CC BY-NC-ND
87
Д. Розенсон
ИСААК БАБЕЛЬ КАК «КОГНИТИВНЫЙ ИНСАЙДЕР» И «СОЦИАЛЬНЫЙ АУТСАЙДЕР»
Предлагаемая работа посвящена попытке выявления того интеллектуального контекста, в котором возник и развивался выдающийся талант русского писателя еврейского происхождения Исаака Бабеля. На основании теоретических построений современного философа П. Мендес-Флора автор предпринимает попытку описания двойственного и противоречивого мира писателя на фоне русской, русско-еврейской и казачьей среды.
Ключевые слова: Исаак Бабель, «Конармия», Гражданская война, евреи, казаки, П. Мендес-Флор.
Ни для кого не секрет, что на протяжении многих десятилетий именно творчество Исаака Бабеля было едва ли не символом и так называемой «южно-русской» или «юго-западной» школы русской литературы, которая дала целую плеяду замечательных прозаиков и поэтов, начиная с 1920-х годов. Одновременно, учитывая одесское происхождение ее членов, эта группа (Э. Багрицкий, И. Ильф, Е. Петров, В. Катаев и др.) не могла не отразить тот особенный русско-еврейский культурный и языковой синтез, который в космополитической Одессе был связан с его еврейской составляющей.
При этом сам феномен русско-еврейского синтеза неизбежно включает в себя как контекст собственно русской литературы и русского языка, так и те личные переживания, ощущения, впечатления, которые связаны с еврейской средой, из которой вышел Бабель.
В свою очередь, именно одесская космополитическая среда уже не была зоной, где независимо сосуществовали различные религиозные, национальные и языковые общины. Открытый портовый город, столица Новороссии, не так давно вошедший в состав Российской Империи, обладал своей особенной аурой, которая и определила его своеобразие.
© Розенсон Д., 2013
Однако жизнь сложилась так, что выходцу из Одессы - Бабелю - пришлось во время гражданской войны оказаться в еврейских местечках Западного края Империи, а выразить свои ощущения от увиденного по-русски и в русской литературе уже постимперского советского периода.
Все эти обстоятельства наложили на творчество и судьбу Бабеля свой отпечаток, который определил своеобразие его творчества. Однако эта же ситуация, сделавшая Бабеля едва ли не главным выразителем «еврейскости» в русской литературе первой половины ХХ в., привела к тому, что на фоне многочисленных исторических и политических переломов в истории этого века истинные источники и интеллектуальные механизмы, породившие феномен Бабеля, оказались скрыты от современного читателя.
Нам представляется, что их выявление возможно в случае параллельного изучения тех творческих импульсов, которые, с одной стороны, связаны с культурным и, отчасти, религиозным бэкграундом писателя и его самоощущения в русской языковой и культурной среде, с другой. Эту двойственность мы определяем как сочетание «когнитивного инсайдера», с одной стороны, и «социального аутсайдера» с другой.
В данной статье мы применим этот понятийный аппарат к случаю Исаака Бабеля.
Выдающийся исследователь современной еврейской мысли проф. Пол Р. Мендес-Флор1 пытается определить еврейскую интеллигенцию в контексте окружающей их доминантной культуры. Сохранение культуры этнического или религиозного меньшинства, утверждает Мендес-Флор, требует, с одной стороны, сознательного усвоения неких моделей жизни в обществе в целом; с другой же стороны, адаптация отдельной личности или группы диктуется сложной системой взаимоотношений с этим обществом. Посему важно проанализировать положение «культурно иных» и их пути выживания в социальной системе.
Рассматривая главным образом немецко-еврейскую интеллигенцию XX в. и ее положение в обществе - которое во многом смыкается с положением евреев в царской России и затем в советской России после революции2, - Мендес-Флор утверждает, что благодаря своей уникальной позиции в европейской культуре еврейские интеллектуалы воплощали собой архетип «близкого чужака», «внутреннего чужака». В культуре большинства они становились «инсайдерами», однако социально-политические обстоятельства, главным образом отторжение евреев обществом, не позволяли полностью адаптироваться в системе социальных взаимоотношений,
что тормозило их общественный рост и на первый план выдвигало их «инаковость».
