CC BY
71
ИСТОРИЯ 2005 № 7
УДК 940(0):390(511.1)
А.Е. Загребин
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ ФИННО-УГОРСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ В ЭПОХУ ПРОСВЕЩЕНИЯ
Рассматривается проблема становления финно-угорских исследований в системе научного концепта «эпохи - идеи - герои».
Ключевые слова: финно-угроведение, историография, Просвещение.
В поисках положительных генерирующих импульсов европейская историография нередко обращалась к библейским сюжетам и атлантическим образам. Почти лишенные этнической специфики легендарные истории прошлого удачно сочетались с антикварным пониманием исторического процесса, особенно в его локальных интерпретациях. Ранняя финно-угристика также отдала свой долг тому времени, когда зарождающийся историзм не препятствовал желанию увидеть себя в отблеске лучей славы великих предков1. Достаточно обратиться к трудам первых ученых-феннофилов, указывавших на общее происхождение финского, саамского и пермского языков с языками древних греков и евреев2. Данная исследовательская парадигма была серьезно поколеблена лишь в XVIII в., по мере распространения в финно-угроведении идей Просвещения.
Просвещение, или век разума. В научно-справочной литературе встречаются различные толкования эпохи Просвещения, чаще всего связываемой с отказом от средневекового провиденционализма и господствовавшей в ученой среде схоластики, когда в обществе заговорили о «равенстве», понимание которого чаще всего сводилось к требованию предоставления равных возможностей в вопросах доступа к образованию и реализации прав собственности, а в научном сообществе - о «разуме» как носителе универсальных вечных ценностей, наделенном инструментальной функцией, способствующей постижению сути вещей, событий и явлений3. Вместе с тем многие просветители оговаривали свои дерзания соображениями государственной пользы и надеждами, возлагаемыми на просвещенного государя-реформатора.
Немаловажными факторами формирования научных основ финноугорских исследований в классическую эпоху стали зародившийся в Англии эмпиризм, французский рационализм и характерный для германской научной традиции синтез исторического и математического мышления. Нельзя не учитывать и скандинавского влияния, особенно на финских ученых, в массе своей связанных с Упсальским университетом, где в этот период «нордистика» достигла высокого научного уровня. Финно-угроведение в Венгрии продвигалось в основном умами учившихся за границей сторонников
2005 № 7 ИСТОРИЯ
декартианства и энциклопедизма4. Этнические исследования, в частности картографические работы, проводившиеся в России в допетровское время, носили преимущественно прикладной ведомственный характер и были мало известны в Европе, поскольку правительство старалось не допустить утечки, как ему казалось, стратегической информации5. Ситуация начала меняться с приходом к власти Петра I и его преемников, покровительствовавших наукам и заботившихся об оперативном издании материалов экспедиций на Восток империи, содержавших ценные историко-этнографические сведения о финноугорских народах.
Если задуматься над тем, кто из титанов Просвещения внес личный вклад в интеллектуальный базис финно-угроведения, то, скорее всего, на историографическом горизонте возникнут три знаковых фигуры: Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646-1716), Жан-Жак Руссо (1712-1778) и Иоганн Георг Гердер (1744-1803).
Г.В. Лейбницем была сформулирована теория, подразумевавшая существование двух форм познания (темного чувственного и ясного разумного) четко расчлененных форм бытия6. Причем выбор науки, по мнению метра, должен склоняться в пользу последнего, позволяющего с помощью рациональных методов добиться получения поддающихся верификации результатов. В своем трактате «О приумножении наук» Г.В. Лейбниц отмечал, что в понимании тайн природы его время, несомненно, превосходит предшествующее, но в то же время предостерегал современников от обольщения не проверенными на практике гипотезами и поспешными выводами фундированными, казалось бы, эмпирическими материалами7.
Руссоистская идеологема, на первый взгляд, абсолютно противоречила наставлениям Г.В. Лейбница, отвергая примат рассудка и ставя под сомнение саму науку8. Однако, выдвигая на первый план простые народные чувства, Ж.-Ж. Руссо сохранил в своих рассуждениях общую просветительскую направленность, идею разумного преобразования современного ему общества через обращение к глубинам истории, где таится «золотое детство» человечества - век равенства и справедливости9. Идеализация древности сопрягается у него с распространенной в те годы теорией «добродетельного дикаря», поиски которого философ вел на самых отдаленных и недавно открытых территориях, в какой-то степени стимулируя этнографические интересы своих читателей и почитателей.
Радикализм позднего европейского Просвещения в наибольшей степени воплотился в трудах И.Г. Гердера, в частности в его учении о народе как подлинном творце духовных и материальных ценностей. Буря и натиск философско-исторической концепции Гердера не только расшатали позиции космополитически настроенных ученых, лишь изредка иллюстрировавших свои во многом умозрительные труды элементами «народности», но и позволили представить историю человечества как мощное поступательное движение, в котором каждому народу отведено свое достойное место. В перспективе это способствовало развитию романтического понимания
ИСТОРИЯ 2005 № 7
истории, повышению роли народоведческих наук - фольклористики и этнографии/этнологии10. И.Г. Гердер призывал своих единомышленников не гнушаться полевой собирательской работой, отмечая, что «...даже в Европе целый ряд наций остается неизученным и неописанным. А между тем среди них имеется так много лиц, призванных по долгу службы изучать язык, нравы, образ мышления, древние поверья и обычаи своего народа!»11.
Идея Академии. Рационализация различных отраслей знания в эпоху Просвещения потребовала от науки принятия новых организационных форм, способных объединить и направить творческий потенциал ученого сообщества в русло национальных исследований. Наиболее продуктивной в этом отношении виделась идея Академии.
