Исход и возвращение: русско-болгарские хроники моей семьи Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

из СЕМЕЙНОГО АРХИВА

В. Красноскулов

исход и воЗвРАЩЕниЕ: русско-болгарские хроники моей семьи

Прежде чем начать, считаю необходимым предварительно принести искренние извинения как своим читателям и ныне здравствующим друзьям, так и памяти ушедших от нас персонажей моего повествования (царствие им небесное!): за неизбежные в нем мелкие неточности, неясности, иногда замены точной фактологии предположениями либо результатами дедуктивных реконструкций. Неизбежными, поскольку, во-первых, моя детская память, сколь цепкой ни была бы, многое сохранила избирательно, одно - в деталях, другое же, казавшееся в юности не слишком актуальным, потеряла вовсе. Во-вторых, в приснопамятные времена нашего детства большинство взрослых инстинктивно старались не говорить лишнего, особенно о прошлом, дабы с детских уст случайно не слетело при посторонних что-нибудь ненужное, а порой даже опасное («подвиг» Павлика Морозова сильно остерегал и моих близких). И спрашивать лишнее было не принято.

Оба моих незабвенных родителя, Феодосий Иванович и Любовь Леонидовна, происходили из добропорядочных, потомственных дворянских семей, не титулованных, не слишком знатных и богатых, но во многих своих поколениях верой и правдой служивших Отечеству нашему. В их родословных смешано было немало, кроме русской, иных европейских кровей - польских, австро-германских, скандинавских, англошотландских.

Отец мой родился в конце декабря 1897 года в Киеве, в семье малороссийского помещика Ивана Красноскулова (отчества не знаю), бывшего к тому же, если не ошибаюсь, предводителем поместного дворянства. По семейному преданию, родословная наша велась от некоего военачальника времен батыевых, золотоордын-ских, по имени или прозвищу Кара Су Кул, что

Светлой памяти моих родителей -Феодосия и Любови Красноскуловых

в переводе означает «Черной Воды Озеро». В славянской же, российской среде, оно со временем неизбежно ассимилировалось и превратилось, по аналогии то ли фонетической, то ли физиогномической, в Красноскулова. К сожалению, об этом своем деде я больше ничего не знаю, даже о том, где было его имение, хотя из почти фанатичной папиной любви к малороссийским повестям Гоголя и довольно часто упоминавшимся в разговорах Киеву, Харькову и Чернигову, можно предположить, что имение было где-то в тех краях.

Еще меньше знаю я о папиной матери: звали ее Марией, была она властной женщиной и хорошей хозяйкой, и была у нее дочь от первого брака - Варвара Васильевна, года на три старше моего отца. С ней-то, теткой моей, по возвращении в Россию мне довелось общаться подолее, года четыре, когда на каникулах она приглашала меня к себе в Москву. Тогда-то она мне и поведала кое-что из нашей родословной, и спросить бы мне у нее обо всем, что сегодня меня столь интересует и волнует, да и записать бы... Так нет, пионерско-комсомольская пропаганда срабатывала столь безотказно, что решил я для себя, юного болвана, будто времена дворянства канули в Лету безвозвратно и лучше о них и не вспоминать, а потому многое пропустил мимо ушей. Как сейчас жалею об этом!

Судьба Варвары Васильевны, хоть и оставалась она в России, была не лучше, если не хуже эмигрантской: получила «по полной». Рано вышла замуж за молодого князя Мещерского. Видимо, брак был равный и по любви: по признанию самой тетки, ни богатым приданым, ни особой красотой она не отличалась, «но была славненькой». Да и Мещерские в свой княжеский род «неровню» вряд ли допустили бы. Но вскоре пошли годы бедствий: войны, революции. Где-то на фронтах Мировой или Граждан-

ской молодой офицер пропал без вести. Варваре Васильевне - с таким-то происхождением и фамилией (которую больше никогда не меняла) получить образование было невозможно, устроиться на работу - архитрудно. Каким-то чудом зацепилась в Москве, устроилась в Третьяковскую галерею экскурсоводом. Впрочем, продолжу свое повествование о ней несколько позже.

Детство папы с сестрой прошло, видимо, в дедовском имении, откуда временами выезжали в Киев, Чернигов. В окрестностях одного из этих городов или в них самих находился большой женский монастырь, игуменьей которого была сестра кого-то из папиных родителей. Папа был очень дружен с Варварой, она платила ему тем же, с юности и до конца дней своих по-сестрински любя своего кумира. Помню ее немногочисленные рассказы о милых детских шалостях, розыгрышах ими строгой гувернантки-немки, которой были обязаны пригодившимся им в жизни свободным владением немецким языком. Потом папа учился в Харькове, с отличием окончил коммерческое училище - таково было желание его отца (в 60-е годы, учась в Харьковской консерватории, я почему-то считал именно ее здание бывшим «папиным» училищем, и только потом узнал, что оно находилось не там, но совсем близко, и я сотни раз проходил мимо него, не подозревая...)

Видимо, с началом Первой мировой мой Феодосий Иванович поступил в Харьковское артиллерийское училище. Через некоторое время получил серьезную контузию, на всём скаку упав со своим конем. Дальнейшее - в тумане. Точно знаю только, что после революции папа с дедом пробрались в занятый большевиками Киев. Нужно было достать из укромного места спрятанные семейные документы и ценности. Дед пошел туда один, папа должен был ждать его возвращения. Не дождавшись, отправился следом - и не обнаружил ни отца, ни документов, ни ценностей. Только следы борьбы и крови. По рассказам тетки Варвары, перед тем крестьяне сожгли семейную усадьбу, срубили вековой дуб и надругались над расположенными под его сенью фамильными захоронениями, причем особенно усердствовали самые ближние, самые облагодетельствованные семьей в свое время. Впрочем, такое варварство в те времена было, увы, далеко не редкостным - достаточно вспомнить, как уезжал из России - навсегда! - Сергей Рахманинов.

После этого у меня - никакой информации: воевал ли, не воевал? Единственный «просвет» -вцепившийся в память папин рассказ о том, как

Ф. И. Красноскулов (середина 20-х годов)

в лютый ночной мороз его отряд обнаружил на каком-то полустанке или тупике запертый товарный вагон. Вскрыли штыками - оказалось, что в вагоне хлеб и сало. И - живописание того, как изголодавшиеся за много дней люди жадно грызли тот, как камень замерзший, дар Божий, словно самую вкусную и желанную на земле пищу. Кроме того - еще пара папиных реплик, как бы невзначай прокомментировавших наш мальчишеский восторг после просмотра легендарного «Чапаева». Первая - о том, что скачущие в атаку конники не размахивают шашками, а держат их опущенными вниз: чтоб рука раньше времени не уставала. Вторая - по поводу эпизода «психической» атаки: «Это очень страшно и требует огромного мужества и самоотверженности.» И еще: дома у нас под матрасом хранилась черная кавалерийская бурка.

Сразу после этого - воспоминания с босфорского рейда о российских кораблях, поставленных «на карантин», в окружении военных фрегатов бывших «союзников» по Антанте: американских, английских, французских (несомненно - Галлиполи!). Люди измучены, провизия на исходе, пресная вода протухла, связи с берегом - никакой. Спящий в душном трюме отец внезапно просыпается: огромная крыса вытащила из кармана массивный серебряный, с монограммами, портсигар и, не рассчитав его тяжести, выронила из зубов. Этот портсигар, с до сих пор сохранившимся «шрамом» от мощных крысиных челюстей, хранится у меня как

драгоценнейшая реликвия. Другая картина: от одного из «англоязычных» кораблей отходит катер, причаливает к нашему борту, оттуда поднимаются несколько гогочущих матросов с большими банками тушенки (corned beef'a) в руках, на глазах у голодных людей открывают эти банки и... вываливают их содержимое прямо на палубу, продолжая все так же издевательски гоготать. Отец с гордостью вспоминал, что ни один из наших людей, несмотря на мучительное чувство голода, не только не притронулся, но даже не подошел к этим вонючим кучкам. Их просто тут же смыли из шлангов за борт. Не получилось у «союзничков» посмотреть на «русских свиней», сломить русскую гордость! (Пишу об этом, нисколько не сомневаясь в правдивости рассказа, поскольку за свою, теперь уже достаточно долгую жизнь не раз был свидетелем подобных проявлений «атлантического союзничества». Хотя, без сомнения, люди хорошие и порядочные есть и там!..)

Мне не суждено узнать, что делал мой отец после гибели деда в Киеве, в каком качестве плыл в эмиграцию. Знаю лишь, что был он человеком достойным и мог поступать только по законам высокой чести, которыми жил всегда. Ясно, что последним его российским берегом был крымский, севастопольский, и что исход оттуда был тогда единственно правильным решением. Сначала из одного из документальных фильмов ельцинской поры, потом и из других публикаций довелось узнать, что после ухода с Врангелем более 200 тысяч воинов и мирных жителей с детьми, примерно столько же осталось в Крыму - под «честное слово» и гарантии неприкосновенности, данные командующим фронтом Михаилом Фрунзе. Оного почти сразу отозвали в Центр, а оставшиеся, в большинстве своем, по приказу комиссаров Землячки и Бела Куна, были тут же, без разбора, уничтожены.

Теперь, пока в нашем сюжете еще не пришло время встречи моих родителей, следует рассказать о второй половине семьи. Моя мама, Любовь Леонидовна, урожденная Жмакина, родилась в Санкт-Петербурге 18 апреля 1903 года. Ее мать, моя бабушка Клавдия Юльевна (1880-1931) родила трех дочерей-погодок (мама - старшая), была всеми очень любима, болела сердцем. Вместе с дочерьми прошла весь крестный эмигрантский путь до Турции - Болгарии, жила с моими родителями, скончалась и похоронена в Софии, за 12 лет до моего появления на свет.