Опираясь на всевозможные источники и социально-политические теории, Мендес-Флор пишет: «Оставив еврейскую общину, еврейские интеллектуалы погрузились в светскую культуру, не "унаследовав традиционные предрассудки" неевреев, как выразился Торстейн Веблен3. Еврейская интеллигенция остается - или же удерживается обществом - снаружи; порой это сознательная позиция, диктуемая "стыдом за своих", который порождает "неприятие господствующей культуры", что, в свою очередь, пробуждает "обобщенный гнев на недругов предков"»4.
Известный немецкий социолог, философ и критик Георг Зим-мель, крещенный в детстве еврей, подчеркивает: «Даже [еврейские интеллектуалы], добившиеся признания своих заслуг в литературе, искусстве или науке, "остаются прототипичными чужаками". Они могут быть "активными участниками" господствующей культуры, "однако стоят в стороне... не пришельцы из чужих краев, но внутренне чужие"».
Чужака Зиммеля, далекого, но близкого, можно понимать как когнитивного инсайдера и аутсайдера с точки зрения общественной и нормативной. Когнитивно он инсайдер, поскольку его чу-жеродность, по Зиммелю, предполагает сродство (хотя и не экзистенциальное отождествление) с ЬеЬепвшек [«жизненным миром»] общественного контекста, в котором очутился чужак; нормативно же чужак - аутсайдер, поскольку объективные факторы отчуждают его от общепринятых норм и ценностей. Зиммель намекает на когнитивное сродство, ибо в отсутствие понимания ЬеЬепвшек общества чужак не в состоянии выступать в роли социолога.
И отчего же, вопрошает Мендес-Флор, невзирая на когнитивную интеграцию, еврейские интеллектуалы остаются «аксионор-мативными чужаками»? Помимо прочего, он приходит к выводу, что причиной этой «фундаментальной отчужденности» или «маргинализации» европейского еврейского интеллектуала выступает социальное отторжение.
Желая слиться с обществом и раствориться в нем, добившись высокого интеллектуального статуса или ученой степени, еврейский интеллектуал, может, и разрывает завесу, становится когнитивным инсайдером, но из-за социальных ограничений и дискриминации социальным аутсайдером он остается почти всегда. «Он пустил корни в культуре, и потому является когнитивным инсайдером, но в отношении нюансов харизмы и смыслов культуры, которые впитываются от рождения, он интегрирован не вполне»5.
Мендес-Флор постулирует «изучение еврейского интеллектуала в свете природы интеллектуального инакомыслия и когнитивного новаторства западного общества в целом» (курсив в цитате мой. - Д. Р.)6.
Это и есть по П. Мендес-Флору - «Внутренний чужак»...
1.
Исаак Эммануилович Бабель, знаменитый автор 70 рассказов и двух пьес, родился в 1894 г. в Одессе, портовом городе на Черном море. В 1880-1920-х годах одесская еврейская община была очень влиятельна и размерами уступала только варшавской.
Одесская еврейская община была едва ли не самой «западной» общиной черты оседлости. Евреи приходили сюда из всех регионов России и из-за границы (в частности, из галицийских Бродов и из Германии в 1820-1830-х). В начале XIX в. Одесса стала важнейшим связующим звеном между черноморскими и средиземноморскими портами и торговыми городами. Евреи, в других регионах Российской империи ограниченные в правах из опасения, что они составят конкуренцию христианам, были востребованы в Одессе именно потому, что поддерживали отношения с другими еврейскими общинами в западных регионах империи, умели с ними торговать и вообще вести дела. Одесские евреи стали «важнейшими посредниками одесской коммерции», занимали центральные посты в промышленных и торговых компаниях и, по словам Чарлза Кинга, превращали Одессу в «крупнейший порт идишского мира»7.
