CC BY
77
ЗАДАЮ ТЕМУ
А.Н. Окара
Инновационная модернизация как новая идея для новой России
Выбор модели российского развития — с точки зрения социальной философии
В статье обосновывается возможность проведения инновационной модернизации в современной России на основе солидаризации интересов государства и общества. В качестве одного из основных субъектов модернизаци-онных процессов рассматривается креативный класс.
Проведение успешной модернизации предполагает отказ от традиционного для российской политической культуры и политической системы моноцентризма власти. Делается вывод о том, что государство должно руководить экономическим и политическим развитием, а не экономикой и политикой.
В качестве эффективной идеологии и политической философии в современной России рассматривается солидаризм.
Ключевые слова: креативный класс, инновационная модернизация, социальная солидарность, креатокра-тия, идеостроительство (идеологмейкерство), стратегии социально-политического развития России; креативная деструкция.
В начале XXI века мир становится сложнее и неопределеннее, прежние схемы и модели развития человечества перестают работать, нередко возникает ощущение исторического тупика и всеобщей бессмысленности.
Некогда жесткие железобетонные защитные стены, созданные индустриальным обществом, теперь не выдерживают девятого вала актуальных вызовов, а новая информационно-когнитивная цивилизация еще не выстроила свою современную и гибкую систему защиты.
В складывающейся на наших глазах реальности основным источником конкурентоспособности, лидерства и превосходства становится человеческий интеллект — способность производить новые смыслы, инновации и инновационные системы, способность моделировать и
© Окара А.Н., 2009
строить будущее, способность приспосабливаться к условиям динамической среды.
Поэтому вопрос о современной, сложной, адекватной вызовам времени России-как-обществе и России-как-государстве является одним из ключевых для выживания и дальнейшего российского развития.
Слова вместо смыслов
Идеологические и социально-философские поиски в нынешней России постепенно заходят в тупик — вместо новых идей и модер-низационных стратегий изобретаются новые слова, словосочетания-оксюмороны и тезисы, нацеленные не на стимулирование развития страны и народа, а на консервацию политического режима и системы экономических отношений либо на их расшатывание — в среде радикальной оппозиции.
Проблема, похоже, в том, что мобилизационная идеология и новая национальная идея, которых ждут от штатных идеостроителей, рассматриваются политическим классом прежде всего как пиар-проекты — как технологии повышения легитимности властной корпорации и углубления лояльности населения (либо с противоположными, антирежимными, целями — в оппозиционной среде).
Идеостроительство может считаться успешным лишь в том случае, если идеи и идеологии становятся средством мобилизации социально активных слоев и солидаризации власти с массами — вокруг стратегий развития и модернизационных сверхзадач, стоящих перед страной. Идеостроительство эффективно лишь тогда, когда оно оказывается местом рождения будущего, а не консервации прошлого, когда оно является живой творческой проблемой, а не выхолощенной пропагандистской рутиной.
Ведь одна из реальных гуманитарных угроз в России — это возможная деконструкция и смысловая девальвация модернизационной и инновационной риторики (включая разговоры о «нанотехнологиях», «человеческом капитале», «экономике знаний», «креативной экономике», «консервативной модернизации», «прорывном развитии» и т.д.). Модернизационная риторика рискует утратить свою энергетику и стать новым «ритуальным языком» бюрократической элиты — своеобразным тестом на лояльность перед начальством. Контрмодернизаци-онно настроенная бюрократия в российских условиях способна нивелировать любую модернизационную проблематику: так, при раннем Горбачеве была «заболтана» тема перестройки, ускорения и гласности, во времена раннего Ельцина — тема свободы и демократии.
Модернизационная риторика должна быть концентрированным содержанием соответствующих стратегий развития страны и состав-
ной частью реальных социально-экономических процессов, имеющих своих субъектов и проектную логику. В ином случае она будет существовать лишь как пропагандистская программа, утопия, прожектерство либо благопожелания со стороны отдельных представителей властной корпорации, что может привести к деконструкции модернизационного дискурса, обессмысливанию модернизационной риторики, разочарованию, усилению общественной апатии и ожиданию прихода «сильной руки». Активная часть российского общества воспримет «забалтывание» и нивелирование модернизационной проблематики особенно болезненно, даже фатально — как «последний упущенный шанс» России, который в ближайшие десятилетия едва ли способен повториться.
Новый миростроительный проект: made in Russia
Мировой структурный и финансово-экономический кризис 2008—2009 годов обнажил главную проблему наших дней: смысловую исчерпанность «современного мира» — истощенность нынешней концепции развития человечества, недостаточность существующих инновационных систем, ущербность модерна как универсального миростроительного проекта, сформированного в лоне западноевропейской цивилизации в XV—XX веках. Речь о кризисе базовых ценностей Нового времени — системы национальных государств, международного публичного права, принципов международных отношений и гуманизма (человекоцентризма), рассматривавшего человека прежде всего как потенциального творца, а не пассивного потребителя. В различных постмодернистских философских концепциях обосновывается социальная демодернизация и деконструкция незыблемых для современного человека моральных и жизнестроительных ценностей.
В этой ситуации как бы объявляется международный конкурс, во-первых, на инновационную систему нового типа (речь о механизмах управления инноватикой и инновационной деятельностью), во-вторых, на новый миростроительный проект (систему универсальных представлений о возможном и должном мироустройстве, о направлениях и пределах развития человечества), а также, в-третьих, на модельную стратегию инновационной модернизации.
Под инновационной модернизацией мы понимаем продуктивное социально-экономическое, политическое, структурно-институциональное, управленческое, технологическое, социокультурное, гуманитарное обновление современного общества и современного человека на основе опережающего, а не догоняющего развития, на основе проактивной стратегии, а не реактивной тактики, происходящее без жесткой мобилизации широких социальных слоев. Не каждая мо-
дернизация инновационна по своей сущности: большинство модернизаций носят догоняющий характер и направлены на достижение уровня развития стран-лидеров.
