CC BY
114
УДК 812.161.09
А. Ю. БОЛЬШАКОВА
ИМЯ И АРХЕТИП: К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ
Рассматриваются проблемы имени в свете теории архетипа.
Ключевые слова: архетип, концепт, принципы именования, принцип историцизма.
Одним из камней преткновения в современном литературоведении стал «элементарный», но до сих пор трудноразрешимый, несмотря на многочисленность работ на эту тему, вопрос: что такое архетип? Кажется, архетип в литературе можно лишь реконструировать умозрительно, но никак не «пощупать», не «осязать» - в отличие от других, более доступных и явных предметов анализа. Однако такой тезис, несмотря на свою распространённость, не соответствует действительному положению вещей. И проблема имени обретает здесь самое актуальное значение. Ведь, пройдя через процесс именования, смутные, трудноуловимые первообразы бессознательного обретают «телесную» оболочку, которую-то и молено попробовать «на ощупь». Потому, будучи реализованным в словесном творчестве, архетип представляет наиболее благодатную почву для научного исследования - недаром и юнгианская школа психоанализа не могла ограничиться анализом сновидче-ских и прочих «пограничных» состояний психики: не прошла мимо опыта устной и письменной художественной словесности. Взамен изначальной довербапьности, когда архетипы коллективного бессознательного доступны лишь тонкому инструментарию психоанализа, мы здесь получаем некую «материализацию» сущности, которая - посредством именования - обретает чёткие границы, «осязаемую» форму и своё место в общей картине мира. В этом -смысл нашего обращения к литературному (культурному) архетипу как феномену, выражающему стиль той или иной эпохи, особенности её культурного мироощущения и смену парадигмы в движении литературы.
Отсюда - и наше пристапыюе внимание к проблеме гшени и собственно именования, а также к самому объекту именования и к взаимосвязи таких внешне разрозненных понятий, как «сущность», «концепт», «константа», «архетип»...
© Большакова А. Ю., 2012
«Что в имени тебе моем?..»
Заострим вопрос: почему же мы говорим об имени? Действительно, архетипы - за примером можно обратиться к первым их именованиям у К. Г. Юнга (Самость, Трикстер, Тень и пр.) - не называются предикатами или другими частями речи: только именем. В теории литературы, рассматривающей архетип с мифопоэтической точки зрения, практиковалось сочетание имён с предикатами, однако такой предикативный подход свойственен устарелым, на мой взгляд, концепциям (к примеру, Е. Мелетинского), трактующим архетип лишь как постоянный сюжет/мотив - ритуализованное действие...
Очевидно, уже сейчас можно определить «архетип» как (мета) кон цеппг. инвариантное ядро человеческой ментальности, видоизменяющееся в соответствии с конкретной исторической ситуацией, в сопротивлении ей и в адаптации к ней:
Архетипы - это базовые концепты, задающие координаты, в которых человек воспринимает и осмысливает мир, осуществляя свою жизнедеятельность, и которые, в процессе своей реализации в человеческой практике, обретают то или иное имя.
В пространстве словесного творчества архетип проявляет себя как именованная сущность.
К примеру, в творчестве классика XX в. Л. Леонова процессы такого именования зафиксированы в названиях произведений, многие из которых возводимы к первоосновиому для отечественной словесности со времен Древней Руси архетипу Русская Земля («Русский лес», «Соть»). В романе «Пирамида», насыщенном египетскими знаками и символами, введение в название древнейшей протомодели культуры [1] создаёт, наряду с собственно христианской символикой (образа Христа) и тематикой (линия о. Матвея), основу для художественной индивидуализации нуминозных архетипов, связанных с Божественным началом и его библейскими коннотациями, а также архетипических фигур Властителя/Тирана, представленных у Леонова образами
Сталина (который сравнивается с Хеопсом), Ивана Грозного и пр.
Имя и архетип как именованная сущность
Сам по себе процесс именования всегда предполагает индивидуализацию, пусть и понятую парадоксально, в коллективном смысле: как выявление и определение неким «коллективным» индивидом некоего типологического множества. В результате происходит подведение этого множества (класса предметов, вида, рода) под единое имя и отделение соответствующего мысленного образа, также общего для всего множества. По сути, это и есть процесс индивидуализации. И именно в таком ракурсе следует рассматривать слова Ю. С. Степанова об «именах и подобных им выражениях» как «выделяющих индивидов» [2].
