CC BY
54
УДК 316.3+321
В.И. Казакова
ИНЕРЦИЯ И ВЛАСТЬ: К ВОПРОСУ О ПОЛИТИЧЕСКИХ ОСНОВАНИЯХ
СОПРОТИВЛЕНИЯ ИННОВАЦИЯМ
НИЖЕГОРОДСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
ИМ. Р.Е. АЛЕКСЕЕВА
В современных отечественных исследованиях сложилась стойкая тенденция к рассмотрению социальной инерции с точки зрения негативного иррационального явления, подлежащего преодолению. В контексте изначального противостояния воспринимается также феномен власти, который зачастую отождествляется исключительно с административно-бюрократическим механизмом. В настоящей статье предлагается новый подход к рассмотрению данных феноменов как необходимости, предзаданной социокультурными детерминантами и темпоральностью общества. Власть — внеэкономический фактор социального развития, связанный с противодействием изначальному временному дисбалансу российской цивилизации. Модернизация, приравненная к общенациональному проекту, рассматривается как своего рода дискурсивный центр, связывающий политическую и идеологическую составляющие с экономическими, этическими, культурными, правовыми, духовнонравственными аспектами. Методологическая проблематика и концептуальная непроработанность последних оказывается замкнутой на механизмы властных и административных взаимодействий.
Ключевые слова: социальная онтология, политология, инерция, власть, стратификация, центр, периферия, граница, модернизация, социальное пространство, социальное время.
Политологический ориентир современных социальных исследований становится всё более ощутимым и осознаваемым. Неравенство видится скорее общемировой, нежели внутригосударственной проблемой, и осмысление границ политических и межэтнических доминирует над рефлексией сословных барьеров и стратификационных процессов. Проблема зла
— возможной утраты его восприятия — отражается в невидящих глазах современного терроризма, представляющего, по сути своей, радикальный путь отказа от решения политических вопросов. Соотнесение с политической реальностью всё чаще рассматривается как отправной момент в решении самого широкого круга проблем, связанных с разработкой адекватных социально-экономических стратегий. Можно согласиться, что современное социальное знание топологически соотнесено с политическим, редуцируясь к нему как к последнему основанию «жизненной обращённости» [1]. Политический дискурс, возможно, единственный сохранил ещё способность задавать вопросы настоящему, не размениваясь на футурологические умозрения и не утопая в бесконечных интерпретациях непредсказуемого прошлого. В период, когда и общество, и знание о нём переживают период максимальной неоп-ределённости, с особой остротой проявляется тот уникальный способ властной стратификации социального пространства, который во все времена был свойственен России.
Притязание властных взаимодействий выступать в качестве конечного основания любого социального события имеет мало общего с многочисленными теоретическими «поворотами» современного обществознания. Оно вряд ли может быть представлено как «видовая регионализация мысли» [1] или «возврат интереса к игнорировавшимся ресурсам» [2]. Достоверность политического — не следствие концептуальной избыточности или несостоятельности метода, она проявляется скорее как неожиданное прояснение стратегических ресурсов и ценностных ориентиров, в большинстве случаев радикально отличающихся от официальной риторики «красивых и правильных слов». К вопросу власти мы возвращаемся как к точке отсчёта, являющейся самобытным российским компромиссом между нежеланием следовать чуждым идеалам и невозможностью начать с нуля. Распад советской целостности
не поколебал оснований этатизма: невозможность перехода к более высокому уровню развития технологий разрушила структуру, но не систему, идеологию, но не принцип, перспективу, но не горизонт.
