CC BY
40
УДК 821.161.1
DOI: 10.31249/litzhur/2023.60.07
А.М. Ранчин
© Ранчин А.М., 2023
ИРОНИЧЕСКИЕ ПАРАДОКСЫ В «ГЕРОЕ НАШЕГО ВРЕМЕНИ»
Аннотация. Предметом анализа в настоящей статье являются нарративные парадоксы поэтики романа «Герой нашего времени», проявляющиеся в его коммуникативной структуре. Между оценками Печорина в авторском предисловии к второму изданию романа и в предисловии вымышленного автора к дневнику героя существуют противоречия и серьезные различия. Автор предисловия к дневнику» называет центрального персонажа «героем нашего времени», но не исключает того, что такое определение выражает «злую иронию». Слово «ирония» характеризует не только относительность и спорность мнения нарратора о Печорине, но и интерпретацию образа главного героя и авторскую позицию во всем тексте романа. Эта ирония основана на конфликте эксплицитного и имплицитного смыслов, ни один из которых не является абсолютным и окончательным. Так же иронично определение дневника Печорина как «истории души»: истории формирования и развития «я» Печорина здесь нет. Лермонтовские парадоксы являются своеобразными примерами так называемой романтической иронии.
Ключевые слова: М.Ю. Лермонтов; «Герой нашего времени»; коммуникативная структура; нарративные парадоксы; ирония; точка зрения; романтизм.
Получено: 12.02.2023 Принято к печати: 10.03.2023
Информация об авторе: Ранчин Андрей Михайлович, доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, 1-й корпус гуманитарных факультетов МГУ им. М.В. Ломоносова, Ленинские горы, ГСП-1, 119991, Москва, Россия. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-0414-5106
E-mail: [email protected]
Для цитирования: Ранчин А.М. Иронические парадоксы в «Герое нашего времени» // Литературоведческий журнал. 2023. № 2(60). С. 130-147. DOI: 10.31249/litzhur/2023.60.07
Andrei M. Ranchin
© Ranchin A.M., 2023
IRONIC PARADOXES IN A HERO OF OUR TIME
Abstract. The subject of analysis in this article is the narrative paradoxes of the poetics of the novel A Hero of Our Time, manifested in its communicative structure. There are contradictions and serious differences between assessments of Pechorin in the author's preface to the second edition of the novel and in the fictional author's preface to the hero's diary. The fictive author of the preface to the diary calls the central character "a hero of our time", but does not exclude the possibility that such a definition expresses "evil irony". The word "irony" characterizes not only the relativity and controversy of the narrator's opinion about Pechorin, but also the interpretation of the image of the protagonist and the author's position throughout the text of the novel. This irony is based on the conflict between explicit and implicit meanings, neither of which is absolute and final. The definition of Pechorin's diary as a "history of the soul" is also ironic: there is no history of the formation and development of Pechorin's "I" in his notes. Lermontov's paradoxes are original examples of the so-called romantic irony.
Keywords: M.Yu. Lermontov; A Hero of Our Time; communicative structure; narrative paradoxes; irony; point of view; romanticism.
Received: 12.02.2023 Accepted: 10.03.2023
Information about the author: Andrei M. Ranchin, DSc in Philology, Professor of the Department of the History of Russian Literature, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University, 1st building of humanitarian faculties, Lomonosov Moscow State University, Leninskie Gory, GSP-1, 119991, Moscow, Russia. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-0414-5106
E-mail: [email protected]
For citation: Ranchin, A.M. "Ironic Paradoxes in A Hero of Our Time". Literaturovedcheskii zhurnal, no. 2(60), 2023, pp. 130-147. (In Russ.) DOI: 10.31249/litzhur/2023.60.07
Нижеследующий текст посвящен исключительно нарративным парадоксам поэтики романа «Герой нашего времени», прояв-
ляющимся в его коммуникативной структуре1, - в оценке главного героя и в соотношении точек зрения повествователя - вымышленного автора глав-повестей «Бэла», «Максим Максимыч» и предисловия к «Журналу Печорина» - и автора реального. Парадоксальность печоринского характера, постоянно отмечавшаяся писавшими о лермонтовском романе, в статье не рассматривается.
Разъяснения требует и использование термина «ирония». Ирония понимается мною не как отдельный прием, не как использование изолированного тропа, а как вид модуса2 или пафоса, характеризующий отношение к объекту, в роли которого может выступать некое лицо, философическое суждение или литературное произведение. Такое понимание иронии основывается на ее трактовке, принадлежащей В. Янкелевичу и развитой И.А. Оси-новской: это скорее философская, чем риторическая категория, характеризующая относительность любого суждения о бытии, о мире3. В связи с этим уместно вспомнить также замечание Н. Фрая: «Иронический писатель-беллетрист, таким образом, возражает самому себе, выступает против самого себя (deprecates himself) и, подобно Сократу, делает вид, что ничего не знает, даже то, что он ироничен» [20, р. 40]. В. Янкелевич метафорически определил ироника как путешественника, странника во времени и пространстве, подобно «ярмарочному артисту», обладающего лишь «временным жилищем», а «ироническую жизнь охарактеризовал как «непрерывное путешествие от модальности к модальности и от категории к категории» [21, p. 154; ср. 19, с. 113].