Про своего второго деда, Леонида Петровича Жмакина, знаю значительно больше. Быть может, еще и потому, что именно к нему, в его крошечную однокомнатную ростовскую квар-

Л. П. Жмакин (конец 1890-х годов)

тирку, где жили еще трое родственников его второй жены, мы с мамой приехали из Софии в 1956-м. Леонид Петрович был третьим, младшим, сыном генерала Петра Жмакина (возможно, участника русско-турецкой войны). Родился он в Вильно в 1876 году. Все мужчины семьи, по примеру отца, посвятили себя военной карьере: один из старших братьев дослужился до генеральского чина, другой, как и мой дед, - до полковничьего. Хорошо сохранились фотографии деда в форме юнкера и молодого офицера. Поразительно, что примерно в том же возрасте у сына моего Алексея ярко проявились черты сходства с прадедом, никогда им не виденным!

В 1904-м Леонид Петрович участвовал в войне с Японией, был тяжело ранен в сражениях под Ляояном (есть даже его фото - на носилках, в окружении медперсонала). Награждать отличившихся и подлечившихся офицеров изволил сам Государь Император (скорее всего, дело было в Ставке или в Петербурге). Дальше - удивительнейшая история. Офицеров выстроили и строжайше предупредили: на вопрос, который Государь любит задавать награждаемым, -«Есть ли какие-либо просьбы или пожелания?» - отвечать отрицательно, а пожелания свои в виде письменного рапорта передавать флигель-адъютанту или своему непосредственному начальству. Когда же Император подошел к Леониду Петровичу, приколол орден (не вполне уверен, но, скорее всего, это был офицерский Крест Св. Георгия: я видел его в детстве - харак-

терный белый эмалевый крест в петлице мундира, на фотографии, которую взять в СССР мама, видимо, не решилась) и задал свой обычный вопрос, дед браво ответил: «Есть, Ваше Величество!» Он потом очень живописно изображал вытянувшиеся лица, гневно выпученные глаза и грозящие кулаки своего начальства, но Государь милостиво спросил: «Какие же?» Офицер смело продолжил: «Ваше Величество, в то время, когда я лежал в госпитале, в Петербурге моя супруга родила нашу третью дочь. Мы решили назвать ее, в честь Ее Высочества, Вашей дочери, Татьяной. Осмелюсь просить Ваше Величество и Ее Высочество великую княжну Татьяну быть восприемниками от купели нашего возлюбленного чада» (т. е., по-нашему, нынешнему -крёстными). Государь ответил: «Да будет так», и хотя на обряде крещения, естественно, не было ни его самого, ни великой княжны, но присутствовали министр двора и кто-то из фрейлин, а в метрике восприемниками от купели записали «Его Величество Государь Император Николай II Александрович и Ее Высочество Великая Княжна Татьяна Николаевна». Эта метрика доехала до Болгарии и в строжайшем секрете (не дай Бог - узнают!) хранилась у моей тетки, мне о ней только рассказывали, и то - уже в России. Увы, ожидаемого счастья она, в конечном счете, никому не принесла.

После тяжелого ранения деду путь в действующую армию был, видимо, заказан. Посему был он назначен начальником охраны Государственных банков Российской империи. Получил большую служебную квартиру в самом центре Петербурга, в доме на углу улиц Итальянской и Михайловской, между Благородным Собранием и Михайловским дворцом. Жил там счастливо, в окружении любящей супруги и трех дочерей: моей будущей мамы Любови (Люлиньки, как ее звали домашние), Екатерины (Катюши, 1904 г. р.) и Татьяны (Таты, 1905). Живя за границей, мама однажды очень точно воспроизвела по памяти тушью на белом ватмане вид своего дома, а позже из книг узнала, что их квартира ранее принадлежала известному меценату М. Виельгорскому. Здесь, в огромном зале, где дед катал на одеяле по паркету своих дочурок, Глинка впервые играл друзьям на рояле своего «Руслана», а позже выступали с концертами Ференц Лист, Клара Шуман и многие другие известные музыканты (сейчас в том доме располагается детский сад при Ли-

цее Русского музея, а комнаты Виельгорского стали мемориальными).

Все три сестры были приняты в Смольный институт благородных девиц. Маме учеба давалась легко, она все годы была первой ученицей в классе. Как-то я спросил ее, должна ли была она посему получить при окончании золотую медаль, на что мама ответила, что золотую медаль получала вторая ученица, а первая получала «Шифр» (т. е. фрейлинский знак). Мама при мне часто горевала о жестокой судьбе царской семьи, особенно детей - царевен и цесаревича. Не исключаю, что избранные смолянки могли быть им представлены. Смею предположить, что, успей мама окончить Институт и получить заветную награду, судьба ее могла бы сложиться гораздо трагичнее.

После Февральского переворота, в связи с опасной близостью к Петрограду немецких войск, летом 1917 года Смольный институт был эвакуирован на юг, в Новочеркасск. Вместе со своими тремя дочерьми эвакуировалась и их мать, Клавдия Юльевна Жмакина.

Леонид Петрович остался на месте службы. В октябре 17-го Временным правительством ему было приказано сдать Государственный банк большевикам без боя (предполагалось, что не дольше, чем на две-три недели.) Как ни странно, служебное положение деда не изменилось. Даже когда в один из «черных» послереволюционных дней его, вместе со многими другими «бывшими» офицерами, бросили в подвалы ЧК, откуда через каждые 20 минут выводили группами во двор на расстрел, туда явилась, во главе с комиссаром, вооруженная охрана Госбанка и ультимативно потребовала освобо-

Смолянки Любовь (слева) и Екатерина Жмакины

(середина 1910-х годов)

дить своего «хорошего» командира. Представьте себе, освободили. Затем Госбанк, вместе с

большевистским правительством, перекочевал в Москву, и мой дед - с ними. Но вскоре, видимо, серьезно опасаясь повторного «приглашения» в ЧК, попросил перевода подальше от столицы - в Ростов-на-Дону, где потихоньку перешел на более незаметные хозяйственно-бухгалтерские должности, ассимилировался и прожил до последних дней своих.

Примерно в то же время волна Гражданской докатилась до Новочеркасска. Весь контингент Смольного было решено эвакуировать, вместе с двумя ротами Кадетского корпуса, южнее, в Новороссийск. Уже в наши дни близкий нашей семье краевед В. С. Хазизов, работая с архивами Новочеркасского Музея донского казачества, случайно обнаружил в одном из издававшихся за рубежом сборников воспоминаний бывших кадетов Донского Императора Александра III казачьего корпуса «Кадетская перекличка» (Нью-Йорк, 1997, № 62/63) отрывок о некоторых подробностях этой эвакуации. Оказывается, вместе со Смольным и Корпусом на юг были отправлены также воспитанницы Новочеркасского института благородных девиц. Местные девушки ехали «с комфортом»: власти предоставили им необходимое количество повозок и обозных телег. Смолянкам же предстояло, как и кадетам, двигаться пешим порядком. Узнав о такой несправедливости, командир 2-й роты полковник П. А. Артамонов приказал кадетам освободить для петербуржанок часть телег из обоза. Честь и хвала сему достойному российскому офицеру!

Когда же Красная Армия подошла вплотную и к Новороссийску, в городе начались повальная паника и всеобщее бегство, великолепно описанные М. Булгаковым в «Беге». Кому в этом хаосе были нужны нездоровая женщина с тремя дочерьми? Что ожидало их, останься они там? И вдруг - чудо: денщик Леонида Петровича с Русско-японской войны увидел, узнал в этих перепуганных лицах семью своего обожаемого командира. Схватил их, буквально в охапку, и всего лишь с парой узлов вещей (до того ли было?!) втиснул на палубу одного их последних отплывающих кораблей.

Так женская часть семьи Жмакиных оказалась в Константинополе. Мама в скупых своих рассказах упоминала Принцевы острова, Гала-ту, какой-то сгоревший при них монастырь... в общем, мало конкретного. Чтобы прокормить семью, мама стала подрабатывать вышиванием и шитьем на машинке «Зингер», оказавшейся в одном из узлов с вещами (видимо, в Смольном хорошо учили и рукоделию). Позже устроилась гувернанткой в зажиточную и, видимо, высокопоставленную турецкую семью. В ее обязанно-

сти входило обучение трех дочерей и их младшего брата европейским обычаям, этикету, языкам, преимущественно немецкому: разговорной и письменной речи, грамматике (элита стремилась в Европу!). Мама от себя добавила добрую толику французского и русского, а сама превосходно овладела турецким. Видимо, учительница зело преуспела в своих занятиях, о чем свидетельствуют несколько сохранившихся писем от ее подопечных - написанных на забавном смешении немецких, французских и русских фраз, полных искреннего обожания к «unsere liebe mamotschka». Маленький штрих: живя в добропорядочном, но всё же турецком доме, пусть и после реформ Кемаля Ататюр-ка, мама, по всей видимости, не была обязана блюсти все касающиеся женщин строгие предписания, и даже могла себе позволить свободно поплавать в водах Босфора, благо, дом стоял на берегу. Мама отлично плавала: Жмакины недаром почти каждое лето проводили в Крыму! Естественно, в купальнике европейской моды того времени. Восторженно завидующие воспитанницы комментировали ее водные шалости забавным звукоподражательным восклицанием «Джи-джи - чоф-чоф!» («Джи-джи» они ласково звали мою маму). Хотя мама, видимо, имела возможность одеваться и вести себя преимущественно по-европейски, на некоторых фотографиях одежда ее явно в турецком стиле. Милое ли это было кокетство, игра, маскарад, либо необходимость не компрометировать на людях правоверную семью работодателей? Несколько написанных мамой в те годы очаровательных «константинопольских» акварелей сегодня украшают стены моего рабочего кабинета.

Судя по всему, мама зарабатывала достаточно, чтоб обеспечить жизненный минимум своей матери и двум сестрам. О том, чтобы кто-нибудь из них в это время подрабатывал, я никогда не слышал. После Турции - да, сестры работали.

По воспоминаниям многих знакомых и сохранившимся фотографиям, мама всегда, а особенно в молодости, была весьма привлекательной, излучающей доброжелательность и удивительное обаяние: вьющиеся светлые волосы, лучистые голубые глаза, красивый мягкий голос, изящная, стройная, с безупречными манерами, речью, широким кругозором. Свободно владела тремя европейскими языками (а позже, добавив к ним турецкий и болгарский, - пятью). Без сомнения, ухажеров вокруг нее должно было крутиться немало, но точно знаю только о двух.