Европейский опыт свидетельствовал, что инкорпорация академических институтов в традиционную систему науки и образования позволяла ожидать значительного продвижения в деле освоения интеллектуальных и материальных ресурсов страны. В частности, на это указывал пример, связанный с деятельностью Г. В. Лейбница на посту президента Берлинской Академии наук. Неоднократные встречи и почти двадцатилетняя переписка последнего с Петром I свидетельствуют о масштабе его влияния на грядущий российский академизм. Находясь под покровительством просвещенного монарха, Академия наук должна была стать подлинным центром научной активности в такой стремительно прогрессирующей стране, как Россия. По мысли Г. В. Лейбница, изучение и систематизация лингвистических материалов позволили бы пролить свет на события древней истории народов, живущих в стране «великого государя»12. Практические советы, поступавшие от европейских ученых, совпадали с интеллектуальным этосом царя, сочувствовавшего и содействовавшего настроениям его корреспондентов. Не случайно, став в 1717 г. почетным членом Парижской Академии, Петр I писал в благодарственном послании академикам: «Мы ничего больше не желаем, как чтоб чрез прилежность, которую мы прилагать будем, науки в лучший цвет привесть»13.
Академия наук стала одним из немногих государственных институтов, где классическая модель власти как суверенного закона, устанавливающего предел положенной свободе, на деле приобрела иную перспективу, позволяющую отказаться от репрессивного поиска, объединяя усилия различных ученых «скептиков и критиков». Эту новую модель можно определить как совокупность творческих решений, приемлющую автономность автора с общим стремлением к релевантному результату. В этом контексте включенные в структуру академического интереса финно-угорские исследования приобрели дисциплинированный характер, определяемый реализацией исследовательских проектов и наличием оплаченного государством заказа. Вместе с тем возможность для последующих далеко идущих научных конструкций и реконструкций находилась в прямой зависимости от способности академиков самостоятельно добывать опытный материал. Одним словом, идея экспедиции как специального «ученого
2005 № 7 ИСТОРИЯ
путешествия», дающего возможность для непосредственного наблюдения, в буквальном смысле витала в интеллектуальной атмосфере эпохи Просвещения.
Идея экспедиции. Но прежде необходимо было расстаться с привычной организацией научного исследования и отправиться в полную неизвестность дороги. Пожалуй, лучше всего по этому поводу высказался А.Л. Шлёцер, отметивший, что шаги истории надлежит прослеживать не столько по военным дорогам завоевателей, сколько по проселкам, по которым незаметно крадутся купцы, миссионеры и путешественники14.
Экспедиционная деятельность создала абсолютно новый тип исследовательских процедур, ныне известный как полевая работа. Кроме того, она привела к появлению такой системы отношений, которую можно определить как «экспедиционное товарищество». Университетский, затем академический корпоративизм был тем не менее связан с иерархией, экспедиция же подразумевала разрыв с традиционной схемой отношений. Экспедиционное равенство вместе с тем не препятствовало проявлениям лидерства, но лидерства, обусловленного не борьбой за власть и имущество, а основанного на готовности принять чужой авторитет, не всегда подкрепленный чинами и рангами, авторитет, способный обеспечить эффективную жизнедеятельность научного коллектива, находящегося в полевых условиях и нередко в агрессивной социальной и экологической среде. Лидер или лидеры экспедиционных исследований со временем сами могут превратиться в мифологизированные субъекты, чей жизненный путь будет увлекать в дорогу новые поколения исследователей, персонифицируя историю науки.
В истории финно-угорских исследований рассматриваемого периода найдется немало примеров, иллюстрирующих деятельность «экспедиционных товариществ». Пожалуй, одним из наиболее ранних опытов такого рода была поездка Д.Г. Мессершмидта по Сибири в 1720 - 1728 гг. Будучи на первых порах «полководцем без армии», доктор Мессершмидт в дороге нашел родственные души таких же скитальцев, правда, в отличие от него подневольных. Пленные шведы и немцы с готовностью приняли предложение своего гражданского товарища пойти в неизвестность, признав его верховенство не только по причине либерального статуса и распоряжения походными средствами, но и учитывая его духовные качества, безусловно, усиленные их общим пиетическим настроем15. Ученый в свою очередь не только разделил с ними все тяготы сибирского странствия, но и поделился собственным знанием. Знанием, сделавшим его «верного драбанта» Ф.И. Страленберга исследователем, выросшим до собственных оценок собранного в поле материала.
Несколько иной пример экспедиционного товарищества представляет история поездки по восточным владениям России участников Сухопутного отряда «Великой Северной экспедиции» Г.Ф. Миллера и И.Г. Гмелина. Будучи поначалу малоопытными, в какой-то мере легкомысленными молодыми
ИСТОРИЯ 2005 № 7
людьми, чье мировоззрение с успехом сочетало личный авантюризм с традиционной немецкой работоспособностью и педантизмом, они в дороге проделали огромную работу, прежде всего, над собой. Преодолев изначальный европоцентризм и абстрагированность от социокультурного окружения, они реализовали амбициозные экспедиционные планы, о которых следует сказать отдельно.