Итак, архетипы коллективного бессознательного как нечто «тёмное» и, кажется, доступное лишь интуиции, в процессе именования в словесном творчестве [3] начинают свой путь к индивидуализации. Путь этот захватывает как формирование человеческого мировоззрения в процессе вербального освоения действительности, так и выделение наиболее важных для человека, сущностных составляющих его ментального мира.
Принцип именования тождественен базовому принципу архетипа, определяющему его структуру: диалектика единичности и множественности, индивидуального и коллективного. С точки зрения базового закона литературного архетипа
- именования сущности, - в обретающих своё имя первообразах (архетипах) коллективного бессознательного содержится (в свернутом виде [4]) важнейшее идейно-эстетическое содержание, которое и определяет отличие того или иного архетипа от других, а архетипов-как-таковых
- от концептов, хронотопов и прочих универсалий. В этом - смысл именования, с точки зрения теории архетипа.
Ещё одно понятие нуждается здесь в пристальном внимании: будучи названным, оно входит в ареал ключевых слов для освещения обозначенной нами темы. Если предикат всегда связан с изменяемостью, движением жизни, т. е. со временем, то имя - с её неизменностью, с константами бытия: с пространственными его формами. С другой стороны, если имя так или иначе подвластно времени и может изменяться вместе с ним, то именуемая им сущность носит надвременной характер. Так или иначе, ключевое для нас соотношение «имя - (именованная) сущность» предполагает неразрывную связь с представлениями о пространстве', потому в
данном разделе рассматривается «ономастическое пространство», шире - «резонантное пространство литературы» (В. Н. Топоров), складывающиеся вокруг идеи переклички имён и названных ими художественных образов [5], а также мотивов и прочих элементов, повторяемых в разных произведениях разных авторов. Ведь «имя человека... указывает на нечто более общее, чем данный индивид, - на семью, род и традицию, сущности вполне реальные и несравненно более протяжённые во времени и пространстве, чем индивид».
Сущность - имя -... художественный образ
Современное языкознание определяет философию имени, генезис которой дан в одноименных книгах А. Ф. Лосева и С. Н. Булгакова, как философию сущности, соотносимой с глубинной структурой имени.
Ведь ««имя» связано не только с «вещью», но и с её «сущностью». Как бы ни было имя как конкретное слово случайно, временно или условно, суть именования всегда в закреплении сущности вещи, вневременной, неслучайной и безусловной. Язык и рассматривается как совокупность «имён вещей», открывающая путь к познанию сущностей» [6].
Если знание имени открывает путь к знанию сущности, то само существование этого пути обусловлено первичностью обоих предметов познания: если имя есть первооснова языка, то сущность - первичная составляющая ментального мира человека. Перефразируя приведённую аксиому, можно сказать, что познание сущности через имя открывает путь к знанию архетипов как базовых, сущностных первооснов нашего мировоззрения, определяющих поведение, характер и весь жизненный уклад человечества на всех стадиях его исторического развития.
Определённую сложность составляет, однако, природа архетипа, который изначально есть первообраз: этот факт, в силу своей трудно доказуемости, до сих пор остаётся предметом самых острых дискуссий. Какова вообще связь сущности с образностью? - вопрос мало прояснённый, однако представимый. Для нас важнее всего то, что в художественной литературе сущность проявляет себя прежде всего в образной форме: в этом - ещё один довод в пользу исследования литературного архетипа как сущности, реализованной в образной системе словесного творчества. Действительно, в художественной литературе ментальный первообраз, изначально данный нам лишь в смутных ощущениях, вербализиру-ется, т. е. обретает конкретное имя, через которое и выявляется его сущность, дотоле скрытая
в недрах бессознательного. Вместе с тем через именование он переходит в разряд художественных образов - а именно этот «обоюдообраз-ный» [7] процесс обычно ускользает от внимания литературоведов. В результате эволюционная цепочка - сущность как первообраз - имя -художественный первообраз (архетип) - россыпь конкретных образов, запечатлённых в словесной ткани произведения, - оказывается не увиденной и как бы прерванной под исследовательским скальпелем, её расчленяющим и способным ухватить лишь видимый результат эволюции, «зримо» запечатлённый на письме.