Весьма настойчиво предлагал маме руку и сердце французский полковник, начальник французской военной базы Агадир в Северной

Африке (Марокко), офицер ордена Почетного легиона, кавалер высших орденов Французской Республики и даже Японии, Марсель Сури (Marcel Souris). На фото он - статный, красивый офицер средних лет при всех регалиях, знающий себе цену, волевой, привыкший командовать и добиваться желаемого. Жених, несомненно, завидный. К тому же кое-кто из маминых подруг успели выскочить замуж и уехать с мужьями в тот самый Агадир (куда, кстати, «союзники» направили «умирать» остатки российской эскадры и воинского контингента) и звали ее к себе.

Второй - мой будущий отец: тоже хорош собой, стройный, с тонкими живыми чертами лица, иссиня-черными волосами, кареглазый, энергичный, блестяще образованный и безупречно воспитанный, остроумный. Всего лет на пять старше мамы. Но в тот момент - беднее церковной мыши.

Хотя романы г-на Сури и моего отца с мамой были, очевидно, достаточно бурными и продолжительными, она, в конце концов (хвала Всевышнему!), выбрала в мужья соотечественника. Конечно, это была Любовь! Я - их единственный, желанный, хотя и поздний ребенок, являюсь очевидцем, как искренне и самозабвенно любили родители друг друга всю совместную жизнь, в прямом смысле - до последнего вздоха. При этом ни сном, ни духом не ведаю, когда и как они познакомились, где и когда венчались, ясно лишь, что не раньше года 1925-1926-го. Странно, но после маминой кончины я не нашел дома ни одного семейного документа - ни метрики, ни свидетельств о браке, о папиной, бабушкиной смерти. А мою метрику, точнее -«Свидетельство о Святом Крещении», при выдаче паспорта в ростовской милиции отобрали, вместе с нотариально заверенным переводом с болгарского. И - «с концами», зачем?

Переселившись из Турции в Болгарию, родители не теряли надежды устроиться в более «основательной» части Европы, прежде всего -во Франции. Из отрывочно услышанных фраз получалось, что оба они, по очереди, съездили в Париж. Папа пытался устроиться шофером такси, но куда там! Был как раз пик мирового кризиса, безработицы, так что даже некоторые великие князья почитали за счастье устроиться простыми таксистами. Кроме того, мама считала своим долгом никогда не разлучаться со слабой здоровьем бабушкой и своими сестрами, а без гарантированного заработка тащить всех во Францию было бы просто самоубийственным. Короче, оставалась одна реальная возможность - обустраиваться в Болгарии.

Не знаю, чем зарабатывал на жизнь отец в Константинополе, но в Болгарии, на первых

порах, ему приходилось работать и грузчиком, разгружать вагоны. Мама, как и поначалу в Турции, подрабатывала шитьем и вышиванием. Долго ли, коротко, но в один прекрасный момент папе удалось устроиться «домакином» (по-нынешнему, завхозом) на шоколадную фабрику Велизара Пеева в городке Своге, вблизи Софии. Острый ум и деловая хватка (все-таки, Коммерческое училище!) позволили ему быстро взлететь по карьерной лестнице до должности директора. Полагаю, что немалую роль в этом сыграл и сам владелец фабрики, вскоре искренне подружившийся с моими родителями, ставший впоследствии моим крёстным отцом. Хочу немного рассказать об этом замечательном человеке.

Велизар Пеев, примерно ровесник моего отца, получил прекрасное образование в России (как говорили - был «русским воспитанником») и Европе. Затем отец его, основатель семейного кондитерского дела, послал сына набираться ума-разума в Швейцарию, издавна считавшуюся европейской шоколадной «Меккой». Юноша устроился рабочим на одну из фабрик известной фирмы и несколько лет на ней проработал, осваивая различные профессии, присматриваясь к системе производства и, как нынче говорят, маркетинга, устанавливая деловые контакты. Вернувшись домой, он возглавил семейную фирму, максимально, не без участия моего отца, модернизировал фабрику, добившись европейского качества и, за счет широкой популярности своей продукции, рентабельности, а также титула «Поставщик Двора Его Величества» (дома мне очень нравились конфетные коробки с этой надписью).

Шоколадная фабрика Пеева в городке Сво-ге, построенная в живописной гористой местности, была оснащена по последнему слову техники, имела свою автономную гидроэлектростанцию, жилой дом для собственника и «топ-менеджеров». Мои родители занимали в нем целый этаж, во дворе был небольшой птичий двор. По-моему, годы, проведенные родителями в Своге, были для них самыми счастливыми. Папа работал на фабрике, мама занималась домом, в чем ей помогала нанятая прислуга. В свободное время они любили заниматься спортом - ездой на велосипедах, лошадях, плаваньем, теннисом, спортивной стрельбой, обожали пешие прогулки: исходили вдоль и поперек не только ближайшие окрестности, но и горы вокруг Софии - Витошу, Люлин. Летом мама, иногда с папой, ездила на море, в Варну. Часто принимали в гости друзей, нередко большими компаниями. Мама обожала фотографировать своим портативным «Кодаком», благодаря чему

о многих событиях можно судить по ее фотоальбомам. Занималась своими четвероногими любимцами - собаками и кошками.

Не хватало, пожалуй, только одного: собственного ребенка. Быть может, потому так часто и подолгу гостили в Своге мамины племянники Саша (сын Катюши) и Ира (дочь Таты). К ним часто присоединялся младший сын Велизара Пеева - тоже Саша. В их молодежную компанию мои родители, моложавые душой и телом, вписывались весьма органично. Но вот в день весеннего равноденствия 1943 года, в софийской клинике доктора Тричкова появился на свет долгожданный наследник, ваш покорный слуга. Радости родителей не было конца. На крестины собрался весь сонм друзей и родственников. Крестил меня протопресвитер отец Георгий Иванович Шавель-ский (позже я узнал, что он крестил также еще нескольких моих сверстников, а из Интернета -что отец Георгий в 1906-1910 годах преподавал Закон Божий в Смольном, окормлял в 1904-м воинов Маньчжурской, в 1919-м - Добровольческой армии). Вероятнее всего, отец Георгий был духовником многих русских эмигрантов, в том числе, и моих родителей.

Конечно, жизнь родителей и здесь была не всегда безоблачной, особенно после начала Второй мировой войны, которая, к счастью, коснулась Болгарии не столь жестоко. Хотя страна была формально союзницей Германии (а куда ей было деваться?!), ни одна пуля болгарского солдата, ни один снаряд не вылетели в сторону Красной Армии. Большинство русской диаспоры, вне зависимости от отношения к советской власти, с тревогой следило за ходом военных действий, болело душой за Россию. Мама рассказывала, что благодаря превосходному знанию немецкого языка, им с папой иногда удавалось пройти через охрану к эшелонам с советскими военнопленными, чтобы передать еду и теплые вещи. Малая часть эмигрантов все же поддались призыву создать так называемый «Русский корпус» для борьбы с большевиками, однако, насколько мне известно, и здесь дальше, чем организации военного сбора в Сербии, дело не пошло. Правда, позже участники Корпуса и их семьи были в той или иной степени репрессированы.

Советские победы на фронтах и вход наших войск (без единого выстрела!) на территорию Болгарии были восприняты восторженно. Не стоит забывать: значительное большинство эмигрантов, я тому свидетель, несмотря на все перенесенные лишения, страдания, значительно более полную информированность обо всех ужасах, что творились правящей верхушкой в Советском Союзе, всем сердцем стремились

вернуться на Родину. Во что бы то ни стало, невзирая ни на что.

Судя по всему, первые послевоенные годы были весьма смутными. Новой, коммунистической власти пришлось преодолевать, а потом и подавлять оппозиционные политические силы, не желавшие перемен. К этому добавились обвальная безработица, катастрофическое падение производства во всех отраслях, дефицит продуктов питания, массовое обнищание населения. Несмотря на сопротивление, власть провела, по примеру «старшего брата», национализацию (то бишь - экспроприацию) всех средств производства и коллективизацию. Теми же средствами, под теми же лозунгами, разве что в Сибирь и на Колыму не ссылали - к счастью, такими масштабными территориями маленькая Болгария не располагает.

Национализировали и шоколадную фабрику Пеева, заодно избавились и от ее директора. Родители мои то ли не предполагали такого поворота судьбы, то ли не были достаточно обеспеченными, постоянно помогая материально многочисленным родственникам, но вовремя не озаботились приобретением своего жилья. Посему семья начала скитаться по съемным квартирам. Самым оптимальным оказался последний вариант в этой чехарде: мы сняли, довольно дорого, за 6000 левов в месяц, небольшую мансарду в доме престарелого генерала Станимирова по улице Артиллерийской, 62 (сохранилась квитанция!). Мансарду составляли три маленькие комнатки, малюсенькая кухня и туалет. Наша семья могла себе позволить занять только одну комнату, две оставшиеся сдавали четырем студентам.

Потеряв работу в Своге, папа попробовал открыть в Софии небольшой кондитерско-бакалейный магазинчик. Возможно, рассчитывая на имеющийся опыт и какие-то старые связи в этой области. Вначале дело пошло как будто бы неплохо, но новая власть, желая искоренить в стране любое поползновение к частной коммерции, стала душить ее налогами, всё туже затягивая узел. В итоге и папиному предпринимательству пришел конец. К счастью, в конце тоннеля появился просвет: российским эмигрантам предложили сменить бесправные, без гражданства, «нансеновские» паспорта на советские. Эта акция вызвала целую волну эмоций: наконец-то. домой в Россию?.. а что же дальше?.. радость, надежды, опасения.