Благодаря связям с «внешним» миром отказ от еврейской религиозной традиции стал в Одессе обычным делом. Повсеместная ассимиляция сформировала социальную базу для распространения русского образования - прежде такое встречалось редко. Сионистское движение развилось, стало популярным и влиятельным, привлекало молодых интеллектуалов из городишек черты оседлости, в том числе фантастическое множество выдающихся пропагандистов еврейской литературы.
Семья Бабеля ассимилировалась, русскую и западную культуру он впитывал с детства, учил французский и немецкий, первые рассказы писал по-французски. В то же время он не мог не видеть ужасов жестоких погромов, обвинений в ритуальном употреблении христианской крови (дело Бейлиса 1911-1913) и антиеврейского законодательства, хоть они и не коснулись непосредственно его семьи (во всяком случае, документальных подтверждений этому нет).
В 1911 г. он из-за процентной нормы, ограничивавшей количество поступающих в университеты евреев, вынужден был поступить
в Киевский институт финансов и предпринимательства (который окончил в 1915-м) и, очевидно, жил в городе в период дела Бейли-са - еще одно обстоятельство, которое вряд ли избежало внимания любознательного юноши8.
2.
В рассказах Бабель зачастую фантазирует и творит миф о собственном детстве, однако вот что он сообщает о своей юности от первого лица:
«Родился в 1894 году в Одессе, на Молдаванке, сын торговца-еврея. По настоянию отца изучал до шестнадцати лет еврейский язык, Библию, Талмуд. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал я в школе. Школа моя называлась Одесское коммерческое имени императора Николая I училище. Там обучались сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных бильярдистов.
На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду, или в греческие кофейни играть на бильярде, или на Молдаванку пить в погребах дешевое бессарабское вино. Школа эта незабываема для меня еще и потому, что учителем французского языка был там т-г Вадон. Он был бретонец и обладал литературным дарованием, как все французы. Он обучил меня своему языку, я затвердил с ним французских классиков. и с пятнадцати лет начал писать рассказы на французском языке. Я писал их два года, но потом бросил: пейзане и всякие авторские размышления выходили у меня бесцветно, только диалог удавался мне»9.
«Он обучил меня своему языку», - пишет Бабель, и притом упоминает мультикультурную среду в школе, где учились дети из семей, так не похожих на его собственную. С первых же строк Бабель дает читателю понять, что он повидал мир, но в то же время этот мир явно привязан к еврейской обстановке, в которой он рос10. Отпрыск евреев с Молдаванки, отец - торговец-еврей, который заставлял сына учить еврейскую науку - видимо, вне школы, с частными преподавателями. И почти тотчас Бабель сообщает нам, что это навязанное родителями образование его утомляло, что «отдыхал он в школе», что более всего восхищался нееврейским, культурно чуждым учителем французского.
Учителем, который познакомил его с французской литературой, выдернул из анклава на Молдаванке, из «Библии, Талмуда», толкнул в объятия писателей, которыми - особенно Мопассаном - Бабель восторгался. В то же время он подчеркивает, что
французский не придал силы его перу, что ради поистине ценных литературных достижений пришлось вернуться к языку и пейзажу, лучше ему известным, - к еврейским персонажам, которые гораздо ближе ему и роднее.
«.В 1915 году, - продолжает Бабель, - я начал разносить мои сочинения по редакциям, но меня отовсюду гнали, все редакторы (покойный Измайлов, Поссе и др.) убеждали меня поступить куда-нибудь в лавку, но я не послушался их и в конце 1916 года попал к Горькому. И вот - я всем обязан этой встрече и до сих пор произношу имя Алексея Максимовича с любовью и благоговением. Он напечатал первые мои рассказы в ноябрьской книжке "Летописи" за 1916 год (я был привлечен за эти рассказы к уголовной ответственности по 1001 ст.), он научил меня необыкновенно важным вещам, и потом, когда выяснилось, что два-три сносных моих юношеских опыта были всего только случайной удачей, и что с литературой у меня ничего не выходит, и что я пишу удивительно плохо, - Алексей Максимович отправил меня в люди»11.