Тот факт, что обретение архетипической сущностью имени в словесном творчестве совпадает с обретением архетипом художествен-ности, остаётся не разрешённой до сих пор загадкой. Очевидно, с этим связана и неразрешён-ность вопроса: «что такое художественность и каковы её критерии?», над которым до сих пор бьются лучшие умы. Отодвигая пока этот сложнейший вопрос на неопределённое расстояние, определимся в исходных параметрах для дальнейшего исследования литературного архетипа:
- посредством именования архетип из сугубо биосферического состояния с его довербальны-ми формами переходит в ноосферическое, «материализуясь» в метаязыках культуры, в частности и в особенности, - в словесном творчестве;
- посредством имени и именования в языке художественной литературы осуществляется переход изначального первообраза как сугубо
ментальной сущности, связанной с коллективным бессознательным, в словесное художественное произведение как индивидуальную образную систему;
- через причастность к тому или иному имени в словесной ткани произведения объединяются в архетип и ческу ю общность множество различных художественных образов, так или иначе несущих в себе обозначенную данным именем сущность.
Отсюда возможное заявленной дихотомии: не только «от сущности к имени», но и «от имени - к сущности»...
В целом, понимание сущности связано с такими понятиями, как «изначальное единство» [8] вещи или множества вещей; смысл предмета, познающийся в единстве многообразия его проявлений; «абсолютная необходимость» как закон существования [9]; означаемое, по отношению к которому имя является знаком, на сущность указующим. С «архетипом», таким образом, «сущность» сближает причастность к первичности: первоначалу (возникновения явлений, движения) и первичному именованию. Неслу-
чайно у Аристотеля «первичная сущность есть одновременно понятие и имя»: «Если бы имя не являлось сущностью, то определение вещи было бы случайным, поскольку любая вещь (та же самая лошадь) определялась бы не через понятие лошадь, а через случайные, привходящие признаки, которые могут и не принадлежать вещи» [10].
Имя выражает сущность как идею вещи, добавим мы.
С другой стороны, важна соотнесённость сущности и - имени как средоточия памяти, передающейся от поколения к поколению. Отсюда
- понимание архетипа как переоюиваемой сущности. Посредством именования архетип как переживаемая - многими людьми, поколениями
- сущность обретает коммуникативную функцию и функцию узнания. Имя выступает как сигнал, знак, который вызывает в памяти индивида или коллективном бессознательном определённые (перво)образы, которые типологически сходны и относятся к определённому классу явлений/ вещей/индивидов, объединённых определённой сущностью. В функции именования входит, следовательно, обобщение и типизация.
Итак, сущность и имя не только неразрывно связаны меж собой, но выступают в нерасторжимом единстве. Это единство индивидуального и множественного, воплощающего основную структуру архетипа', вариативность инвариантности. Соотносясь с архетипами коллективного бессознательного, имена являются результатом коллективных усилий по постижению мира - ведь язык не может принадлежать лишь одному субъекту, т. е. быть им присвоенным. Вместе с тем сочетание «вариативность инвариантности», выступая в качестве необходимого условия именования сущности, представляет архетип как некий закон существования. Отсюда - необходимое соотнесение «имени» и «именования» с экзистенциальным законом «я существую» [11], что в языке выражено категорией слов, получивших единое название: «имя существительное».
Именование сущности есть её осуществление в ментальном мире индивида, шире - в коллективной памяти человечества...
Законы и принципы именования
Всё сказанное, очевидно, открывает нам путь к переносу законов языка на обозначаемые в нём ментальные сущности. К примеру, уже обозначенный принцип архетипа «вариативность инвариантности» восходит к семантическим свойствам языковых единиц, которые изменяются в зависимости от контекста. Отсюда - наш интерес к теории социальных полей в современной
социолингвистике и языкознании, чему посвящена последняя глава данного раздела. Но, главное, важно понять, как именно в словесном творчестве архетип из сугубо довербапьной сущности становится вербализированным концептом, т. е. обретает имя? каков смысл и функции процесса именования? Для этого, на мой взгляд, и важно выявить возможные аналогии и транспонировать действующие в языке законы и принципы, правила и нормы на художественное произведение как знаковую систему [12]. Итак:
1. Нормативный принцип. Имя и сам процесс именования задают параметры нормы. Это общее, сущностное, что дано каждому, кто обращается к кладовой культурных архетипов. Согласно Б. Ларину, литературное понимание нормы, рассматриваемое им в соотношении с процессами читательского восприятия и авторского воздействия, определяется двумя признаками: контекстом, т. е. ближайшей литературной средой и сопоставлением читаемого произведения с нею, и «ожиданием новизны», т. е. сопоставлением читаемого с ранее прочтённым [13]. Однако не связано ли такое «ожидание новизны» с отступлением от общепринятой нормы? И не вызывает ли именно такое отступление от общепринятого переэ/сивание, сопутствующее всякому подлинно экзистенциональному явлению, каким, несомненно, является столь глубинная структура, как архетип?
