CC BY
15
«пить бросил по воскресеньям. По субботам стал пить. А баню перенес на четверг» [Зощенко 2000, с. 473].
Советский мир - это видимость порядка при полном торжестве хаоса. Тотальная регламентация не вышла за рамки чисто литературного проекта. Хороший советский человек - это тот, кто, говоря словами Зощенко, «беспорядков не нарушает».
Литература
1. Булгаков М.А. Собрание сочинений: В 5-ти т. - М., 1989-1990.
2. Замятин Е.И. Избранные произведения. - М., 1989.
3. Зощенко М. Собрание сочинений: В 3-х т. - М., 1994.
4. Зощенко М. Сочинения. 1920-е годы. - СПб., 2000.
5. Кичанова-Лифшиц И. Отрывки из воспоминаний разных лет // Воспоминания о Михаиле Зощенко. - СПб., 1995.
6. Леонов Л.М. Собрание сочинений: В 10-ти т. - М., 1969-1972.
7. Маяковский В.В. Собрание сочинений: В 12-ти т. - М., 1978.
8. Олеша Ю. Повести и рассказы. - М., 1965.
9. Олеша Ю.К. Книга прощания. - М., 1999.
10. Пильняк Б. Сочинения: В 3-х т. - М., 1994.
11. Погодин Н.Ф. Собрание сочинений: В 4-х т. - М., 1972-1973.
КНИГА ЭККЛЕСИАСТ В РАССКАЗЕ А. ЭППЕЛЯ «ПОМАЗАННИК И ВЕРА»: ПРОЧТЕНИЕ ЧЕРЕЗ МЕТАФОРУ
М.А. Бологова
«Метафора, по определению, есть связь разнородного. <...> Два разорванных момента можно соединить в аналогии или метафорой. Внутри нее и будет содержаться наша принадлежность <...> к тому, что действительно происходит, и почему происходящее происходит. .поскольку реальность вне наших связей, - метафора и есть реальность» [Мамардашвили 1995, с. 280, 284, 285].
Это соединение разорванных моментов воплощается у Эппеля очень часто с помощью метафоры-посредника, метафоры полета - мета-метафоры, необходимой для возникновения других метафор и для их интерпретации. Текст библейской книги соединяется с текстом бытия главных героев рассказа, и, чтобы увидеть это соединение и осмыслить его, необходимо использовать метафору полета, предлагаемую автором.
Полет - субстанция художественного мира Эппеля. Герой рассказа, «старый человек - соседский дедушка» [Эппель 2000] мечтает стать деревом, и в этом стремлении идея-фикс полета доходит до своего предела: «... но окончательным деревом получиться не удавалось, потому что не садились птицы. Они всегда слетаются на ветки, свищущие птицы, а если не слетаются, значит то, что считается деревом, не дерево и вот-вот поползет. Это же совершенно ясно» [Эппель 2000, с. 423]; «...одно спасение - стать деревом, но только не укореняться, ибо с земли переползут все продолговатые жизни и улитка протащит по тебе свои слюни. А вот если не укореняться, если встать, не касаясь земли, только с лету можно будет удариться в тебя и поползти по тебе, но ты же отнекиваешься, отказываешь всем, качаешь кроною, и они, если не птицы, отлетают» [Эппель 2000, с. 425]. Только птицы, безукоризненно летающие существа, могут определить сущность дерева, и сама эта сущность есть полет, поскольку «дерево» не касается земли, то есть летит само. Полетные компромиссы типа бабочек его не устраивают: они сначала были гусеницами. Вместо полета происходит повисание. Сначала повисают и падают капли из носа. Способ, придуманный им, тоже связан с повисанием, но уже его самого: «Подвешенный за шею, шаркая ногами по воробьиным отметинам, качался старик. Всполошенные воробьи летали по веранде, и один даже метнулся посидеть на пальце стариковской руки, но, поняв ее содрогание, бросился улетать, причем неоднократно оглядывался. Когда медленный Верин вопль достиг нижнего жилья, оттуда выскочили медленные люди и на старике повисли. На самом деле они не повисли, а как бы еще больше стали превращать его в отъединенное от земли дерево» [Эппель 2000, с. 432-433].