Родители вернулись из Советского посольства с церемонии вручения паспортов в добром расположении духа, хотя их, как и меня - случайно подслушавшего и запомнившего по сию пору, - шокировала фраза посла, обращенная

при вручении нового документа графу Игнатьеву (родному брату оставшегося в России генерала Игнатьева, автора известной в то время книги «50 лет в строю»): «Поздравляю вас, БЫВШИЙ граф Игнатьев». Те советские паспорта действительно оказались «с двойным дном»: признавая гражданство, они не давали права въезда в СССР. Государство получило право в любой момент определять судьбу своих новых граждан согласно своей юрисдикции (слава Богу, не успело воспользоваться!) Зато появились возможности создания, вместо расплывчатых эмигрантских структур, легального Союза советских граждан в Болгарии (ССГБ), поступления на работу в открытые за границей советские учреждения. Чем, к счастью, и не преминул воспользоваться папа, устроившись на работу в бухгалтерию Управления советскими имуществами в Болгарии (фактически - германскими имуществами, перешедшими в собственность СССР по итогам войны). Хорошо помню, что оно размещалось где-то «за спиной» Госбанка, в бывшем здании немецкой фирмы «Адлер», с держащим в когтях земной шар огромным орлом на крыше. Здесь папа проработал весь остаток своей жизни, к моей печали, очень недолгий. Как специалисту с большим опытом, Управление выделило ему две комнаты в служебной квартире в центре Софии, на площади Възраждане, бул. Христо Бо-тев, 50. Третью комнату дали милой, уже немолодой женщине - секретарю-машинистке Нине Павловне Блажко, тоже из нашей среды. Здесь мы прожили до самого отъезда из Болгарии.

Забравшись в хронологии своего рассказа далеко вперед, я вынужден вернуться к воспоминаниям о послевоенных годах. Хотя был я тогда совсем маленьким, в памяти (может, и по маминым рассказам) сохранились многие эпизоды. Житье было трудное, хотя несравнимое с тем, что творилось в России. Помню частые перебои с электричеством, свечи, коптилки, керосиновые лампы, зимний холод в доме. Чтобы обогреть квартиру, папа соорудил от стоящей в комнате «буржуйки» длинную, многоколенную вереницу толстых жестяных печных труб до форточки в дальней комнате. Иногда герметичность этого сооружения нарушалась, дым шел в комнаты, приходилось проветривать, но все-таки было теплее. Достать уголь для печки было невероятно сложно, потому великим счастьем считалось купить хотя бы угольную пыль, чтобы потом из нее, мокрой, всей семьей лепить, заворачивая в газету, брикеты, которые едва тлели, но давали хоть какое-то тепло. Никогда не забуду кукурузный хлеб (естественно, по карточкам). Теплым он был очень даже вкусным, но остыв, превращался в подобие булыж-

ника. Не знаю, как маме удавалось добывать съестное, но голодными мы все-таки не были. Хлеб или картошка с солью и порезанной сырой луковицей, иногда политой постным маслом, часто присутствовали в нашем меню. Большой удачей было достать с килограмм соленой хамсы, несколько десятков яиц, которые хранили в растворе соли или какого-то «волшебного» порошка «Гарантол». Как-то маме удалось купить на рынке относительно недорого целую килограммовую головку домашнего сливочного масла. Каково же было разочарование, когда, разрезав ее дома, она обнаружила, что это - обмазанная тонким слоем масла головка капусты! В теплое время года было полегче: появлялись в достаточном количестве сравнительно дешевые овощи и фрукты. Были бы только деньги! Со временем многое, конечно, стабилизировалось. Я потихоньку взрослел и меня чаще стали посылать в ближнюю пекарню с глубоким противнем какого-либо маминого вкусного блюда, чтобы запечь его «на фурна»: печку летом не топили, а российский керогаз с печкой «Чудо» так и не стали ведомы болгарам.

Рос я дома в атмосфере всеобщей любви и заботы, хотя не скажу, чтобы баловали. Скорее, воспитывали, учили всему доброму и необходимому в жизни, в духе своего детско-юношеского воспитания. Спать и жить в холодном помещении получалось само собой, а вот учить правильно пользоваться столовыми приборами, сидя с томами энциклопедии подмышками, чем муштровали смолянок в детстве, не стали (наверное, потому, что в доме не было энциклопедии?). Зато на всю жизнь выработали рефлексы: здороваясь, поклониться и улыбнуться, при любой женщине или старшем собеседнике подняться, предусмотрительно следить за тем, чтобы громкость речи или поведение не были помехой для окружающих, заступаться за слабого и т. п. Большое внимание уделялось также правильности русского разговорного языка, чтению художественной литературы - начиная со сказок, Пушкина, Гоголя, Лермонтова. Следили и за моим болгарским - вторым родным языком. Сами родители превосходно владели обоими.

Жизнь маминых сестер была погрустнее. Среднюю, Екатерину, вместе с сыном Сашей интернировали в г. Габрово как жену участника Русского корпуса Николая Ржецкого. Сам же муж ее в середине войны куда-то безвестно исчез. Младшая, Татьяна, долго не могла разобраться ни с первым мужем - изрядно пьющим и безалаберным Евгением Галатовским, отцом дочери Ирины, ни со вторым - хамоватым и деспотичным Алексеем Ганиным.

Начал читать, считать и писать я очень рано, схватывал всё «на лету». Видимо, поэтому решили меня приобщить еще к одному языку и года в четыре стали водить во французский детский садик г-жи Кузьминой. Там каждый день начинался с молитвы «Отче наш» по-французски (если не ошибаюсь - "Oh, mon Dieu") и продолжался так же, без единого русского или болгарского слова. Такая методика - «безвыходного» погружения в чужую языковую среду - давала блестящие результаты (и в Смольном были «французские», «немецкие» дни недели). Прибавьте к этому возможность совершенствовать язык с мамой, и станет ясно, что заговорил я по-французски очень быстро и даже стал читать.

Родители мои были религиозны, так что православие было впитано мной, как говорится, «с молоком матери». По праздникам и в обычные дни мы часто заходили в различные церкви: прежде всего, в соборы Св. Александра Невского, Св. Недели, Св. Софии, любимую и чтимую очаровательную Русскую церковь, храм Св. Седмо-численници (не знаю, как будет по-русски), две древние катакомбные маленькие церквушки в центре Софии. Если первые из перечисленных поражали своей красотой и величественностью, то две последние запомнились какой-то особой атмосферой «намоленности» и потрясающим чувством просветления всего моего существа при выходе из подземелья на белый свет. Аналогичное чувство я испытал только в старинном храме Воскресения Словущего в московском Брюсовом переулке. Пару раз мама брала меня с собой в расположенный у подножья Витоши Русский женский монастырь к игуменье «матушке Ли-вен» (Серафиме), при этом всегда была особенно взволнованной. Только недавно, из книги отца Георгия, я узнал, что близкая Императрице-матери Марии Федоровне светлейшая княжна Елена Ал. Ливен была последней начальницей Смольного института.

Папа чаще мамы выстаивал праздничные богослужения, соблюдал если не все посты, то уж Великий, Пасхальный - обязательно. Человек много лет курящий, он ежегодно на 40 дней бросал курить и только разговевшись, закуривал первую сигарету. Жаль только, что не бросил курить навсегда - уверен, это добавило бы ему здоровья и хотя бы несколько лет жизни. Меня на большие службы почти не водили, только раз я участвовал в Крестном ходе на Пасхальной Всенощной, нес какой-то фонарик. Впечаталось в душу на всю жизнь.

Никогда не забуду, как часто гулял с родителями по моей родной, уютной и красивой Софии, ее улицам, в особенности по усаженному в четыре ряда огромными каштанами бульвару

«Цар освободител», переименованному в «Русски», с изумительным величественным памятником Александру II и воинам-освободителям Болгарии в 1877-1878 годах. Сидели в тенистых скверах, из них особо запомнился один - Докторский, в центре которого стоит еще один удивительный памятник: пирамида из грубо отесанных гранитных параллелепипедов, на каждом - имена погибших русских военных врачей, сестер и братьев милосердия. Любили ходить в зоопарк, а особенно - в уютнейший лесопарк, получивший новое помпезное имя -«Парк на Свободата» вместо уютного старорежимного «Борисова градина». Летом заходили в расположенные в глубине лесопарка пляжно-бассейновые комплексы. Там несколько разнокалиберных плавательных бассейнов окружали большие зеленые лужайки, на которых вольно располагались загорающие горожане, и были очень милые пляжные ресторанчики, где вечерами диксиленд играл легкую и танцевальную музыку, а дансинг был переполнен.

Иногда мы доезжали трамваем из центра до конечной остановки «Княжево» и шли в гору, на Витошу или Люлин, сообразуясь, естественно, с моими физическими возможностями, которым иногда «помогал» дополнительный древний-предревний, карабкающийся в гору, трамвайный вагончик типа «тяни-толкай». Но самыми замечательными были путешествия на папином велосипеде (пока его не украли). Специально для меня впереди на раме было приделано маленькое седло, и в погожие выходные мы вдвоем с утра отправлялись «на излет». Ехали обычно в местечко Панчарево (16 км от Софии) или Горубляне (чуть ближе). В 80-е годы мне довелось побывать с ростовской делегацией в тех местах. Их было не узнать: роскошная туристическая инфраструктура! А в конце 40-х там было почти голое каменистое пространство весеннего русла широкой и мощной в половодье реки Искър, которая к лету превращалась в скромную чистую быструю речушку, по краям поросшую редкими кустарниками, деревцами, островками травы. Но разве в этом было дело? Главное - мы с папой вместе путешествуем! Насладившись зеленью и журчаньем речки, побегав по ней босиком, мы садились или становились за столик придорожного трактирчика. Папа брал бутылку моего любимого «Сайдера» (красного цвета!) или лимонада, себе - кружку пива или стаканчик сухого, почти безалкогольного вина, доставал коробку с заготовленными мамой вкуснейшими сэндвичами.