2. Принцип эквивалентности, являющийся логическим продолжением предыдущего (см. п. 1), задаёт координаты отношения художественного произведения к норме. Если в языке понятие «нормы» предполагает общенациональные нормы речи, то в системе художественной словесности именно литературный архетип, в своей инвариантности, аккумулирует представления о норме идейно-эстетической, нравственной, художественной. Отклонения от этой нормы уже связаны с вариативностью актуализации архетипа - в зависимости от общего стиля исторической эпохи и художнической индивидуальности. Но всякая аномалия несёт в себе и особый эффект, усиливая процессы восприятия и воздействия художественного текста [14].
3. Принцип иерархии. Согласно данному принципу, различные образы и фигуры в художественном произведении возможно иерархически выстраивать и обобщать, сводить в некие классы, «подобно тому, как лингвист сводит морфы в морфему и в грамматическую категорию» [15]. Действие этого принципа проявляется с особой силой, когда - в процессе создания метаязыка литературы (культуры) - происходит
сведение разрозненных звеньев образной системы (произведения) в единую архетипическую модель по принципу идейно-эстетической доминанты. Ведь тот или иной литературный архетип, при всём своём внутреннем единстве, предполагает множественность разноликих образов, фигур, картин, сюжетных ситуаций и мотивов: причём одни из них играют ключевую роль, а другие выступают на правах фона. Отсюда -
4. Принцип или метод суммирования [16]. Подобно переходу от морфы к морфеме «при установлении нормы произведения предельные словесные образы собираются далее в более общий образ» [17]- вплоть до метаобраза архети-пического толка. Этому художественному процессу в литературоведении соответствует приём метаописания, который впервые был применён А. Белым в книге «Поэзия слова» и который вполне соответствует целям и задачам теории архетипа. В основу метаописания автором «Поэзии слова» был положен принцип суммирования, согласно которому им выписывались цитаты из нескольких поэтов (здесь - Пушкина, Баратынского и Тютчева), выражавшие их поэтическое отношение к природным явлениям, а затем цитаты «суммировались». Суть поэтического отношения, таким образом, определялась не по той или иной отдельной цитате, но - исходя из серии цитат, из суммы всех слов о предмете. Так, согласно Белому, «отдельные изображения неба «суммируются» в три классические модели о небе: небосвод дальний блещет - гласит нам поэзия Пушкина; и гласит поэзия Тютчева: пламенная твердь - глядит, и - облачно небо родное - сказал бы нам Баратынский на основании собрания и обработки суммы всех материалов о нём. Из подобных классических, синтетических фраз воссоздаваема картина природы в любой из поэзий» [18]. Точно так же в исследованиях литературного архетипа результат достижим только через суммирование типологически сходных элементов словесной системы, восходящих к единому сущностному ядру. Спектр этих составляющих, в своём пределе, воплощает действие важнейшей закономерности, определяющей развитие языка и речи.
5. Закон приращения смысла [19] и принцип тождества / культурно-исторического параллелизма. Будучи воплощённым в имени, архетип включает в себя, разворачиваясь самыми разными смысловыми гранями в литературном творчестве, всё большее количество слов. Таким образом, архетип «порождает добавочные смыслы» (Ю. Н. Караулов). В результате создаётся подвижный, постоянно расширяющийся - по сравнению с уже зафиксированным в тексте -
именной ареал, отражающий эти «добавочные смыслы». Следовательно, движение архетипа в словесном пространстве можно обозначить как движение через приращение смыслов. Согласно данному принципу, получивший то или иное имя архетип выступает как константа (т. е. наиболее неизменная, постоянная составляющая культуры, литературы [20]), вариативно повторяющаяся в разные историко-культурные периоды. Говоря словами Ю. С. Степанова:
«Сказанным обрисовалась тема тождества как «константы культуры», контуры её - это «логическое» в «историческом», в истории культуры... Речь идёт о культурно-логическом параллелизме, и параллелизм этот - не синхронный
и, может быть, вообще не лежащий во времени, а вневременной или же всевременной, панхронический» [21].
Если говорить об архетипе как о концепте/константе культуры, то в этом случае действует принцип ментального расширения (концепта).
6. Принцип именования или отождествления [22]. Из сказанного следует, что архетип как константа культуры вступает в отношения тождества. То есть принцип именования как отождествления предполагает подведение множественного и частного под общее - ему, в сущности, тождественное. Очевидно, здесь мы присутствуем при имятворческом процессе. В случае с именованием архетипа - это процесс слияния имени и (перво) образа.