Главные задачи модернизации лежат вовсе не в техногенной сфере и заключаются отнюдь не в компьютеризации школ, не в строительстве «биоагроэкополисов» (термин Максима Калашникова [3]) и даже не в развитии нанотехнологий. Главные задачи модернизации — это создание современного общества, современных инфраструктур и современного человека.
При этом необходимо отдавать себе отчет в том, что развитие и модернизация — это управляемые процессы, у которых есть не только «моторы», но и «тормоза», причем как в национальном, так и в международном масштабах. Страны «золотого миллиарда», как правило, не заинтересованы в успешности модернизаций в незападном мире. Они заинтересованы в развитии лишь отдельных сфер экономики незападных стран, которые тем или иным образом работают на их собственные интересы, например: в развитии китайской индустрии, в эффективности индийской математической школы, в надежности российской газодобычи и украинской газотранспортной системы. Во-первых, им не нужны мощные и развитые конкуренты, во-вторых, современная капиталистическая мир-система функционирует в значительной степени за счет эксплуатации странами ядра периферийных стран. Вне всякого сомнения, Западу нужны российские природные и человеческие ресурсы. Но нужна ли ему Россия как партнер, как сильная, модернизированная и конкурентоспособная держава — это вопрос без ответа.
В контексте современных глобальных вызовов и складывающейся новой геополитической и геоэкономической структуры мира идеологические проекты и поиски национальной идеи в России окажутся успешными лишь в том случае, если будут основываться на идее общественной солидарности, а не на привычной для таких случаев идее «осажденной крепости». Солидарность предполагает преодоление катастрофического разрыва между государством и обществом, выстраивание многочисленных горизонтальных связей внутри самого общества и иных способов его самоорганизации, а также открытие лифтов вертикальной мобильности для талантливых энергичных людей.
Русская культура ощутимо обогатила мировую — творчество Толстого, Достоевского, Чехова, Чайковского, Рахманинова, Шостаковича, Тарковского, русских футуристов стало достоянием каждого образованного человека в мире. Но существуют ли в российской жизни и социогуманитарной мысли проекты, явления и универсальные ценности, способные быть востребованными всем челове-
чеством или хотя бы его значительной частью? Способна ли Россия сформулировать или поставить проблему мирового уровня?
А ведь при смене глобальных парадигм мирового развития возникает ситуация, в которой даже аутсайдеры, наделенные проектной субъектностью и гиперкреативностью, могут оказаться успешными инноваторами — фигурально выражаясь, последние могут стать первыми (Лк. 13, 30).
И Российская империя, и СССР были великими и привлекательными для других народов державами именно в те периоды, когда ставили перед собой масштабные сверхзадачи и сверхцели, когда выдвигали универсальные миростроительные проекты — тот же коммунизм в 1920-х годах можно рассматривать как проект альтернативной нелиберальной модернизации. В российской истории разрушение ценностно-идеологического ядра каждый раз вело к измельчанию мотиваций социального и индивидуального существования, что государствам грозило гибелью, а людям — потерей смысла жизни и маргинализацией.
Успешная инновационная модернизация недогоняющего типа на основе широкой солидарности — между властью, активными группами населения, включая представителей бизнеса, и народом, проводимая с опорой на духовные, культурные и «миростроительные» ценности восточнохристианской цивилизации, может стать вкладом России в теорию и практику современного развития, может оказаться важнейшей предпосылкой для российского чуда — трамплином в сообщество стран-лидеров. Ведь на исторических изломах лидерство может перехватить тот, кто станет проектантом и «дизайнером» общемирового будущего, кто первым заявит новые смыслы и ценности начинающейся эпохи. А как известно, лидерство в гуманитарной сфере — это куда более сложная задача, чем даже промышленное внедрение самых тонких нанотехнологий.
Сцилла и Харибда российской общественно-политической мысли
Одна из главных проблем неуспеха идеостроительства в современной России — блуждание идеостроителей между двух смысловых полюсов — охранительно-консервативной Сциллой и либерально-анархистской Харибдой.
Первые, «гиперэтатисты», консерваторы-охранители, готовы абсолютизировать и чуть ли не молиться на «сильное» — деспотическое и часто полицейское — государство. Государство с закрученными «гайками», «подмороженным» режимом и авторитарными претензиями. Государство, в котором ограничена свобода слова, сведен к минимуму публичный политический процесс и ликвидирована конкуренция политических партий — вместе с самими партиями.
Вторые, оппозиционные по отношению к власти либералы-фундаменталисты и неолибералы по ценностям и анархисты по духу, «сильное» государство проклинают и мечтают о его ослаблении — вплоть до падения политического режима и дробления страны на несколько десятков «демократических» республик. То есть для одних ценностями являются «стабильность», «порядок», «сильная рука» и «консервация» политического режима, для других — «свобода», «либерализм», «права человека», слабое («демократическое») государство, не способное противостоять ни внешним, ни внутренним вызовам.
Но из российской политической истории хорошо известно, к каким последствиям приводят обе эти стратегии. Консервативноохранительная — к стагнации, к замедлению и остановке общественного развития, к доминированию экстенсивных подходов в социальном управлении, к отсутствию субъектности и гражданской культуры у общества, к «потерянным поколениям», которые не смогли реализовать свой «большой проект» здесь и сейчас, к энтропии социального потенциала — к исключению из актуальных социально-политических и экономических процессов креативного класса — всех тех, благодаря кому Россия могла бы стать мировым лидером по многим показателям. В конечном итоге охранительные стратегии власти и отказ от развития ведут к рассеиванию социальной энергии, демодернизации и сгниванию государства изнутри.