В «Герое нашего времени» М.Ю. Лермонтова имеются три повествователя. Первый из них, являющийся нарратором первого уровня4, - путешественник - собеседник Максима Максимыча, которому приписано авторство глав-повестей «Бэла» и «Максим Максимыч» и предисловия к дневнику Печорина. Второй (нар-ратор второго уровня) - штабс-капитан, в уста которого вложен рассказ о Печорине в повести «Бэла». Третий - сам Григорий Александрович Печорин - вымышленный автор «Журнала», со-
1 О понятии «коммуникативная структура» см.: [16, с. 39].
2 Ср. понятие «ironic mode» у Н. Фрая, впрочем, понимающего ирони-
ческий модус и иронию более широко, чем я: [20, p. 40-49, 60-66, 321-324].
4 См.: [21, p. 152-153; 19, с. 113; 6, с. 84-86]. 4 Используется терминология В. Шмида; см.: [16].
держащего главы-повести «Тамань», «Княжна Мери» и «Фаталист». Условно его можно назвать еще одним нарратором второго уровня: хотя атрибутируемый Печорину повествовательный пласт и не является устным рассказом, воспроизводимым писателем-путешественником, этот литератор выступает в роли публикатора печоринского дневника.
Традиционно вымышленный автор первых двух повестей и предисловия к «Журналу» главного героя воспринимается как выразитель позиции автора настоящего - т.е. самого Лермонтова. Такое представление обусловлено не только биографическим сходством этого персонажа и его создателя (оба писатели, оба сосланы на Кавказ), но и принадлежностью путешествующему литератору проницательных психологических наблюдений, сделанных на основании анализа внешности и поведения Печорина (глава «Максим Максимыч»). Показательны также семантические совпадения высказываний о Печорине из предисловия к «Журналу» и из предисловия к тексту второго издания всего романа, которое является «прямым» авторским текстом, не передоверенным кому-либо из повествователей. Оба, и автор настоящий, и созданный им автор фиктивный, отмечают типичность главного героя. Показателен и отказ писателя от подзаголовка «Из записок офицера о Кавказе», который имелся в первом, отдельном издании повести «Бэла» в 3-м номере «Отечественных записок» за 1839 год5. Такой подзаголовок указывал именно на различие между «я» автора и «я» нарра-тора, и подобное указание встречалось в повестях лермонтовского времени. (Как пример можно упомянуть повесть А.А. Бестужева-Марлинского «Латник. Рассказ партизанского офицера».)
Не случайно Б.М. Эйхенбаум, ни в коей мере не склонный к «наивно-реалистическому» восприятию художественной словесности, тем не менее неоднократно называл нарратора первого уровня просто автором, тем самым словно отождествляя его с подлинным создателем романа: «Вместо обычной временной последовательности, в которой располагается жизнь героя, мы имеем последовательность другую, - связанную не с героем, а с автором: от его встречи с Максимом Максимычем - к рассказу о Печорине, от рассказа - к случайной встрече с ним, от встречи - к его
5 См.: [4, т. 6, с. 257].
"журналу". Конструктивную роль играет последовательность второстепенная (история знакомства автора с героем)» [18, с. 148]; в повести «Максим Максимыч» «происходит встреча автора со своим героем - сцена достаточно острая своей формальной парадоксальностью, но столь обоснованная Лермонтовым, что из приема, характерного для игры с формой, она превращается здесь в естественное, мотивированное всем ходом событий положение» [18, с. 151].
Однако в реальности соотношение автора действительного и автора вымышленного, странствующего литератора, представляется намного более сложным. Прежде всего, трактовка фигуры Печорина в двух предисловиях далеко не одинакова. В предисловии к роману о Печорине сказано: «Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии» [4, т. 6, с. 203]. А в предисловии к дневнику Печорина говорится: «Может быть, некоторые читатели захотят узнать мое мнение о характере Печорина? - Мой ответ - заглавие этой книги. - "Да это злая ирония!" скажут они. - Не знаю» [4, т. 6, с. 249]. В обоих случаях декларируется типичность центрального персонажа для своего времени. Однако в предисловии автора, оспаривающего мнение критиков (С.О. Бурачка и С.П. Шевырёва) о неправдоподобии печоринского характера, эта декларация абсолютно серьезна и недвусмысленна. Иное дело - предисловие путешествующего повествователя: свой ответ он оценивает и как потенциально серьезный, и как потенциально иронический. Слово «герой» в высказывании повествователя употреблено, конечно, не в значении 'человек, отличившийся великими подвигами или самоотвержением', а в значении 'в поэмах, романах и повестях: главное лицо, о котором повествуется'6, но трактованном метафорически. Таким образом, типичность Печорина нарратором сначала утверждается, а потом ставится под сомнение. Соотнесенность двух предисловий - не согласие мнений автора и повествователя, а напряженный, потенциально конфликтный диалог. Слово «ирония», употребленное в предисловии к дневнику Печорина, очень важно: оно характеризует не только относительность и спорность мнения
6 Значения приводятся по: [10, т. 1, с. 259].