Согласно данному принципу, в итоге такого рода процесса образуется некое языковое ядро, которому в архетипе соответствует ядро смысловое, именованная сущность. Тогда одно и то же имя (слово) может обозначает типологически единую множественность, состоящую из самых разноликих, хотя и сходных, в своей сущности, элементов. При всём своём явленческом многообразии, воплощённая в имени сущность - едина.
Пример такого единства многообразия на языковом уровне приводится в одном из исследований «антропонимической вариативности», которая обнаруживается в пьесе Тургенева «Месяц в деревне», где имя Наталья, вариативно повторяясь, получает разные смысловые оттенки через именование разных действующих лиц [23] (см.: Рус. ономаст. 1984).
Вариативность инвариантности и принцип
историзма
Вариативность инвариантности как важнейший принцип существования архетипа, очевидно, можно назвать и первоосновным: ведь на нём зиждется всё развитие архетипа; на него, словно на оселок, нанизываются все остальные законы и принципы его движения в пространстве словесного творчества (см. пп. 1-6 вышепри-
ведённого свода). В эволюционной цепочке «имя
- концепт - архетип» функции и значение именования, подразумевающего множество концептов, определяются именно этим принципом. Отсюда - базовое определение концепта как «мысленного образования, которое замещает нам в процессе мысли определённое множество предметов одного и того же ряда» [24].
Актуализация означенного принципа, как показывают исследования Ю. С. Степанова, происходит через эволюционные ряды, обусловливающие развитие концептов. Здесь именование определённого класса предметов и определяет тот или иной эволюционный ряд: единичность основного имени предполагает множественность означаемых (им явлений) в единой эволюционной цепочке. Но можем ли мы говорить об эволюционном развитии по отношению к литературным архетипам? Вопрос сложный, если сравнивать различные литературные эпохи: в одни периоды (становления литературы, её развития в эпоху высокой классики) оно явно есть; в другие (кризисные времена, отличающиеся высокой поисковой активностью, но не более того) о его присутствии можно говорить лишь условно. Тем не менее в теории архетипа «эволюционным рядам» концептологии могут соответствовать «длинные линии», в которые выстраиваются вариативно повторяющиеся образные ряды, тяготеющие к тому или иному первообразцу. Так или иначе, законы концептологии и архетиполо-гии предполагают взаимодействие синхронных звеньев в различных рядах развития (концепта, архетипа), что и определяет «парадигму» или стиль той или иной исторической эпохи.
В этом плане развитие всякого архетипа в словесном творчестве можно расценить как выражение «исторического преемства» (В. Ключевский), которое знаменует передающееся от поколения к поколению имя: именование той или иной сущности как ключевой для исторического развития народа, нации, общества. В результате создаётся система доминирующих в ту или иную историческую эпоху концептов/констант, архетипов, которая в итоге и отражает состояние мировосприятия (народа, нации, общества и личности). Так складываются метаязыки культуры. По мере её развития, языку-как-таковому (т. е. в традиционном смысле) начинают сопутствовать специфические языки культуры и отдельных её видов (литературы, театра, изоискусства и пр.). К примеру, (мета)язык литературы есть язык образов, а в своём пределе -первообразов (архетипов), реализующих себя в индивидуальных знаковых системах (художественных произведениях) посредством именования.
Именование архетипа: первые литературные
опыты
Приведу лишь несколько примеров, касающихся первичных опытов фиксации архетипов и вызываемых ими переживаний на письме. Как ни странно, никто не замечает зияющего разрыва, существующего между исследованиями архетипов в пространстве фольклора и мифологии, и - в собственно литературной практике, в письменных формах словесного творчества.
Между тем многовековой период становления отечественной художественной словесности - а значит, и становления «идеи архетипа» в первичном литературном пространстве, - привычно остаётся за пределами архетипологии. Я имею в виду опыты древнерусской литературы XI-XVII вв., значение которой для формирования культурных первообразов трудно переоценить -об этом, в частности, свидетельствует опыт их дальнейшего развития в литературе XX в., как мы видим на приведённых примерах из творчества Л. Леонова.
Особое внимание здесь должно быть уделено их именованию - мостик между дописьменным творчеством и литературным письмом, акт первичной «материализации» первообраза в текстовом пространстве. Ведь, как справедливо замечено, «дописьменная история культуры запечатлена не в археологических памятниках (не в «костях»), а в самом значении слов, представляющих собой развитие индоевропейского культурного наследства. Исконный словарный состав
- вот первое оригинальное достояние русской культуры» [25]. Приведу предварительно несколько наблюдений - в попытке ухватить суть происходивших в тот период процессов.
