CC BY
42
ИГРЫ СО ВРЕМЕНЕМ: СЕМИОТИКА ЧАСОВ В СОВЕТСКОЙ КУЛЬТУРЕ 1920-40-Х ГГ.
А.И. Куляпин, О.А. Скубач
Революция - даже если она не отменяет прежнее летоисчисление и календарь - неизбежно создает новое ощущение времени. Сломать сложившийся ритм жизни - одна из задач революции: локомотивы истории призваны ускорить ход времени. Б. Пильняк в романе «Голый год» (1922) описывает старинные часы, у которых только одна стрелка, «показывающая каждые пять минут верно потому, что в старину не жалели минут» [Пильняк 1994, т. 1, с. 121]. Председатель комитета бедноты, захватившего поместье, бросив княжеские часы в нужник, расправляется с прошлым и буквально, и символически. Согласно Б. Пильняку, новому темпу жизни точно соответствуют ритмы природных стихий - метели и ветра, а соборные куранты, часы XVIII века с бронзовыми пастухом и пастушкой, ходики, - для отсчета времени революционной эпохи не пригодны. «Часы закладывайте и продавайте», -советует изобретатель Чудаков из драмы В. Маяковского «Баня» (1930). -«Скоро эта тикающая плоская глупость станет смешнее, чем лучина на Днепрострое, чем бык в Автодоре» [Маяковский 1978, т. 10, с. 67].
Время в культуре ХХ века - уже не фатальная, всесокрушающая, неподвластная никому сила. Движение времени можно и нужно контролировать. Машина времени со страниц фантастических романов перекочевала в жизнь. Лозунг для спектакля «Баня»: «К социализму лети в пятилетке, в нашей машине времени!» [Маяковский 1978, т. 10, с. 142], -называет вещи своими именами. Провозгласив выполнение пятилетки в четыре года, власть сконструировала простейшую модель машины времени.
Официальная культура всячески пропагандирует идею ускорения: «Клячу истории загоним» [Маяковский 1978, т. 1, с. 185]; «Вперед, время!/Время, вперед!» [Маяковский 1978, т. 10, с. 126]. Отношение же к возможности «подморозить время» (торможение или даже движение вспять) резко отрицательное. Лед, сохранивший тело героя комедии «Клоп» (1929) Присыпкина для воскрешения в коммунистическом
будущем, - это тоже своеобразная машина времени, но, с точки зрения лидера футуризма, негодная. В. Маяковский героизирует энтузиастов, «разогревающих» время. «Стекло закипает», «накаляется до невозможности», «огонь несем», «адово пламя» [Маяковский 1978, т. 10, с. 108], - такова советская машина времени в действии.
М. Булгаков, писатель, принципиально не приемлющий идею революционного скачка в развитии общества, к образу машины времени, тем не менее, обращается даже чаще своего постоянного оппонента В. Маяковского («Блаженство», 1929-34; «Иван Васильевич», 1935-36).
Историософская концепция М. Булгакова складывается уже в его раннем творчестве. Скепсис писателя относительно скорости «секунда -год» [Маяковский 1978, т. 10, с. 114] недвусмысленно заявлен в рассказе «Китайская история» (1923). Интертекстуально насыщенный сон-утопия переносит главного героя в хрустальный дворец, где огромные часы «звенели каждую минуту, лишь только золотые стрелки обегали круг» [Булгаков 1989-1990, т. 1, с. 453]. Управляет ходом часов полностью «окитаевшийся» Ленин «в желтой кофте, с огромной блестящей и тугой косой, в шапочке с пуговкой на темени»: «Он схватывал за хвост стрелку-маятник и гнал ее вправо - тогда часы звенели налево, а когда гнал влево - колокола звенели направо» [Булгаков 1989-1990, т. 1, с. 453].