Склонность трансформировать любой социальный проект в конститутивную составляющую идеологии, восходящая к «Москве — Третьему Риму», отражается, в первую очередь, на специфике жанра современной мысли об обществе, который явно детерминирован типологическими характеристиками властного дискурса [3]. Принимая во внимание, помимо прочего, общую тенденцию преимущественно художественной формы изложения, тяготеющую к эссе и публицистике — можно говорить о сложившейся за постсоветские десятилетия традиции диалога «народа» и «власти», которому оказываются подчинены практически все ведущие дискурсы социальных наук. Очевидная концептуальная несообразность многих из них, например, «среднего класса» или «модернизации» оказывается прояснённой в свете построения механизмов социальных взаимодействий, направленных на установление определённого экзистенциального равновесия во взаимоотношении человека и государства [4]. Явное отсутствие какого-либо реально значимого коррелята средней страты в социальном пространстве современной России нимало не повлияло на интенсивность его поиска в качестве социального актора модернизации, которая сама по себе редуцируется подчас к идеологическому мифу. И «средний класс», и «модернизация», являясь своего рода «культом» постсоветской социальной науки, воплотили в себе некий заряд предвидения нового порядка, реализацию потребности в пространственно-временной иерархии [5]. Оба они также могут быть представлены как «метафизические возможности», последние основания которых связаны с конституированием некоторой формы самоопределения по отношению к внешнему миру, детерминирующего, в свою очередь, дуализм человека и власти, «народа» и «не-народа». Осознание этого сопровождается резким смещением стратификационных характеристик из экономической сферы в политическую: «штрихи» «социальных портретов» всё больше ориентированы на мобилизационный потенциал, нежели на уровень дохода и степень причастности к хозяйственно-производственным или культурным процессам. Чрезвычайно востребованным оказывается, в частности, миф об инициативе средних слоёв, о народном ополчении «простых людей», в духе Минина и Пожарского восстанавливающих законность и порядок [6]. Подобное прояснение смысла соответствует закономерному завершению «выращивания» среднего класса: поиск аристотелевского идеала «среднего достатка, порождающего умеренность», сфокусировался на конструировании гаранта стабильности и необратимости прогрессивных социальных изменений. С точки зрения нравственных аспектов декларируемое стремление обрести в лице «среднего класса» оплот социальной справедливости вновь воспроизвелось в образе «простого человека», удобного для власти. Мыслимый, но не воображаемый центр стратификационной пирамиды совместился с точкой равновесия и гармонизации социальных отношений, конструктивных и необходимых для социальной адаптации большинства.
В качестве другой иллюстрации рассматриваемого феномена может быть представлен один из аспектов становления теоретической парадигмы модернизации, в рамках которой вычленяются две модели: «инновационная» и «догоняющая» [7]. «Инновационная» модель развития, предполагающая революционную и, несмотря на это, сознательную (?!) целенаправленность производимых изменений, опирается на инициирующее воздействие «внутрисистемных факторов» и, при этом — на ограничение нововведений пределами одной и той же системы. «Догоняющая» модель, в отличие от этого, исходит из внешних импульсов, и сами импульсы развития интерпретируются здесь преимущественно в негативном контексте растущих угроз вследствие отставания от окружающего мира. Целенаправленность и осмысленность нововведений в этом случае оказываются изначально искажены, представления об эффективности «предзаданы» внешними условиями. Инновационное развитие предполагает вместе с тем более высокую изменчивость показателей по сравнению с догоняющим. Про-
цесс заимствования и восприятия описывается в организмических аналогиях «имплантации» и «адаптации». Разграничение, с одной стороны, источников и стимулов, и движущих сил — с другой — остаётся при этом нечётким и размытым, «модернизация» и «индустриализация» оказываются трудно различимыми концептами. Вместе с тем введение «инновационной» и «догоняющей» моделей имеет очевидный концептуальный подтекст выделения «центра» и «периферии» общемирового развития. Предопределённость развития по «инновационному» или по «догоняющему» пути детерминирована степенью «удалённости» от «мировой технологической границы» [7]. Вопрос об эффективности стратегий модернизации становится, таким образом, вопросом лидерства — технологического и геополитического.