Вера находится в состоянии недовзлета: «Когда Верина семья уезжала в эвакуацию <...> отовсюду вышли тараканы и стояли, вздрагивая, на оклеенных полуотсохшей бумагой фанерных стенах» [Эппель 2000, с. 421]; «А Вера с тараканьего дня всегда глядела на все стенки» [Эппель 2000, с. 432]. Красится Вера, смотрясь в покачивающееся на представляющей счетверенную львиную лапу ноге зеркало. При спуске со своего второго этажа она интенсивно ногой распахивает дверцу - она летает в петлях, «комбинация с подолом креп-марокенового ее платья состязались то в высовывании друг из-под дружки, то в попеременном перекрывании» [Эппель 2000, с. 431]. Мысли дедушки находят отражение в ее ассоциациях: он хочет замереть неподвижным деревом и не ползать, как насекомое, она при взгляде на насекомых вспоминает игру в казаки-разбойники, где убегающие застывают, раскинув руки, как дерево. Она видит невидимое другим: «Вера увидела в воздухе брызнувшую после
удара ножом по веревке - кровь. Впредь она станет разглядывать не только стены, но и воздух» [Эппель 2000, с. 433]. Кровь тоже получает права летучей субстанции из-за зависания в воздухе. Но сам дом летучим веществом и был переполнен. Его пространство составляют звуки музыкальных инструментов: «Снизу играли музыку, хотя, как всегда, тянули кота за хвост. Что это - музыка, было ясно, но зачем она - не поймешь. <...> ...нижние соседи дорожили такими нескончаемыми звуками, всегда почему-то настаивая на них вопреки тишине» [Эппель 2000, с. 425]. Для Веры эти звуки неотличимы от скрипа отворяемой-затворяемой двери. На веранде на ветру сушится белье, летают воробьи и ласточки, развешивает «страшные белые флаги» шелкопряд. Атмосфера быта в доме над бытом приподнята, потому что дом похож на церковь, и это постоянно присутствует в сознании всех. Кровля его тоже крылата и состоит наполовину из невесомой материи света: «Слишком из многих фрагментиков была устроена его крыша, и слишком прихотливо эти кровельки располагались <... > и сквозь низкую их прогнившую жесть светил свет или неба, или поднебесья, или дворового воздуха, или сразу всего уличного захолустья» [Эппель 2000, с. 428].
Сюжетная связь между Верой и дедушкой очевидна: она сталкивает его из проема на веранду, открывая дверцу при спуске, а поняв, что случилось, бежит за ножом и перерезает веревку. Внесюжетная основана на «Книге Экклесиаст».
Женщины в этом доме намазывают.
У Веры нож, «им резали все и все намазывали, так что был он <... > перемазан недавней какой-нибудь подливкой» [Эппель 2000, с. 423].
Перед обрубанием веревки она, «не переставая визжать, воткнула его в серую буханку, словно бы готовя для высшего намерения трапезы. Бывший после недавней еды липким нож как мог очистился» [Эппель 2000, с. 432].
«Когда под хохот внучек и неодобрение домашних он сослепу совал пальцы вместо сахарницы в масленку, имевшую вид женской головы и называемую в семье "дурочка", мучительное омерзение овладевало им, и он не знал, как снова стать сухим на ощупь» [Эппель 2000, с. 424].
«. содрать кожу, оскверненную мазью врача, которою насильно смазывает тебя жена твоя, дабы исцелить в тебе что-то. Глупости! Исцелять мазью!» [Эппель 2000, с. 432-433].