За причудливой фантастикой сновидения угадывается историческая реальность. Незадолго до приема опиума, вызвавшего сказочное
дит ходю в курс политических событий: «Ленин - есть. Самый главный очень есть. Буржуи - нет, о, нет! Зато Красная Армия есть. Много - есть. Музыка? Да, да. Музыка, потому что Ленин. В башне с часами - сиди, сиди» [Булгаков 1989-1990, т. 1, с. 452]. Упомянутую стариком башню чуть раньше видит сам ходя: «За углом зубчатой громады высоко заиграла колокольная музыка. Колокола лепетали невнятно, вперебой, но все же было очевидно, что они хотят сыграть складно и победоносно какую-то мелодию. Ходя затопал за угол и, посмотрев вдаль и вверх, убедился, что музыка происходит из круглых черных часов с золотыми стрелками, на серой длинной башне» [Булгаков 1989-1990, т. 1, с. 450]. В последнем описании нельзя не узнать кремлевские куранты, ассоциативно с ними связаны и все остальные часы.
В хрустальном утопическом мире время не идет, а летит. Золотые стрелки (то есть не только секундная) обегают круг за минуту. Вмешательство Ленина деструктивно. Он препятствует нормальному течению времени. Ускорение оборачивается застоем. Более того, здесь действует известный принцип «шаг вперед, два шага назад».
Время реальное также крайне нестабильно. С поразительной неопределенностью указан возраст героев. Ходя - «настоящий
шафранный представитель Небесной империи, лет 25, а может быть, и сорока? Черт его знает! Кажется, ему было 23 года» [Булгаков 19891990, т. 1, с. 449]. Старик - «очень пожилой китаец. Ему было лет 55, а может быть, и восемьдесят» [Булгаков 1989-1990, т. 1, с. 451]. Опиум способен разгонять время до немыслимой скорости. Из комнаты старика-наркоторговца ходя вышел «на пятый день постаревший лет на пять» [Булгаков 1989-1990, т. 1, с. 453]. Опиумное ускорение иллюзорно, ничего позитивного оно не приносит - только преждевременное старение.
Впрочем, мнимое пребывание в течение пяти дней в стране утопии имеет для ходи совсем не мнимые последствия. На улицу герой выходит «уже не в полушубке, а в мешке с черным клеймом на спине "цейх № 4712"» [Булгаков 1989-1990, т. 1, с. 453]. Ходя отмечен несмываемым знаком утопического мира. Он подобен замятинским «нумерам» из романа «Мы». Кстати, среди героев Е. Замятина есть персонаж «8-4711». Продолжая числовой ряд, автор «Китайской истории» тем самым подхватывает антиутопический пафос предшественника.
Сближение утопических и онейрических мотивов привычно в русской литературе. М. Булгаков новаторски остраняет устоявшееся сюжетное решение, сделав пропуском в хрустальный мир порцию опиума. Действие большевистской революции на страну аналогично действию наркотика на человека. Результат и в том и в другом случае - быстрое старение и разрушение организма. Революция, а не религия, - опиум для народа.
На кардинальное расхождение своей позиции с официальной идеологией указал сам М. Булгаков в письме «Правительству СССР» (28 марта 1930 г.), назвав среди главных черт своего творчества «глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции» [Булгаков 1989-1990, т. 5, с. 446].
Итогом «Китайской истории» становится вывод о неизбежности превращения революционной России в новую Поднебесную империю -символ тысячелетней неподвижности. Социальный взрыв ведет к возрастанию не энергии, как ожидалось, а энтропии.
Идея М. Булгакова получает парадоксальное подтверждение в «Бане» В. Маяковского. «Бюро по отбору и переброске в коммунистический век» работает в атмосфере «приподнятости и боевого беспорядка первых октябрьских дней» [Маяковский 1978, т. 10, с. 113]. Порыв в будущее и здесь оканчивается провалом в прошлое.
Функция любого ритуала - воскресить события мифологического первовремени. Насквозь ритуализованная культура сталинизма намертво прикована к сакральным истокам советской цивилизации - Октябрю 1917
года. В этих условиях двигаться можно либо «назад в будущее», либо «вперед в прошлое».