нарратора о Печорине, но и интерпретацию образа главного героя и авторскую позицию во всем тексте романа. Ирония эта - особенная: она основана не на противоречии между внешним (отвергаемым) и глубинным (истинным, бесспорно серьезным) смыслами, а на конфликте эксплицитного и имплицитного смыслов, ни один из которых не является абсолютным и окончательным.
Иронически подано и содержащееся в предисловии к дневнику знаменитое высказывание вымышленного автора романа: «Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она - следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже тот недостаток, что он читал ее своим друзьям» [4, т. 6, с. 249].
Иронические обертона слышны уже в первой фразе процитированного фрагмента: ведь у публикатора печоринского дневника нет никаких бесспорных данных для того, чтобы судить об искренности его автора. Действительно, Печорин признается в «слабостях» и «пороках», нелицеприятно анализирует малопривлекательные или темные черты своей души. Однако центральный персонаж не до конца искренен даже сам с собой, о чем свидетельствует анализ причин, заставивших его плакать после тщетной попытки догнать Веру, которую увез муж, прознавший о ее измене: «Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок» [4, т. 6, с. 334]. Признаться себе в том, что эти слезы - проявление сильной привязанности к потерянной женщине и вызванного этой потерей отчаяния, Печорин не может. Скрывает от самого себя и не поверяет бумаге главный герой романа и тяжелое чувство, порожденное убийством Грушницкого: автор дневника ограничивается отстраненным описанием собственной психофизической реакции: «Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза» и сдержанными фразами: «Вид человека был бы мне тягостен: я хотел
быть один. Бросив поводья и опустив голову на грудь, я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе незнакомом» [4, т. 6, с. 331].
За иронию, скрытую в характеристике печоринского дневника как искреннего психологического документа, ответственен, очевидно, не вымышленный автор предисловия к «Журналу Печорина», а подлинный создатель романа. В целом дневник действительно является свидетельством откровенного и местами беспощадного самоанализа, и некоторое несоответствие печоринских записей и их оценки нарратором может обнаружить только очень пристальный и внимательный взгляд.
Иное дело - знаменитая фраза «История души человеческой <...> едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа», ставшая общим местом школьных и вступительных сочи-нений7. Из-за эффектной афористичности этого суждения не замечается его неадекватность тексту печоринского дневника: в «Журнале Печорина» нет никакой «истории души»; характер героя не развивается, а прошлое, обстоятельства, сформировавшие его личность, даже не упомянуты. «Биография героя предстает в нескольких кульминационных точках, предыстория исключена, на нее сделан лишь намек; характер не развивается, а раскрывается, причем не до конца, что также связывает его с романтической традицией. Социальный фактор, детерминирующий поведение личности, учтен Лермонтовым, однако центр тяжести перенесен на результат - саму личность, им сформированную» [2, с. 617]. Слово «история» здесь совершенно неуместно, и эта неуместность становится особенно явной при сравнении с «Исповедью» Ж.-Ж. Руссо, который действительно описал историю формирования и развитию своего «я»8. Неуместность характеристики «история души» в применении к дневнику Печорина настолько очевидна, что вложенную в нее иронию можно приписать не только автору романа,
7 Показательно, что И.Н. Сухих выделил это высказывание курсивом, цитируя фрагмент романа в очерке истории русской литературы, адресованном самому широкому кругу читателей; см.: [11, с. 563].
8 При этом, как давно заметил И.Н. Розанов, «"Исповедь" Руссо, очевидно, относилась к разряду таких сочинений, которые особенно ценились Лермонтовым, как отвечающие направлению его собственного таланта: ведь, с ранних лет анализ своего "я", своей собственной личности играл большую роль у Лермонтова, составляя, в сущности говоря, центр его творчества» [9, с. 357-358].
но и нарратору - автору предисловия к «Журналу». Печорин живет вне истории - даже личной, персональной. Его характер и его отношение к миру статичны, неизменны. Кроме того, понятие «история» предполагает объяснение перемен, развития. А прошлое Печорина покрыто мраком тайны, его душа остается во многом неразгаданной. Накануне дуэли он записал в дневник: «И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле... Одни скажут: он был добрый малый, другие - мерзавец!.. И то и другое будет ложно» [4, т. 6, с. 322]. А еще лермонтовский «странный человек» однажды заметил: «.у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю» [4, т. 6, с. 231]. Не знает этого и автор - не узнают и читатели.