Как известно, на подрыв и развал Российской империи, а потом и Советского Союза работали разнообразные иностранные разведки и аналитические центры, но главные причины краха этих сверхдержав — прежде всего в отказе от развития, в попытке «законсервировать» мнимый «порядок», в исключении креативных людей из активной, социально значимой деятельности. Политические режимы Николая I, Александра III, а при советской власти Брежнева и Андропова пытались «подморозить» «излишние» свободы, но вместо ожидаемого «порядка» через некоторое время они сами попадали в кризис: государство разрушалось, наступала «смута» — революционная после 1917 года и ельцинская в начале 1990-х. Похожую патологию можем наблюдать и в современной России. Всякий раз подтверждается аксиома, что в российских условиях «закручивание гаек» ведет к «срыву резьбы».
Другая экстремальная идеологическая стратегия — целенаправленная деструкция государства, прикрывающаяся либеральной риторикой, концепцией прав человека, разговорами о необходимости ограничения бюрократического произвола и о превращении государства в «ночного сторожа», «третейского судью», «независимо-
го стороннего наблюдателя» и т.д. В реальных российских условиях (растянутость территории, неравномерное развитие инфраструктуры, малая заселенность огромных географических пространств, отсутствие гражданской политической культуры) такой подход равносилен убийству (самоубийству) государственного организма, что хорошо памятно по ельцинским временам.
Российское идеологическое и информационное пространство выстроено в соответствии именно с этими двумя взглядами на государство — оно заполнено либо охранительной риторикой («управляемая демократия», «суверенная демократия», «антиоранжевый фронт», «газ — новое русское оружие», «Россия встает с колен» и т.д.), либо либеральной («Другая Россия», «Россия-2», «марш несогласных» и т.д.). Мировоззрение Кремля и российской власти в целом периода президентства Владимира Путина опиралось на специфическую смесь этих двух идеологем — этатизма (пафоса возрождения великой державы) и западничества. Логично, что именно на их пересечении возникли концепции «либеральной империи» и «России как энергетической сверхдержавы». При этом западничество власти носило достаточно эклектичный характер — оно сочетало в себе торжество либеральных ценностей в экономической сфере (государство постепенно облегчало свое социальное бремя), веру в духовное и технологическое первородство Западной Европы и США, признание России частью Запада и надежду на интеграцию отдельных российских элитных групп в мировую элиту.
Именно в силовом поле между этими двумя полюсами — консервативно-охранительным и либерально-анархистским — возникает «заколдованный круг» российского развития, в котором как часы работает механизм смены политических циклов «стагнация — реформы — контрреформы — новая стагнация». Никакие «предохранители», никакие ситуативные полумеры не спасают систему от периодических глубоких кризисов и крахов. Именно в такой цикличности скрывается ответ на вопрос — почему в России все модернизации остаются незавершенными?
И пока никто из этих двух лагерей идеостроителей до сих пор не выдвинул концепцию, ориентированную на преодоление кризисных циклов российского развития и дисбаланса между государством и обществом. Охранители обвиняют либералов в западничестве, отсутствии патриотизма и подрыве государства. Либералы обвиняют охранителей в тоталитарном мышлении, желании всех «построить» и самоизолироваться от Запада и прогресса в автаркийной «империи зла».
Принципиальный вопрос заключается в следующем — возможна ли вообще в российском смысловом пространстве некая неохра-
нительная и нелиберальная идеологическая альтернатива, способная вывести российское развитие из порочного круга циклической деструкции и воссоздать в стране широкие горизонтальные социальные связи?
Социальная солидарность как российское know-how
Идеологическая третья альтернатива, отвергающая и консервативно-охранительные, и либерально-анархистские концептуальные установки, в истории российской общественно-политической мысли есть, и основана она на солидарности властной корпорации, активной части общества и пассивных широких слоев (народа).
Это вовсе не «среднее арифметическое» и не «золотая середина» между охранительным и либеральным трендами, а принципиально отличная идеологическая стратегия, изначально ориентированная на создание оптимальных условий для развития страны и общества, на преодоление разрушительной для России волновой динамики развития «стагнация — реформы — контрреформы — новая стагнация».
В отечественной социальной философии и общественно-политической мысли нелиберальной направленности солидарность имеет глубокие корни, начиная с представления о «сродности» у Григория Сковороды, концепции соборности Алексея Хомякова и метафизики всеединства — у Владимира Соловьева и в культуре русского религиозно-философского ренессанса и Серебряного века [6].
Солидаризм основывается на принципе согласования индивидуальных и общих интересов, он отвергает не только индивидуалистический эгоизм, но и коллективистский альтруизм — его не следует путать с идеологией и практикой европейских тоталитарных режимов первой половины XX века. Квазисолидарность в 1920— 1930-х годах в коммунистическом Советском Союзе, а также в национал-социалистической Германии, фашистской Италии и в некоторых других европейских странах с аналогичными режимами строилась на тотальном подчинении, принуждении, и часто — унижении человека. Солидарность в современном обществе может основываться исключительно на реальной социально-политической субъектности и свободной лояльности гражданина. При этом власть должна признать за ним эту субъектность и не нарушать ее. Русский философ Иван Ильин определяет свободную лояльность как основополагающее качество социальной идентичности и социальной функции индивида: «Настоящее государство держится не принуждением и не страхом, а свободной лояльностью своих граждан: их верностью долгу; их отвращением к преступности; неподкупностью чиновников; честностью судей; патриотизмом избирателей; государственным смыс-
лом парламентариев; гражданским мужеством писателей и ученых; инициативной храбростью и дисциплиной солдат. Все это не может быть заменено ничем. Человек есть самодеятельный волевой центр, субъект права, а не объект террора и эксплуатации. Он должен строить себя сам, владеть собою, управлять собою и отвечать за себя» [4].