Великая Северная (2-я Камчатская) экспедиция (1733 - 1744 гг.) не знала себе равных по широте территориального охвата, поставленным задачам и применяемым подходам. В частности, этнографические и лингвистические материалы, собранные профессорами и адьюнктами Академии наук в Поволжье, на Урале и в Сибири, были положены в основу многих будущих финно-угорских исследований16. Поколение, пришедшее в российскую академическую науку во второй половине XVIII в., было так же, как их предшественники увлечено идеей экспедиции, где просветительская цель по-прежнему сочеталась с государственной необходимостью. Исследовательские задачи предусматривали научное описание всей империи с точки зрения истории, управления и административного деления, физической географии и экономики, включая зоологию и ботанику17. В качестве перспективного направления выделялись изучение финских народов и исследования сравнительного характера по выявлению связей между угорскими и финскими народами. Работа, развернутая отрядами Физической (Академической) экспедиции (1768 - 1774 гг.), дала не только богатый эмпирический материал, отображенный в «Дневных записках» И.И. Лепехина, «Путешествии по разным провинциям Российской империи» П.С. Палласа, «Оренбургской топографии» Н.П. Рычкова, записках И.Г. Георги и И.П. Фалька, но и ряд новых идей. Так, особой академической комиссией были высказаны мысли о перспективности перехода от маршрутных путешествий к региональным специализированным экспедициям. Дополнительную динамику в этой связи могли получить полевые финно-угорские исследования, для поддержки которых необходимы были специалисты, не переставшие быть энтузиастами18. Тогда возникла идея, развившаяся вскоре в конкретное предложение, совместить академический интерес и стремление финских ученых глубже прояснить историческое и культурное происхождение своего народа.
В 1795 г. П.С. Паллас от имени Санкт-Петербургской Академии наук обратился к продолжателю шлёцеровской научной традиции, профессору Академии г. Або/Турку Х.Г. Портану, снискавшему известность своими феннофильскими взглядами, приглашая приехать в Россию, чтобы непосредственно заняться изучением родственных финнам народов империи19. Но имевшая тогда место политическая напряженность между странами, почтенный возраст и неуверенность в состоянии здоровья не позволили Х. Г. Портану принять это предложение. Вместе с тем стало ясно, что будущее финно-угорских исследований зависит не только от дальнейшего поиска и обработки полевых материалов, но и от своевременного появления новой генерации исследователей, способных взять на себя инициативу по решению
2005 № 7 ИСТОРИЯ
ранее выявленных научных задач, дальнейшей систематизации и дифференциации накопленных сведений.
Идея классификации. Накопление информации неизбежно приближает к классификации типологически сходных данных, придавая им вид определенной логической схемы. В классическую эпоху обнаруживается, что хаос эмпиризма можно было обуздать с помощью «таблиц», связывающих вещи со взглядом и речью, что стало, по мнению М. Фуко, новым способом создавать историю20.
Как недвусмысленно отмечал Г. В. Лейбниц, «... многие дельные авторы пишут так, что все их рассуждения могут быть сведены к делениям и подразделениям, при этом они пользуются методом, имеющим отношение к родам и видам и служащим не только для запоминания вещей, но и для того, чтобы находить их»21. А.Л. Шлёцер, в свою очередь, открыл ещё один источник классификационных опытов. «Я не вижу лучшего средства
объяснения хитросплетений древней и средневековой истории, - писал он, -чем применение Линнеевского метода, то есть составление системы народов по классам и родам»22. Особый интерес в этой связи представляет попытка венского лингвиста Л. Эрваса классификации языков в плане сравнения их элементарных структур - матриц. Этот подход базировался на убеждении в существовании древних и неизменных типов языковых структур23. Проникая в глубины отношений языка и человека, он выдвинул гипотезу о неразрывности истории языка и человеческой истории, образующих единое целое, что придает дальнейший импульс поискам языковых универсалий.
Одной из первых попыток построить этническую классификацию в региональном разрезе, правда, не лишенную «атлантических» увлечений, предпринял Д.Г. Мессершмидт. Всего в ходе экспедиции им было выделено 4 основных класса или группы народов: древние гунны и скифы; арабы, сарматы и скифы; азиатские обские скифы; восточные или северо-восточные скифы. К первому классу были отнесены остяки, вотяки, черемисы, вогулы; ко второму
- татары, башкиры, якуты; к третьему - калмыки, монголы, тунгусы; к четвертому: камчадалы, ламуты, коряки и юкагиры. Придерживаясь своей классификации, Д.Г. Мессершмидт рассматривал Сибирь как арену этнических миграций, вследствие чего отмеченные им народы интенсивно
24
взаимодействовали и смешивались .
Наиболее популярной этнолингвистической классификацией в истории финно-угроведения был опыт, предпринятый в 1730 г. Ф.И. Страленбергом в его капитальном труде «Das Nord- und Östliche Theil von Europa und Asia..»25. Опровергая сложившееся в европейской историографии мнение о том, что население необъятной северо-восточной Евразии представлено лишь татарами, он, с помощью вынесенной в приложение книги сравнительной таблицы «Tabula polyglotta/Harmonia linguarum gentium boreo-orientalium vulgo tatarorum» классифицирует в 6 группах/классах лексические материалы из 32 местных языков. Сопоставляя числительные от 1 до 10-20 и наиболее распространенные существительные, такие как бог, отец, мать, род, огонь,
ИСТОРИЯ 2005 № 7
вода, земля, ветер, солнце, луна, ночь, день и т.д., автор не только описывает использованный им в таблице метод построения, но и отмечает значение своей классификации в деле изучения древней истории26. Высказанные им предположения по сей день являются побудительными мотивами для научных дискуссий в области урало-алтаистики и финно-угроведения27. Ясно, пожалуй, только одно, что объединенные им языки народов «гуннской группы: мордвы, черемисов, пермяков, вотяков в Европе и вогулов, остяков и барабинских народов в Азии, совместно с финнами, саамами, эстонцами, венгерскими секлерами, а также ливами в Курляндии.» - составляют этноязыковое единство28. Таким образом, Ф.И. Страленберг выразил одну из ключевых идей финно-угорских исследований о том, что народы, говорящие на этих языках, в настоящее время живущие частью в Сибири и частью в Европе, в древности составляли один народ, одну культуру.