Между тем парадоксальным образом смысл, заключенный в придаточных предложениях суждения о Печорине из предисловия к его «Журналу»: «особенно когда она - следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление» - дневнику главного героя как раз полностью соответствует9. «Истории души» в «Журнале...» нет, но дневник - действительно пример такого самоанализа, исповедь, обращенная к себе самому.
Противопоставление «Журнала Печорина» «Исповеди» Руссо также одновременно проникнуто иронией и серьезно. По глубине рефлексии печоринский дневник превосходит автобиографию чувствительного швейцарца, к тому же он и вправду написан без оглядки на мнение возможных читателей и таковых не предполагает. Однако в отличие от Руссо Печорин - вымышленный персонаж, литературная фикция, и, соответственно, антитеза: литературно обработанная и потому не вполне искренняя «Исповедь» ^ написанный для печати и потому абсолютно достоверный «Журнал.» -
9 В рукописи глава-повесть «Максим Максимыч» завершалась фрагментом, сообщавшим, что Печорин готовил свой дневник для издания: «Я пересмотрел записки Печорина и заметил по некоторым местам, что он готовил их к печати, без чего, конечно, я не решился бы употребить во зло доверенность штабс-капитана. - В самом деле, Печорин в некоторых местах обращается к читателям; вы это сами увидите, если то, что вы об нем знаете, не отбило у вас охоту узнать его короче» [4, т. 6, с. 570]. Но, публикуя роман, Лермонтов этот абзац убрал.
приобретает несомненно иронический смысл. Поскольку нарратор, как и главный герой, принадлежит вымышленному художественному миру романа и для повествователя Печорин - реальный человек, а не литературный персонаж, этот иронический смысл принадлежит не ему, а автору.
О том, что точка зрения нарратора первого уровня в плане оценки10 отнюдь не является истиной в последней инстанции, а подсвечена авторской иронией, свидетельствует его реакция на переживания несчастного штабс-капитана, раздосадованного явным равнодушием Печорина, не поспешившего встретиться с бывшим начальником и, как кажется Максиму Максимычу, другом: «.инвалид принес кипящий самовар и чайник. - "Максим Максимыч, не хотите ли чаю?" - закричал я ему в окно.
- Благодарствуйте; что-то не хочется.
- Эй выпейте! Смотрите, ведь уж поздно, холодно.
- Ничего, благодарствуйте...
- Ну, как угодно! - Я стал пить чай один; минут через десять входит мой старик: - "А ведь вы правы; все лучше выпить чайку, -да я все ждал. Уж человек его давно к нему пошел, да, видно, что-нибудь задержало".
Он наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй и ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве: явно было, что старика огорчало небрежение Печорина, и тем более, что он мне недавно говорил о своей с ним дружбе, и еще час тому назад был уверен, что он прибежит, как только услышит его имя.
Уже было поздно и темно, когда я снова отворил окно и стал звать Максима Максимыча, говоря, что пора спать; он что-то пробормотал сквозь зубы; я повторил приглашение, - он ничего не отвечал.
Я лег на диван, завернувшись в шинель и оставив свечу на лежанке, скоро задремал и проспал бы покойно, если б, уж очень поздно, Максим Максимыч, взойдя в комнату, не разбудил меня. Он бросил трубку на стол, стал ходить по комнате, шевырять в печи, наконец лег, но долго кашлял, плевал, ворочался.
- Не клопы ли вас кусают? - спросил я.
- Да, клопы. - отвечал он, тяжело вздохнув» [4, с. 241-242].
10 Использую терминологию Б.А. Успенского; см.: [12, с. 16-26].
Не только читателям, но и повествователю должно быть совершенно очевидно, что беспокойство и бессонница штабс-капитана вызваны вовсе не клопами. Реплика нарратора выглядит вопиюще бестактной и неуместной. На ее фоне осуждение им черствости Печорина, проявленной при встрече с Максимом Макси-мычем11, не должно, вопреки распространенной трактовке12, приниматься за выражение авторской оценки. Если главный герой романа и проявляет эгоистичное равнодушие к былому знакомцу, то не рассказчику этой истории его судить: повествователь в этом отношении не лучше того, о ком пишет. К тому же абсолютность правоты нарратора опровергается заинтересованной реакцией Печорина на известие о скором приходе бывшего сослуживца: «- Ах, точно! - быстро отвечал он: - мне вчера говорили; но где же он?» [4, т. 6, с. 244]. Сухость, проявленная при появлении штабс-капитана (главный герой «довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку» [4, т. 6, с. 245]), сама по себе ни о чем еще не свидетельствует: из дальнейшего повествования мы узнаем, что Печорин способен внешне проявлять дружеское расположение к людям, ему неприятным и антипатичным (к Груш-ницкому) и холодно прощаться с совсем не безразличными и по-своему дорогими ему (с доктором Вернером). Конечно, нежданная встреча с добрым, радушным, но душевно далеким и духовно ограниченным Максимом Максимычем не может вызвать в эгоистичном Печорине радости. Однако в минутной беседе черствость и непонимание проявляет не только молодой эгоист, но и пожилой
11 Ср.: «...бедный старик, в первый раз от роду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, - и как же он был награжден!»; «Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты <...> хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими. Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется...» [4, т. 6, с. 347].