Концепция убыстрения исторического процесса, постоянное стремление «догнать и перегнать», характеризуют один аспект советского ощущения времени. Другой, пожалуй, даже более существенный, связан с установкой на тотальную регламентацию. Не зря герой-рассказчик Е. Замятина - Д-503 - свое повествование о совершенном мире начинает с дифирамба «Часовой Скрижали»: «о, Скрижаль, о, сердце и пульс Единого Государства» [Замятин 1989, с. 555]. Логично, что последнее препятствие на пути к всеобщему счастью Д-503 видит в так называемых «Личных Часах», нарушающих слаженную работу социального механизма. Оппозиция двух типов времени, обозначенная в антиутопии Е. Замятина «Мы», сделается для советской культуры основополагающей.
Н. Погодин придал статус государственного мифа сюжету о восстановлении и перенастройке часов со Спасской башни. В пьесе «Кремлевские куранты» (1941) работа по реконструкции главных часов страны инициирована и контролируется Лениным - подлинным властелином времени. Будущее вождь видит так же отчетливо, как настоящее. И у В. Маяковского, и у Н. Погодина Ленин хорошо знает «то, что временем закрыто» [Маяковский 1978, т. 3, с. 260]. Рефреном беседы Ленина с английским писателем (в нем легко узнается автор «Машины времени» Г. Уэллс) становится трижды повторенное приглашение: «Приезжайте к нам через десять лет» [Погодин 1972-1973, т. 2, с. 139140]. В одном случае реплику «кремлевского мечтателя» сопровождает пробный бой кремлевских курантов - «две-три ноты "Интернационала"» [Погодин 1972-1973, т. 2, с. 140]. Куранты Спасской башни - это те же куранты, что отсчитывали время при династии Романовых, но их учат играть пролетарский гимн. Смена идейно-политической доминанты ведет к смене временной парадигмы.
Изменения в коллективных представлениях о времени непосредственно влияют на судьбу скромного часовщика - героя почти аллегорического. Этот безымянный персонаж рекомендует себя Председателю Совета Народных Комиссаров как «кустаря-одиночку без мотора» [Погодин 1972-1973, т. 2, с. 120]. «Кустарь-одиночка» в данном случае - не столько социальный статус, сколько состояние души. Гордость мастера, отремонтировавшего трехсотлетние английские часы Нортон, неуместна. В новом мире «не до уникальных часов» [Погодин 1972-1973, т. 2, с. 121].
Даже оппоненты большевиков сферой частной жизни демонстративно пренебрегают. На многозначительные сетования инженера Забелина
(«испортились главные часы в государстве. Молчат кремлевские
куранты») «толстая краснолицая» торговка куклами отвечает: «У меня тоже с комода будильник упал и остановился. У кого починить, не знаю». Реакция старорежимного интеллигента выглядит, пожалуй, излишне жесткой: «Простите, вы сказали глупость» [Погодин 1972-1973, т. 2, с. 77]. Починить будильник торговке вряд ли удастся, ведь мастер, когда-то ремонтировавший комнатные и карманные часы, теперь мобилизован для ремонта кремлевских курантов - советской Часовой Скрижали. Пьеса Н. Погодина завершается патетическими словами Ленина под бой часов на Спасской башне: «Слышите... а? Играют... это великое дело. Когда сбудется все, о чем мы теперь лишь мечтаем, из-за чего спорим, мучаемся, они будут отсчитывать новое время, и то время будет свидетелем новых планов электрификации, новых мечтаний, новых дерзаний» [Погодин 1972-1973, т. 2, с. 144]. «Новое время» окончательно отменяет старое - время будильников и Нортонов.