Современник Ф.И. Страленберга, русский ученый и государственный деятель В.Н. Татищев, к вопросам происхождения и классификации народов также подходил с историко-лингвистической точки зрения, порывая с прежней историографической традицией, возводившей происхождение современных европейских и других народов к библейской истории о Ное и его сыновьях: «.оное весьма сумнительно; ибо чрез так много 1000 лет народы преходя мешались, иногда пленниками и покоренными себе размножались, иногда пленением и обладанием от других язык свой переменить и оставить принуждены были»29. И далее: «Доказывать языками произшествие народов есть междо всем наилучший способ» - пишет он, веря в непрерывность исторического процесса на территории Европейской и Азиатской России, что древние народы «не исчезли, но где-либо под другими именами доднесь остались»30. Он дает классификацию всех народностей и племен на территории Российской империи, предлагая следующие 3 большие группы: скифы, сарматы и славяне. К «скифам», помимо ряда древних народов, в основном были отнесены тюрко-монгольские народы, к потомкам «сарматов»
- финны, вотяки, болгары, весь, емь, корелы, меря, мордва, мещера, мурома, чудь, югра и т.д. - в основном финно-угорские народы31. Ряд народностей В.Н. Татищев затруднялся отнести к той или иной группе, называя их «странноязычными», т.е. особняком стоящими.
В формулировках исторического отдела академического протокола, предшествовавшего экспедиции 1768 - 1774 гг., принципы классификации были обозначены относительно перспектив дальнейшего изучения финских народов «Nations finnlandoises», под которыми понимались - финны Выборгской и Санкт-Петербургской губерний, эстонцы Таллиннской губернии и части Ливонии, ливы Рижского уезда, а также «Nations qui descendent, a juger par la langue qu’dles parlent, des Finlandois», в составе саамов, коми, удмуртов, мари, чувашей, тептярей, мордвы, хантов и манси32.
Так все возрастающее в классическую эпоху бережное отношение науки к ранжированию и каталогизированию создавало некую новую модель рациональности, с успехом поглощающую плоды ученой любознательности и
2005 № 7 ИСТОРИЯ
конструирующую общее представление о сфере эмпирического как материала? поддающегося упорядоченному описанию.
Поиски метода. Таксономический принцип, так хорошо послуживший ученым-классификаторам, подсказал дальнейшие шаги по интерпретации выявленных элементов, тем более что возвращающиеся по завершении Северной войны пленные шведы, немцы и финны привезли в Европу богатые языковые и этнографические материалы из глубинных районов России33. Соответственно ключевым пунктом в методологии финно-угроведов XVIII в. стал поиск языковых соответствий (этимологий), реализуемых чаще всего при помощи составления многоязычных словарей.
По заранее подготовленному списку собирались слова по возможности из большего количества языков и диалектов, сопоставляя которые можно было, по мысли Г. В. Лейбница, приблизиться к пониманию существовавшего прежде мирового языкового «универсума» и получить средство к раскрытию тайн исторического прошлого народов34. «Язык финнов, или северо-запада нашего континента, являющийся также языком лапландцев, распространен от Немецкого, или скорее Норвежского, моря до Каспийского (хотя и прерываясь славянскими народами, вклинившимися между ними); он родственен венгерскому, происходящему из стран, находящихся в настоящее время под владычеством москвитян. Таким образом, - с уверенностью заявлял Лейбниц,
- здесь нет ничего, что противоречило бы, а не подкрепляло бы скорее теорию
об общем происхождении всех народов и об одном первичном коренном языке»35. В качестве варианта данного подхода, в рамках регионального анализа полевого материала, можно, по всей вероятности, рассматривать работу, проделанную Д.Г. Мессершмидтом в ходе сибирской экспедиции. Как пишет один из исследователей его научного творчества Г. Ярош, «у представителей разных народов он узнавал названия различных предметов на их языке и одновременно подробно описывал эти предметы. Иногда на основании отдельных слов и названий он делал заключения о происхождении соответствующих предметов»36.
В Венгрии, где весьма широко распространилось мнение о прямом происхождении венгров от гуннов Аттилы, неоднозначно была встречена работа гёттингенского ученика Шлёцера Я. Шайновича «Demonstratio. Idioma Ungarorum et Lapponum idem esse», в которой проводилась мысль о венгерско-саамском родстве, выявленном путем сравнения структурно-морфологических элементов исследуемых языков37. Несмотря на негативный общественный резонанс, другой венгерский лингвист Ш. Дьярмати в 1799 г. продемонстрировал факты грамматического родства уральских языков38. Так постепенно, преодолевая сложившиеся стереотипы, наука века Просвещения привела научное сообщество к пониманию того, что, несмотря на географическое положение, уровни политического и экономического развития, разделяющие родственные народы, можно уверенно говорить о неизменности древних языковых типов и, возможно, культур.
ИСТОРИЯ 2005 № 7
Компаративистикой была увлечена сама императрица Екатерина II, видевшая одной из задач своего просвещенного правления создание сравнительного словаря языков империи и, возможно, всех мировых языков. Обобщающие публикации, появившиеся по результатам масштабных академических экспедиций по восточным областям империи, не только укрепили доказательную базу гипотезы финно-угорского родства, но и приблизили выделение этнографии/этнологии в самостоятельную отрасль научных исследований. Свидетельством тому служат методологические разработки, использовавшиеся учеными-путешественниками.