12 Ограничусь лишь одним из множества примеров - цитатой из монографии Е.Н. Михайловой: «Интонация лермонтовского повествования не оставляет сомнений, - она вся пронизана глубоким состраданием к оскорбленным человеческим чувствам Максима Максимыча. Всем распределением красок в новелле Лермонтов подчеркивает правду, красоту, человечность переживаний Максима Максимыча и оскорбительную, возмущающую сердце несправедливость нанесенных ему обид» [5, с. 282].
добряк: штабс-капитан бестактно напоминает о Бэле, смерть которой главный герой романа пережил тяжело и напоминание о которой ему, конечно, тягостно. Зевок, который дается бывшему возлюбленному горской княжны «принужденно», проступившая на лице легкая бледность и жест, несомненно призванный скрыть сильное чувство, отразившееся в глазах («Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся»), об этом явно свидетельствуют. И наконец, как подметил И.Н. Сухих, «отказавшись от объятий в начале встречи, Печорин все-таки сам обнимает старика при расставании (а прошло всего несколько минут)» [11, с. 562]. Для сдержанного и скрытного Печорина такое проявление чувств значит очень много13.
Вкладывает ли сам нарратор иронию в сочувственные слова о Максиме Максимыче или же за иронические обертона, обнаруживающиеся при сопоставлении этих замечаний с репликой о клопах, ответствен только автор, а повествователь неуместности этой реплики не замечает? Более логичной представляется вторая трактовка. Но в таком случае путешественник, освобождаясь от подозрений в лицемерии и сознательной жестокости, оказывается до некоторой степени двойником осуждаемого им Печорина, проявляя, по крайней мере внешне, толстокожесть и бестактность по отношению к несчастному старику - причем совершенно немотивированные.
Итак, не только в предисловии к дневнику центрального героя, но и в главе «Максим Максимыч» нарратор не выступает в роли выразителя авторской точки зрения: его оценка произошедшего не совпадает с позицией автора и трактована иронически.
Еще один иронический эффект, но связанный не с оценкой героя, а с нарративной стратегией автора, появился во втором издании романа (1841) благодаря публикации уже процитированного выше авторского предисловия к книге. Упоминавшееся выше сходство некоторых черт нарратора первого уровня с реальным Лермонтовым таило в себе возможность мистифицирующего отождествления этого повествователя с самим автором. Но после появления предисловия, в котором Лермонтов спорил с критическими откликами на первое издание, произошло взаимное наложе-
13 См. подробный разбор эпизода в моей статье [8].
ние «я» автора и «я» нарратора. Вступать в полемику с критиками его книги мог только настоящий создатель романа, а не нарратор, которому приписаны «Бэла», «Максим Максимыч» и предисловие к печоринским запискам. Но при этом оба в тексте романа были обозначены местоимением «я», некоторые биографические черты и того и другого совпадали, а главное - предисловие ко всему роману, написанное непосредственно автором реальным, корреспондировало со вступлением к «Журналу Печорина», принадлежащим автору вымышленному.
Но этим литературная игра Лермонтова не ограничивалась: включая во второе издание романа новое предисловие, в котором он доказывал, что Печорин реален как тип, как портрет поколения, писатель одновременно самим фактом публикации этого предисловия словно утверждал: Печорин реален как личность, я сам с ним встречался. Но вместе с тем добавление к тексту романа авторского предисловия создавало парадокс, противоречие со свидетельствами о Печорине, приписанными нарратору-путешествен-нику. Автор вымышленный представлял читателю Печорина как реальное лицо. Автор подлинный указывал на типичность «героя нашего времени» как собирательного образа и тем самым отрицал его действительное существование как единичного человека: «Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии» [4, VI, с. 203]. Естественно, публикация якобы реального дневника Печорина, равно как и встреча с ним нарратора, - не более чем литературные конвенции, и Лермонтов не стремился мистифицировать читателя и убедить в том, что «герой нашего времени» и вправду существовал. Однако интерференция, наложение друг на друга «я» нарратора и «я» автора, прямым высказыванием которого является предисловие ко второму изданию книги, делали нарративную литературную игру чрезвычайно сложной и нетривиальной, а границы между реальностью и вымыслом относительными. Это, по-видимому, самый яркий пример лермонтовского иронического парадоксализма.
