого сознания формой его бытия, архетипом общения - своеобразным интенциональным и коммуникативным первообразом, находящим свое выражение в различных формах речевых высказываний, в разных жанрах речевого общения. Можно сказать, что исповедальное общение - это более всего общение, поскольку подразумевает особенно глубокий контакт сознаний, хотя бы потенциальный. Присутствие «Другого», «не-я» - одно из условий исповедального слова. Исповедальное состояние сознания есть то генеральное смысловое поле, в котором обнаруживается единство различных понятийно-семантических форм, обозначаемых словом «исповедь» [Ибатуллина, URL1.
Обратив внимание на созвучие названий произведений Ф.М. Достоевского и К.Н. Леонтьева -повестей «Вечный муж» (1870) и «Исповедь мужа» (1867), мы попытались провести сравнительный анализ мотива покаяния и исповедальной манеры повествования в этих произведениях. И в рассказе Достоевского, и в повести Леонтьева мотив покаяния является одним из ключевых. В «Исповеди мужа» он заявлен на уровне названия, манеры повествования, в самой форме организации текста (дневниковые записи). Несмотря на очевидную схожесть - по названию («Исповедь мужа», «Вечный муж»); теме (семейные отношения); системе персонажей (любовный треугольник); сюжетным ходам (смерть героини, взаимоотношения мужа и любовника, мотив самоубийства); временной организации (продолжительный отрезок времени: в «Исповеди мужа» действие происходит на протяжении 8 лет, в «Вечном муже» - спустя 9 лет), - произведения имеют существенные различия. Они касаются, в частности, пространственной реализации. В «Вечном муже» события происходят в Петербурге, здесь действуют многочисленные персонажи. В «Исповеди мужа» герой изначально отделен от внешнего мира, действие разворачивается в глухой деревушке близ Константинополя - Ай-Бурун. Одиночество героя является предпосылкой к созданию записок. Но нельзя не заметить, что, несмотря на многолюдность пространства повести Достоевского, Вельчанинов на протяжении всех 5 недель находится в некоем вакууме, сознательном одиночестве: «И странно, этот шумливый, веселый и рассеянный всего еще года два тому назад человек, так славно рассказывавший такие смешные рассказы, ничего так не любил теперь, как оставаться совершенно один» [Достоевский, 1974, с. 6].
Одинок и сторонится людей герой повести К.Н. Леонтьева. Однако главное отличие двух произведений - в повествовательных формах: диалоге и монологе. Диалог движет действие в повести «Вечный муж» (1870). У Достоевского именно диалог становится покаянной или лжепокаянной формой. Произведение писателя строится как борьба двух героев - диалог Вельчанинова и Трусоцкого. Повесть К.Н. Леонтьева «Исповедь мужа» - это прежде всего монолог, вполне оправдывающий название произведения.
В «Исповеди мужа» повествование строится от первого лица, с чем по большей части и связана исповедальность. Форма записок, личного дневника изначально предполагает не просто фиксацию событий, но и элементы анализа, субъективную оценку, эмоциональность, личные переживания и самоанализ. Повесть Леонтьева написана в форме дневниковых записей, на этот факт указывает наличие датировок под каждой из записей. В записках героя отсутствует конкретный адресат, даже если есть обращение («О Лиза! Где ты? Где твои руки, твои глаза, твой голос? О, Лиза, дочь, отрада моя, ненаглядная!» [Леонтьев, 1991, с. 307]). Герой часто задает вопросы, не предполагающие ответа.
Дневниковые записи в качестве одной из основных черт имеют установку на искренность, и потому подобная манера повествования используется в исповедальных жанрах. Однако и в этом случае не все, что человек может написать, оставшись наедине с собой, является истиной. И не только потому, что не во всем человек может и себе признаться, оправдывает себя, ищет «лазейку», не всегда склонен называть вещи своими именами. «В исповедальном жанре легко впасть в преувеличение. Это очень хорошо знал Достоевский. Его замечание об “Исповеди” Руссо совсем не безосновательно. В пафосе самообличения Руссо, весьма возможно, приписывает себе и вымышленные поступки», - пишет Б.И. Бурсов [Бурсов, 1979, с. 28]. Надо учесть также, что в текст повести Леонтьева включены письма Лизы к мужу и письмо г-на Г-и, в
котором сообщается о гибели героини. Эпистолярный жанр также отличается высокой степенью исповедальности.