Например, Г.Ф. Миллер и его спутники по Великой Северной экспедиции, прибыв осенью 1733 г. в пределы Казанской губернии, приступили к изучению поволжских народов и памятников старины с того, что настоятельно просили губернаторскую канцелярию «сыскать им по два старых и степенных человека из каждого племени, которых можно было бы спрашивать об их верах, жизни, торгах, промыслах, нравах, обычаях и истории, а для объяснений с ними дать искусных толмачей, которыми можно было бы располагать свободно, даже ездить с ними по окрестным деревням»39. Данная просьба была логическим продолжением инструкции, составленной Г.Ф. Миллером и озаглавленной «О истории народов», которая предусматривала изучение происхождения местных народов, их истории, изначальных мест обитания и миграций, религиозных культов, обычаев и обрядов, семейно-брачных отношений, торговых и хозяйственных занятий, ремесел, общественной и военной организации, системы управления, а также графическую фиксацию народной одежды, предметов быта и культовых вещей. Перечень данных исследовательских позиций указывает на стремление автора к раскрытию истории, посредством обращения к информации народоведческого содержания. Дальнейшую методическую разработку принципов полевой работы он продолжил уже в Сибири, подготовив пространную инструкцию из 1287 статей, причем 923 статьи входят в раздел «Об описании нравов и обычаев». Этнографическая часть его инструкции озаглавлена особо «Наставление о том, на что надлежит обращать внимание при описании народов, в особенности сибирских». По отзыву М.О. Косвена, «Наставление.» Г.Ф. Миллера представляет собой замечательный этнографический документ, достойный использования в современной полевой этнографической практике40.
Не менее ярко иллюстрирует динамику научного инструментария анкета В.Н. Татищева, явившаяся первой в истории попыткой составления программы собирания историко-этнографического материала. Татищевская анкета поражает не только широтой охваченных вопросов, но и методикой получения полевой информации. В анкету входят вопросы о названиях и самоназваниях народов занимаемой территории, занятиях, происхождении, религии, народной медицине, обрядах и обычаях при рождении, браке, погребении, о языке, народной поэзии и т.д. Все это рекомендуется спрашивать « без принуждения, но паче ласкою и чрез разных искусных
2005 № 7 ИСТОРИЯ
людей, знающих силу сих вопросов и язык их основательно, к тому же не однова, но чрез несколько времени спрашивать от других»41. Автор анкеты требовал особой тщательности и осторожности в задавании вопросов и записи ответов. «Сии все обстоятельства испытать без принуждения, но паче ласкою и чрез искусных людей, знающих силу сих вопросов и язык их основательно. Остерегаться же и того, чтоб кто от крещеных или иного народа умысленно в поношение или хвастание чего лишнего не прибавил, или истинного не убавил, дабы тем правости не повредил; понеже многие глупые лжами хотят себе честь или пользу приобрести, но в том всегда обманываются»42. В.Н. Татищев указывал на полезность изобразительного материала, сопровождающего анкету. «При описании каждого народа состояние телес обсчественное нуждно описать: крупен или мелок или широк; плечи, круглые, покляповатые или плоски; волосы черные, русые, белые или рыжие и как долги; имеют ли нос, рот большой, губы толстые или средние цветом смуглы или белы, желты; платье, обувь и убранство обыкновенное и уборное, как мужчин, так и женщин, особливо девок невест, яко и женихов при браке. Сие все как наиболее находится и весма бы изрядно было, ежели б, где живописца сыскав, оных смалевать»43. В первой редакции от 1734 г. анкета состояла из 92 вопросов. В.Н. Татищев отправил её в Академию наук и, не дождавшись заключения ученого сообщества, сам разослал анкету по губернским и провинциальным канцеляриям Сибири и Казанской губернии и вскоре начал получать ответы. Три года спустя он составил вторую редакцию анкеты из 198 вопросов и вновь разослал её.
Вторая половина XVIII в. была отмечена дальнейшими попытками синтеза историко-архивных и фольклорно-лингвистических материалов. Одним из первых по этому пути пошел Г.Ф. Миллер. Острота исследовательского чувства позволила ему осознать, что успех научного предприятия часто зависит от умения ученого работать в пограничных областях знания, где утраченные звенья одной цепи с успехом заполняются дублирующими параллельными линиями культурной традиции. Не случайно, автор «Описания живущих в Казанской губернии языческих народов, яко то черемис, чуваш и вотяков.» и «Описания Сибирского царства..» оказал большое влияние на исследовательский метод А.Л. Шлёцера.
Вернувшись в 1768 г. из России и возглавив кафедру истории в Гёттингенском университете, А.Л. Шлёцер подготовил к печати свою ставшую вскоре знаменитой книгу «Allgemeine Nordische Geschichte.», в которой продемонстрировал явления межкультурного взаимодействия в рамках комплексного исторического анализа и обобщил все имевшиеся на тот момент в распоряжении науки сведения о финно-угорских народах44. Пересматривая раннюю историю Севера, А.Л. Шлёцер поколебал сложившуюся в европейской историографии ещё в схоластические времена концепцию, покоящуюся на авторитете генеалогических таблиц «Книги Бытия». Подобный «научный либерализм» в целом был свойствен гёттингенскому ученому сообществу, объединенному идеями рационально-
ИСТОРИЯ 2005 № 7
эмпирического познания мира. Критика источников и метод синхронизации исторических событий, ставшие «визитной карточкой» гёттингенских историков, серьезно повлияли на зарождающиеся национальные школы.