Дочь Бабеля Натали пишет: «Бабель изобретательно искажал факты своей биографии - отчасти потому, что хотел изобразить прошлое, подобающее молодому советскому писателю, притом не коммунисту. (К примеру, мама говорила, что его сотрудничество с ЧК - фикция чистой воды.) Дело осложняется тем, что Бабель с наслаждением мешал факты с вымыслом12, будто одной силы поэзии достаточно, чтобы превратить выдумку в явь»13. 14 октября 1931 г. Бабель и сам написал матери: «Я просил. послать вам и Жене по номеру журнала "Молодая Гвардия". Я там дебютировал после нескольких лет молчания маленьким отрывком из книги, которая будет объединена общим заглавием "История моей голубятни". Сюжеты все из детской поры, но приврано, конечно, многое и переменено..» (курсив мой. - Д. Р.)14.
Собственно говоря, в упомянутом сборнике, в рассказе «В под-вале»15, Бабель изображает разницу между собственным истерически печальным семейством и семьей умного и богатого Марка Боргмана, чей отец - «директор Русского для внешней торговли банка». Рассказ он начинает словами, полностью противоречащими процитированным выше автобиографическим воспоминаниям: «Я был лживый мальчик. Это происходило от чтения. Воображение мое всегда было воспламенено».
Так какому Бабелю верить?
В 1914 г. Бабеля освободили от военной службы, однако в октябре 1917-го он записался добровольцем. Так ему удалось «отправиться в люди», как советовал Горький. До 1918 г. Бабель служил
на румынском фронте, заболел малярией, был эвакуирован и вернулся в Одессу.
В апреле 1920 г., обзаведшись документами на решительно нееврейское имя Кирилла Васильевича Лютова, Бабель военным корреспондентом отправился в Первую Конную Армию Семена Буденного.
Почему же Бабель в 1920 г. вернулся на фронт? Судя по тому, что нам известно, Бабель питал неотвязное желание сбежать из еврейского дома в мир «иных». Он хотел тщательнее изучить «иных», хотел, чтобы «иные» стали своими, хотел войти в незнакомый мир за пределами знакомых переулков и дворов Молдаванки.
Рут Р. Вайс, преподаватель идишской литературы и сравнительного литературоведения, профессор Гарвардского университета рисует сложную и завораживающую картину увлеченности Бабеля казаками16. Исследователь отмечает, что Бабель отождествлял казаков с евреями, аутсайдерами. Это кажется парадоксом - всем известна ненависть казаков к евреям, - однако казаки были «иными», существовали за пределами российского общества, выступали когнитивными инсайдерами, поскольку принесли присягу Красной Армии, но оставались аутсайдерами с точки зрения общества в целом.
В отличие от евреев, они отнюдь не были интеллигенцией, однако их инаковость, их аутсайдерство, если угодно, роднило их с евреями. Бабель предъявляет нам и самого важного для казака «человека» - его коня. В рассказе «Афонька Бида» Конармию снова теснит неприятель, она внезапно получает поддержку местных мужиков, которые дерутся вместе с буденовцами «с величайшей старательностью», однако сдержать противника не удается. Быстро разделавшись с «сутулым [еврейским] юношей в очках», слабаком, который дрался с «рассеянностью мечтателя», Бабель переключает внимание и неукротимое восхищение на казачьих лошадей. Взводный Афонька Бида, всеобщий любимец, убежден, что его возлюбленному коню не страшны никакие вражеские пули. Тем не менее, коня ранили, «конь круто согнул передние ноги и повалился на землю». В теле умирающего коня воплощается еврей, умирающий при погроме.