Лишь в конце мы слышим голос автора («Последние листки исповеди», «Здесь конец исповеди мужа») [Леонтьев, 1991, с. 306-307]. Таким образом, только из заглавия, своеобразных авторских ремарок, его слов, вынесенных за пределы текста записок, мы понимаем, что перед нами исповедь. Однако нужно отметить, что человек не может писать исповедь в течение восьми лет, если рассматривать «исповедь» с точки зрения ритуала и жанра «покаяния». Слово «исповедь» здесь употреблено в значении «откровенное признание в чем-л., откровение, чистосердечное изложение чего-л.», помеченное в толковом словаре под редакцией А.П. Евгеньевой как переносное [Евгеньева, 1982, с. 682]. Этому значению, на наш взгляд, и соответствует понятие «исповедальность» как одно из свойств эпистолярного жанра и жанра дневника. В этом понятии заложен момент процессуальности, здесь нет перелома, критической точки, покаянного напряжения, но нет и обновления. Это своеобразная рефлексия, самоанализ, оценка себя изнутри. Подобные исповедальные отношения складываются между Вельчаниновым и Клавдией Петровной Погорельцевой в повести Достоевского: «Здесь, в этой семье, он был прост, наивен, добр, нянчил детей, не ломался никогда, сознавался во всем и исповедовался во всем» [Достоевский, 1974, с. 39]; «Я не говорил, а я исповедовался, и вам одной, вам одной!» [Достоевский, 1974, с. 40].
Психологический перелом ощутим в последней записи г-на N - героя повести «Исповедь мужа», где он признает за собой вину. Часть, вынесенная за пределы основного текста, отделенная словами «Последние слова исповеди», могла бы считаться в прямом смысле исповедью, истинным покаянным чувством, если бы не последовавшее далее самоубийство.
В повести «Вечный муж» можно отметить более сложную организацию. Повествование строится от 3 лица, однако это не рассказ стороннего наблюдателя, рассказчик посвящен во все мысли героя, его душевные переживания и, что особенно важно, он вводит в текст рассказа размышления героя от 1 лица, называя это работой его «больной головы»: «Г м! Он приехал сюда, чтоб “обняться со мной и заплакать”, как он сам подлейшим образом выразился, то есть он ехал, чтоб зарезать меня, а думал, что едет “обняться и заплакать”... Он и Лизу привез. А что: если б я с ним заплакал, он, может, и в самом бы деле простил меня, потому что ужасно ему хотелось простить!..» [Достоевский, 1974, с. 103].
Диалогичной и монологичной организации повествования в произведениях Достоевского и Леонтьева соответствует и система персонажей:
«Вечный муж»: Вельчанинов ^ Трусоцкий ^ Лиза ^ Трусоцкая
«Исповедь мужа»: Муж ^ Лиза ^ Маврогени
С такой расстановкой персонажей оказывается сложнее определить главного героя - субъекта в структуре мотива покаяния. Повествование строится с точки зрения Вельчанинова, но заглавие указывает именно на Трусоцкого. Оба героя - «преступники», но преступления их направлены друг против друга и против дорогих им обоим людей. «Мы... да мы люди разных миров, поймите же это, и... и... между нами одна могила легла! - неистово прошептал он - и вдруг опомнился... <.. .> - Я знаю эту здешнюю могилку-с, и мы оба по краям этой могилы стоим, только на моем краю больше, чем на вашем, больше-с... - шептал он как в бреду, все продолжая себя бить в сердце, - больше-с, больше-с - больше-с...» [Достоевский, 1974, с. 88].