Если все будние дни мной занималась мама, то уж в вечерние часы и выходные я принадлежал преимущественно папе, или он - мне, как

угодно. Мы много с ним беседовали на самые различные темы, он был отличным, широко эрудированным рассказчиком. Но особой любовью пользовалось совместное сочинение «сказок». Собрав в одну кучу различных сказочных персонажей, всякие чудеса и современные технические новинки, основными действующими лицами мы выбрали мурзилок - крошечный народец из одной дореволюционной книжки, похожих скорей на еще неизвестных тогда друзей Незнайки, чем на героя одноименного советского журнала. Сказка эта длилась несколько лет, обрастая новыми сюжетами и коллизиями, пока я не подрос и, по прочтении «Трех мушкетеров», не изменились мои интересы. Тогда началось папино повествование о приключениях некоего шевалье Робера во времена Анри IV и королевы Марго. Конечно, многое строилось не только на отличном знании французской истории, но и на романах Дюма-отца, но прочитав их впоследствии, я убедился, что папина сюжетная линия в основном была оригинальной. Думаю, мама, поражаясь папиной эрудиции и фантазии, была права, сожалея о том, что этот его талант остался нераскрытым. Я же, посмотрев и прочитав множество приключенческих, авантюрных и фантастических (в том числе французских) фильмов и книг, уверился, что папины сюжеты часто были гораздо интереснее и правдоподобнее. Займись папа этим делом серьезно и живи в наше время, он вполне бы мог стать писателем с известностью не ниже уровня Толкиена или Роулинг, либо популярным сценаристом современных фильмов и сериалов. Однако необходимость содержать семью, обостренное чувство долга не давали ему возможности даже помечтать о такой карьере.

В годы нашей жизни на мансарде у генерала Станимирова к нам нередко захаживал крёстный, дядя Заря. Всегда с какими-то подарками, редкими в ту пору вкусностями, здоровый, смелый, веселый. Очень меня любил, иногда приглашал в гости к себе домой, на виллу на улице Генерала Гурко. И вдруг - как страшный удар молнии: гуляя с папой в одно из воскресений осенью 49-го, на афишном столбе читаем некролог о скоропостижной кончине Велизара Пеева, похороны которого состоятся буквально через пару часов. Бросились домой к маме, она - в панике, родители оставили меня одного дома и помчались. По прошествии некоторого времени я услышал, как они тихонько обсуждали «странную» эпидемию скоропостижных смертей, поразившую сразу несколько десятков бывших фабрикантов, несомненно, оппозиционно настроенных по отношению к новой власти.

.Музыка с раннего детства стала занимать в моей жизни важное место. В теплое время года по всей улице Артиллерийской с раннего утра был слышен мой чистый высокий дискант. Как ни странно, всем соседям это нравилось. В моем репертуаре были, в основном, советские и болгарские песни, звучавшие из нашего радиоприемника «Телефункен». Обожал я и дирижировать: усаживал полукругом всех своих игрушечных собак, медведей, давал им в лапы «инструменты» (поломанные ружья, сабли и т. п.), взяв в руки палочку, становился на посылочный ящик - и под звуки радио шел «концерт». К слову: у этого самого приемника семья, нередко с друзьями, собиралась, чтобы послушать Москву, и уж обязательно встречать Новый год - сначала по Московскому, а через час по Европейскому времени. А когда слушали, стоя, советский гимн, не скрывали слез.

Впрочем, были у меня и попытки «публичных» выступлений. На одном из богослужений мама, под замечательное пение хора, вся ушла в молитвенное состояние, и вдруг не обнаружила меня рядом. Заметив, что многие прихожане смотрят в одну сторону и улыбаются, отыскала взглядом свое трехлетнее кучерявое чадо взобравшимся на какое-то возвышение и увлеченно размахивающим руками. Года через два родители с друзьями большой компанией отправились позагорать и поплавать в бассейнах лесопарка. Вечером решили остаться поужинать там же в ресторане. Пока взрослые занимались своими делами, я нашел какую-то палочку, встал посреди дансинга и стал «дирижировать» начавшим играть диксилендом. Этот «аттракцион» так понравился музыкантам и публике, что меня переставили на эстраду и не отпускали до закрытия, т. е. почти до полуночи.

Году в 1948-м один из наших квартирантов, студент Софийской музыкальной академии - скрипач по имени Васил (фамилии, увы, не вспомню), оценив мои «концертные выступления», предложил маме отвести меня в начинавший набирать популярность детский хор «Софийски славейчета», к тому времени уже переименованный в «Бодра смяна» и обласканный Георгием Димитровым, провозгласившим: «Болгария должна стать певческой страной». Меня прослушали и сразу взяли. Событие это я, без преувеличения, считаю судьбоносным, предопределившим всю мою будущую жизнь. Свершилась моя мечта, начались спевки, разучивание замечательных песен, концерты. В коллективе царила потрясающе творческая атмосфера, создаваемая, прежде всего, основателем и руководителем хора Бончо Николаевичем Боче-вым и его старшей дочерью и «правой рукой»,

пианисткой Лиляной Бочевой, концертмейстером хора. Что нового могу написать я здесь об этих гениальных музыкантах и педагогах, когда сегодня о них столь много и сказано, и написано высочайших слов величайшими музыкантами всего мира, потрясенными тем, как простой школьный учитель пения смог выпестовать коллектив, в течение нескольких десятилетий единодушно признаваемый одним из лучших детских хоров на планете?! Впрочем, слов не надо - достаточно послушать в хорошей записи хоть пару песен из его богатейшего репертуара.

В первое время я, пятилетний, был в «Бодрой смяне» самым маленьким, стоял на концертах первым с краю в первом ряду дискантов. Как-то так получалось, что в хоре нас не учили музыке, а мы просто занимались ею. Наверное, так и должны петь соловушки? Но нигде и никогда кроме, быть может, занятий в классах по специальности у своих консерваторских педагогов, я не получил такого объема фундаментальных музыкальных знаний и навыков. А ведь кроме самостоятельных хоровых выступлений мы пели еще и с оркестром, участвовали в оперных спектаклях Софийской оперы. Так мне посчастливилось выступить в детских хоровых сценках опер «Кармен», «Пиковая дама», «Борис Годунов», «Момчил», получить в пять лет свой первый «творческий» гонорар левов в 8 или 10, а на закате моей «певческой карьеры» (т. е. перед началом мутации) даже несколько раз исполнить крошечную мальчишескую партию в одноактной опере Дж. Пуччини «Джанни Скики».

Между тем новый Союз советских граждан стал активно разворачивать свою деятельность: создавать отделения в крупных городах Болгарии, зарабатывать финансовые средства путем организации различных производств, ресторанов и кондитерских. Отец активно помогал в делах бухгалтерских, а затем и в проведении ревизий подведомственных Союзу предприятий. В Софии был создан Клуб Союза, получивший для своей деятельности большое здание (кажется, бывшего немецкого Дома офицеров) - в центре, с вместительным залом, двором. Этот клуб очень быстро стал для всех НАШИМ домом. Работали самые разные кружки для детей и взрослых, широчайше развернулась самодеятельность, в зале по субботам и воскресеньям было по нескольку киносеансов, днем детских, вечером взрослых, давались концерты и спектакли, проводились новогодние елки, карнавалы и т. п. Детей, в первые годы работы, после кино кормили бесплатными завтраками. Как сейчас, помню: большая кружка молока или сладкого чая, большой толстый кусок свежего хлеба, щедро намазанный американским корндбифом

(вроде гранулированной тушенки), повидлом или медом. Уплетали за обе щеки. Организовали при Клубе ресторан в закрытом помещении и, летом, во дворе. Работал он для всех желающих, но для членов Клуба были всегда выделенные места и так называемое дежурное меню -не столь изысканное, как порционные блюда, а ближе к домашней кухне и значительно более дешевое, чем где-либо. Так что для нас, детей, было невыразимым счастьем после своего сеанса и завтрака, вечером посмотреть фильм для взрослых (естественно, в первом ряду!), а потом еще и отужинать с родителями в ресторане.

Культурная жизнь в клубе была без преувеличения кипучей - по количеству и разнообразию самодеятельных кружков, многочисленности и энтузиазму их участников, количеству проводимых в зале концертов. Не могу не вспомнить замечательного музыканта - пианиста, аккомпаниатора, импровизатора, сочинителя и организатора Евгения Евгеньевича Комарова, создателя нескольких отличных коллективов, среди которых особо выделялся уникальный мужской вокальный октет. Евгений Евгеньевич также открыл и взлелеял талант Ирины Чмыховой, ставшей в то время одной из популярнейших болгарских певиц. Вспомню и молодых руководителей пионерских лагерных хоров Николая Майдачевского и Павла Мотовилина. Интересными были постановки танцевального и драматического кружков, в одном из спектаклей на советскую тему довелось сыграть и мне.

Незабываемыми были и красочные новогодние детские карнавалы. Классе во втором или третьем, мамы, моя и Жени Левковой (известная балерина Валя Вербева), сшили нам из белого шелка что-то вроде древнегреческих туник, вложили в руки по оливковой ветке из серебряной фольги - получилась пара «голубей мира». Помню Алешку Максимовича в костюме пирата, с саблей и черной повязкой на глазу, Таню Пчелинцеву - «узбечку» в характерном цветастом платье, штанах, с множеством туго заплетенных мелких косичек и тюбетейкой, Светлану Никитину в то ли украинском, то ли тирольском костюме. Как всегда, было множество Снежинок, Зайчиков, Мишек и т. п. Однако «гвоздем программы» стало появление в зале маленькой шустрой «цыганки», в широких цветастых, как у болгарских цыганок, турецких шальварах, характерно повязанной красной косынке, с серьгами, накрашенными губами и глазами. Весь вечер мы пытались догадаться, кто же она - эта цыганка, пока, под самый конец случайно не выяснилось, что это наш одноклассник Сашка Атанасов! Позже, уже в России, посмотрев «Карнавальную ночь» Э. Рязанова, мы с мамой

решили, что показанный там, феерический по советским меркам, карнавал не слишком-то и превосходит наши клубные праздники.

Мне часто доводилось петь в клубных концертах, мама даже сохранила несколько рецензий в издаваемой ССГБ газете «За Советскую Родину!»

