CC BY
32
Живое слово
Дмитрий Николаевич Журавлев — народный артист СССР, лауреат Сталинской премии — читал со сцены классическую русскую литературу, наполняя души людей тем высоким трепетом, какой испытывал сам. О своем отце и учителе рассказывает дочь Дмитрия Николаевича — заслуженная артистка РФ, актриса Театра Табакова, педагог по речи Школы-студии МХАТ Наталья Журавлева.
— Наталья Дмитриевна, что входит в понятие «концертная деятельность Дмитрия Журавлева»?
— Это была очень большая работа. Где-то в 1940-м папа ушел из Вахтанговского театра, в котором начинал свою карьеру в Москве, и стал артистом Московской филармонии. Он выступал и в сольных, и в сборных концертах — очень интересных и красивых, где пели Обухова и Нежданова, читал Василий Иванович Ливанов, играл молодой Рихтер, выступали Остужев, Книппер-Чехова, Качалов, Москвин. Они много ездили по стране. По-моему, папа объехал всю ее, может, только на Камчатке не был. Сначала были только афишные концерты, которые проходили в Бетховенском зале Большого театра, в Доме ученых, в Зале Чайковского. Последний из-за его размеров папа не любил, он считал, что чтение — это интимное искусство, из души в душу. И только потом появились абонементные программы — в зале филармонии, на предприятиях, в школах. До тех пор люди не умели слушать, а за несколько лет работы с абонементами они этому выучились. В 1960-е, когда папа начал читать, скажем, Бабеля, люди уже висели на люстрах и не дышали. Только хохотали, когда смешно.
— Сейчас в ходу мнение: публика определяет артистов, а не наоборот...
— По-моему, публику необходимо поднимать до себя, а не самому опускаться до публики. Помню, папа рассказывал: «Читаю «Путешествие Онегина»: «С Атридом спорил там Пилад,/Там закололся Митридат,/Там пел Мицкевич вдохновенный...» Публика сидит, вытаращив глаза. Ну и что, сидит же! А потом, может, и понимать станет».
Саша — Каковы были литературные пристрастия Дмит-
КАННОНЕ рия Николаевича, что он чаще читал со сцены?
— Он был настолько влюблен в русскую литературу, что читал только ее. Из западных авторов обращался лишь к Мериме и Мопассану. У папы был такой характер, что если ему что-то нравилось, то совершенно необходимо «Публику необ- было делиться этим со всеми. Например, из нашего дома ходимо под- постоянно пропадали хорошие книги. Папа все раздавал,
нимать до себя, причем раздаривал именно то, что ему нравилось. Поэто-а не самому му, влюбившись в Лескова, Чехова, Толстого, он хотел чи-
опускаться тать именно это. Но самым дорогим автором для него был
до публики». Пушкин. Это любовь через всю жизнь, восторг не угасал.
PH0T0XPRESS
Он столько читал Пушкина!.. «Пиковая дама», «Медный всадник», «Египетские ночи», сколько лирики!
С Пушкиным мы росли, как если бы он жил у нас дома. У нас была особая Пушкинская полка. Папа говорил, что не надо ехать в Париж, если ты не был в Михайловском.
— Достоевского Дмитрий Николаевич, кажется, не читал?
— Читал, но только одну вещь — «Бобок». Это была одна из первых его программ. Сказать, что Достоевский был у папы в «любимцах», я не могу. Но мне его «под-кладывали». Вообще, у нас было заведено — ориентировать детей в чтении. И он подложил мне Достоевского. Я: «Папа, Митя убил?» — «Не скажу, сама дочитай». И главное, он много разговаривал. Причем в его словах никогда не было дидактики, поучения. Он обладал замечательным свойством восхищаться, и человек, который был рядом с ним, заражался.
Однажды мы с ним пошли в Эрмитаж. Я уже была молодой артисткой, приехала на гастроли в Ленинград, и он повел меня смотреть Николя Пуссена. Он очень любил этого художника, а я к нему была совершенно равнодушна. Пришли, встали около Пуссена. Он: «Бо-оже, какая красота! Боже мой, взгляни, какой синий цвет! Боже, какой темперамент! Да что же это такое!!!» Я думаю: и правда, темперамент, цвет... И благодарю папу, что он «подарил» мне Пуссена.
Но интересно, что вскоре папа уехал, а у меня гастроли продолжались. И я решила: дай-ка схожу, посмотрю, — ведь мне подарен новый художник. Прибегаю, смотрю и. ничего не вижу! Какой «синий», какой «темперамент»? Холодно, академично, мертво.