Первичные переживания архетипа носили отчётливо нуминозный характер и были вызваны сверхъестественными явлениями природы (солнечным затмением как предсказанием беды, что запечатлено в летописях, «Слове о полку Игоре-ве»), восприятие которых носит следы языческих культов, или христианским чудом (к примеру, явлением Пресвятой Богородицы блаженному Андрею в его Житии или в анонимном похвальном слове празднику Покрова Пресвятой Богородицы). Впечатления от пережитого потрясения, навсегда оставившего след в душах людей, фиксировались в словах, где восторг и изумление смешаны с ужасом и страхом: «Страшно и чюдно видение», «Поистинне дивно чюдо тогда бе на небеси, я ко небесная Царица к земным низхожаше!» и пр. В «Слове» мотив затмения [26] и связанные с ним переживания князя Игоря носят судьбоносный характер. Затмение предваряет поход князя на половцев, предрекая его поражение: «Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде отъ него тьмою вся своя
воя прикрыты. И рече Игорь къ дружине своей: «Братие и дружи но! Луце жъ бы потяту бытии, неже полонену бытии, а всядемъ, братие, на свои бръзыя комони да позрим синего Дону» [27].
Как показывает этот и другие примеры из древнерусской словесности, нередко религиозное переживание фиксировалось в образе Света (Солнца), сопряжённого с образом «князя-солнца» и противо-поставленного тьме, - недаром в стихии древнерусского языка первичные именования ар-хетипа-как-такового связаны именно с этим первообразом. В древнейшем летописном своде «Повесть временных лет», как и в «Слове о полку Иго-реве», потрясение от необычного со-бытия, получавшего статус знамения, было сопряжено со световыми контрастами - явлением столпа огненного, молнии во мраке ночи, и т. п.
Входя в изображение героя-князя, первообраз Света-Солнца нёс в себе следы религиозных переживаний - как языческих, так и христианских. Естественный солнечный свет здесь воспринимался символически - как свет духовный. Князь Игорь в «Слове» отождествляется именно со светящим солнцем, что подчеркнуто обращением к нему Всеволода: «Одинъ брать, один светъ светлый - ты, Игорю!» [28]. Последний момент особо отмечается исследователями: «Сочетание «свет светлый» не встречается в светской литературе и также восходит к традиции гимногра-фии: «свет тресветлый», «светило пресветлое», «светильник светлый» и т. д. - эпитеты христианского Бога и святых [29].
А. Демин, говоря о формировании художественной образности в первых опытах древнерусской словесности, обращает внимание на особую роль зрения, с которым, добавлю, и связаны ну-минозные переживания от явления «света трес-ветлого», «светящего солнца» и первичное их именование. Так, рассматривая изобразительность «Сказания о Борисе и Глебе», исследователь отмечает: «Стремление к изобразительности у автора выразилось в нетрадиционно частом употреблении слов «зрети», «узрети», «воззре-ти», «видети» в повествовании о персонажах, зрением которых всё выхватывалось волнующе, конкретно, детально и резко: «узьрю ли си лице братьца моего» (44.2 - 45.1), «вижь течение сльзъ моихъ» (52.2), «узьре... блистание оружия» (48.1), «видеша стълпъ огньнъ» (53.2 -54.1), «зьря къ иконе» (47.2) и пр.» [30].
Связь между действием органов чувств (здесь
- зрением) и чувств духовных уже отчётлива здесь: так, слезы от переживания описываемых древнерусским автором трагических событий [31] вызваны тем, что увидено неким внутренним зрением - «очами сердца». Внешнее подчинено внутренним законам, физиологическое -
духовному, обыденное - высокому, земное -божественному, явленческое - сущностному...
Таким образом, первичные опыты именования сущностей в русской словесности связаны с религиозными переживаниями, сопутствующими формированию архетипа Божественного начала (и его противоположности), и осуществлялись в стихии древнерусского языка. Важно отметить и то, что становление этого первообраза совпадало со становлением письменности после принятия христианства на Руси и, следовательно, с формированием системы образных средств в целом. Идея Бога обретала воплощение в таких словах и словосочетаниях: Свет светлый, Солнце, Чудо, Видение, Богородица...