Особенностью российской политической системы и политической культуры может считаться их специфическая конструкция, в которой начиная со времен Ивана Грозного властная корпорация претендует на роль монопольного субъекта социального управления и, в случае осуществления модернизации, на роль единственного проводника инноваций. Все иные сколько-нибудь значимые социальные субъекты (дворянство, казачество, старообрядцы, интеллигенция, крестьянство во время коллективизации, политическая оппозиция, независимая пресса, олигархи ельцинской эпохи, средний бизнес в современной России и иные активные социальные группы) последовательно «перемалываются», превращаются в «лишних людей», выбрасываются за борт актуальной политической реальности, то есть целенаправленно лишаются своей субъектности и самодостаточности [9].
В условиях российской политической системы сильное патерналистское государство целенаправленно обрубает горизонтальные связи внутри общества, замыкая все процессы на себя. Из-за моно-субъектности власти и несубъектности общества все российские реформы и модернизации проводились и проводятся исключительно сверху и без опоры на народную поддержку — на протяжении всей обозримой истории государство стремится быть единственным инноватором и монополистом модернизации.
Поэтому в российском прошлом и настоящем сложно отыскать примеры солидарности власти и народа, государства и общества; вместо этого наблюдается самоустранение, выпадение, социальное «бегство» внеэлитных слоев, а нередко и альтернативных политическому режиму элитных групп и группировок. При такой архитектуре политической системы отношения между властью и обществом строятся не по моделям взаимопомощи, взаимоусиления или конкуренции, а по моделям конфронтации, взаимного ослабления, а то и войны — холодной либо даже гражданской. Охранительная идеология предполагает подавление государственным аппаратом самодостаточности и способности к самоорганизации общества в целом, а также отдельных общественных групп и организаций, бизнеса, церкви и любых иных неподконтрольных ему субъектов. Либеральная идеология в специфических российских условиях говорит о необходимости принудительного ослабления государства и умаления
его роли в развитии страны. Результатом реализации любого из этих сценариев становится регресс, застой (либо хаос) и деградация.
Государство целенаправленно лишает общество инстинктов и способности самоорганизации, поэтому в те редкие периоды, когда оно готово ослабить свой пресс и дать обществу немного свободы, вместо развития субъектности и самосознания растут социальная нестабильность и деструктивные тенденции, которые через некоторое время превращаются в угрозу для существования — уже не только властной корпорации, но и самого государства, что памятно по временам правления Николая II, Горбачева и Ельцина.
При наличии социальной солидарности внутри общества государство должно основываться на свободной лояльности граждан. В российском случае народная лояльность всегда была вынужденной — она не предполагала за гражданами никакой субъектности и самодостаточности, «идеальное» население с точки зрения такого государства — это безмолвные холопы. Поэтому солидарность власти и народа в условиях российской политической системы подменялась и подменяется различными формами принудительной народной лояльности и идеологического консенсуса: «Народность» из знаменитой триады графа Уварова, «Россия сосредоточивается» князя Горчакова, «Народ и партия едины» советских идеологов 1950— 1970-х годов, «Суверенная демократия» Владислава Суркова и др.
С этой точки зрения статья президента Дмитрия Медведева «Россия, вперед!» от 10 сентября 2009 года [5], а также некоторые его программные выступления того же периода содержат в себе принципиальную новацию — фактически речь идет о возможности и необходимости солидаризации интересов верховной власти, активной части общества и народа. Это можно рассматривать как «покушение» на основополагающий принцип российской политической системы — на моносубъектность властной корпорации и несубъектность общества.
Необходимым следствием такого посыла должны стать новые принципы легитимности верховной власти в России, основанные не на кремлевской корпоративной солидарности и не на внутри-элитных «дворцовых договоренностях», но на общественном договоре, свободной лояльности граждан и реальной солидарности власти и народа. В соответствии с такой логикой отношения власти и народа должны трансформироваться из вертикальных, состоящих из господства и подчинения, в горизонтальные, строящиеся на взаимном доверии и сотрудничестве. Статью президента Медведева «Россия, вперед!» и его некоторые программные выступления можно рассматривать как веху в развитии самосознания российской власти, как эффектное начало нового тренда — пока, правда, лишь в сфере политической риторики и идеологии.
Креативный класс — гегемон инновационного развития
Любые масштабные социальные преобразования требуют артикулированных целей развития, проекта реформ и их субъекта — мотивированной социальной группы, класса, этноса или иного сообщества. Без любого из этих компонентов преобразования невозможны в принципе.
Есть различные мнения о том, кто должен стать основным субъектом инновационной модернизации в современной России — средний класс в целом, его какой-либо сегмент, олигархи, крупный и средний бизнес, массовый слой мелких предпринимателей, инновационное сообщество, мощные сетевые движения, политический истеблишмент, политическая оппозиция, государство, государственные корпорации или кто-то еще.
Нам представляется, что при переходе к тренду «общества знаний», «экономики знаний», «информационной цивилизации», «инновационной модернизации» таким социальным субъектом может стать креативный (креативно-модернизационный) класс (в широком понимании термина) — как основной генератор инноваций, как субъект воспроизводства человеческого капитала, как держатель культурного и информационного ресурсов. Американский социолог Ричард Флорида причисляет к этому классу творческих профессионалов, занятых в креативном сегменте экономики, — работников, чья экономическая функция заключается в создании нематериальных активов, приносящих материальные дивиденды, — новых идей, новых технологий и нового креативного содержания [1]. То есть стратификация производится по профессиональному критерию. Однако в российских условиях предпочтительнее использовать антропосоциальный критерий — когда основной классифицирующий признак связан не с объективными, а с субективными, психологическими показателями.