Наверное, единственной ложкой дегтя во всем этом благоденствии были обязательные для членов Клуба политкружки. Детские уши запомнили немало сказанных шепотом родительских комментариев по поводу изучаемого сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)»! Между тем, Союз развернул свою деятельность столь интенсивно, что сумел за несколько первых лет существования построить в Панчаре-во солидный Дом отдыха, с отдельным пищеблоком, плавательным бассейном и большой благоустроенной прилегающей территорией. Летом там в две смены работал пионерский лагерь, куда я, как и многие мои друзья, ездил лет пять подряд, пару раз даже в обе смены. А в начале 50-х ССГБ на свои средства построил себе еще более роскошное клубное здание, точно напротив первого Клуба и перенес туда всё накопленное за прошедшие годы.

Но вернемся к концу сороковых. В 1949-м меня, шестилетнего, умеющего читать, писать и считать, приняли в первый класс обычной болгарской школы (училища) «Антим I» и, параллельно, в класс фортепиано ДМШ при Музыкальной академии. Несмотря на такую нагрузку, времени хватало и на «Бодру смяну» со всеми спевками, концертами и спектаклями, и на походы с мамой в кино и на концерты в филармонию, и на вечернее общение с папой. Хватало и на чтение: читал я запоем, особенно когда болел. Родители, благо места в новой квартире хватало, взяли напрокат пианино. Занимался я на нем не слишком рьяно, хотя и в пределах приличия. Упомянув кино и филармонию, я вспомнил о маминых пристрастиях: она была очень музыкальной, сама играла, обожала и прекрасно знала классическую музыку, даже достаточно сложную - Вагнера, Брамса, импрессионистов, естественно, русскую - и при этом старалась не пропустить ни одной стоящей внимания киноновинки. Папа к классической музыке относился с вежливой терпимостью. Поскольку мама меня приводила из школы и водила на музыку, иногда увидев по дороге рекламу нового фильма, брала грех на душу и забегала со мной на ближайший сеанс. Как ни странно, это нисколько не мешало моим школьным успехам, зато я посмотрел тогда столько замечательных, часто совсем не детских, фильмов!

Походы на симфонические концерты были реже, но и праздничней.

Не успел я перейти во второй класс и закончить первую четверть, как произошло знамена-тельнейшее событие - в Софии открыли русскую школу (официально - с преподаванием на русском языке)! Мало того, стали собирать туда детей русской эмиграции, в том числе из провинции, для которых устроили интернат! Школа была у нас замечательная, соседство потомков русской эмиграции и болгарской партийно-государственной элиты дало прекрасные плоды симбиоза двух близких славянских культур, нейтрализовав взрывчатый потенциал этой идеологически гремучей смеси. Первой нашей учительницей была Наталия Владимировна Клюева. Вспоминаю с нежностью и легкой грустью уроки математика «старой гимназической формации» Анатолия Константиновича Брижицкого, молодой учительницы русского языка и литературы Тамары Горановны Дамяновой, обладателя редкостного дара красноречия, строгого завуча, москвича Бориса Николаевича Орлова.

Класс наш был хорошим, дружным. Поразительно, но с дружба с теми, с кем дружил особенно крепко, продолжается до сих пор. Стоило мне через 25 лет после отъезда из Болгарии приехать в короткую командировку в Софию, позвонить в знакомую дверь на ул. Добруджа, 9, как в открытую дверь раздалось: «Вовка!», в ответ - «Шурка!», и я оказался в объятьях нашего «Портоса» Шурки Александрова. Через пять минут он обзвонил всех ближайших друзей, а следующим вечером там же собрался наш мальчишник: добавились Алеша Максимович, Митя Кузьмин, Коля Конакчиев (прошу у них прощения, что назвал по именам - сегодня для всех остальных они известные, солидные, уважаемые люди: менеджеры, дипломаты, тележурналисты, отцы и деды семейств). Просидели до утра, вспоминая многое и многих, школьные шалости, мушкетерские поединки с Алешкой, нашим «д'Артаньяном», упоение, с которым резались в белот с Митькой, естественно - «Арамисом». По сию пору переписываемся, созваниваемся. А Женя Левкова (ныне Бесчастнова) нашла меня по групповой фотографии делегатов съезда композиторов в газете «Советская культура», Таня Пчелинцева - на фестивале «Ленинградская музыкальная весна». Володя Злобин, молодым врачом приехав с Урала в Ростов в командировку, наудачу позвонил по полученному в Горсправке телефону, и с тех пор мы не теряем друг друга, хотя Володя переезжал в Омск, затем в Иркутск, где «под него», доктора наук, профессора, открыли целый институт микробиологии. Затем, после избрания академи-

ком Российской Академии медицинских наук он был приглашен в Москву, назначен одним из 12 экспертов Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ) при ООН, а недавно вернулся в полюбившийся ему Иркутск. Истинно: дружбе ни время, ни расстояния не страшны!

С учебой моей ни сам я, ни родители забот никогда не имели. Итоговые оценки всегда были отличными, даже по музыке, хотя занимался я там «ни шатко - ни валко». К 12-ти годам началась мутация, с «Бодрой смяной» пришлось расстаться. Французский без практики, да еще и в школе с английским, забылся окончательно. Предлагали нам перед пятым классом выбрать - английский или немецкий, да кто ж после такой войны выбрал бы немецкий? А языком туманного Альбиона родители, увы, не владели, что мне кажется для смолянок странным, учитывая любовь императорской семьи к общению по-английски. Реально воспринимая как вынужденную жизнь по двойным стандартам, они внешне спокойно относились к моим пионерско-комсомольским делам, не позволяющим посещать храмы, хотя и просили, особенно мама, время от времени креститься и не забывать молитвы - на будущее, когда поумнею. И оказались провидцами.

В начале 50-х в дом пришла беда: у никогда не болевшего папы выявились и бешеными темпами прогрессировали гипертония и серьезные проблемы с сердцем. Он стал жить на одних лекарствах, травяных отварах, гомеопатии, но работу, ни основную, ни общественную в ССГБ, не оставлял. Только создал себе чуть более щадящий режим, с послеобеденным и вечерним отдыхом в горизонтальном положении. Как живая, стоит перед глазами картина: вечер, папа лежит на кровати, на груди у него устроился любимец - черно-белый кот Барсик, рядом - я. Мама хочет согнать кота: мол, тяжело для сердца, а папа: «пусть лежит, котику тоже ласки хочется».

И все же случилось неотвратимое: закончив громоздкий, тяжелый годовой баланс Управления, папа настолько переутомился, что кровяные сосуды не выдержали, и вечером 15 января у него случился инсульт. Врачи оказались бессильны. Ровно через сутки, 16 января 1954 года, на 56-м году жизни Феодосий Иванович Красноскулов скончался. Похоронили его на софийском кладбище «Орландовци», рядом с могилой тещи, Клавдии Юльевны Жмакиной. Мне тогда не исполнилось и 10 лет. На могиле мама установила надгробие из мраморной крошки и посадила кустик вечнозеленого плюща. Придя туда через 27 лет, я обнаружил, что от надгробия не осталось и следа, только - гора плюща, вечно зеленого.

В Управлении отнеслись к нашему горю сердечно. Оставили нас в квартире, помогли выхлопотать пенсию в связи с потерей кормильца из-за несчастного случая на производстве («тру-дова злополука»). Большое участие проявили папин сослуживец и коллега в ревизионных делах ССГБ, милейший Валериан Александрович Нечаев и знакомый адвокат Любен Цанков, немало перед тем пострадавший из-за своего брата, премьера буржуазного правительства Болгарии в 20-30-х Александра Цанкова. Маме, естественно, пришлось искать работу. Чтобы быть занятой через день, иметь возможность вести хозяйство и не упускать мое воспитание из-под своего контроля, она, при содействии руководства КСГБ, устроилась официанткой в подведомственную Клубу кондитерскую «Алтай» (чувствуете, уже запахло целиной?), расположенную на одной из сторон площади с памятником Царю Освободителю. Понимаю, что такая мало престижная работа должна была быть маме трудна и физически, и психологически, но держалась она стойко. Однако года через полтора, после перенесенной операции, ей пришлось перейти на должность кассирши в ресторане нашего Клуба.

Моя жизнь тоже изменилась: кроме того, что остро не хватало отца, кончилось пение в хоре и театре, я взрослел, обретал самостоятельность. В ту пору ярко разгорелась наша дружба с Никитой Шервашидзе. Уж не помню, как это началось, ведь учились мы в разных школах и жили отнюдь не рядом, но дружили, как говорится, «не разлей вода». Гоняли на одном его велосипеде по окрестным улицам и площадям, зимой на самодельных бобслеях съезжали по заснежено-обледеневшим бешено крутым улочкам, ходили в плавательные бассейны, где Никита, чуть ли не мастер спорта, призер национальных первенств, учил меня плавать «стильно», собирали вишни в саду их дома. Никогда не ссорились. Семья Никиты приняла меня, как родного. Иногда, когда мама была на работе, я оставался у них ночевать, проводил в доме друга чуть не круглые сутки. Семья эта была, в своем роде, уникальной. На небрежно пришпиленной к квартирному звонку визитной карточке главы семьи, высокого худощавого грузина с голубыми глазами и рыжеватыми волосами, значилось: князь Георгий Владимирович Шервашидзе. К этому титулу в эмигрантских кругах относились с некоторым пренебрежением, дескать, мало ли у нас было князей. И только в Москве моя тетка Варвара Васильевна, в свое время дружившая с носителями этой фамилии, объяснила мне, что является она ветвью знаменитого царского грузинского рода Багратиони! Супругой его была

милейшая Татьяна Анастасиевна Бендерева, известный врач-дерматолог, дочь почившего к тому времени болгарского генерала и пребывающей в относительно добром здравии, хотя и очень пожилой, грузинской княжны Тамары Владимировны, тоже из Багратидов, потомков Ираклия II. Удивительно: запросто общаясь, я не один вечер «резался» в столь родовитом аристократическом обществе в полузабытый нынче карточный «винт», вытесненный более простыми преферансом и бриджем! К сожалению, с отъездом из Болгарии наши связи оборвались. Никита был не мастак отвечать на письма, и только раз мне довелось встретиться накоротке с Татьяной Анастасиевной и Никитой да еще пару раз поговорить по телефону.