Папа был очень заразителен. Он никогда не анализировал, не говорил: «Смотри, как это сделано у Достоевского, у Толстого.» Он просто рыдал вместе со мной, когда я оплакивала, например, смерть старого князя Болконского. Утешал — это ничего, деточка! — как если бы у нас действительно умер близкий человек. И не потому «ничего», что понарошку. Он никогда не говорил: ну это же книжка, спектакль. В театре ли, в книге — все было совершенно всерьез. Литература была действующим лицом в нашем доме, и персонажи — живыми людьми.
— а русский язык? Как папа относился к культуре речи в быту, вне сцены?
— У нас дома все очень хорошо говорили, папа, естественно, был поборником правильного русского языка и строго к этому относился. Он дергал нас, детей, и дергал студентов, которые к нему приходили заниматься. Например, у нас была вечная борьба «одеть-надеть». «Я одену пальто». — «А-а-а! НАдеть — НА себя, Одеть — другого». Он ведь вообще был горячий — мог на улице кого-нибудь остановить и сказать: «Кто звОнит — как это?! ЗвонИт!» Или: «А вам не тяжело это сделать?» — «Что значит «тяжело»? «Тяжело» — это поднимать. Вам не трудно!» Он придирался к таким мелочам, на которые сейчас я не обращаю внимания.
Сегодня язык дико засорен. Я 20 лет назад начала преподавать и столкнулась уже тогда, в 1991 году, с просторечиями и сленгом — всеми этими «крутой», «как бы», «упакованный».
А ударения! Меня от этого просто корчит. Даже на телевидении! «ПродАл», «начАл»... Я понимаю, ко-
нечно, что русский язык трудный: «она продалА», а «он прОдал», но хотя бы диктор должен им сколько-нибудь владеть!
Далее. По-московски говорят «Натальдмитна», а не «Наталья Дмитриевна». Мама моя — «Валентинпална», а не «Валентина Павловна», папа — «Дмитниколаич».
Моя покойная свекровь, писательница Лидия Борисовна Либединская, часто на эту тему выступала. У нее тоже была божественная русская речь, ничем не засоряемая, — конечно, приобретенная из окружения ее семьи — графов Толстых. Так вот, она мне как-то сказала: «Ты не смеешь отказываться преподавать, не имеешь права». — «Почему, Лидия Борисовна?» — «Потому что надо спасать русский язык». Это было лет 10 назад. Пять лет, как ее нет в живых. «Как ты думаешь, — спросила она, — что спасло русский язык после революции, после всех этих «через-забор-ногу-задерищев», «замкомпомор-де» и проч.? Спасло художественное слово».
— В течение десятилетий художественное чтение было популярным, даже массовым искусством. Что чаще просили читать?
— Я как-то спросила: «Пап, а какая твоя тема?» Он сказал: «Любовь и маленький человек». А что просили, не знаю. Знаю, что вспоминают. Очень вспоминают «Даму с собачкой», «Пиковую», Толстовскую программу — «Роды и смерть маленькой княгини», «Дуб», «Кутузов на Бородинском поле», «Смерть Пети».
Когда он сделал «Смерть Пети», я удивилась: как он будет это читать? Он ведь очень светлый человек. Но он считал, что главное в искусстве — это катарсис, который позволяет через страдания привести к свету. И все же у Толстого — очень тяжелая сцена. И папа спустя какое-то время сказал: «Нет, это невозможно, чтобы люди уходили из зала с мыслью о том, что у них на глазах умер этот мальчик». Он сделал другой конец. Теперь программа заканчивалась сценой, в которой о Петиной смерти сообщают у Ростовых. Последние слова там: «Проснулась любовь, и проснулась жизнь». Он читал гениально. Такой мощный ослепительный свет — рыдаешь.
Когда папы не стало, у моей кумы умер ребенок — трех лет, от менингита. Она приехала ко мне, мы стали слушать папину запись, и я вдруг с ужасом подумала: сейчас будет «Петя». Что с ней сталось. Она потом сказала, еле живая:
Дмитрий НИКОЛАЕВИЧ ЖУРАВЛЕВ родился 24 октября 1900 года в с. Алексеевка Харьковской губернии. С 1920 года — актер Симферопольского драматического театра. В 1922-1923 годах — ученик Московской драматической студии Миная, актер труппы Любимова-Ленского при Каляевском народном доме. В 1924-1928 годах — ученик 3-й Студии МХТ, с 1928-го — актер Театра им. Евг. Вахтангова. С 1928 года участвует в сборных концертах. В 1930 году в московском Доме литераторов прочитал первую большую программу («Медный всад-
ник» Пушкина, «Во весь голос» Маяковского, «Матренища» Зощенко, «Соль» Бабеля, «Бобок» Достоевского), в 1931-м в Малом зале Московской консерватории впервые выступил соло (режиссеры концертов — Е. Гардт и Е. Эфрон). В 1937 году занял 2 место на 1-м Всесоюзном конкурсе чтецов, с 1939-го — солист Московской филармонии. В репертуаре Журавлева большое место занимает классика отечественной литературы: «Египетские ночи», «Медный всадник», «Пиковая дама» и лирика Пушкина; «Валерик», «Песня про купца Калашникова» и лирика Лермонтова.