Так, по истечении срока научной стажировки при кафедре Шлёцера финский ученый Х.Г. Портан ещё более укрепился в мысли о перспективности совмещения исследований финских древностей и сравнительного изучения культур соседних и родственных народов45. Идея синтеза проявилась в попытках введения в научный оборот сведений о древних верованиях и мифологических представлениях изученных народов, когда собственно фольклорные сюжеты невозможно было интерпретировать безотносительно их этнографического контекста. Первые публикации такого рода появились в Финляндии, где в 1782 г. при деятельной поддержке Х.Г. Портана была защищена диссертация Э.К. Лёнквиста «Суеверия в верованиях и практике древних финнов», а через несколько лет был опубликован финский мифологический словарь К. Ганандера «Му1Ьо^1а Репшса». Примерно в те же годы работавший в Гёттингене венгерский ученый Д. Корнидес подготовил курс лекций о верованиях древних венгров, опираясь на данные венгерских
46
средневековых хроник .
Одним словом, методологические поиски XVIII в. привели европейскую науку к распаду прежней полиистории на отдельные отрасли, среди которых этнографии/этнологии было суждено сыграть важную роль в финно-угорских исследованиях грядущего века.
Идея этнографии/этнологии. Возникновение научных понятий этнография/этнология было непосредственно связано с интеллектуальной историей европейского Просвещения и в определенной степени имеет отношение к истории финно-угорских исследований.
Значительные усилия в этом отношении были приложены в России
В.Н. Татищевым. Хотя следует оговориться, что вопросы этнографии у него самым тесным образом переплетались с географической проблематикой, составляя единую науку, обозначенную как «землеописание или география». В задачи этой «полезной науки» Татищев включал почти все, что теперь понимается под этнографией; её предмет он видел в исследовании «о народе, или обывателях, какую оной веру имеет, их нравы и обычай, имеют ли собственные свои гражданские законы, привелегии или вольности, должности, преимусчества или увольнение в чем-либо пред другими, - оные письменные или застарелые; какое светское или духовное начальство; какие промыслы или обилия к их довольству имеют, и в чем переизясчествуют»47. Особую группу составляют в работах В.Н. Татищева вопросы исторической этнографии, и в частности вопросы этногенеза народов, живущих или живших на территории империи; их этнические связи и классификация являются центральными темами его «Истории Российской».
Попытки сформулировать понятие, дающее краткое и емкое толкование народоведческой дисциплине, предпринимались в недрах Санкт-Петербургской Академии наук, где под влиянием штудий П.С. Палласа,
2005 № 7 ИСТОРИЯ
Г.Ф. Миллера и И.Г. Георги первоначально прижился такой вариант, как «Völkerbeschreibung», в буквальном переводе с немецкого - народоописание. Однако собственно термин «Ethnographie», по всей видимости, впервые ввел в научный оборот один из пионеров финно-угроведения А.Л. Шлёцер48. Используя данные термины как синонимы, Шлёцер предпринял серьезную попытку синтеза официальной (документированной) истории северных стран и фольклоризованной истории народов Северо-восточной Евразии49. Разработанный им этнографический метод вместе с тем учитывал возможности лингво-исторического подхода Г.В. Лейбница. Нельзя, впрочем, не учитывать влияния И.Г. Гердера и его «Идей к философии истории человечества» на институциализацию науки.
Путь Робинзона. Практические цели, которые ставили пред собой ученые, почти всегда сопрягались с идеями социально-экономического преобразования, школьного обучения и научного изучения. Например, важнейшей задачей правительства В.Н. Татищев считал просвещение местных народов. С одобрением он отзывался о Швеции, где «для лапландцев книги на их языке напечатаны». И продолжал: «Лапландцы, что у нас и гораздо дичее, нежели Мордва, Чюваша, Черемиса, Вотяки, Тунгусы и прочие», и последних «весьма легче научить». Сообразно с этим он предлагал создать целую сеть школ для изучения «нужнейших языков» (в Санкт-Петербурге, Казани, Оренбурге, Астрахани, Архангельске, Тобольске и т.д.)50.
Одну из таких миссионерских школ при зилантовском монастыре в Казани посетили в 1733 г. Г.Ф. Миллер и И.Г. Гмелин, причем последний описал её устройство с почти свифтовским сарказмом: «Мы страстно хотели видеть его и скоро увидели: это была машина, имеющая вид цилиндра, на которой висел сюртук. Она имела голову с узким лбом, острым носом и бледными щеками. Около этой машины, которая вслед тем была выдана за философа, стояли чувашские, черемисские, мордовские, калмыцкие и татарские мальчики, которые этой машиной ежедневно наставляемы были в философии. Хотя они ещё немного умели по-русски, но машина эта ухитрялась как-то вместе с языком (русским) сообщать им философию»51. В более сдержанных формах путешественники восприняли информацию о миссионерских проектах казанских гражданских и духовных властей, предполагавших учредить ещё четыре школы для обучения будущих проповедников христианства в инородческих деревнях губернии. Иронию академиков можно списать на их молодость и снобизм, но при желании можно увидеть и зарождающееся в ученом мире сомнение в способности государственных институтов с их жесткостью и механицизмом придать инновационные импульсы традиционному обществу.
Жизнь, больше похожая на робинзонаду, удивительным и в то же время логическим путем позволила ученым XVIII в. найти своего доброго дикаря, которому еще предстояло стать Пятницей, или, другими словами, оторвавшийся от природных начал и углубленный в личное «я» сентиментальный человек пошел навстречу наивному, в образе жизни и мысли
ИСТОРИЯ 2005 № 7
которого увидел больше правды, творчества и смысла. Просвещенческая направленность, в целом характерная для научных произведений описываемой эпохи, дополняется многими авторами распространенной со времен средневековья идеей порицания городских спесивцев, противопоставляемых поселянам-простецам, что составит вскоре один из краеугольных камней мировоззрения ученых-романтиков52. Неизменной на протяжении всех этапов в истории финно-угроведения станет идея: то, что начато просвещенными, должно быть продолжено и завершено просвещаемыми..