Литературным прецедентом и образцом в этом отношении для Лермонтова могла быть повесть немецкого писателя Адальберта фон Шамиссо «Необычайная история Петера Шлемиля» (Peter Schlemihl's Wundersame Geschichte, 1814). Герой этого фан-
тастического произведения, заключивший сделку с дьяволом и продающий собственную тень, - знакомец автора, который пишет о нем своему приятелю Эдуарду Гитцигу: «Ты никого не забываешь и верно помнишь еще Петра Шлемиля, которого в былые годы видел ты у меня раза два: долговязого парня, которого считали бездарным за неловкость и ленивым за медленность. Я любил его. Не может быть, чтобы ты забыл, как тешились мы над ним сонетами и как на одном литературном чае, на который привез я его, он, не выждав чтения моих стихов, заснул в то время, как я их писал» [13, с. 1-11]. Вместо условных литературных писем с фиктивными адресантами и адресатами Шамиссо использует форму писем реальных адресантов к реальным адресатам: от Шамиссо к Гитцигу, от Фуке к Гитцигу, от Гитцига к Фуке, с точными датами и указанием мест написания. При этом основной текст повести, содержащий фантастические мотивы, приписан самому Шлемилю в качестве сочиненной им повести. Можно провести параллели: Шамиссо и Лермонтов, Шлемиль как автор повести и Печорин как автор «Журнала». У Лермонтова «как-бы-автор» («странствующий офицер») встречает героя в повести «Максим Максимыч» и изучает его. У Шамиссо герой в своем сочинении обращается к автору: «И теперь еще живу я так, любезный Шамиссо» [13, с. 146].
И Лермонтов, и Шамиссо представляют персонажей-рассказчиков как реальных лиц, с помощью экстраординарных средств как бы побуждая читателей признать подлинность фикциональ-ного. Оба писателя не стремились мистифицировать читателя, убедив в реальном существовании персонажей, а создавали игровую, ироническую установку на формирование иллюзии такого существования. Однако сама история Шлемиля, лишившегося собственной тени и затем отправившегося в невероятные странствия, в отличие от жизненной истории Печорина совершенно фантастична.
Таковы главные иронические парадоксы, проявляющиеся в коммуникативной структуре лермонтовского романа. Ирония в «Герое нашего времени» не ограничивается этим пластом текста, она распространяется и на событийный уровень, представая насмешкой самой жизни. Печорин почти всегда (кроме приключения с «ундиной») достигает своих целей: влюбляет в себя княжну Мери Лиговскую и уничтожает антагониста Грушницкого - сначала морально, а сразу вслед за тем и физически, добивается любви пре-
красной горянки Бэлы. Однако все эти «победы» не приносят ему ни радости, ни даже настоящего удовлетворения и не придают его жизни смысл. Печорин удачлив в поединке со смертью: он не только уцелел в крайне опасной дуэли, но и вышел невредимым из испытания судьбы. Однако все это только для того, чтобы прозаически-обыденно умереть на обратном пути из бесцельного путешествия в Персию. Но это уже другая тема.
Лермонтовские иронические парадоксы являются своеобразными проявлениями так называемой романтической иронии, концепция которой была разработана немецкими философами и литераторами на рубеже ХУШ-Х1Х вв. По определению А. Мэллор, с позиции романтической иронии «Вселенная основана на хаосе и непостижимости, а не на божественной телеологии» [22, р. VII]. Комическое в понимании романтиков, как его определяет Н. Гарт-ман, - это ситуация, когда человек «трагикомически не осознает самого себя в сущности мира» [3, с. 580]. Ф. Шлегель рассматривал иронию как нечто большее, чем риторический прием, - как философскую категорию: «Философия - это подлинная родина иронии, которую можно было бы назвать логической красотой». Он утверждал: «Ирония есть форма парадоксального. Парадоксально все, что одновременно хорошее и значительное» и трактовал такой род иронии как «трансцендентальную буффонаду» [15, с. 283, 284]. Как интерпретирует высказывания немецкого романтика К.М. Шили-хина: «.романтическая ирония - это уже не просто риторический инструмент или стилистический прием, но способ философского отношения к миру и проявления творческой субъективности художника»; «Парадоксальность мира, по мнению Шлегеля, можно постигнуть только через двойственное отношение, каким и является ирония» [14, с. 40, 41]. Обобщенная характеристика шлеге-левского понимания иронии выглядит так: «.ироническое по Шлегелю - это то, что совмещает противоположности или разлагает на противоположности казавшееся до этого единым. Иронический взгляд обнаруживает, что мир состоит из вещей, в которых неведомым образом соединены полные противоположности ("абсолютный синтез абсолютных антитез")» [1, с. 320]14.
14 О романтической иронии см. также, например: [7, 17].
Представляется плодотворным сопоставление лермонтовского иронического парадоксализма с теорией и практикой немецких романтиков. Так же желательным было бы рассмотрение этой особенности «Героя нашего времени» в контексте современной Лермонтову русской прозы.
Список литературы
1. Биченко С.Г. Романтическая ирония в философии // Энциклопедия гуманитарных наук. 2012. № 2. С. 319-322.
2. ВацуроВ.Э. О Лермонтове: Работы разных лет / сост.: Т. Селезнева, А. Немзер. М.: Новое издательство, 2008. 716 с.