Наряду с религиозными первообразами, в древнерусской словесности важное место занимал культ Героя, представленный в летописях, словах и пр. ключевыми фигурами отечественной истории - образами великих князей, защитников Земли Русской и её народа, порою выраставших до образа святых, ангелов и пр.: как князья-великомученики в «Сказании о Борисе и Глебе». Сращение нуминозных и личностных архетипов вызывало особый строй «срединной» (т. е. находящейся между божественным и земным мирами) образности (термин А. Демина), свойственный традиции риторических похвал подвижникам: «Автор считал Бориса и Глеба
людьми и одновременно ангелами: «Ангела ли ва нареку... человека ли ва именую?» На каждое отдельное из этих утверждений автор находил контрдоводы: Борис и Глеб - люди, но «паче всего человечьска ума преходита множьствъмь чюдесъ и посещениемь немощьныихъ»; Борис и Глеб - ангелы, «нъ плътьскы на земли пожила еста въ человечьстве». Автор испытывал недоумение и находил ответ в некоей «срединной» категории: «По истине несумьныне рещи възмо-гу: вы убо небесьная чловека еста, земльная ангела» (56.1 - 2) - полуангелы, полулюди» [32].
Так в первичных опытах национальной словесности формировались зачатки личностных архетипов - в последующей русской литературе представленных разноликими проявлениями архетипа Правителя/Вождя/Царя и т. п. Уже в «Слове о полку Игореве», текст которого прорезает восклицание: «О, Русская земля!», повествованию о деяниях выдающихся вождей сопутствует архетип Земли, здесь выходящий за натурфилософские границы и обретающий отчётливо политическое, социоисторическое, религиозное значение. Ведь князь Игорь и его дружина защищают свою землю, «побарая за христьяны на по-ганыя плъки» [33]. Земля здесь - не только «своя территория»: в такое именование вкладывались важные идеологические смыслы: «родина», «нация» и «народ», «страна» и «государство».
Так уже в ранних литературных опытах, как и в последующем их осмыслении исследователями, получали и получают воплощение принципы иерархии и суммирования., о которых мы упоминали выше. Первый, в частности и в особенности, - во внимании летописцев, хроникёров к ключевым фигурам и событиям русской истории; второй - в накоплении изобразительных средств для их претворения. Среди последних -однотипность изображения гибели князей (в сжатых летописных картинах обычно изображается поза жертвы или убийцы, орудие убийства и пр.), способствующая формированию «сквозного» мотива, связанного с архетипической фигурой Князя/Вождя/Правителя. В самой литературе происходит, за счёт накопления изобразительных средств и их типологической повторяемости, стягивание внешне разрозненных текстовых фрагментов к единой сюжетноситуативной модели (здесь - «гибель князя»). А разные образы разных князей оказываются типологически восходящими к единому архетипу (Правителя).
Первичный опыт переживания важнейших -для судьбы нации - сущностей фиксируется в именах собственных, восходящих к образам божественного (религиозного) порядка и их земным аналогам. Так складывается ономастическое пространство того или иного архетипа, которое в древнерусской словесности составляют имена русских правителей и их жен, вражеских правителей (архетип Правителя/Князя/Царя); названия топоса (города, реки, княжества), мифологических фигур (архетип Русской Земли, шире - Мира). Имена князей и впоследствии царей (см. переписку Ивана Грозного с Курбским) нередко становятся означающими для постоянных, «сквозных» образов русской культуры - носителей той или иной важнейшей идеи/сущности, свернутого сюжега/мотива. К примеру, идею свободы и мотив защиты русской земли воплощает князь Игорь в «Слове» и опере Бородина, многочисленных поэтических переводах первоисточника и оригинальных поэтических произведениях, пьесах и драматических постановках, исторической прозе. Стоит вспомнить также «говорящие» имена (князей и царей), отражающие ту или иную важнейшую - для ментального мира русских - сущность: Ярослав Мудрый, Владимир Ясное Солнышко, Вещий Олег, Иван Грозный и др.
Так через именование происходит переход довербальных сущностей в пространство словесного творчества, шире — в ментальный мир нации. Имя начинает выступать в качестве означающего по отношению к тому или иному первообразу, проявления которого сопутствуют становлению художественной системы изобразительных и образно-выразительных средств.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. А. Кнэпп в книге «Архетип, архитектура и писатель» считает архетипическим образцом в архитектуре пирамиду Хеопса и другие пирамиды древнего мира.
2. Степанов Ю. Язык и метод. М., 1998. - С. 678.
3. Очевидно, здесь тезис о словесном творчестве следует понимать шире и не сводить его лишь к профессиональным занятиям литературным трудом: речевую практику, особенно изначальную, идущую из глубин первоименований и первоимён, следует рассматривать как творческий (хотя и стихийно складывающийся) процесс.