«Прощай, Степан, - сказал [взводный] деревянным голосом, отступив от издыхающего животного, и поклонился ему в пояс, -как ворочуся без тебя в тихую станицу?.. »
Он лег лицом в рану, «струи крови, как две рубиновые шлеи, стекали по его [коня] груди», но Афонька не шевелился. Коня пристрелили, но вечером Бабель-Лютов видит, что Афонька лежит
подле сбруи своей лошади, неустанно, неотступно оплакивая ее смерть. «"С дому коня ведет, - сказал длинноусый Биценко, - такого коня - где его найдешь?" "Конь - он друг", - ответил Орлов. "Конь - он отец, - вздохнул Биценко, - бесчисленно раз жизню спасает. Пропасть Биде без коня."». Конь Афоньки Биды, «его отец», мертв - и где еще на всей земле вы найдете такого отца, как мой отец? Бабель сопоставляет кровавое убийство еврейского отца с кровавой смертью коня. И здесь проф. Вайс находит разгадку увлечения Бабеля казаками и его стремления в кавалерию. Казачий конь и еврейский отец отражают друг друга, точно зеркала.
И Бабеля это завораживает - он видит семейственную солидарность еврейского мира своих отцов и конного мира казаков.
Профессор Вайс права, и, однако, еврейскость рассказов Бабеля простирается далеко за пределы этих еврейско-казацких взаимных отражений17.
Война внутри: «Да» субботе или «да» революции - обреченная битва
«В девятнадцать лет, [опубликовав свой первый рассказ «Старый Шлойме» в 1913 г., Бабель] вполне сознавал, что, работая с еврейской темой, важнее всего обращаться одновременно к еврейским и русским читателям, и единственный способ этого достичь -примирить и сопоставить внешнюю позицию наблюдателя и внутреннее чувство и опыт», - пишет специалист по русской литературе Жужа Хетеньи18.
В то же время о еврейском самосознании Бабеля она говорит: «Оглядываясь назад - с учетом более поздних работ, - ясно видишь, что даже в то время (Хетеньи говорит о рассказе Бабеля «У бабушки». - Д. Р.) лирический герой Бабеля уже практически сложился. Ключ - в двойственности, в переключении с внутренней точки зрения на внешнюю (в данном случае детскую). Мечта мальчика о побеге из душного замкнутого мира повторяется трижды. Вот самая важная фраза: ".от всего хотелось бежать и навсегда хотелось остаться"». Далее Хетеньи отмечает, что в «Истории моей голубятни» и «Первой любви» «ребенок способен с восхищением глядеть на казака, который угрожает его отцу, и замечать красоту физической силы в молодом крестьянине, который уничтожает дядин дом»19. Инсайдер смотрит снаружи.
В контексте этого противоречия «величайшее достижение, что Бабель подарил мировой литературе, - пишет Хетеньи, - безусловно, многоликий, душой расколотый рассказчик "Конармии", который тщетно ищет свое место меж двух эпох и двух культур». Один
из самых блестящих примеров мы обнаруживаем в трехстранич-ном рассказе «Гедали», где описывается бушующая внутри битва:
«В субботние кануны, - начинает Бабель, - меня томит густая печаль воспоминаний. Когда-то в эти вечера мой дед поглаживал желтой бородой томы Ибн-Эзра. Старуха в кружевной наколке ворожила узловатыми пальцами над субботней свечой и сладко рыдала. Детское сердце раскачивалось в эти вечера, как кораблик на заколдованных волнах.» Затем Бабель описывает свои «блуждания»: «Я кружу по Житомиру и ищу робкой звезды . Вот предо мною базар и смерть базара».