В 1955 году совгражданам предложили добровольно переехать в СССР, но - на подъем целины. Решились самые смелые, из соучеников, кажется, только Злобины и Левковы. Отправили их, в основном, в район Павлодара, откуда они, со временем, разъехались по всему Союзу. В 1956-м предложили опять, но уже не на целину, а разрешили ехать к имеющимся родственникам в любые города, кроме столиц республик, Москвы и Ленинграда. Обещали дать подъемные, выделить без очереди жилье. Не знаю как, но мама задолго до войны наладила регулярную переписку с отцом, Леонидом Петровичем Жмакиным, переехавшим жить в Ростов-на-Дону, и после войны сумела ее быстро восстановить. Когда и как нашли друг друга тетка Варвара и папа, не знаю, но уже на моей памяти мы получали в начале 50-х из Москвы письма, иногда посылки с разными вкусностями, а я, именуемый «Ладиком», писал ответные письма «тете Вавочке». Переписка наша велась на «Москва, до востребования», ибо тетя работала переводчиком-референтом в «почтовом ящике», законспирированном под НИИХИММАШ. Когда я приезжал к ней из Ростова на каникулы, о Болгарии не следовало даже упоминать. Ни дома, в ее перенаселенной коммуналке в центре столицы, с пятью десятками «квартир» (комнат), двумя общими кухнями и одним туалетом, ни в маленьком бревенчатом домике, построенном тетей на шести сотках в институтском дачном кооперативе. В коммуналке - потому что по доносу «добрых» соседей второй муж тети, сын священника Павел Флеренский, уже отправился в 38-м на Колыму и оттуда не вернулся. В институтской среде - понятно. Быть может, потому толком поговорить обо всем сокровенном у нас так и не получилось. К великому сожалению, в августе 60-го Варвара Васильевна попала в аварию и от тяжких повреждений скончалась. Видя во мне сына своего обожаемого брата, тетя

сердечно меня любила, и я искренне ей за эту любовь благодарен.

Колебались: ехать - не ехать, мы с мамой недолго. Управление советскими имуществами передавалось болгарам, для нового начальства мы были бы никем и вряд ли за нами сохранили бы жилье в служебной квартире. Создавалось впечатление, что и имущество Союза совграж-дан передадут комитету болгаро-советской дружбы, как позже и случилось. В этой ситуации прогнозы относительно жилья, работы, образования, просто выживания, были откровенно пессимистическими. В России же теплилась надежда. Списались с дедушкой, он согласился - и мы решились.

КСГБ нам очень помог собрать, упаковать вещи, отправить контейнеры. И вот 19 августа 1956 года мы пересекли границу СССР на станции Унгены. Несколько дней проваландались в Унгенах, ожидая идущий грузовой скоростью багаж, абсолютно формально прошли таможенный досмотр и - в путь. Только выезжая из Софии, мы неожиданно обнаружили, что в одном вагоне с нами едут мамина сестра Екатерина с сыном. Но, волею судеб, их багаж задержался в дороге, и мы приехали в Ростов первыми.

Радость встречи с родным человеком поначалу затмила всё, но вскоре мы ужаснулись от того, насколько больным, почти потерявшим зрение и, без преувеличения, нищим стал мой 80-летний дедушка. Блестящий офицер в начале века, полковник, честно прослуживший долгую жизнь на благо Отечества и проливший за него кровь, в середине того же века был вынужден выживать на издевательскую, минимальную в то время пенсию в 120 рублей (до Хрущевской «реформы»)! Хватало только на хлеб, иногда молоко и пирожки с ливером по 40 копеек, дешевые лекарства, заплатить за квартиру и свет. Единственной его реальной ценностью была однокомнатная квартира в доме Ростовского отделения Госбанка, строительство которого дед в конце 20-х и курировал. На момент нашего приезда он жил в своей 12-метровой комнате, а в кухне помещались трое: вдова погибшего на войне сына второй жены деда, ее сын и дочь. А тут и мы с мамой свалились ему на голову, да еще с хоть каким, да багажом. И все в одну комнату. Забегая вперед, скажу, что, несмотря на обещания посольства, ни квартиры, ни комнаты нам не дали: «Мало ли что вам там обещали, мало ли, что есть постановление Правительства, а у нас очередь, таких, как вы, много, и вообще - крыша над головой у вас есть, ну и живите!». Тетке Екатерине после нескольких лет мытарств комнатку все же выделили.

Конечно, едучи в Ростов, мама предусмотрительно захватила кое-что для деда и чуть приодела его. На быстро тающие «подъемные» подкормила, навела порядок. Надо было устраиваться на работу. Кому были нужны ее пять европейских языков, но без советского диплома? Предложили сдельную работу в артели - обшивать материей проволочные каркасы модных тогда (а других и не было) абажуров. Смирив гордыню, мама согласилась. Пусть не работа, но коллектив маме понравился: простые, но добрые и веселые женщины, к тому же любящие и неплохо знающие классическую музыку. Секрет тут был прост: работали коллективно под звуки не выключаемой «тарелки» радиоточки, не слишком разнообразный репертуар которой, кроме новостей и советских песен, составляли отрывки из опер, романсы, легкая симфоническая музыка. Через какое-то время забрезжила было возможность устроиться в «Интурист», но в переводчицы мама не подходила, опять же из-за отсутствия диплома и возможной идеологической неблагонадежности, а быть гидом, чтобы бесконечно повторять заученные «утвержденные» тексты и разъезжать по командировкам, она не захотела. И тут кому-то из руководства «Интуриста» пришла в голову светлая идея: открыть в гостинице «Дон», где размещалось ростовское представительство фирмы, сувенирный киоск местного ГУМа. Мама для этого подходила идеально, она согласилась и стала продавщицей этого киоска, вместе со сменщицей, хорошей женщиной, более опытной в торговле, но не владеющей никакими иностранными языками. Эта работа обеспечивала маме хоть небольшой, но стабильный заработок и возможность посменной, через день, работы. Заходя к ней в гостиницу, нередко наблюдал, как иностранцы с пеной у рта доказывали, что мадам, несомненно, парижанка, или уроженка Берлина, Рима, Праги, Варшавы, какого-то другого их европейских городов. Когда офис «Интуриста» переехал в гостиницу «Московская», киоск вместе с мамой отправили туда же, где она и проработала до последних месяцев жизни.

Окруженный заботой любимой дочери, дедушка окреп, взбодрился телом и духом, только глаукома была, к сожалению, неизлечима. Выяснилось, что на протяжении всей жизни он делает по утрам посильную зарядку и во все времена года обливается холодной водой или принимает холодный душ. Спартанские привычки и ежедневные прогулки помогали ему поддерживать жизненный тонус. (В молодости дед выиграл первенство Петербурга по велогонкам, на столе у него стоял приз - массивный

серебряный письменный прибор с огромным разноколесным, серебряным же велосипедом.) Хорошо адаптированный к среде, он постепенно вводил нас в сложившуюся систему нравов

и быта, во многом для нас непонятную и чуждую.

В первые недели после приезда меня приютила у себя семья Томашевичей. В Софии они жили недалеко от нас, ходили в тот же Клуб, были дружны с моими родителями, особенно с мамой. Виктор Викторович и Нина Васильевна были очень добрыми и милыми людьми, с их сыном Сережей я дружил, вместе играли, катались на самокатах (называя их «тротинетками»). В Советский Союз они поехали на год раньше нас, на целине оказались не нужны и приехали искать счастья в Ростов, поскольку Нина Васильевна была донской казачкой из Новочеркасска (может, и это связывало ее с моей мамой?). Снимали они маленькую перекошенную хатку во 2-м поселке Орджоникидзе на окраине Ростова, куда радушно пригласили меня пожить. За несколько дней, общаясь со мной как с сыном, они постарались поделиться со мной приобретенным за год опытом врастания в непривычную среду.

Дружная семья Томашевичей довольно скоро пополнилась родителями Нины Васильевны, типичной, как у Шолохова, парой пожилых казака и казачки, до того в Болгарии живших отдельно, и получила, наконец, две комнаты в трехкомнатной квартире. Хоть территориально это было далековато от нас, мы общались постоянно. Однако в середине 60-х обнаружившиеся во Франции и Испании зажиточные родственники Виктора Викторовича помогли им приобрести большую квартиру в Ленинграде, семья переехала и, к моему сожалению, оборвавшиеся контакты мне восстановить не удалось.

Надо было начинать учебу. Выяснилось, что мне, пусть даже отлично окончившему в Софии

7-й класс 11-летней школы, предстояло идти в

8-й класс 10-летки. Поскольку некоторых предметов мы не проходили, мне поставили условие: за пару месяцев пройти и сдать недостающее или вернуться в 7-й класс. Пользуясь советами учителей и учебниками, я с этим справился месяца за полтора. Учителя и одноклассники приняли меня доброжелательно, но долгое время все же смотрели, как на инопланетянина. Потом привыкли. Учеба шла, как по маслу. Узнав, что я учился играть на фортепиано, попросили аккомпанировать хору, по нотам и, в основном, по слуху. Вскоре стал подыгрывать всей школьной самодеятельности. Чтобы я мог поддерживать форму, разрешили в утренние часы, пока шла уборка, играть на рояле в ресторане маминой

гостиницы «Дон». Поручили выступить соло на смотре самодеятельности. Решил самостоятельно выучить Прелюдию Рахманинова и Экспромт Шуберта. Сыграл. Никаких мыслей о музыкальной карьере не возникало, тем более что папа завещал получить полное среднее образование.