Володя Макаров, олицетворенное будущее в романе Ю. Олеши «Зависть» (1927), проповедует: «история и время одно и то же, двойники. <... > Я говорю: главным чувством человека должно быть понимание времени» [Олеша 1965, с. 90]. Сам писатель, безусловно, стремился понять время, но все же его взаимоотношения с историей оказались очень неоднозначными. В дневнике Ю. Олеши есть запись:
«Я никогда не имел часов, не покупал их, и никогда мне их не дарили. Я иногда говорю красивые слова о том, что мои часы на башнях.
Какое чудо эти башенные часы! Посмотрите на часы Спасской башни. Кажется, что кто-то плывет в лодке, взмахивая золотыми веслами. Полюбуйтесь камнем самой башни вокруг часов, облаками подальше от них, деревьями и крышами внизу. Сколько угодно метафор о времени приходит в голову, когда смотришь на такой циферблат над городом. Можно сказать, что это ты сам сидишь в лодке и взмахиваешь золотыми веслами жизни» [Олеша 1999, с. 314].
Отсутствие собственных часов неизбежно ведет к «выпадению» из временного потока: человек не сможет упорядочить свою жизнь, соотнести ее ритм с работой социального организма. Бессознательно Ю. Олеша хочет «проснуться от кошмара истории», подобно герою Джойса Стивену Дедалу («Улисс»). Вся жизнь писателя - доказательство тому. Но на уровне сознательных установок он не может отказаться от попытки угнаться «за гремящей бурей века» [Олеша 1965, с. 252]. Пассивное созерцание того, как кто-то плывет в лодке по реке времени, сменяется мечтой о более активном участии в управлении течением жизни.
Продолжение дневниковой записи столь же амбивалентно:
«Не имея никогда часов, я научился точно определять время и без них. Я ошибаюсь на пять, десять, самое большее, и то только ночью, проснувшись, - на пятнадцать минут. В тот дремучий час ночи, в какие-нибудь без четверти четыре, когда мышь подходит к мышеловке, я могу определить время.
Это не такое уж важное качество, но дело не в самом качестве, а в том, что если оно есть, то, значит, и правда я часть мира, который существует помимо меня» [Олеша 1999, с. 315].
Конфликт Ю. Олеши с эпохой протекал в предельно острой форме. Писатель доходил порой до полного отрицания окружающего мира, до философского солипсизма. Тем важнее то чувство времени, о котором идет речь в дневниковой записи, оно - связующая с реальностью нить.
Фраза о башенных часах - следствие привычки писателя «говорить красиво». На самом деле его время отмеряется не курантами, а событиями мышиной жизни. Хотя природа располагает, конечно, и другими - более величественными - инструментами времяисчисления. Для социального банкрота Кавалерова (alter ego Ю. Олеши) утешителен взгляд с точки зрения вечности: «Жизнь человеческая ничтожна. Грозно движение миров. Когда я поселился здесь, солнечный заяц в два часа дня сидел на косяке двери. Прошло тридцать шесть дней. Заяц перепрыгнул в другую комнату. Земля прошла очередную часть пути. Солнечный зайчик, детская игрушка, напоминает нам о вечности» [Олеша 1965, с. 42].
Солнечные часы не только экзотическая деталь советского быта, знак технической и культурной деградации страны. Огромен их семиотический потенциал, с максимальной полнотой разработанный писателями 1920-30-х годов.
Солнечными будильниками пользуются герои М. Зощенко («Дырка», 1927) и Л. Леонова («Соть», 1929). Сходство сюжетов лишь оттеняет разницу идеологий.
Леоновский Увадьев солнцем «пользовался, как часами» [Леонов 1969-1972, т. 4, с. 289]. «Окно новой увадьевской квартиры выходило на восточную сторону: солнце гостевало здесь по утрам. В шесть желтый ромб света полз еще по бревенчатой стене» [Леонов 1969-1972, т. 4, с. 289]. День своего сорокалетия Увадьев отмечает нарушением заведенного уклада: он просыпается на два часа позже обычного: «часы показывали восемь, - в отмену установившихся привычек он проспал начало дня» [Леонов 1969-1972, т. 4, с. 289]. Жест многозначный, но, пожалуй, основное в нем - это неподчинение природной непреложности. Жить по солнечным часам - не значит жить в гармонии с природой. Собственное «нескладное тело, начиненное слабостями» мешает герою,
целых сорок лет не дает «ему по-настоящему предаться работе» [Леонов 1969-1972, т. 4, с. 289].