Подобная концептуальная эволюция достаточно показательна для завершения социальной транзиции, которая в любой исторический период воспринималась в нашей стране как необходимость максимальной и быстрой концентрации усилий и ресурсов. Вот уже несколько десятилетий в пространстве «красивых и правильных слов», определяющих отечественные стратегии развития, прочно обосновались понятия, отражающие ориентацию на рост темпов социальной динамики. От «перестройки и ускорения» восьмидесятых до современного культа модернизационного обновления в качестве ключевой проблемы прокламируется преодоление некоего временного дисбаланса, констатируется необходимость стремительной мысли и неотложного действия. Успеху или неуспеху этих быстрых преобразований, результативности неожиданных умений по-новому мыслить и по-новому действовать приписывается подлинно историческое значение, определяющее облик России будущего [8]. Предполагается при этом, что мысль не утрачивает глубины, а действие — целесообразности и адекватности. Феномен «сопротивления инновациям» со времени петровских реформ остаётся не только малоисследованным и недооценённым, но и рассматриваемым в целом через призму множества искажённых перспектив. Так называемый «инерционный сценарий» социальноэкономического развития в настоящее время расценивается как «ведущий страну в тупик» [9]; исследования социальной инерции не часты и не систематичны, её понятийная детерминация задана комплексом слабо разработанных представлений [10-15]. Мы менее всего воспринимаем инерцию как необходимость, предопределённую естественными условиями и социокультурными детерминантами. Определяя модернизацию как переход от традиционного общества к индустриальному, мы практически не задумываемся о сущности и рефлексии традиции в её соотношении с инновацией. Определяя модернизацию как переход к обществу знания, где доминирующим будет творческий труд, мы не стремимся задать его меру и границу в соотношении с нетворческой деятельностью. Прокламируя несомненное возрастание роли интеллектуального начала в производственных процессах, мы не предпринимаем никаких мер, противодействующих снижению уровня образования и его социальной значимости. Отождествляя инерцию с «отказом признать новые черты реальности, размышлять логически и реализовывать на практике выводы логического мышления» [15], мы не принимаем в расчёт, что иррациональный выбор, противоречащий логике здравого смысла и жизненным реалиям — перманентное явление российской действительности [16].
В современных отечественных исследованиях сложилась стойкая тенденция обозначения «социальной инерции» как «сопротивления инновациям»; полностью отдавая себе отчёт в том, что эти понятия в целом едва ли можно использовать как синонимы, надо признать, что в условиях современных российских реалий они вполне обоснованно принимаются как практически идентичные. «Сопротивление инновациям» — современный российский образ социальной инерции, отражающий смысловой диапазон процессов, происходящих в настоящее время в нашем обществе. К сожалению, преобладающий концептуальный ориентир, проявляющийся в большинстве исследований, как правило, сужает этот диапазон до отождествления инерции и иррациональности [12,15]. В лучших советских традициях прямолинейных ориентиров прогрессивного развития — бэконовской идеологии «знания — силы» — инновации безапелляционно рассматриваются исключительно с преобразовательнопозитивной точки зрения, обозначаются как единственно возможные цель и смысл социаль-
но-экономического развития. «Жёсткая» разновидность данного подхода связана с однозначной установкой на рассмотрение любого организационного изменения как пути совершенствования, и момент инерции — не более чем издержки, препятствующие формированию новых положительных качеств [9,12]. Более мягкий вариант направлен на выявление конструктивных составляющих системной ригидности, использование их в контексте правомерного пересмотра и дальнейшего совершенствования организационных преобразований [15]. И в том, и в другом ракурсе очевидно явное противоречие ценностно-целевых ориентиров: делая установку на преодоление прежних стагнирующих механизмов, данный подход остаётся, по сути, воспроизведением всё тех же устремлений к осуществлению планируемого и управляемого «прорыва», где человеческий фактор вторичен и в лучшем случае становится романтизируемым образом красивой и неизбежной жертвы. Это имеет множество духовных оснований, среди которых можно указать, например, вековые традиции русской общины, подавляющие развитие личностного начала, творческого потенциала, действенной инициативы — всего того, что сейчас принято вмещать в понятие «креативности». Так называемые «человеческие измерения модернизации» год от года становятся всё более антигуманными: уровень требований, предъявляемых к субъекту «творческого труда» оказывается непомерно высоким для слишком многих, часто встречающаяся отсылка к «новому образу человека» оборачивается прокрустовым ложем, а не искомой точкой отсчёта. Переход к прогрессивному развитию постулируется как «Вызов», на который, по определению, может ответить только незначительная часть. Вместе с тем «инновационная активность» постулируется в настоящее время в качестве массовой социальной практики, рассматривается в контексте необходимых условий выживания.