«Боже, какое счастье. У меня внутри что-то оторвалось, что так болело».
— Расскажите про «красный угол». Я знаю, что так у вас в семье называли местечко на кухне, куда усаживали самых дорогих гостей.
— Да, это было такое тесное пространство между буфетом и кухонным столом. Там помещался стул. В будни это было мое место, а когда собирались гости, оно превращалось в «красный угол». Папа сидел всегда напротив, около трубы, по которой сочилась вода и которая то и дело начинала громко волноваться и булькать. Когда приходило много народа, мы клали доску на две табуретки, и на этой «скамейке» помещалось несколько человек. Кто-то один садился в «красном углу».
— ...И если приходила Ахматова, то место было ее. С ней ваш отец довольно тесно общался. Как они познакомились?
— Анну Андреевну кто-то привел на папин концерт. По его окончании она пришла к нему за кулисы и сказала: «Мне о вас много рассказывали, но ничего не сказали!» Так началось это знакомство. Сама я впервые увидела ее где-то в 1948 году, когда мы всей семьей приехали в Ленинград. Я тогда перешла в 4 класс, Маша — в 5-й. Мы жили у друзей, папа — в гостинице. Как-то приходим к нему, а он вдруг как-то заволновался, задергался: «Сейчас придет Анна Андреевна!» Папа ее боялся, почитал, трепетал перед ней. Мама тоже боялась и потому взяла Машу и ушла. А я всегда очень папу любила и таскалась за ним хвостом — куда он, туда и я. И вижу — вошла прекрасная большая женщина, вдвоем с другой дамой. Помню, как она сидела — величаво. И тут я заметила, что с моим папой что-то происходит. Теперь я понимаю что. Он «зажался», как говорят актеры, и стал так стараться, так что-то показывать... И я сидела и его не узнавала. Я его так обожала, и теперь мне было за него стыдно. Я думала: что такое, почему он так старается, — и вдруг поняла, что все из-за этой женщины. Мне очень не нравилось, что он так себя ведет. Почему?
Анна Ахматова была почитательницей таланта Журавлева.
Отец и дочь Журавлевы.
Это же не он! И я ее невзлюбила. Потом мне все объяснили, и злое чувство прошло.
Дома у нас она бывала часто. Однажды пришла с Виктором Ефимовичем Ардовым. У папы в тот момент оказались еще не опубликованные стихи Бориса Леонидовича Пастернака из «Живаго», он читал. Сели ужинать, и вдруг звонок в дверь — входят Наташа Антокольская (дочь поэта Антокольского) и Борис Слуцкий. Потом еще звонок — Нина Львовна Дорлиак с Рихтером. Но царствовала все равно Анна Андреевна. Все это чувствовали и очень робели, благоговели перед ней, она была столь величава. Ее собеседники иногда «тонули» — и она не помогала. Насколько Борис Леонидович сам находил темы, и разговаривал, и восхищался так, что его собеседнику было совсем легко, — настолько для Анны Андреевны это совершенно не свойственно. Она просто сидела и молчала. Наверное, это была ее защита. Когда пришел Слуцкий, она к нему обратилась: «Ну, почитайте нам». Он аж весь красный стал от волнения. А потом дядя Слава (Рихтер. — Ред.), который сидел на доске и казался ниже ее, сказал ей снизу вверх, как ребенок, как почтительный ученик: «А можно вас попросить?» — «Что? Прочесть стихи? Да-а». И стала читать это: «А я иду, за мной беда.»
У нас бывали потрясающие люди. Из писателей, например, — Цветаева. Марина Ивановна попала к нам, когда мы с Машей были совсем маленькими, лежали в кроватках, так что об этом посещении я знаю по маминым рассказам. Она пришла, папы дома не было, она ходила, курила, ждала. Мама показала ей «девочек». Это было в 1939 году. Тогда она жила в Болшево. Туда папа, оказывается, ездил, хотя и не рассказывал никому. Я об этом узнала после его смерти из книги воспоминаний Ирмы Кудровой. Прежде у нас в доме я видела ее фотографии с подписями. На одной из них значилось: «Мы с Муром на французском побережье. Дорогому Дмитрию Николаевичу Журавлеву в благодарность». Я к нему привязывалась: «За что благодарность?» — «Да не знаю. От Марининой щедрости». И только потом, от Кудровой, я узнала, что он приезжал на эту болшевскую дачу, куда все боялись ездить. Следили же за всеми! А папа, будучи совсем не храбрым человеком и, как все, смертельно боявшимся, что его посадят, потому что сажали всех вокруг, к ней ездил и читал фрагменты своей программы — из «Войны и мира». Папа навещал ее и позже, когда она поселилась на Покровке и написала: «Москва меня извергает. Книги нужны, а поэт не нужен».