3. Гартман Н. Эстетика / пер с нем. Т.С. Батищевой, А.С. Дерюгиной, Е.В. Касьяновой, М.К. Мамардашвили; под ред. А.С. Васильева. Киев: Ника-Центр, 2004. 641 с.
4. ЛермонтовМ.Ю. Собрание сочинений: в 6 т. / ред. Н.Ф. Бельчиков, Б.П. Городецкий, Б.В. Томашевский. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954-1957.
5. МихайловаЕ.Н. Проза Лермонтова / отв. ред. С.А. Андреев-Кривич. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957. 383 с.
6. Осиновская И.А. Ирония и Эрос. Поэтика образного поля. М.: РОССПЭН, 2007. 210 с.
7. Пигулевский В.О. Ирония и вымысел: от романтизма к постмодернизму: научное издание. Ростов-на-Дону: Фолиант, 2002. 418 с.
8. Ранчин А.М. «Черствый» Печорин: об одном эпизоде и об авторской позиции в романе «Герой нашего времени» // Литературоведческий журнал. 2014. № 35. С. 56-70.
9. Розанов И.Н. Байронические мотивы в творчестве Лермонтова // Венок М.Ю. Лермонтову: Юбилейный сборник. М.; Пг.: Издание Т-ва «В.В. Думнов, наследники бр. Салаевых», 1914. С. 343-384.
10. Словарь церковно-славянского и русского языка, составленный Вторым отделением императорской Академии наук. СПб.: В типографии императорской Академии наук, 1847. Т. 1-4.
11. Сухих И. Русская литература для всех: от «Слова о полку Игореве» до Лермонтова: Классное чтение! М.: КоЛиБри, 2021. 608 с.
12. Успенский Б.А. Поэтика композиции: Структура художественного текста и типология композиционной формы. М.: Искусство, 1970. 228 с.
13. <ШамиссоА.> Чудные похождения Петра Шлемиля, сочинение Аделберта фон Шамиссо / с четвертого издания перев. Лев Самойлов. СПб.: В привилегированной типографии Фишера, 1841. XI+146 с.
14. Шилихина К.М. Дискурсивная практика иронии: когнитивный, семантический и прагматический аспекты: дис. ... д-ра филол. наук. Воронеж, 2014. 399 с.
15. Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика: в 2 т. / вступит. ст., сост., пер. с нем. Ю.Н. Попова М.: Искусство, 1983.
16. Шмид В. Нарратология. М.: Языки славянской культуры, 2003. 312 с.
17. Шумкова Т.Л. Ирония в русской литературе первой половины XIX века в свете традиций немецкого романтизма: монография. 3-е изд. Нижневартовск: Изд-во Нижневарт. гуманит. ун-та, 2009. 370 с.
18. Эйхенбаум Б. Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки. Л.: Государственное издательство, 1924. 168 с.
19. Янкелевич В. Ирония. Прощение / пер. с фр. и посл. В.В. Большакова, Б.М. Скуратова; примеч. В.В. Большакова, И.И. Рощиной, Б.М. Скуратова. М.: Республика, 2004. 335 с.
20. Frye N. Anatomy of Criticism: Four Essays. 10 th print. Princeton and Oxford: Princeton University Press, 1990. 383 p.
21. Jankelevitch V. L'Ironie. Paris: Flammarion, 1964. 203 p.
22. MellorA.K. English Romantic Irony. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1980. IX+219 р.
References
1. Bichenko, S.G. "Romanticheskaya ironiya v filosofii" ["Romantic Irony in Philosophy"]. Entsiklopediya gumanitarnykh nauk, no. 2, 2012, pp. 319-322. (In Russ.)
2. Vatsuro, V.E. O Lermontove: Raboty raznykh let [About Lermontov. Works of Different Years], comp. by T. Selezneva, A. Nemzer. Moscow, Novoe izdatel'stvo Publ., 2008, 716 p. (In Russ.)
3. Gartman, N. Estetika [Aesthetics], transl. from German by T.S. Batishcheva, A.S. Deryugina, E.V. Kas'yanova, M.K Mamardashvili, ed. A.S. Vasil'ev. Kiev, Nika-Tsentr Publ., 2004, 641 p. (In Russ.)
4. Lermontov, M.Yu. Sobranie sochinenii [Collected Works]: in 6 vols, eds. N.F. Bel'chikov, B.P. Gorodetskii, B.V. Tomashevskii. Moscow; Leningrad, AN SSSR Publ., 1954-1957. (In Russ.)
146
А.М. PamuH
5. Mikhailova, E.N. Proza Lermontova [Lermontov 's Prose], ed. S.A. Andreev-Krivich. Moscow, Gosudarstvennoe izdatel'stvo khudozhestvennoi literatury Publ., 1957, 383 p. (In Russ.)
6. Osinovskaya, I.A. Ironiya i Eros. Poetika obraznogo polya [Irony and Eros. Poetics of the Figurative Field]. Moscow, ROSSPEN Publ., 2007, 210 p. (In Russ.)