В рассказе М. Зощенко ситуация почти та же, что в романе Л. Леонова. Герой просыпается по солнцу: «Около печки на полу у меня имеется довольно большое отверстие, вроде бы дыра неизвестного происхождения. И как солнце до этой дырки достигает, так, значит, не говоря худого слова, без пяти семь, и, значит, вам пора вставать» [Зощенко 2000, с. 577].
Дырка становится в художественном мире М. Зощенко мерой всех вещей. Так, в знаменитой «Бане» (1925) рассказчик способен отличить свои штаны только по расположению прорехи: «На моих тут дырка была. А на этих эвон где» [Зощенко 2000, с. 397]. Выбор точки отсчета воистину символичен.
Зощенковский персонаж измучен скудостью, хаотичностью, нестабильностью советской жизни. Только ему (в отличие от Николая Кавалерова из романа Ю. Олеши) не дано, пусть иллюзорное, ощущение взлета над суетой через приобщение к астральным ритмам:
«Но, впрочем, и солнце, это довольно точное светило, давеча меня подвело.
Давеча отрываюсь от подушки и гляжу на свои естественные часы. И вижу - до дырки довольно далеко. "Значит, думаю, половина седьмого. Можно, думаю, еще полчаса вздремнуть ".
Дремлю полчаса. Встаю не торопясь. Иду на службу. Опоздал, говорят.
Ну прямо верить отказываюсь» [Зощенко 2000, с. 577].
Подвело, конечно, не солнце - «пол слегка <...> сдвинулся. По причине жучка. Жучок балку съел. Кажется, скоро на потолке жить придется» [Зощенко 2000, с. 577]. Но звезды советского небосклона все равно не внушают особого доверия. На «естественные часы» надежда столь же плоха, как и на «трест Точной Механики» [Зощенко 2000, с. 576].
Единственная реальная альтернатива - «побежать к Финляндскому вокзалу посмотреть, сколько часов» [Зощенко 2000, с. 576]. Финляндский вокзал в мифологии большевистской революции занимает далеко не последнее место. Сюда 3 апреля 1917 года прибыл из эмиграции Ленин и выступил на привокзальной площади со знаменитой речью. Стоя на броневике, Ленин призвал к свершению социалистической революции. Часы Финляндского вокзала, подобно кремлевским курантам, отмеряют время историческое. А к нему путь героям М. Зощенко закрыт: «это не так уж чересчур просто» [Зощенко 2000, с. 577]. Часы зощенковских
персонажей уж точно - не на башнях. При этом утопическая идея тотальной регламентации жизни вовсе не чужда М. Зощенко.
Научная часть повести «Возвращенная молодость» (1933) содержит сочувственное описание «изумительного опыта человека, приравнявшего свой организм к точнейшей машине» [Зощенко 1994, т. 3, с. 98]. Как «нумера» из романа Е. Замятина, Кант строжайшим образом подчинил ритм своей жизни своеобразной «Часовой скрижали».
«Вся его жизнь была размерена, высчитана и уподоблена точнейшему хронометру. Ровно в десять часов он ложился в постель, ровно в пять он вставал. И в продолжение 30 лет он ни разу не встал не вовремя. Ровно в семь часов он выходил на прогулку. Жители Кенигсберга проверяли по нем свои часы.
Все в его жизни было размерено, заранее решено, и все было продумано до самой малейшей подробности, до ежедневной росписи кушаньям и до цвета каждой отдельной одежды» [Зощенко 1994, т. 3, с. 97].