— Если продолжить этот список имен, то ведь Дмитрий Николаевич был накоротке с Марией Павловной Чеховой, сестрой писателя и тоже поклонницей папиного искусства.
— Помню одно ее милое ласковое письмо, в котором она зовет папу к себе и описывает крымскую весну. А кончается оно так: «Ах, когда же, когда на призывы мои/Прилетят, наконец, журавли!» С Марией Павловной он общался в основном в Ялте, куда он ездил, по-моему, каждый год. Она была веселая, очаровательная. У нас есть один снимок: она сидит, а папка, коленопреклоненный, перед ней. У него же было шуточное соперничество с Иваном Семеновичем Козловским — оба «ухаживали» за ней. Она говорила: «Ах, Иван Семенович!..» А папа: «Марьпална, на что он вам! Вы смотрите, какие у меня глаза — чер-р-рные!» Она: «Не-ет, он мне больше нравится», — и Иван Семенович «побеждал».
Вообще, папин круг — это очень интересные люди. Его принимали в доме Михаила Васильевича Нестерова. Молодым папа как безумный бегал по всем музеям, стараясь больше увидеть, понять, и раз поделился этим с Михаилом Васильевичем. Тот сказал: «Благодарите Бога, молодой человек, что Он вам дал такие жадные глаза». И очень, конечно, папе повезло, что эти люди невероятно серьезно относились к нему и его делу. Кто-то меня однажды спросил, почему его так любили. Мне кажется, это был отклик на его восторженность, его жажду узнавать, на его восхищение. Ему все всегда было интересно.
— Ваша мама принимала в работе отца самое непосредственное участие: обсуждала с ним его программы, бывала на всех концертах, а в ходе последних выступлений, когда память стала ему изменять, усаживалась в передних рядах и, в случае заминки, подсказывала. Такая культура семейного соучастия была свойственна русской интеллигенции. Сейчас семью объединяет скорее досуг, чем работа.
Сестры Маша (слева) и Наташа (справа) Журавлевы с актрисой Александрин-ского театра Ниной Мамаевой (в центре слева) и Татьяной Крас-лавской (правее).
— Да, у нас в доме все вертелось вокруг папы. Мы с Машей детьми даже играли в его программы. Я сижу на стульчике, обедаю, папа репетирует «Пиковую даму». Машка идет с полотенцем. Я: «Штарая графыня хлебала швою лапшу». Маша: «А бедная Елижавета Иванна еще только вымыла ручки».
Дом был наполнен его работой, и даже люди сторонние, попадая к нам, ей сопереживали. Где-то году в 1949-м у нас появилась помощница, молоденькая тульская крестьянка Валя. Она была скорее не прислугой, а членом семьи, и быстро прониклась этим общим настроением. Она запросто могла сказать: «Что, Дмитрий Николаевич, как сегодня концерт-то? «Пиковую» читали? Ну, как они вас слушали?»
Вообще, странно мы жили. Ужасные 1948-1949 годы, новые посадки, новые репрессии, а мы ничего не знали. У нас в доме был мир, наполненный папиной работой, папиной литературой, мамиными разговорами — только об этом. Но я помню и страшные вещи. Как мама на весь день уходила и мы не знали, где она, а она выстаивала в очередях за едой.
— Как папа относился к тому, что вы пошли по его стопам и стали актрисой?
— Он был «за». Моя сестра Маша тоже хотела и даже поступала в Щукинское. А папа был папа. У него была четкая установка: в театре никакого блата быть не может. Он пошел в Щукинское училище, для которого был «Димочка», так как в свое время играл в Театре Вахтангова, и сказал: «Вот моя дочка Маша. Пожалуйста, отнеситесь к ней со всей строгостью». И Машку не взяли. Она была худенькая, щуплая, а дарование у нее лирическое, что в то время считалось несовпадением фактуры и темперамента. Мне повезло больше: я была толстая, с двумя косищами — комедийная, смешная. Я поступила. Только один раз папа мне помог, когда по окончании 4 курса нас распределяли. Тогда был такой порядок: отучился — 3 года отрабатывай, и меня направили в Кострому. Но тут я дала слабину — плакала, не хотела, и папа, жалея меня, пошел в распределительную комиссию. В итоге я получила свободный диплом и устроилась в театр в Москве. Вот только папа мечтал, чтобы я не столько играла, сколько читала.