Отношения героев строятся на грани реального и ирреального. Ирреальным выглядит даже то, что оба героя находятся за гранью социального. «Анекдот из светской жизни» сменяет «история подполья» каждого из героев. Не раз Вельчанинов повторяет: «Мы оба порочные, подпольные, гадкие люди.» [Достоевский, 1974, с. 87]; «.Черт знает из каких ваших сокрытых, подпольных, гадких стремлений и марающих вас самих кривляний! Вас самих!» [Достоевский, 1974, с. 55]; «Убир-райтесь вы к черту <...> убир-райтесь с вашей подпольною дрянью, сам вы подпольная дрянь.» [Достоевский, 1974, с. 56]. У каждого есть своя ниша: «светский человек» и «вечный муж». «.Господин Трусоцкий мог быть всем тем, чем был прежде, только при жизни жены, а теперь это только часть целого, выпущенная вдруг на волю, то есть что-то удивительное, ни на что не похожее» [Достоевский, 1974, с. 27]; «’’Конечно, Павел Павлович в Т. был только муж”, и ничего более» [Достоевский, 1974, с. 27]. Но и тот и другой утрачивают свой статус, определяющий их жизнь в обществе. Ситуация преступления, утрата социальных масок, выход за пределы привычного эмоционального состояния актуализируют проблему покаяния. Герои онтологически необходимы друг другу. Их отношения балансируют не только на грани любви-ненависти друг к другу, но и между желанием убить и спасти от смерти.
Покаяние в повести Леонтьева носит скорее нравственный характер, в соответствии с нашей типологией оно ближе к раскаянию. «Не прекращающееся никогда, даже до конца жизни человека, делание, в котором напряженно выявляются и подвергаются болезненному изъятию конкретные грехи. Оно является нормальным результатом работы совести» [Прот. Владислав, 2000, с. 154]. Герой Леонтьева - человек религиозный, набожный, о чем свидетельствует его стремление к покою, уединению, затворничеству, христианское восприятие мира и себя в нем как песчинки в мироздании, его обращения к Богу в воззваниях и молитвах. «О, Боже! Боже! тебе, великий творец наш, угодно, чтобы было так! И если благодарность земного червя тебе слышна. о! как я благодарю тебя за покой, и за скалы эти, и за виноград мой, и за мою смоковницу!» [Леонтьев, 1991, с. 249]. И все же в персонаже отсутствует искреннее покаяние, есть лишь раскаяние. «В раскаянии нет еще отречения человека от себя прежнего, - пишет Г.П. Худякова в статье
«Уровни исповедальности: раскаяние и покаяние», - он раскаивается лишь в отдельном поступке, в раскаянии разум признается в том, что цель оказывается неправильной, что средства оказываются не те, что результат оказывается неожиданный. При этом испытываются эмоции легкого горя (сожаления) или сильного горя (стыда)» [Худякова, 1997, с. 23].
По мнению исследователя, раскаяние носит характер самоотчета - оно не рвется наружу. Субъект раскаяния исповедуется перед самим собой или отдельным доверенным лицом. Если в раскаянии объектом интенции является сам человек, субъект поступка, стыдящийся сам за себя, то в покаянии интенцией выступают «другие». Муки совести здесь рвутся наружу, к людям (диалогичность больше раскрывает суть покаяния, сама приставка по-, которая стала корнем, предполагает совместное действие). Подвиг покаяния требует усмирения своего «я», полного отказа от себялюбия. Такой подвиг представляет переход к высокому духовному возрождению. Если в сущности раскаяния остается, хоть и поколебленное, но себялюбие, то в сущности покаяния лежат чувства, несовместимые с гордыней [Худякова, 1997, с. 23].
«Собственно исповедь - безоценочна, открыта для оценки <...> В этом смысл ее интимной откровенности», - пишет Г.Л. Тульчинский в статье «Исповедь: бытие-под-взглядом» [Тульчинский, 1997, с. 43]. Не остается безоценочной «исповедь» в повести Леонтьева, получая не совсем адекватный ответ. Наследники называют героя «мерзавцем» и «сумасшедшим».
Мотив покаяния в рассказе Достоевского проявляется на трех уровнях:
• Внутренний самоанализ Вельчанинова. Ипохондрия, причиной которой были воспоминания о прошлой жизни и размышления о «причинах высших», «о которых прежде и не задумался бы».
• Исповедальные отношения между Вельчаниновым и Клавдией Петровной Погорельцевой.
• Отношения между Вельчаниновым и Трусоцким, парадоксальным образом включающие в себя и обвинения друг к другу, и признание вины за собой, и отказ от вины, признание себя невиновными.