Кантовская «часовая скрижаль» индивидуальна: не общество навязывает человеку определенный распорядок - наоборот, личность диктует социуму свои условия.
Бытовое поведение М. Зощенко типологически сходно с кантовским, разумеется без маниакальных крайностей последнего. И. Кичанова-Лифшиц вспоминает: «Он успевал всюду, и при этом в нем не было ни тени торопливости. В памяти остался его остро отрезвляющий жест: сидя в любой компании и ведя интересный разговор, он вдруг доставал из кармана часы на цепочке и мельком глядел на них. Это значило - сейчас он встанет и попрощается. И не было такой силы, которая могла бы его удержать хотя бы на минуту, если время его звало» [Кичанова-Лифшиц 1995, с. 441].
М. Зощенко подчинен внутренней «часовой скрижали», что освобождает от излишне назойливого контроля социума. Мемуаристка удачно определяет жест писателя как «остро отрезвляющий». Труднее всего упорядочить дионисийскую стихию, но М. Зощенко готов и к этому.
Забавным автошаржем можно счесть героя рассказа «Сильное средство» (1925) - Петра Антоновича Коленкорова (тем более что «Коленкоров» - один из псевдонимов М. Зощенко). Жизненный цикл персонажа подвластен закону периодической смены стадий порядка и хаоса. Работая по будням, «по воскресным дням напивался Петр Антонович до крайности. Беспредельно напивался» [Зощенко 2000, с. 472]. Окружающие находят способ сломать инерцию - Петра Антоновича «заражают» театром. Но и на этой территории Аполлон одерживает верх над Дионисом. Никакой стихийности: Петр Антонович
«пить бросил по воскресеньям. По субботам стал пить. А баню перенес на четверг» [Зощенко 2000, с. 473].
Советский мир - это видимость порядка при полном торжестве хаоса. Тотальная регламентация не вышла за рамки чисто литературного проекта. Хороший советский человек - это тот, кто, говоря словами Зощенко, «беспорядков не нарушает».
Литература
1. Булгаков М.А. Собрание сочинений: В 5-ти т. - М., 1989-1990.
2. Замятин Е.И. Избранные произведения. - М., 1989.
3. Зощенко М. Собрание сочинений: В 3-х т. - М., 1994.
4. Зощенко М. Сочинения. 1920-е годы. - СПб., 2000.
5. Кичанова-Лифшиц И. Отрывки из воспоминаний разных лет // Воспоминания о Михаиле Зощенко. - СПб., 1995.
6. Леонов Л.М. Собрание сочинений: В 10-ти т. - М., 1969-1972.
7. Маяковский В.В. Собрание сочинений: В 12-ти т. - М., 1978.
8. Олеша Ю. Повести и рассказы. - М., 1965.
9. Олеша Ю.К. Книга прощания. - М., 1999.
10. Пильняк Б. Сочинения: В 3-х т. - М., 1994.
11. Погодин Н.Ф. Собрание сочинений: В 4-х т. - М., 1972-1973.
КНИГА ЭККЛЕСИАСТ В РАССКАЗЕ А. ЭППЕЛЯ «ПОМАЗАННИК И ВЕРА»: ПРОЧТЕНИЕ ЧЕРЕЗ МЕТАФОРУ
М.А. Бологова
«Метафора, по определению, есть связь разнородного. <...> Два разорванных момента можно соединить в аналогии или метафорой. Внутри нее и будет содержаться наша принадлежность <...> к тому, что действительно происходит, и почему происходящее происходит. .поскольку реальность вне наших связей, - метафора и есть реальность» [Мамардашвили 1995, с. 280, 284, 285].
Это соединение разорванных моментов воплощается у Эппеля очень часто с помощью метафоры-посредника, метафоры полета - мета-метафоры, необходимой для возникновения других метафор и для их интерпретации. Текст библейской книги соединяется с текстом бытия главных героев рассказа, и, чтобы увидеть это соединение и осмыслить его, необходимо использовать метафору полета, предлагаемую автором.