Подобная инверсия исключительного и массового проявляет скорее политические и культурные основания, нежели социально-экономические и психологические детерминанты. С точки зрения последних общество, преимущественно состоящее из «креативных работников», бессмысленно и малоперспективно. В контексте властного дискурса это обретает совершенно иное наполнение: проект духовного обновления человека — культ среднего класса, критика интеллигенции — выступает апологией сырьевой экономики и жёсткой вертикали власти, которым менее всего нужны «креативность» и «творческий труд». Таким образом, расстановка приоритетов «инновационной модели модернизации» опосредована маргинальными процессами, в результате которых на социальной обочине оказывается большинство — мы вновь воспроизводим всё тот же властный механизм подчинения и подавления.
Стремление рассмотреть социальную инерцию как «тождество противоположностей изменчивости и устойчивости, сохранения социальной формы наряду с её изменениями» [ 10]
— едва ли может заключать в себе нечто большее, чем попытка разместить проблему в привычных координатах прежних концептуальных ориентиров. Делая точкой отсчёта свойственный марксизму приоритет активности и динамизма, столь хорошо вписавшийся в своё время в российский духовный мир, мы неизбежно заходим в тупик детерминации т. н. «сдерживающих сил» механизмами реформирования экономики [10]. Малоперспективным представляется также обозначение т. н. «застойных сфер жизнедеятельности», якобы ответственных за невозможность трансформации культурного потенциала в культурный капитал [12]. «Инерция» и «креативность», если представить их как два разных полюса социальной динамики, вообще проявляют глубокое сходство в отношении своей онтологической неопре-делённости. Креативность — понятие, отражающее поиск преодоления сложности и многообразия окружающего мира, являющееся, на наш взгляд, не более чем «именем» возможного адекватного ответа на вызов динамичной социальной реальности. В современном российском пространстве нереализованных возможностей этот поиск плавно переходит от социально-психологического портрета личности или социальной прослойки к определённой профессиональной сфере или даже территории. Творческий труд рисуется уделом то мифического среднего класса, то периодически реанимируемой интеллигенции, креативность приписыва-
ется то личности, то сфере деятельности, то городу. «Инновационное» испытывает чрезвычайно серьёзные проблемы в определении своих движущих факторов, внешних и внутренних импульсов развития, стимулов и оснований — практически невозможно идентифицировать его социальную топологию. В равной мере это можно отнести и к «инерционному», которое нельзя чётко соотнести с какими-либо социальными группами, течениями мысли или «застойными сферами жизнедеятельности». Помимо этого, «сопротивление инновациям» молчаливо, его нельзя обозначить как более или менее обоснованную точку зрения в силу того, что невозможно ставить под сомнение ценностные ориентиры модернизации или противостоять тому же пространству «красивых и правильных слов», отрицать перевод российской экономики на «инновационные рельсы развития» [8]. Очевидная невозможность разрешения данного круга вопросов в обозримом будущем, «топтание на месте» в течение последнего десятилетия, романтический «ренессанс» консерватизма, менее всего ожидавшийся в атмосфере «культа инноваций», свидетельствуют о глубоком несоответствии сферы постановки проблем и сферы их решения. Причины этого несоответствия в последние годы всё чаще обозначаются как узость рассмотрения инноваций и противодействия им как чисто технических и экономических проблем [1,17]. В то же время нельзя не заметить, что обращение к духовно-нравственным, культурным основаниям, возможно, только усиливает хаотичное состояние современной инновационной теории [18]. Раскрытие её проблематики на более глубоком концептуальном уровне не имеет никакого практического выхода; признавая сложность и многогранность подлежащих разрешению вопросов,