На базаре главный герой находит старого Гедали, владельца еще не закрытой на субботу лавки. Гедали спрашивает его: «Революция - скажем ей "да", но разве субботе мы скажем "нет"?» «В закрывшиеся глаза не входит солнце», - следует ответ, - «но мы распорем закрывшиеся глаза.» Затем старый Гедали говорит о злом поляке, который «закрыл мне глаза. Он берет еврея и вырывает ему бороду». Однако мудрый Гедали тут же добавляет: «И потом тот, который бил поляка, говорит мне: "Отдай на учет твой граммофон, Гедали." "Я люблю музыку, пани", - отвечаю я революции. "Ты не знаешь, что любишь, Гедали, я стрелять в тебя буду, тогда ты это узнаешь, и я не могу не стрелять, потому что я - революция."».
Бабель мастерски сгущает две противоположные позиции, что борются в его душе. Звучит голос старого Гедали: «Поляк стрелял, мой ласковый пан, потому что он - контрреволюция. Вы стреляете, потому что вы - революция. А революция - это же удовольствие. И удовольствие не любит в доме сирот. Хорошие дела делает хороший человек. Революция - это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию делают злые люди. Но поляки тоже злые люди. Кто же скажет Гедали, где революция и где контрреволюция? Я учил когда-то Талмуд, я люблю комментарии Раши и книги Маймонида. И еще другие понимающие люди есть в Житомире. И вот мы все, ученые люди, мы падаем на лицо и кричим в голос: горе нам, где сладкая революция?.. »
Гедали умолкает, затем с важностью произносит: «Заходит суббота, евреям надо в синагогу». Он просит собеседника «привезти в Житомир немножко хороших людей», и тогда все они примут революцию. И вторым голосом автора герой отвечает: «[Интернационал] кушают с порохом и приправляют лучшей кровью». Бабель разрывает завесу, что скрывает Революцию и ее кровожадных бойцов. В чем разница между одним и другим, между русским и поляком, если нет больше хороших людей?
Затем наступает суббота. И революционер, пришедший ниспровергать прежнюю жизнь, восхищенный добродетелями революции, спрашивает: «Где можно достать еврейский коржик, еврейский стакан чаю и немножко этого отставного бога в стакане чаю?» Негде достать. «Есть рядом харчевня, и хорошие люди торговали в ней, но там уже не кушают, там плачут.» Свой шедевр Бабель завершает словами: «Заходит суббота. Гедали - основатель несбыточного Интернационала - ушел в синагогу молиться».
Выхода нет. Все пропало. Оружие поляка и оружие русского -нет между ними разницы. Сеют хаос, разрушают жизни, уничтожают еврейские общины. И Бабель это понимает.
Отправляясь сражаться за революцию, Илья вынужден был выбирать между верой и политической верностью. И то и другое умирает на глазах у героя.
Бабель описывает смерть Ильи: «Он умер, последний принц, среди стихов, филактерий и портянок. Мы похоронили его на забытой станции. И я, едва вмещающий в древнем теле бури моего воображения, - я принял последний вздох моего брата». «Конармия» завершается мощным аккордом, смертью «брата», смертью еврейских традиций, обитающих в «древнем теле» героя и навеки привязанных к его еврейскому прошлому. Революция уничтожила его надежду. Маймониду и Ленину не место подле друг друга, синтез невозможен, и мир после Революции, о котором мечтал Бабель, мир, олицетворяемый Ильей, мертв.
Таков нерадостный итог попытки совмещения в одной жизни и в одном творчестве когнитивного инсайдера и когнитивного аутсайдера, которую пытался реализовать Исаак Бабель в первой трети ХХ в.
Примечания
1 Mendes-Flohr P.R. The Study of the Jewish Intellectual: A Methodological Prolegomenon // Mendes-Flohr Paul R. Divided Passions: Jewish Intellectuals and The Experience of Modernity. Detroit: Wayne University Press, 1991. Р. 23-53; впервые опубликовано в: Essays in Modern Jewish History: A Tribute to Ben Halpern. East Brunswick, N.J.: Associated University Presses, 1982. Р. 142-173.