В современной России круг людей, составляющих креативный класс, следует рассматривать шире, чем это делает Флорида. К нему можно причислить всех тех, кто в пределах своей профессиональной или социальной деятельности является инноватором, генератором развития, создателем «точек роста». В социальном плане это прежде всего представители отраслевой и фундаментальной науки, разработчики и реализаторы высоких технологий, представители некоторых сегментов бизнеса (чаще среднего, созданного с нуля, а также венчурного), активная часть городской интеллигенции, работающая в сфере формирования духовной и информационной реальности. Сюда же следует отнести и представителей «рутинных» профессий, склонных к инновациям и усовершенствованиям в пределах своей профессиональной деятельности, — среди них особое место прина-
длежит бюрократам-инноваторам. Креативный класс в значительной степени состоит именно из «интеллигентов» и «интеллектуалов», но он не тождествен ни интеллигентскому сообществу в его российском понимании, ни сообществу интеллектуалов в западном понимании.
Интересен вопрос о соотношении креативного и среднего классов. На данный момент в социогуманитарной науке отсутствует общепринятое представление о том, из кого состоит средний класс и по каким критериям определяется принадлежность к этому сообществу. Тем не менее, в современной России в качестве усредненной стратификационной концепции может быть принята классификация по четырем признакам: во-первых, социально-профессиональный статус, во-вторых, наличие человеческого капитала (прежде всего, образовательный уровень), в-третьих, экономический статус, в-четвертых, самооценка — ощущение своей принадлежности к среднему классу [8]. Но огрубленно средний класс описывается прежде всего по критерию покупательной способности — как класс потребителей, тогда как креативный класс описывается как прослойка творцов, создателей.
Креативный класс — это достаточно слабо дифференцированное сообщество, его сложно определить по каким-либо формальным критериям, его невозможно выделить или создать «сверху» — административным путем. Принадлежность к нему не обусловливается ни социальным статусом, ни уровнем доходов и потребления, ни даже образованием. Его можно описать как социо-психотип. Чаще всего это пассионарные люди — с внутренним «стержнем», с развитым волевым началом, с активной жизненной позицией, с чувством собственного достоинства, но пассионарность не является определяющим признаком (скажем, рыночные торговцы — люди в своей массе тоже весьма предприимчивые и энергичные). Представители креативного класса напоминают «предпринимателей» в экономической теории Йозефа Шумпетера, которые обладают «предпринимательской способностью» — они ориентированы не на линейный экономический рост, а на инновации и экономическое развитие [2].
Нередко представителей креативного класса определяют как «модернизационный класс», «инновационный класс», «поколение модернизации» и т.п. Но определение «креативный класс», по нашему мнению, наиболее точно указывает на интегрирующие признаки его представителей — креативно-творческую деятельность и креативно-творческое отношение к жизни.
Представители homo creativus — это люди с творческой идентичностью и превалированием непрагматических жизненных мотиваций, нередко и со специфической креативной моделью поведения.
Носителям подобного психотипа присуща способность к нестандартному мышлению, к риску, к принятию эффективных решений в условиях неопределенности, к творческим озарениям, к трансгрессии и трансценденции, к выходу за пределы имманентной личностной данности. В иных социальных стратах, включая бюрократический класс, доминирует, как правило, вполне рациональная мотивация.
По объему контролируемых ресурсов и уровню влияния на принятие политических и экономических решений креативный класс, на первый взгляд, слабее жестко интегрированной и мобилизованной корпорации силовиков или олигархов, не говоря уже о бюрократическом классе, чья монолитность скреплена самой влиятельной в России политической партией. Однако это, во-первых, массовый класс —10—20% от всего населения, во-вторых, его представители — люди пассионарные, энергичные, часто даже самоотверженные, способные создавать локальные «очаги развития», при этом они не нуждаются в жесткой иерархии и управленческой «вертикали». В-третьих, именно представители этого класса являются держателями и воспроизводителями человеческого капитала, который в нынешнюю эпоху становится основой развития и благосостояния любого общества.
Креативный класс стремится к самоуправлению, самоорганизации и саморазвитию. При достижении критической массы и в случае построения механизма солидаризации интересов (например, через создание новой эффективной политической силы) он способен стать реальным субъектом развития России.
Однако его продуктивное существование возможно только при наличии свободного пространства. В ситуации, где нет свободы — свободы политической, свободы творческой, свободы духовной, свободы самовыражения, — креативный класс маргинализируется, его совокупный потенциал снижается, начинается «отток мозгов» — бегство образованных людей из страны либо «внутренняя эмиграция», поэтому любая инновационная модернизация становится невозможной. Самые яркие образы русской классической литературы первой половины XIX века — Чацкий, Евгений Онегин, Печорин — это представители тогдашнего креативного класса, не востребованные ни бюрократическим государством, ни «гламурным» светским обществом, и превратившиеся в «лишних людей».
Определяющая черта homo creativus — творческая и социальная субъектность, желание и способность быть участниками процессов социального развития. Эти люди не нуждаются в руководстве со стороны какой-либо вышестоящей инстанции — их не надо «строить». Им надо не мешать. Им нужна не «руководящая и направляющая роль» со стороны государства, а поддержка — создание бла-
гоприятных условий для развития, а также моральная — чтобы они верили, что их труд не Сизифов и что они нужны обществу.
Именно национальный креативный класс является основным генератором и источником инноваций. В ситуации, где он подавлен, рассеян, маргинализирован, инновации приходится экспортировать извне — это характерно для догоняющих модернизаций.