Противоречие между провозглашёнными целями и проводимыми действиями задаётся «гетерогенной онтологией» российских социальных реалий, «хронотопом» ускорения времени и сжатия пространства [19]. Новизна России — извечная новизна её инаковости, перед которой оказывается бессильной любая футурологическая концепция. Применительно к первому постсоветскому десятилетию можно отметить удивительный и неповторимый в своём роде феномен неприятия практически любой идеи: подавляющее большинство социально значимых проектов подвергалось критике либо игнорированию. Стремление жить по-новому, столь неистово прокламируемое в начале перестройки, сочеталось со столь же непоколебимым нежеланием меняться, стремлением остаться в прежней системе духовных координат. Ни одна новая идея в течение долгого времени не представлялась приемлемой для большинства, никакое «Другое начало» так и не стало консолидирующим. Новизна мнилась не завоеванием, но даром, который так и не был обретён, она обернулась не только пустотой разрушенной целостности, но и непривычной открытостью миру, необходимостью гибкости и готовности к дальнейшим трансформациям [20]. Перед лицом последнего дефицит конструктивности и действенности привел к тому, что на протяжении довольно длительного периода резкое падение уровня жизни, маргинализация значительной части населения, рост коррупции и административного произвола не порождали никакого значимого взрыва социального негодования. Противоречия, казалось бы, обострённые до крайности, не стали толчком ни для какого потрясения. Не менее удивительным представляется и то, что окончание периода транзиции, достижение некоторого стабильного состояния совпало по времени с резкой и неожиданной политизацией практически всех аспектов социальной жизни, стихийным ростом гражданских инициатив и невиданной ранее мирной волной массового протеста. Устойчивая корреляция между властью и временем, присущая в целом любому культурному субстрату, проявляется здесь через установление собственного неестественного ритма [21]. Социальное действие проявляет, таким образом, свою инерционную природу, характеризует себя через показатели целостности и ориентиры на установление прочных и строго определённых социальных связей. Именно проблематичность социального действия, воплощённая в кризисе конструктивных оснований социальной жизни, делает, на наш взгляд, невозможной постановку вопроса о носителе или субъекте социальной инерции. Сетования на некие «консервативные силы, задающие тон в политике» [22], никогда не связаны с обозначением конкретных социальных групп или политических объединений, «the best and the rest» постсо-
ветского общества в равной мере могли бы конкурировать в вопросе заинтересованности в незыблемости status quo и ориентации на рентную экономику. Противопоставление «творческих» и «застойных» сфер жизнедеятельности представляется столь же мало перспективным, как и демаркация «первичной» и «креативной» модернизации [22]. Вместе с тем нельзя не согласиться, что неестественный порядок соотношения инновации и инерции, свойственный современным российским реалиям, замыкается в конечном итоге на временной дисбаланс: мы действительно задаём завышенный императивный фон нового уровня, не решив задач более низкого порядка [22, с. 71]. Хроническая неопределённость в отношении прошлого представлена резкими разночтениями и противоречиями в оценках «инновационной активности» советского периода — от ностальгической рефлексии в отношении индустриализации и успехов космонавтики до полного отрицания каких-либо тенденций к хозяйственным и техническим преобразованиям.