Под самый конец 9-го класса неожиданно возникло непреодолимое желание заниматься музыкой. Мама колебалась. Узнав об этом, руководитель ресторанного ансамбля, скрипач и хороший человек Мирон Григорьевич Хачумов взялся повести меня в музыкальное училище. Меня прослушали, решили, что подготовить полную фортепианную программу я уже не успею, предложили поступать на дирижерско-хоровое отделение, не предполагая, что заветной моей мечтой было стать именно дирижером. Экзамены сдал легко, зачислили меня сразу на 2-й курс, в класс заслуженного артиста Армянской ССР Вениамина Андреевича Никольского. Но вот незадача - школа отказалась меня отпускать и отдавать документы, поскольку я был у них единственным возможным претендентом на золотую медаль, а это уже вопрос престижа школы. Пришлось учиться сразу на двух курсах и весь год мотаться из школы в училище и обратно. Запарка была невероятная, зато «золото» заработал и везде всё успел. Поверив в меня, мама на возвратную ссуду, которую давали репатриантам, купила мне пианино «Ростов-Дон», вкупе с необходимыми в хозяйстве холодильником и стиральной машиной (ссуду я потом погашал).

Педагоги в училище были хорошие, группа - дружная. После прошлогоднего «троеборья» учиться на 3-м курсе было совсем необременительно. Где-то в октябре я сочинил, на стихи однокурсницы, «Осеннюю песенку» о Ростове. Две подружки из группы с успехом ее спели на праздничном вечере. Тут же подошел завуч и предложил заниматься композицией в классе известного композитора, заслуженного деятеля искусств РСФСР Алексея Павловича Артамонова. Шел с трепетом, но ему песенка понравилась, и занятия начались. Между тем, в училище существовало правило рекомендовать студентам готовить домашние задания небольшими группами, помогая друг другу. Меня объединили со спевшими «Песенку» двумя подружками. Долго ли, коротко, одна из девочек занялась своими проблемами, а мы, оставшиеся двое, повнимательней присмотрелись друг к другу - и по уши влюбились. Это было чудесное, светлое, искреннее юношеское чувство, на глазах у всех окружающих, в том числе родителей, которых мы вскоре перезнакомили. Отцом Тани был мой учитель, Алексей Павлович, в то время предсе-

датель Ростовского Союза композиторов, всегда с достоинством писавший в графе «социальное происхождение»: «из дворян», за что его, как ни странно, очень уважало даже партийное руководство (еще бы, Артамоновы ведут свой род со времен Иоанна Грозного). И он, и Танина мама, Евгения Александровна, и дедушка Александр Константинович отнеслись ко мне с большой симпатией, сердечно привечали дома, когда мы приходили заниматься. Уроки по композиции шли своим чередом. Танюша, очаровательная живая девочка, тоже понравилась моей маме и деду. Потому наше решение пожениться перед окончанием училища, чтобы вместе дальше учиться или работать по распределению, были родителями восприняты с пониманием, спокойно, хотя и с некоторой опаской: не слишком ли рано? Ответ дала жизнь - в марте 2011-го мы отметили золотую свадьбу. Как было сказано ранее, о благородном поступке полковника Донского Казачьего корпуса Павла Артамонова, предоставившего смолянкам повозки для эвакуации, мы случайно узнали лишь в середине 2000-х. А это ведь был родной дед моей жены, отец Алексея Павловича, сгинувший на чужбине. Кто еще будет сомневаться, что некоторые браки заключаются на небесах?

Окончив с отличием училище, мы при большом конкурсе сравнительно легко поступили в Харьковскую консерваторию, в то время ближайшую к Ростову. Поскольку я имел неосторожность показать на экзамене несколько своих хоров, сочиненных в классе А. П. Артамонова, меня тут же уговорили поступать на композиторское отделение, обещав разрешить заниматься параллельно дирижированием.

Жизненные радости молодой семьи почти сразу были омрачены: перенесенная мамой в начале 61-го операция и последующее лечение, вопреки ожиданиям, не принесли результатов, в начале сентября проявились рецидивы, нас вызвали из Харькова, а 10 ноября мама покинула этот мир. Дедушка Леонид Петрович пережил ее на пять лет, достигнув 90-летия.

В 1966 мы, оба с отличием, окончили переименованную в институт искусств консерваторию, жена - по одной, я - по двум специальностям, успев за время учебы проработать тройку лет хормейстерами в Заслуженной хоровой капелле УССР. Удалось, не без содействия А. П. Артамонова и Д. Д. Шостаковича, открепиться от украинского министерства культуры и распределиться на работу в Ростов, нуждавшийся в выпускниках наших специальностей. Я начал преподавать теоретические дисциплины в училище искусств. Исполнение моих сочинений позволило принять меня в члены Союза

композиторов уже в 1968-м, по рекомендации руководителя СК РСФСР Г. В. Свиридова. В 70-м меня избрали в состав правления, в 74-м - председателем правления Ростовской организации и, на съезде СК СССР, членом ревизионной комиссии, а позже - правления. Пока сам не отпросился, меня трижды, в общей сложности на 15 лет, избирали Председателем Ростовской организации, примерно столько же - секретарем правления СК РСФСР, до середины двухтысячных сохраняя в составе руководства Российского и Ростовского союзов. Недавно присвоили титул Почетного деятеля Союза композиторов России, в дополнение к полученному ранее званию «Заслуженный деятель искусств Российской Федерации». Естественно, что для достижения всего этого требовалась самоотверженная ежедневная созидательная работа, постоянно требующая общения с большим числом людей и учреждений разного уровня, изощренной порой дипломатии, отнимающая много физических и моральных сил, а главное - драгоценного времени, столь необходимого для творчества, без которого жизнь композитора немыслима.

Оглядываясь в прошлое, с удовлетворением, иногда с гордостью думаю, как много было сделано, с сожалением - сколь многое из созданного бездумно утрачено, разрушено, но все же, к счастью, пока не забыто. К тому же организаторская деятельность никогда не была для меня единственной и главенствующей. Конечно, я не сумел сочинить столько музыки, сколько мог или хотел, не всё и не всегда получалось. Но за большинство своих сочинений я спокоен, помня реакцию на них слушателей и исполнителей, их слезы, улыбки, аплодисменты не только в былые времена, но и в наши дни. Несколько сочинений я позволил себе посвятить памяти моих родителей. С 10-летием маминой смерти связан лирико-драматический Первый струнный квартет. В начале 90-х памяти родителей были посвящены два вокальных цикла: «Элегии и капричос» на стихи Пушкина - памяти папы и «На назначенное свиданье опоздаю» на стихи Цветаевой - мамы. Оба сочинения представляют собой своеобразные «Пассионы» - Страсти по судьбе их поколения, прошедшего свой трагический крестный путь в XX столетии. К моему удовлетворению, исполнение этих произведений в самых разных аудиториях всегда вызывало и вызывает только адекватную реакцию. Быть может, их отзвуки достигают и Горних высот? Говорят же, что незабвение и оглашение имен почивших приносит их душам радость.

Несколько детских хоров и кантату «Нужна весна» написал для «Бодрой смяны». Кое-что из этого, к моей радости и гордости, мой родной

коллектив исполнил еще при жизни Лиляны Бочевой, причем прокатал в своих гастрольных концертах аж до Японии. Жаль, не успели сделать записей.

Другие мои «чада» - тысячи полторы выступлений в творческих встречах, сборных и авторских концертах по всей стране от Львова до Хабаровска и за рубежом, когда всем своим существом чувствуешь сиюминутную реакцию детской или взрослой аудитории, видишь глаза, лица. Следующая ипостась, педагогика, предоставила мне счастливую возможность воспитать в училище и консерватории почти за полвека около тысячи учеников практически всех специальностей, многие из которых, благодаря своим творческим и педагогическим достижениям, являются моей гордостью. Присуждение мне звания профессора - это и признание их успехов. По иронии судьбы, «сбежав» с руководящей должности в композиторской организации мне, после небольшой паузы, пришлось согласиться взвалить на себя руководство кафедрой теории музыки и композиции Ростовской консерватории, длящееся вот уже 17 лет.

Наконец, главные мои сокровища, гордость и надежда - моя супруга и наши единственные сын Алексей и внук Михаил. 40-летний Алексей - лауреат международного Баховского конкурса пианистов в Саарбрюккене (ФРГ), доцент кафедры специального фортепиано, кандидат искусствоведения. Заведует кафедрой звукорежис-суры и информационных технологий нашей консерватории, главный пропагандист фортепианного творчества отца и деда. Девятилетний Миша учится в колледже при консерватории по классу фортепиано, успел завоевать призовые места на нескольких конкурсах, уже играет в концертах специально для него сочиненные и ему посвященные сочинения деда.

Так что жаловаться на жизнь, пожалуй, грешно.

Я попытался рассказать о многом, что знаю и помню, втиснув в рамки одной статьи почти полтора века истории жизни моей семьи. Что-то, наверное, запамятовал, кого-то не назвал, по каким-то событиям прошелся пунктиром, где-то позволил себе привести больше подробностей. Потому что ведь вся наша жизнь построена на характерных мелочах, штрихах, поступках, взглядах, репликах, часто лучше всего характеризующих и личности, и эпоху.

Завершая, хочу низко поклониться и сказать: благодарю тебя, Майко България, моя Родина, и тебя, Отчизна моя, Россия, за всё, что вы дали мне, моим близким, друзьям. Благодарю за драгоценное двуязычие, словесное и музы-

кальное, давшее мне возможность почерпнуть столь многое из кладезей двух родственных славянских культур и попытаться их творчески объединить и еще более сблизить. Благодарю тебя, България, за то, что народ твой дал приют несчастным российским изгнанникам, так же, как когда-то Россия принимала борцов за свободу Болгарии, о чем великолепно сказали Христо Ботев и Иван Вазов. Родина и Отчизна мои! Внутренним взором вижу ваши прекрасные пейзажи: зеленые луга, желтеющие нивы, леса и горы, мысленно ощущаю терпкий вкус и аромат плодов и цветов земель ваших, слух

воспроизводит звуки речи, журчанье ручейков, грохот бурных рек и морей, грустные и веселые напевы, острые и плавные ритмы песен и танцев. Такие разные и такие схожие, в душе моей вы едины и неразделимы, как неделимы небо и солнце над нами, как нельзя отрезать одну часть жизни от другой.

Дай нам, Боже, чтобы в умах и сердцах своих наши народы оставались навек столь же едины и неразделимы! Несмотря ни на что.

Извините, если сочтете, что получилось слишком помпезно.

Зато, поверьте - искренне.