Не правы те аналитики, которые говорят, будто при авторитарном политическом режиме модернизация невозможна. Очень даже возможна! Так же, как возможна и демодернизация в условиях демократического политического режима — например, в ельцинской России. История полна примерами более или менее успешных авторитарных экономических модернизаций, когда индустриальное обновление проходило при сохранении политической несвободы (сталинский Советский Союз, гитлеровская Германия, Китай, Южная Корея, Япония, Сингапур, Тайвань, Таиланд, Малайзия, Индонезия, ОАЭ, Чили при Пиночете, современная Беларусь). Верно иное: в условиях авторитаризма невозможна инновационная модернизация, возможна лишь индустриальная догоняющая модернизация. Даже самый «просвещенный авторитаризм» может быть эффективен в течение коротких периодов и только в экстремальных ситуациях (война, послевоенная разруха). Но на длительных временных отрезках в российских условиях он ведет к социальной стагнации, остановке развития и демодернизации.
Российский креативный класс всячески нуждается в расширении и институализации горизонтальных связей — как внутри сообщества, так и в отношениях с государством. Поскольку у его представителей доминируют непрагматические мотивации, это сообщество в той или иной степени способно к мобилизации — оно готово откликнуться на призыв власти и принять участие в большом модер-низационном проекте — даже в условиях отсутствия у государства избыточных ресурсов на модернизацию. Но при этом государство и властная политическая элита не должны рассматривать относительную независимость креативного класса в качестве угрозы, не должны мешать его самоорганизации и кристаллизации в его среде альтернативных элитных сообществ и группировок.
Может ли государство стать партнером для своих граждан?
Социальная модернизация — одна из обязательных функций современного государства. Это не его право, а обязанность, поскольку отказ от модернизации может реально угрожать национальной безопасности, подталкивая страну к неконкурентоспособности и, как следствие, к гибели и исчезновению.
В России исторически сложилось, что государство выступало, с одной стороны, инициатором и единственным субъектом всех модернизаций и социальных мобилизаций, с другой, в силу своей консервативной природы, — врагом и тормозом социальных инноваций. При этом роль общества мыслилась исключительно как пассивного реципиента, объекта, а то и «расходного ресурса» модерни-зационных стратегий — та же сталинская модернизация временами напоминала геноцид.
В модернизациях различных типов функциональная роль государства различна. При авторитарной модернизации постановкой целей и задач развития занимается властная корпорация и бюрократия, при инновационной модернизации эти задачи должны определяться в ходе диалога между государством и обществом. Главный субъект авторитарной модернизации — верховная власть и бюрократия, главный субъект инновационной модернизации — креативный класс. В авторитарной модернизации государство выступает инициатором и единственным субъектом перемен, в инновационной — только заказчиком.
После Второй мировой войны в мире стала популярна модерни-зационная концепция девелопментализма (developmentalism), в которой главным субъектом является государство, содействующее развитию. Некоторые страны Юго-Восточной Азии, Латинской Америки и Ирландия именно ей обязаны своим «экономическим чудом». Руководители современного Казахстана прямо подчеркивают, что именно девелопментализм лежит в основе их стратегии развития страны.
Как нам представляется, эту концепцию по критерию баланса интересов государства, общества в целом и негосударственных структур можно рассматривать где-то посредине между концепциями авторитарной мобилизационной модернизации и модернизации инновационной. Однако обязательное условие девелопменталист-ских стратегий — монолитность государственного аппарата и национального политического класса в их воле к развитию страны. Ничего похожего в нынешней России нет и близко.
Российское общество крайне заинтересовано в проведении модернизации, при которой в модернизационных процессах будет задействовано максимальное количество представителей активных социальных групп. Для этого необходима смена модернизационной парадигмы — с авторитарной на инновационную. Однако у инновационной модернизации в России есть жесткие противники: едва ли не самое мотивированное и солидаризированное контрмодернистское сообщество — олигархи и та часть бюрократии, чьи интересы и механизмы обогащения могут реально пострадать от рационализации
и децентрализации системы государственного управления. Эффективным для процессов национального развития может быть также открытие лифтов вертикальной мобильности и рекрутирование на ключевые для модернизационных процессов государственные управленческие должности ярких представителей креативного класса.
Кроме того, в случае проведения инновационной модернизации государство может пойти на максимальные уступки обществу и разнообразные самоограничения. К примеру, верховная власть должна сдерживать контрмодернистские тенденции, ограничивать произвол государственной бюрократии в отношении креативного класса, отказаться от собственной монополии на власть — допустить полиархию и частичное перераспределение властных возможностей, к чему неотвратимо ведет внедрение инноваций.
В контексте современных модернизационных дискуссий стала популярной идея о возможности проведения модернизации снизу, которая преподносится как продуктивная противоположность модернизации сверху. Однако, как представляется, модернизация снизу — это метафора, красивый образ. Если государство не является участником модернизационных проектов, если оно — тормоз модернизации, то любая «модернизация снизу» будет раздавлена государственным колоссом, а ее инициаторы — маргинализированы.
Авторитарная модернизация проводится всегда сверху, на основе социальной мобилизации, обратная связь с обществом и социальные издержки для государства второстепенны — государство рассматривает общество исключительно как объект своего воздействия. Но инновационная модернизация может быть успешной только при субъектности и активности креативного класса, поэтому она должна проводиться не сверху и не снизу, а в диалоге государства и креативного класса — на основе всестороннего согласования их интересов.