7. Pigulevskii, V.O. Ironiya i vymysel. Ot romantizma k postmodernizmu: nauchnoe izdanie [Irony and Fiction. From Romanticism to Postmodernism: Scientific Edition]. Rostov-na-Donu, Foliant Publ., 2002, 418 p. (In Russ.)
8. Ranchin, A.M. "'Cherstvyi'" Pechorin: ob odnom epizode i ob avtorskoi pozitsii v romane 'Geroi nashego vremeni'" ["'Callous' Pechorin: about One Episode and about the Author's Position in the Novel 'A Hero of Our Time'"]. Literaturoved-cheskii zhurnal, no. 35, 2014, pp. 56-70. (In Russ.)
9. Rozanov, I.N. "Baironicheskie motivy v tvorchestve Lermontova" ["Byronic motifs in the work of Lermontov"]. Venok M.Yu. Lermontovu. Yubileinyi sbornik [Garland to Lermontov. Anniversary Collection]. Moscow; Petrograd, Izdanie T-va "V.V. Dumnov, nasledniki br. Salaevykh" Publ., 1914, pp. 343-384. (In Russ.)
10. Slovar' tserkovno-slavyanskogo i russkogo yazyka, sostavlennyi Vtorym otdeleniem imperatorskoi Akademii nauk [Dictionary of Church Slavonic and Russian, Compiled by the Second Department of the Imperial Academy of Sciences]. St Petersburg, V tipografii imperatorskoi Akademii nauk Publ., 1847, vol. 1-4. (In Russ.)
11. Sukhikh, I. Russkaya literatura dlya vsekh. Ot "Slova o polku Igoreve" do Lermontova, Klassnoe chtenie! [Russian Literature for Everyone. From "The Tale of Igor's Campaign" to Lermontov. Cool Reading!] Moscow, KoLiBri Publ., 2021, 608 p. (In Russ.)
12. Uspenskii, B.A. Poetika kompozitsii. Struktura khudozhestvennogo teksta i tipo-logiya kompozitsionnoi formy [Poetics of Composition. The Structure of a Literary Text and the Typology of Compositional Form]. Moscow, Iskusstvo Publ., 1970, 228 p. (In Russ.)
13. <Shamisso, A.> Chudnye pokhozhdeniya Petra Shlemilya, sochinenie Adelberta fon Shamisso [The Wonderful Adventures of Peter Schlemil, the Work of Adelbert von Chamisso], transl. from the 4 th edition by Lev Samoilov. St Peresburg, V privile-girovannoi tipografii Fishera Publ., 1841, XI+146 p. (In Russ.)
14. Shilikhina, K.M. Diskursivnaya praktika ironii. Kognitivnyi, semanticheskii i pragmaticheskii aspekty. Dissertatsiya na soiskanie uchenoi stepeni doktora filo-logicheskikh nauk [Discursive Practice of Irony. Cognitive, Semantic and Pragmatic Aspects. Dissertation for the Degree of Doctor of Philology]. Voronezh, 2014, 399 p. (In Russ.)
15. Shlegel', F. Estetika. Filosofiya. Kritika [Aesthetics. Philosophy. Criticism], in 2 vols, preface, comp., transl. from German by Yu.N. Popov. Moscow, Iskusstvo Publ., 1983. (In Russ.)
16. Shmid V. Narratologiya [Narratology]. Moscow, Yazyki slavyanskoi kul'tury Publ., 2003, 312 p. (In Russ.)
17. Shumkova, T.L. Ironiya v russkoi literature pervoi poloviny XIX veka v svete tra-ditsii nemetskogo romantizma: Monografiya. [Irony in Russian Literature of the First Half of the 19,h Century in the Light of the Traditions of German Romanticism: Monograph]. 3 rd ed. Nizhnevartovsk, Izdatel'stvo Nizhnevartogo gumanitar-nogo universiteta Publ., 2009, 370 p. (In Russ.)
18. Eikhenbaum, B. Lermontov. Opyt istoriko-literaturnoi otsenki [Lermontov. The Experience of Historical and Literary Evaluation]. Leningrad, Gosudarstvennoe izdatel'stvo Publ., 1924, 168 p. (In Russ.)
19. Yankelevich, V. Ironiya. Proshchenie [Irony. Forgiveness], transl. from French and afteeword by V.V. Bol'shakov, B.M. Skuratov; comm. by V.V. Bol'shakov, I.I. Roshchina, B.M. Skuratov. Moscow, Respublika Publ., 2004, 335 p. (In Russ.)
20. Frye, N. Anatomy of criticism. Four Essays. 10 th print. Princeton and Oxford, Princeton University Press, 1990, 383 p. (In English)
21. Jankelevitch, V. L'Ironie [Irony]. Paris, Flammarion, 1964, 203 p. (In French.)
22. Mellor, A.K. English Romantic Irony. Cambridge, MA, Harvard University Press, 1980, IX+219 p. (In English)