2 Примеры такого сходства проанализированы в работе: FrenkelJ. Prophecy and Politics: Socialism, Nationalism and the Russian Jews, 1862-1917. Cambridge: Cambridge University Press, 1981. Р. 81-90, 133-170. Русское издание: Френкель Й. Пророчество и политика. Социализм, Национализм и русские евреи. М.: Мосты культуры, 2006.
3 Veblen T. The Intellectual Pre-eminence of Jews in Modern Europe (1919) // Veblen T. Essays in Our Changing Order / Ed by L. Ardzrooni. N. Y., 1934. P. 229.
4 Cuddihy J.M. The Ordeal of Civility, Freud, Marx, Levi-Strauss, and the Jewish Struggle with Modernity. N. Y.: Basic Books, 1974. P. 5.
5 Simmel G. The Stranger // The Sociology of Georg Simmel / Trans. and ed. by K.H. Wolff. N. Y.: Free Press, 1950. P. 403-408. Цит. по: Mendes-Flohr P.R. Divided Passions. P. 165.
6 В нашей статье, анализирующей раскол в жизни и творчестве Исаака Бабеля, приводится терминология Георга Зиммеля и Пола Мендес-Флора; произведения Бабеля побуждают отказаться от однобокой оценки его трудов в пользу многомерной позиции.
7 King Ch. Odessa: Genius and Death in a City of Dreams. N. Y.; L.: W.W. Norton & Co., 2011, «Введение».
8 Sicher E. Jews in Russian Literature After the October Revolution. Cambridge: Cambridge University Press, 1995. P. 76.
9 Писатели. Автобиографии и портреты современных прозаиков. М., 1925. Ср. также: Мастера современной литературы. Л.: Academia, 1928.
10 По словам Симона Маркиша, хотя Бабель и не соблюдал традиции иудаизма, «но религиозные традиции были неотделимой частью его натуры всегда»: Маркиш С. Русско-еврейская литература и Исаак Бабель // Бабель И. «Детство» и другие рассказы. Тель-Авив, 1989. С. 327.
11 Там же.
12 Справедливости ради необходимо отметить, что Бабель позволял себе и рискованные игры с советской властью, когда тайно сотрудничал с эмигрантским журналом «Социалистический вестник». Об этом см. специально в статье с характерным названием: Флейшман Л. Об одном нераскрытом преступлении Исаака Бабеля // Поэтика. История литературы. Лингвистика. Сборник к 70-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М.: ОГИ, 1999. С. 382-407.
13 Предисловие Натали Бабель (Р. xi-xiii) к: Babel I. The Lonely Years, 1925-1939: Unpublished Stories and Private Correspondence. N. Y.: Farrar, Strauss and Co, 1964.
14 Ibid. P. 189.
15 Первая публикация: «Новый мир», 1931 г. № 10, под заглавием «Из книги "История моей голубятни"», датирован: 1929 г.
16 Частная беседа с проф. Рут Р. Вайс, Израиль, май 2012 г. Важные сведения о Бабеле из известной книги Рут Вайс русский читатель может получить из: Вайс Р. Современный еврейский литературный канон. Путешествие по языкам и странам. М.: Мосты культуры, 2008. С. 157-168 и далее по указателю. Там же см. сравнение судьбы Бабеля с судьбой идишского писателя Мойше Кульбака и русского писателя Василия Гроссмана. Продолжение этой темы в ивритской литературе см.: Бар-таль И. Казак и бедуин: новый мир национальных образов. (Казак и бедуин, новые образы еврейского национализма) // Вестник Еврейского университета. 2001. № 24. С. 263-278.
17 Вайс Р. Указ. соч. С. 172.
18 Hetenyi Zs. In a Maelstrom: The History of Russian-Jewish Prose (1860-
1940). Budapest; N. Y.: Central European University Press, 2008. P. 179.
19 Ibid. P. 180-181.