Может ли инновационная модернизация в принципе обойтись без социальной мобилизации — вопрос важный и дискуссионный. По крайней мере, мобилизационный рывок — это традиционное для российского развития явление, он требует сверхнапряжения усилий общества ради некоей абстрактной либо утилитарной цели — власть во имя «светлого будущего» предлагает народу безропотно терпеть трудности и лишения — здесь и сейчас. Мобилизация всегда имеет существенные издержки: она выкачивает из общества витальную энергию, что, в конце концов, всегда заканчивается стагнацией. Поэтому при инновационной модернизации сильные мобилизационные рывки нежелательны. Авторитарная модернизация с ее диктатом государства и принудительной мобилизацией близка к «революции сверху»; инновационная модернизация по своей типологии
ближе к эволюционному пути развития. На нынешнем этапе развития о мобилизации уместно говорить по отношению к государственной бюрократии и креативному классу — как к главным «прорабам» модернизации. Но народ в целом и так живет на пределе возможностей. Призывать его к самоограничениям и концентрации усилий во имя «нового светлого будущего» в нынешних условиях, во-первых, безнравственно, во-вторых, бессмысленно.
Многие исследователи считают, что российское общество сервильно (т.е. преклоняется перед жесткой властью), пассивно и не хочет быть участником модернизационных процессов, а потому, мол, власть не может опираться на несубъектную массу. Даже если согласиться с этим спорным и неоднозначным утверждением, необходимо отметить, что подобная характеристика никоим образом не относится к креативному классу, представители которого как раз субъектны и очень даже хотят быть не только участниками модернизации, но и ее инициаторами.
В постиндустриальном обществе человек выходит на определенный уровень индивидуальной самодостаточности — он может быть мобильным, не связанным жесткими узами и вертикальными иерархическими связями с «заводом». При желании он может быть сам себе хозяин — мобильность становится одной из важнейших парадигм современности. Поэтому для эффективного управления власти необходимо не умалять социальную субъектность гражданина, как это чаще всего бывает в России, а создавать условия, в которых может достигаться мультипликационный социальный эффект.
Меняется и образ эффективного государства — государство-страж, государство-бандит, государство-корпорация, государство — ночной сторож (любимый либералами образ) должно превратиться в государство нового типа — социального партнера. Главная цель такого государства, помимо охранительных функций, модернизационная — социальное развитие и синергия — на основе взаимного усиления и солидаризации интересов общества и государства — путем создания социального резонанса и мультипликационного эффекта. Это когда, фигурально выражаясь, дважды два — не четыре, а шесть, восемь и больше. При движении в подобном направлении государство способно стать эффективным инноватором — не только заказчиком, но и гарантом инновационной социальной модернизации.
Представляется, что в условиях XXI века подобное государство будет иметь большую устойчивость, чем авторитарное или полицей-ско-охранительное государство, поскольку оно лучше приспособлено к новым вызовам — к существованию в динамической среде постиндустриального общества, в которой инновации являются нормой, а не исключением.
Инновационная проблематика имеет ярко выраженную политическую подоплеку, поскольку любая инновация, усвоенная обществом, приводит к изменению существующего баланса политической власти [7]. Инновации ведут к перераспределению сложившихся политических связей и схем приватизации ренты, в результате чьи-то интересы оказываются ущемленными, чьи-то — выигрывают. Понятие креативной деструкции (созидательного разрушения), введенное Шумпетером [10], поясняет, почему доминирующая политическая элита всеми возможными методами противится инновациям. Примером креативной деструкции может служить появление рынка в постсоветской России и других странах СНГ. Рыночные механизмы, рыночные отношения и рыночная либерально-фундаменталистская идеология были, без сомнения, крупной инновацией, которая, будучи наложенной на реалии социалистической плановой экономики, привела в конечном счете к социальной демодернизации, к уничтожению существующих хозяйственных механизмов и целых сегментов экономики.
Ликвидация моноцентризма властной корпорации в условиях российской политической системы также может рассматриваться как креативная деструкция, которая, тем не менее, является непременным условием выживания России в XXI веке.
В противном случае — если государство будет проводить политику «подморозки» и препятствовать проявлениям субъектности общества — вся мобилизованная социальная энергия будет рассеяна в пустоту. Скажем, в 1945 году советский народ находился на пике мобилизационного подъема, вызванного победой в Великой Отечественной и Второй мировой войнах. Но сталинский режим, вместо того чтобы воспользоваться взлетом народного духа и создать прорывной синергетический эффект, побоялся «неуправляемости» масс и «слил» народную энергетику — многие советские освободители из Европы прямым рейсом отправились в Сибирь.
Государство должно управлять не экономикой, а экономическим развитием, не обществом, а социальным развитием. То есть оно должно создавать условия и мотивации для самостоятельного хозяйствования и принятия бизнес-субъектами самостоятельных решений. Такое государство-партнер пока нетрадиционно для российской исторической традиции и политической системы, но именно оно в наибольшей степени соответствует сегодняшним вызовам глобального мира.
Инновационная модернизация как основа создания креатократии
В теории модернизации распространено представление о том, что модернизационные проекты и инновационные системы рождаются не из общегуманистических или общегосударственных со-
ображений, а из осознания элитами (как политическими, так и интеллектуальными) надвигающегося краха собственного государства — при все увеличивающемся отставании от стран — «эталонов» мирового развития.
Стратегия дальнейшего бытия и развития России может быть выбрана среди ограниченного количества сценариев — как представляется, их всего три.
Во-первых, инерционный: вряд ли Россия окажется среди лидеров мирового развития, однако российская элита сможет интегрироваться в мировую элиту на вполне приемлемых для нее условиях. Дальнейшее развитие не требует структурных реформ, все изменения ограничиваются «фасадным» уровнем, основой экономики остается сырьевой сектор (прежде всего — экспорт энергоносителей).
Во-вторых, мобилизационный: авторитарная модернизация проводится на основе проекта, выдвинутого бюрократическим классом, за счет ограничения политических свобод и социальной мобилизации вокруг государства и его приоритетов.