В «Исповеди мужа» мы видим тип нравственного покаяния - раскаяние, признание своей ошибки, но в отношении себя, результатом чего оказывается отчаяние и далее - самоубийство. В повести «Вечный муж» перед нами скорее трагикомические сцены на тему покаяния. Все, что происходит между героями, Вельчанинов называет «срамом» и «бессмысленной мерзостью». То, что сначала казалось несомненной дуэлью («Мне его нужно, этого человека! <...> Тут - дуэль!» [Достоевский, 1974, с. 42]), в итоге оказывается пародией, игрой, кто скажет первым свое «последнее слово». На самом деле перед нами воссоздана во всех деталях ситуация преступления и наказания: подсознательное ощущение вины; выпадение из своей социальной среды, полумаргинальный образ жизни; отчуждение от людей; утрата индивидуальной «религии» (утрата эвдемонического идеала Вельчаниновым, утрата семьи Трусоцким).
Несомненно, для каждого из героев нарушен привычный ход жизни. Есть слом, есть кризис, но нет покаяния. Каждая из драматических сцен, разыгранных Трусоцким и Вельчаниновым, вызывает лишь улыбку или омерзение. Есть несоответствие реакций, неадекватность происходящего, связанная с постоянной путаницей: кто в роли обвиняемого, а кто - обвиняющего. Все поставлено с ног на голову. Есть понимание необходимости изменить жизнь, но выход к ней герои видят не в покаянии, не в Боге. Для Вельчанинова символом новой жизни становится любовь к дочери. Идея спасения через ребенка, через «невинность» рождается и в голове Павла Павловича, но только уже в совершенно «уродливом» варианте -через женитьбу на ребенке.
За привычными формами стоит несоответствующее, неадекватное содержание, что и влечет за собой создание комического эффекта, театрализации происходящего. И «воскресение в новую жизнь» Павла Павловича, и «исповедь» Трусоцкого, и целование между Вельчаниновым и Павлом Павловичем, даже креп на шляпе героя - фарс. Есть все элементы ситуации покаяния, но, так как в них отсутствует истинное содержание, логичнее предположить, что это антипокаяние, фарс на тему покаяния. Герои не выносят никаких духовных уроков из ситуации кризиса. Жизнь каждого из них возвращается в свое привычное русло. Каждый переживает свое «воскресение»: Павел Павлович - женившись в очередной раз, а Алексей Иванович Вельчанинов - в очередной раз получив наследство, которое должно обеспечить ему спокойное существование на всю оставшуюся жизнь. Что же касается дуэли, то она и впрямь происходит, и не только на нравственном уровне. «Все-таки пырнул же ножом, все-таки ведь кончил же тем, что пырнул, в присутствии губернатора!» [Достоевский, 1974, с. 103]. Но, по законам трагикомического жанра, дуэль превращается в поножовщину. Вина смывается кровью Вельчанинова, но в пролитии его крови отсутствует сакральная доминанта этого символа, который очень важен как в языческой и в Ветхозаветной традиции, так и в символике Нового Завета. Ощущается мотив расплаты за вину (жертвоприношение), а не очищение кровью («заклание агнца»).
Литература
Бурсов Б.И. Личность Достоевского: роман-исследование. Л., 1979.
Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений : в 30 т. Т. 9. Л., 1974.
Ибатуллина Г. Исповедальное слово и экзистенциальный «стиль»: Экзистенциальное сознание как неосуществленная исповедальность исследования // [Электронный ресурс]. URL: http://www.philosophy.ru/library/ibatul/02.html
Леонтьев К.Н. Египетский голубь : роман, повести, воспоминания. М., 1991.
Прот. Владислав (Свешников). Очерки христианской этики. М., 2000.
Словарь русского языка : в 4 т / под ред. А.П. Евгеньевой. М., 1982. Т. 2.
Тульчинский Г.Л. Исповедь: бытие-под-взглядом // Метафизика исповеди. Пространство и время исповедального слова. Материалы международной конференции (Санкт-Петербург, 26-27 мая 1997 г.). СПб, 1997.
Худякова Г.П. Уровни исповедальности: раскаяние и покаяние // Метафизика исповеди. Пространство и время исповедального слова. Материалы международной конференции (Санкт-Петербург, 26-27 мая 1997 г.). СПб, 1997.