Темпоральные акценты и невозможность смещения постановки вопроса на микроуровень всё чаще инициирует рассмотрение данной ситуации в контексте системного подхода, объясняющего рассматриваемый феномен через некое подобие «напряжения границы», вызванного технологическим и экономическим отставанием России от общемирового уровня развития. Постоянное многовековое внешнее давление, заставляющее перестраиваться в направлении обороны, заполняет всё стратегическое пространство, не давая развиваться альтернативным созидательным тенденциям. «Менталитет осадного положения», анализируемый М. Кастельсом применительно к краху советского этатизма [23], является побуждающим мотивом перенесения на власть, экранирующую от окружающего мира и берущую на себя тяготы взаимодействия с ним, сферы глубоко личных аспектов взаимодействия человека и общества. «Творческое меньшинство», которое могло бы, принимая терминологию А.Дж. Тойнби, дать достойный «Ответ» на «Вызов», не соответствует ни одной реальной прослойке постсоветского общества, менее всего оно может быть идентифицировано с «социальным портретом» современной элиты. Это даёт, в свою очередь, некоторые основания расценивать проблему крупных организационных перемен как своего рода мистическую [15], хотя речь идёт, в сущности о порочном круге, заставляющем патерналистски ожидать от «верхов» реформ, которые могут быть только результатом длительного эволюционного процесса, затрагивающего все уровни социально-политических иерархий. Православная вера, в которой мы веками ищем духовной опоры, не была нами выстрадана и осознана — она была принята как следствие политического решения сверху, предписавшего, каким образом мыслить и думать. Духовные основания социальной жизни оказываются при этом изначально искажёнными: навязанная мысль, диктуемая вера не были в конечном итоге ни отвергнуты, ни приняты. Оставаясь чужеродными, они как бы «вросли» в наш жизненный мир, предельно обострив противостояние всему внешнему. Явившийся следствием этого российский раскол, по-разному проявляясь в определённый исторический период, сформировал тот уникальный механизм легитимации власти, который в настоящее время всё ярче проступает в «тупиках инструментальной модернизации» [14], в порочном круге «псевдолиберализма», к которому мы вынуждены вновь и вновь возвращаться как к неизбежному компромиссу между провозглашением демократических ценностей и тягой к жёсткой вертикали власти.
Задаваясь целью разработки адекватной стратегии инновационных преобразований, в качестве основного препятствия зачастую обозначают «сознательно выбранный руководством страны курс на инструментальную модернизацию в отрыве от модернизации социокультурной», «господствующий в отечественной культуре традиционализм» [14, с.80]. Подобные утверждения трудно оспорить, вместе с тем легко видеть, что т. н. «социокультурная модернизация» представлена, по меньшей мере, столь же малореализуемыми положениями и, возможно, носит ещё более утопический характер. Инновация как проблема при этом всё более смещается в теоретическую область, для которой язык повседневности изначально недоступен [17], инерция — не концептуализируется как проблема вообще. Её негативные об-
разы наглядно демонстрируют дефицит «показателей целостности», её превентивные механизмы никак не соотносятся с диалектикой традиций и новаций [13]. В то же время всё более ощутимым становится формирование всё новых и новых «виртуальных пространств, находящихся между обществом и властью», нового этапа «вытеснения жизни за пределы рефлексии» [24]. «Эффективность власти» обретает всё больший диапазон измерений и смыслов на фоне расплывчатости и нечёткости эффективности модернизации [25]. Социальное действие во всех его проявлениях отражает подмену преобразовательной активности имитацией, пронизывающей все уровни жизни общества [26].