Внучки норовят поцеловать деда вымазанными желтками ртами, он проникает через кожу и склеивает щеки, «от этого стало трудно дышать» [Эппель 2000, с. 429].
«. жена нависала со страшной бритвой, перед этим изведя его мажущим помазком... » [Эппель 2000, с. 429].
Помазанник - тот, над кем совершен обряд помазания елеем, то есть пророк, первосвященник, царь, получающий свою власть таким образом от Бога. Помазанником в Новом Завете назван Иисус Христос. Помазание елеем (оливковым маслом, употребляемым в церкви) совершается также при соборовании тяжело больного или умирающего. Этот обряд в православии исцеляет человека от телесных и душевных болезней и одновременно освобождает от тех грехов, в которых он не успел раскаяться сам. Для католиков это успокоительное напутствие умирающему. «Дедушка» - помазанник в нескольких планах, но во всех случаях не в стопроцентном совпадении со значением этого слова, а со связью-отрывом от него, полетом около. Он мученически вынужден претерпевать различные намазывания, его помазают поневоле: «Он не выносил жира, смазывания, измасливания. <... > Он просто изводился, готовый обрубить коснувшиеся жирного и смазочного свои ветви...» [Эппель 2000, с. 424]. После снятия с веревки, а через ряды ассоциаций - с креста («он останавливается и расставляет руки, как крест или дерево» [Эппель 2000, с. 422]; дедушка «воздевал руки и топырил пальцы» [Эппель 2000, с. 432]) его тело (он дышит и открывает глаза) «лежало на ложе и продолжало собой подоконник» [Эппель 2000, с. 433], а вокруг рыдают домочадцы. К нему зовут не священника, а доктора-мученика, его дочери выжгло глаз паровозной искрой, - но все равно метафорически, с легким отрывом-удалением-полетом в значениях, это ситуация соборования.
Дедушка не царь и не первосвященник (иронически здесь обыгрывается фразеологизм «лить елей»), никто не относится к нему с уважением и почтением, с ним обращаются как с выжившим из ума, применяют разнообразное насилие к его телу. Однако дедушка обладает тем непонятным видением мира, которое заставляло библейских пророков бросать свою налаженную жизнь и уходить в пустыни и горы. Когда Вера думает о том, что соседи не будут собирать их замерзших тараканов, она оговаривается: «Разве что ихний дедушка придет и сметет в совок сухих насекомых мертвецов» [Эппель 2000, с. 422]. Он видит этические отношения в мире, невидимые другим: от нашествия непарного шелкопряда «люди, отряженные печальниками деревьев, замазывали белый цвет мольбы о пощаде коричневой липкой мазью, так что с исчезновением белого исчезала мольба, а раз исчезла мольба, ни при чем и пощада» [Эппель 2000, с. 423]. Внучки его, например, шепчутся о порочном зачатии - «суета». Деревом он пытается стать по внутреннему велению, которое сильнее его рассудочных опасений смазывания мазью и жирных гусениц, то есть помазания. Он не проповедует и не спасает, наоборот, утаивает открывшееся ему знание: «Но она и так не вползет, если вырасти, не касаясь земли. Хорошо, что никто, кроме него не
догадывается об этом, а то сразу бы воспользовались...» [Эппель 2000, с. 431]. Но, тем не менее, мысли и деяния его идут в легких соприкосновениях-отрывах с ветхозаветной книгой, помещенной среди книг пророков. Касания эти похожи на касания крылом, а общий итог авторского текста похож на полет над исходным, с движениями навылет и кружениями внутри. Летящий то снижается до буквального следования, то взмывает ввысь и отрывается совершенно, но не теряет основу из виду, чтобы можно было снова вернуться и приблизиться.
Экклесиаст, по легенде, - царь Соломон, однако эта книга считается одной из самых поздних книг, вошедших в канон Библии, автор ее занимал выдающееся общественное положение («проповедующий в собрании», «собирающий собрание»), но не был помазанником Божьим в привычном смысле этого слова, и боговдохновенность этой книги бывала под сомнением.