И, в третьих, инновационный: модернизация инициируется государством, но при поддержке и реальном участии активной части общества. Модернизации предшествует реформа государственного управления, упрощающая правоотношения в коррупционноемких сферах. Основной приоритет делается на развитии несырьевых секторов экономики, высоких технологиях и воспроизводстве человеческого капитала. Властная корпорация берет на себя функцию «внутренней службы безопасности», т.е. борьбы с агентами контрмодернизации внутри государственного аппарата.
Политический режим, созданный в России в начале 2000-х годов — во время первого президентского срока Владимира Путина, — уместно определить как синтез милитократии и «пет-рократии». Милитократия — это не просто верхушка властной пирамиды, освоенная выходцами из силовых ведомств и потому имеющая милитарный антураж, но, прежде всего, специфическая система политического мышления и принятия управленческих решений. «Петрократия» — это форма ресурсного обеспечения властной корпорации, при которой господство элитных групп основано на доступе к перераспределению и присвоению ренты от продажи энергоносителей.
В контексте «милито-петрократии» было принято говорить о «порядке» и «стабильности» как высших ценностях государственного развития. Однако оказалось, что подобная «стабильность» — это среда для инерционного существования в течение ограниченного времени, при этом само государство эволюционировало в направлении «государства-корпорации», для которого существует исключи-
тельно утилитарная логика, а национальные интересы подменяются частными интересами учредителей «корпорации».
Мировой структурный и финансово-экономический кризис подводит элиты к необходимости мыслить нелинейно и содействует выработке и продвижению реальных, а не муляжно-пиарных модер-низационных сценариев. Если власть обладает стратегическим и прогностическим видением перспективы развития России и мира, она, по идее, должна инициировать всеобъемлющую инновационную модернизацию. А это, в свою очередь, означает смену не только дизайна, но и сущности политического режима — от «милито-петрократии» в сторону креатократии.
Государство, максимально приспособленное к институционализации инноваций и инновационных процессов, государство, легко адаптирующееся к креативной деструкции, государство, поставляющее на мировой рынок идеи, образы и интеллектуалоемкую продукцию, а не только природные ресурсы и энергоносители, государство, в котором авторитет и легитимность политической элиты зиждется прежде всего на факторах «мягкой власти» (soft power) — таковы общие контуры российской креатократии, выгодно отличающие эту модель не только от реально наличествующей, но также от идео-кратических и технократических утопий.
Инновационная модернизация, проходящая при широком участии креативного класса, предполагает существенные коррективы всей российской политической системы — главное, это отказ от модели, в которой властная корпорация является единственным субъектом выработки, принятия и исполнения решений. Это противоречит узкокорпоративным интересам власти, поскольку умаляет ее монопольный статус в социальной системе, однако открывает широкую перспективу для развития субъектности различных общественных групп и общества в целом, что, в свою очередь, дает основания для мультиплицирующего синергетического эффекта, вызванного и небывалого социального роста.
Таким образом, в информационно-когнитивную эпоху прежние методы управления и социальной интеграции становятся неэффективными и даже угрожающими дальнейшему развитию и сохранению социальных систем. Лидерские позиции в мире в недалекой перспективе займут те страны и народы, которые играют на усложнение, а не на упрощение культурной, гуманитарной, социально-политической и управленческой модели.
В этих условиях подлинное величие России может быть достигнуто и сохранено не на основе жесткого государственного охранительного патернализма, не на основе «добровольно-принудительной» мобилизации и не на основе навязанных свыше форматов лояльнос-
ти. Россия, как это уже неоднократно подтверждалось на протяжении всей истории, способна стать одним из мировых лидеров по производству, внедрению и капитализации инноваций — научных, технических, гуманитарных и даже управленческих. Однако достичь этого можно лишь путем ведения взаимовыгодного и партнерского диалога, путем сотрудничества, солидарности и синергии сохраняющих свою субъектность граждан, общественных организаций, креативного класса, бизнеса и государства.
Столь любимые российскими охранителями сценарии консолидации народа в критический момент против «врагов» и «предателей» вокруг «сильного» патерналистского государства и «мудрого» вождя — при отказе от субъектности общества — в начале XXI века способны повести Россию, увы, не в будущее, но в прошлое.
А ведь именно завоевание будущего является главной сверхзадачей российской модернизации.
Литература
1. Florida R. The Rise of the Creative Class. And How It’s Transforming Work, Leisure, Community and Everyday Life. NY., 2002.
2. Scumpeter J. Business Cycles: A Theoretical, Historical and Statistical Analysis of the Capitalist Process. N.Y. L., 1939. P. 77.
3. Зубов М., Новиков К. План Калашникова вместо Плана Путина. Медведев обласкал сторонника зомбирования [Электронный ресурс] // Московский комсомолец. 2009. 17 сент. Режим доступа: www.mk.ru/politics/publications/352684.
4. Ильин И.А. О свободной лояльности // Ильин И.А. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 2. Кн. 1. М., 1993.
5. Медведев Д.А. Россия, вперед! [Электронный ресурс]. Режим доступа: www.kremlin.ru/transcripts/ 5413.
6. Сендеров В.А. Солидаризм — третий путь Европы? // Новый мир. 2003. № 2.
7. Сергеев В.М. Инновации как политическая проблема // Полития. 2008. № 1. С. 117.
8. Тихонова Н.Е, Мареева С.В. Средний класс: теория и реальность. М., 2009. С. 88—93.
9. Фурсов А.И. Русская власть, история Евразии и мировая система: mobilis in mobile (социальная философия русской власти) // Феномен русской власти: преемственность и изменения. М., 2008. Вып. № 3 (12). С. 10—57.
10. Шумпетер Й.А. Капитализм, социализм и демократия. М., 1995. С. 128.