Перед лицом новой волны прокламируемых модернизационных преобразований следует признать, что большинство позитивных изменений в жизненных реалиях россиян совпало по времени с первыми успехами в построении жёсткой вертикали власти, что подлинным основанием предполагаемых реформ является осознание того, что необходимо сохранить. Одна из политических партий, провозгласившая себя в начале девяностых в качестве консервативной, обозначила главной проблемой дефицит того, что достойно оставаться неизменным. Отрицание этого достойного не означало, разумеется, его отсутствия в реальной общественной жизни, его ценность и значимость проступала постепенно, сквозь череду «дрейфов» к традиционному и всплесков «ситуативного консерватизма» [27]. Двумя десятилетиями спустя, на фоне окончательно сложившейся «перманентности» реформ, подлежащее сохранению обрело противоречивый облик «эффекта колеи» и «институциональных ловушек», исследования которых обращают взгляд скорее к прошлому, чем к будущему [28]. Следствием этого является неизбежная «двойственность» развития большинства социальных сфер: с одной стороны, устанавливаются новые приоритеты и намечаются позитивные тенденции, с другой стороны, наблюдается снижение реального качества конечных результатов [29].
В постсоветском обществе инерция может быть рассмотрена как некая форма «коллективного бессознательного», столкновение с «реальностью, которую предугадать было невозможно, трудно объяснить, несмотря на повторяемость форм общественной жизни и природных событий» [13, с.15]. В этой непредсказуемости и необъяснимости заключается много больше, нежели нежелание мысли выйти за привычный круг идей и понятий: речь идёт о принципиальном отторжении инерции как объекта осмысления. Не находя опоры в бесконечно фальсифицируемом прошлом, мы переносим центр тяжести в будущее, относительно которого систематическим воспроизводится идея «планируемого прорыва», при этом объективно существующая ценность стабильности и целостности, реально детерминирующая последовательность наших действий, принципиально не принимается в расчёт. Поиск того же «среднего класса», для западного общества означающего устойчивость и воспроизводство, в современных российских реалиях всё чаще позиционируется как поиск «актора модернизации» — действенного преобразовательного начала. Вопрос о том, может ли консервативная социальная прослойка общества, стратифицированного собственностью, стать динамичным началом в обществе, стратифицированном властью — возможно, имеет самое непосредственное отношение к проблематике инерционности нашего развития. Его разрешение осложняется тем, что для описания российских реалий мы неизбежно используем понятийный аппарат и теоретические конструкции западного общества: социальную систему, нацеленную на максимизацию власти, мы описываем в терминологии социальной системы, нацеленной на максимизацию прибыли. Целевые ориентиры при этом провозглашаются в соответствии с природой динамики окружающего мира, чуждой и инородной по отношению к нам. Ценности остаются в любом случае сферой глубоко самобытной и к тому же предельно инертной.
Библиографический список
1. Грякалов, А.А. Эстетическое и политическое в контексте постсовременности: топос Homo
Aesteticus [Текст] // Вопросы философии. 2013. №1. С. 49-57.
2. Экзистенциальный поворот в современной социологии [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://hpsy.ru/public/x5007.htm (Дата обращения 01.02.2013).
3. Другова, Е.А. Социогуманитарная повестка инновационного развития (по материалам XIV Томского инновационного форума INN0VUS-2011) [Текст] / Е.А. Другова, Л.В. Шевченко // Вестник Томского государственного университета. Философия, социология, политология. 2012. №1 (17). С. 186-200.
4. Казакова, В.И. От среднего класса к модернизации: новая культура построения коммунизма [Текст] // Труды НГТУ им. Р.Е. Алексеева. 2012. №2. С.
5. Казакова, В.И. Средний класс как феномен пограничья [Текст] // Вестник ННГУ им. Н.И. Лобачевского. 2008. №6. С. 333-342.
6. Дождиков, А.В. Политическая и социальная активность среднего класса в России как основной критерий идентификации его представителей [Текст] // Вестник МГГУ им. М.А. Шолохова. Серия «История и политология». 2011. №2. С. 57-74.
7. Диденко, Д. Инновационное и догоняющее развитие: две стратегии модернизации российской интеллектуалоёмкой экономики [Текст] // Экономическая политика. 2011. №1. С. 158-169.
8. Келле, В.Ж. Состоится ли инновационная модернизация России? [Текст] // Социология науки и технологий. 2010. Т.1. №1. С. 40-51.