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Гуя Я. Древнейшие сведения о финно-угорских народах и первые шаги в их изучении // Советское финно-угроведение. 1987. № 2. С. 127-128.
2 Korhonen M. Finno-Ugrian language studies in Finland 1828 - 1918. Helsinki,1986.
P. 25-27.
3 Барг М.А. Эпохи и идеи. Становление историзма. М., 1987. С. 312-313.
4 Stipa G.J. Finnisch-Ugrische Sprachforschung von der Rennaisance bis zum Neupositivismus // Mémoires de la Société Finno-Ougrienne. Helsinki,1990. Vol. 206.
S. 155-157.
5 Токарев С. А. История русской этнографии (Дооктябрьский период). М., 1966. С. 76.
6 Лосев А.Ф. Классицизм. Конспект лекций по эстетике Нового времени //
Литературная учеба. 1990. № 4. С. 141
7 Лейбниц Г.В. О приумножении наук // Лейбниц Г.В. Сочинения. М., 1982. Т. 1.
8С. 170.
8 Руссо Ж.-Ж. Рассуждения о науках и искусствах // Руссо Ж.-Ж. Педагогические сочинения. М., 1981. Т. 2. С. 25.
9 Токарев С. А. Истоки этнографической науки. М., 1978. С. 114-115.
10 Glaser R. Aspekte der Herder-Reception in der deutschen Volkskunde // Ethnologia Europea. 1994.Vol. 24. № 2. S. 134.
11 Гердер И.Г. Избранные произведения. М.; Л., 1959. С. 69.
12 Richter L. Leibnitz und sein Russlandbild. Berlin, 1946. S. 76-87.
13 Комков Г. Д., Левшин Б.В., Семенов Л.К. Академия наук СССР (1724 - 1917). М., 1977. Т. 1. С. 26.
14 August Ludwig von Schlözer und Russland / Hrsg. von E. Winter // Quellen und Studien zur Geschichte Osteuropas. Berlin, 1961. Bd. 9. S. 10.
15 Hämäläinen A. Nachrichten der nach Sibirien verschickten Offiziere Karls XII. über die finnisch-ugrischen Völker // Journal de la Société Finno-Ougrenne. 1937-1938. Vol. 49. S. 6-8.
16 Загребин А.Е. Г.Ф. Миллер и его «Описание трех языческих народов в Казанской губернии» //Г.Ф. Миллер и изучение уральских народов. Hamburger Sibirische und Finno-Ugrische Materialien / Hrsg. E. Helimski. Hamburg, 2005. Bd. 3. S. 92-104.
17 Комков Г. Д., Левшин Б.В., Семенов Л.К. Академия наук СССР (1724 - 1917). М., 1977. Т. 1. С. 119-120.
18 Branch M. The Academy of Science in St. Petersburg as a center of Finno-Ugrian studies 1725 - 1860 // Journal de la Société Finno-Ougrienne. 1995. Vol. 86. P. 69-73.
2005 № 7 ИСТОРИЯ
19 Setälä E.N. Dem Andenken H.G. Porthans // Finnisch-Ugrische Forschungen. 1904. Bd. 4. 2S0. 5-6.
20 Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 161.
21 Лейбниц Г. В. Новые опыты о человеческом разумении автора системы предустановленной гармонии // Лейбниц Г.В. Сочинения. М., 1983. Т. 2. С. 292.
22 Weithmann M.W. Fenno-Ugrica in August Ludwig Schlözers «Allgemeine Nordische Geschichte» // Finnisch-Ugrische Mitteilungen. 1983. Bd. 7. S. 186
23 Stipa G.J. Finnisch-Ugrische Sprachforschung von der Rennaisance bis zum Neupositivismus. S. 158.
24 Титова З.Д. Ранние страницы этнографического изучения Сибири (Дневник путешествия Д.Г. Мессершмидта) // Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологи. М., 1978. Вып. 8. С. 8.
25 Das Nord- und Östliche Theil von Europa und Asia, in so weit solches das gantze Russische Reich mit Sibirien und der grossen Tatarey in sich begreiffet, in einer HistorischGeographischen Beschreibung der alten und neuern Zeiten, und vielen andern unbekkannten Nachrichtenvorgestellet, nebst einer noch niemahls ans Licht gegebenen Tabula Polyglotta von zwei und dreyssigerley Arten Tatarischer Völcker Sprachen und einem Kalmückischen Vocabulario, sonderlich aber einergrossen richtigen Land-Charte von den benannten Ländern und andern verschiedenen Kupferstichen, so die Asiatisch- Scythische Atiqvität betreffen; bey Gelegenheit der Schwedischen Kriegs-Gefangenschaft in Russland, aus eigener sorgfältigen Erkundigung, auf denen verstatteten weiten Reisen zusammen gebracht und ausgwefertiget, von Philipp Johann von Strahlenberg. Stockholm, in Verlegung des Autoris. 1730.
26 Новлянская М.Г. Филипп Иоганн Страленберг: его работы по исследованию Сибири. М. - Л., 1966. С. 74-76.
27 Manaster Ramer A., Sidwell P. The truth about Strahlenberg’s classification of the languages Northeastern Eurasia // Journal de la Société Finno-Ougrienne. 1997. Vol. 87. P. 139-160.
28 Das Nord- und Östliche Theil von Europa und Asia.. S. 32.
29 Цит. по: Степанов Н.Н. В.Н. Татищев и русская этнография // Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. М., 1956. Т. 30, вып. 1. С. 81.
30 Там же. С. 82.
31 Там же. С. 83.
32 Branch M. The Academy of Science in St. Petersburg as a center of Finno-Ugrian studies 1725 - 1860. P. 70.
33 Hämäläinen A. Nachrichten der nach Sibirien verschickten Offiziere Karls XII. über die finnisch-ugrischen Völker // Journal de la Société Finno-Ougrenne. 1937-1938. Vol. 49.