4. См. об этом статью, хотя и раскрывающую данный тезис сугубо в мифопоэтическом плане, однако актуальную по общей постановке вопроса об имени как сущностной свернутой форме: Михеева Д. Эзоп и Иосиф: сюжет, свёрнутый в имени // Имя: Семантическая аура. / Институт славяноведения РАН: Отв. ред. Т. М. Николаева. М., 2007. (Именослов/имя. Филология имени собственного).
5. См., к примеру, парадигму имени Лиза в русской и западной литературах в: Топоров В. «Бедная Лиза» Карамзина. М., 1995.
6. Степанов. Язык и метод. С. 182.
7. Имеется в виду эволюционный переход первообраза бессознательного - через творческое воображение индивида - в разряд художественного образа.
8. «В конечном счёте, вопрос о сущности сам по себе есть не что иное, как вопрос об из начальном единстве реальной вещи» (Субири X. О сущности. М., 2009. С. 17).
9. «Сущностный закон... выражает абсолютную необходимость» (Там же).
10. Миннулина Э. Сущность объекта как цель социального познания. Казань, 2005. С. 33.
11. «Вообще-то «экзистенция» - это не «понятие». То есть, конечно, «дефиницию» можно дать - как «совокупность общих и существенных признаков». Но тут не в этом дело, дело в переживании: «Я существую»» (Степанов Ю. Мыслящий тростник: Книга о воображаемой словесности. М., 2010. С. 9. Выделено автором).
12. «Словесное художественное произведение может образовывать само по себе индивидуальную знаковую систему» (Степанов. Язык и метод. С. 72).
О возможности и перспективах перевода законов и принципов языка в другие знаковые системы (в т. ч. литературные) см., к примеру, гл. «Аналогии в строении языка и строении других семиотических систем» (Там же. С. 66-75). Приведённый далее свод законов и принципов, раскрывающий, на мой взгляд, тему «имя и архетип», во многом построен исходя из этой концепции.
* * *
13. Ларин Б. О лирике как разновидности художественной речи (Семантические этюды). Л., 1925. С. 52-53.
14. См. об этом также у В. И. Болотова в его теории эмоционального воздействия текста (Болотов В. Проблемы теории эмоционального воздействия текста. Автореф. дис.... д-ра филол. наук. М., 1986).
15. Степанов. Язык и метод. С. 72.
16. В литературоведении действие этого принципа или метода хорошо сформулировано Ю. Степановым, со ссылками на приведённые в пп. 1 и 4 примеры из Ларина и Белого.
17. Степанов. Там же. С. 74.
18. Белый А. Поэзия слова. Пг., 1922. С. 13-
14.
19. Автор данного терминологического словосочетания - Ю. Н. Караулов.
20. См. об этом шире в: Большакова А. Архетип - концепт - культура // Вопросы философии. 2010.-№ 7.-С. 47-53.
21. Степанов. Язык и метод. С. 510.
22. Терминология Ю.С. Степанова.
23. Русская ономастика: Сборник научных трудов. Одесса, 1984.
24. Аскольдов С. Концепт и слово // Русская словесность: От теории словесности к структуре текста. Антология / Под общ. ред. В. Н. Неро-знака. М., 1997. С. 269.
25. Степанов Ю. Константы: Словарь русской культуры. М., 2001. С. 6. Выделено автором.
26. Речь идёт о затмении 1 мая 1185 г. (см.: О, русская земля! М., 1982. С. 333).
27. О, Русская земля! С. 65.
28. Там же. С. 66.
29. Гаспаров Б. Поэтика «Слова о полку Игоре-ве». М., 2000. С. 150; Андианова-Перетц В. «Слово о полку Игореве» и памятники русской литературы Х1-ХП1 веков. Л., 1968. С. 64.
30. Демин А. О древнерусском литературном творчестве. Опыт типологии с XI по середину XVIII вв. от Илариона до Ломоносова. М., 2003. С. 109.
31. «Автор «Сказания» был склонен к изображению эмоций. Он разделял потрясение всех, кто услышал о трагедии Бориса и Глеба, и сам готов был плакать: «Къто бо не въеплачеть ся съмрьти тое пагубное, приводя нредъ очи сердца своего?» (45.2)» (Демин. Там же. С. 109).
32. Демин. Там же. С. 112.
33. О, Русская земля. С. 73.
Большакова Алла Юрьевна, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН, сопредседатель Международного научного сообщества «Русская словесность: духовнокультурные контексты».