9. Дибров, А.М. Сущность сопротивления инновационному процессу [Текст] // Вестник науки Сибири. 2011. № 1(1). С. 425-428.
10. Журавский, М.Ю. Учёт фактор инерционности в прогнозировании социально-экономического развития / М.Ю. Журавский, Ю.А. Журавский [Электронный ресурс] // Режим доступа: http:// pozdnyakov.tut.su/Seminar/art99/a011299.html (Дата обращения 01.02.2013).
11. Кон, И. Психология социальной инерции [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://www. agitclub.ru/gorby/homosovet/kon.htm (Дата обращения 01.02.2013).
12. Лапин, Н.И. Социокультурные факторы российской стагнации и модернизации [Текст] // Социологические исследования. 2011. №9. С. 3-17.
13. Матвеева, Н.А. Социальная инерция. К определению понятия [Текст] // Социологические исследования. 2004. №4. С. 15-23.
14. Плискевич, Н.М. Тупики инструментальной модернизации [Текст] // Общественные науки и современность. 2010. №2. С. 78-85.
15. Щербакова, ДВ. Сопротивление организационным инновациям: методология
социологического исследования [Текст] // Проблемы и теории практики управления. 2012. №4. С. 29-39.
16. Казакова, В.И. Неэффективность: современный российский контекст [Текст] // Будущее
технической науки: сборник материалов XII международной научно-технической
конференции; НГТУ им. Р.Е. Алексеева. — Нижний Новгород, 2013. С. 492-493.
17. Сергеев, В.М. Инновации как политическая проблема [Текст] // Полития. 2008. №1 (48). С. 114-125.
18. Фомичёв, И.Ю. Понятие инновации: содержание и специфика [Текст] // Философия хозяйства. 2010. №4. С. 129-132.
19. Горин, Д.Г. Пространство и время в динамике российской цивилизации [Текст] / Д.Г. Горин
— М.: Едиториал УРСС, 2003. — 280 с.
20. Казакова, В.И. Новизна в современной России: между культом инноваций и ностальгией по прошлому [Текст] // Актуальные проблемы социальной коммуникации: материалы III Всероссийской научно-практической конференции 25 мая 2012 г. — Н. Новгород: НГТУ, 2012. С. 578-580.
21. Бочаров, В.В. Власть и время в культуре общества [Текст] // Пространство и время в архаичных культурах. — М.: РАНИА, 1996. С. 154-171.
22. Красин, Ю.А. Инновационное развитие и политическая система России [Текст] // Полития. 2010. № 3-4. С. 67-74.
23. Кастельс, М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура [Текст] / М. Кастельс
— М.: ГУ ВШЭ, 2001. — 606 с.
24. Бляхер, П.Л. Региональная ситуация и клерикализация дискурса власти [Электронный ресурс]
// Режим доступа: http://ecsocman.hse.ru/politeia/msg/50439099.html (Дата обращения
01.03.2013).
25. Туровский, Р.Ф. Социальная и политическая эффективность региональной власти: проблема измерения [Текст] // Полития. 2013. №1. С. 175-196.
26. Тощенко, Ж.Т. Новые лики деятельности: имитация [Текст] // Социологические
исследования. 2012. № 12. С. 23-36.
27. Работяжев, Н.В. От «возвращения в мировую цивилизацию» к «суверенной демократии»: эволюция внешнеполитических концепций российских «партий власти» [Текст] / Н.В. Работяжев, Э.Г. Соловьёв // Полития. 2013. №1 (68). С. 36-54.
28. Казакова, В.И. Концептуализация «path dependence» в современной социальной науке [Текст] // Вестник НГТУ им. Р.Е. Алексеева. 2012. №3. С. 6-16.
29. Институицональная инерция и развитие российской системы образования [Электронный
ресурс] // Режим доступа: http://ecsocman.hse.ru/text/16214402.html (Дата обращения
01.01.2013).