34 Гуя Я. Краткий очерк истории сравнительного финно-угорского языкознания // Основы финно-угорского языкознания. Вопросы происхождения и развития финноугорских языков. М., 1974. С. 59.
35 Лейбниц Г.В. Новые опыты о человеческом разумении автора системы предустановленной гармонии // Лейбниц Г.В. Сочинения. М., 1983. Т. 2. С. 281.
36 Jarosch G. Voyages de recherche scientifique de D.G. Messerschmidt à travers la Sibérie source importante concernant les peuples de Sibérie // Actes du XI Congres international d’histoire des sciences. Paris, 1967. Vol. 2. S. 321.
37 Csupor Z. Erinnerung an Janos Sajnovics, der Begründer finnisch-ugrische Sprachwissenschaft // OFUK. Helsinki, 1965. S.14-16.
ИСТОРИЯ 2005 № 7
38 Farkas J. Samuel Gyarmathi und die finnisch-ugrische Sprachvergleichung // Nachrichten der Akademie der Wissenschaften in Göttingen. Philologisch-historische Klasse. Göttingen, 1948. Bd. 3. S.109-136.
39 Харлампович К. Известия И. Гмелина о Казани и казанских инородцах (1733) // Известия ОАИЭ. Казань, 1904. Т. 19, С. 253.
40 Косвен М.О. Г.-Ф. Миллер (К 250-летию со дня рождения) // Советская этнография, 1956. № 1. С. 73-75.
41 Токарев С. А. Вклад русских ученых в мировую этнографическую науку // Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. М., 1956. Т. 30. Вып. 1. 4С2. 7.
42 Татищев В.Н. Избранные труды по географии России. М., 1950. С.92.
43 Степанов Н.Н. В.Н. Татищев и русская этнография. С. 75.
44 Allgemeine Nordische Geschichte, aus den neusten und besten Nordischen Schrftstelle und nach eigenen Untersuchungen beschriben und als eine Geographische und Historische Einleitung zur richtigeren Kenntnis aller Skandinavischen, Finnischen, Slavischen, Lettischen und Sibirischen Völker, besonders in alten und mittleren Zeiten, herrausgegeben von August Ludwig Schlözer. Halle, 1771.
45 Коваленко Г. С. Х.Г. Портан и развитие исторической науки в Финляндии во второй половинеХ'УШ в. // Скандинавский сборник. 1990. № 23. С. 204-205.
46 Hoppal M. Finno-Ugric Mythology Reconsidered // Uralic Mythology and Folklore / Ethnologica Uralica - 1. Budapest; Helsinki, 1989. P. 15-16.
47 Татищев В.Н. Избранные труды по географии России. М., 1950. С. 204.
48 Фермойлен Х. Ф. Происхождение и институционализация понятия Völkerkunde (1771-1843) // Этнографическое обозрение. 1994. №4. С. 102-104.
49 Farkas J. August Ludwig Schlözer und die finnisch-ugrische Geschichts-, Sprach- und Volkskunde // Ural - Altaische Jahrbücher. Wiesbaden, 1952. Bd. 24.
50 Цит. по: Степанов Н.Н. В.Н. Татищев и русская этнография. С. 79.
51 Харлампович К. Известия И. Гмелина о Казани и казанских инородцах (1733). С. 260.
52 Zagrebin, A. Reason against feelings or the first pages in the history of Udmurt studies // Permiek, Finnek, Magyarok. irasok Szij Enikö 60.születesnapjara. Uralisztikai Tanulmanyok. 2004. Vol. 14. P. 461.
Поступила в редакцию 23.03.05
A.E. Zagrebin
The intellectual basis of the Finno-Ugrian studies in the Enlightment period
Early Finno-Ugric historiography followed the tradition when reasonable empiricism did not stop the desire to admire oneself in the light of great ancestors from “Golden Age”. Ironical attitude to these facts could be possible if not to take into account broad public resonance that appeared as a result of ideas regarding usefulness of language comparison in order to study nations’ histories and to search for global language “universum”.
In 1718 Russian tsar Peter I signed an order to send Doctor of Medicine D.G. Messerschmidt from Danzig to Siberia. Several Swedish prisoners of war were to help him. Among them there was a subaltern officer Ph.J. Tabbert (von Strahlenberg). Although D.G.
2005 № 7 ИСТОРИЯ
Messerschmidt’s historical concept does not completely refuse from “Atlanticism” tradition one can feel his urge for the grounds of empirical data and for critical attitude to original sources. After Ph.J. Strahlenberg returned from Russia he published his paper “Das Nord -und Östliche Theil von Europa und Asia.” He gives arguments to prove multinational nature of Eastern Russia population and classifies them. His scheme allowed to clearly seeing similarities between the languages that Ph.J. von Strahlenberg ranked to the first group - those languages would later be called Finno-Ugric (Uralic) ones. Besides he suggested that the peoples that spoke those languages and presently lived partially in Europe, partially in Siberia in old times could have lived in one place and made up for one nation. This idea will be guiding scientists of the next century interested in Finno-Ugric studies. Yet, first of all it was necessary to collect primary field, historical and archive material related to work of Imperial Saint-Petersburg Academy of Sciences’ expedition.
So, lives similar to the one of Robinson Crusoe allowed scientists of the Enlightment period to find, surprisingly and at the same time logically, their kind savage, who was to become another Friday.
Загребин Алексей Егорович Удмуртский институт истории, языка и литературы УРО РАН 426034, Россия, г. Ижевск ул. Ломоносова, 4 E-mail: zagreb72@izh.com