Экклесиаст - древний мудрец (Соломон обладал исключительной мудростью). Он прожил долгую жизнь и говорит о том, что он понял и разгадал в ней. «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, - все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки» [1, 2-4]1. «И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это - томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» [1, 17-18]. Дедушка - «патриарх», у него есть жена, «ловко растившая детей» [Эппель 2000, с. 426], дочь и ее муж, внучки: «Ты очень стар и прожил жизнь, и разгадал мир, полный ненужностей и докучливости. Ты хочешь приспособиться к нему, разоблаченному тобой, но всякий раз внезапному; ищешь от него защититься, а тебе в этом никто не помощник» [Эппель 2000, с. 427]. Ноты, извлекаемые внучками - «схожие несовершенством и донимающие тщанием» [Эппель 2000, с. 430]. В результате познания дедушка видит мир крайне замедлившимся в движениях, все «устало и мешкает». Он полон нежелания иметь дело с этим миром: «. а остальные жизни, в том числе люди, на твой ствол не натыкались, он встал и медленно ушел из вечного своего жилья, в трухлявом низу похожего на церковь дома» [Эппель 2000, с. 430]. Ср.: «И возненавидел я жизнь: потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все - суета и томление духа!» [2, 17]. Экклезиаст говорит с постоянной оглядкой на небо: «под солнцем», «под небом». Но по широте охвата это не взгляд с земли, а скорее объемлющий
1 Далее Книга Екклесиаста цитируется по Библии: в скобках указываются номер главы и строки.
взгляд сверху. Он в свое время «предпринял большие дела <...>. Устроил себе сады и рощи, и насадил в них всякие плодовитые дерева <...> и домочадцы были у меня». Все герои «травяной улицы» когда-то совершили «большие дела», в результате которых на ней оказались и осели, жизнь окружающих деревьев весьма волнует помазанника, но он не заботится о них, как «печальники», а хочет стать неземным деревом сам, то есть, в сущности, войти в сад небесный, не «устроить себе», но устроить из себя, чтобы «сердце мое радовалось во всех трудах моих; и это было моею долею от всех трудов моих» [2, 10], но радость эта не была бы преходящей.
Композиция рассказа и построение его хронотопа (здесь читательский взгляд на целое после непосредственного прочтения, то есть над, движение с отрывом) напоминают о «всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное» [3, 1-2]. У помазанника в его последнем деянии эти два действия сливаются в одном с мифологической нерасчлененностью: «Время любить и время ненавидеть; время войне и время миру» [3, 8]. Эти времена чередуются в рассказе. Было время эвакуации, настало время возвращения и готовности к любви: «сильно выросшая в эвакуации включая груди» [Эппель 2000, с. 423]. Вера «собиралась в школу рабочей молодежи и поэтому украшала молодое и пухлое лицо» [Эппель 2000, с. 425]. У нее «время обнимать», у него «время уклоняться от объятий» [3, 5]; у нее - «разбрасывать камни», тараканы как «пугвицы от материного труакара» [Эппель 2000, с. 425], у него -собирать, сметет их всех в совок. У нее «время искать» связи, родство (она осталась без родителей), у него «время терять» (родные его тяготят). Внутреннее время Веры чередуется с временем, переживаемым помазанником до момента обрезания веревки. Она вспоминает, он думает, она ужинает, он ужинает, она собирается, он ужинает и наконец придумывает и идет к проему на веранду. Она спускается, он стоит и смотрит на воробьев, она распахивает дверь и сталкивает его, он висит «деревом», она бежит за ножом, все в сборе вокруг него, она перерезает веревку.
Принципиальное отличие времени помазанника от времени Веры: у него достаточно трудно понять, что происходит именно сейчас, а что происходит изо дня в день многие месяцы, время насыщено его внутренним переживанием и почти не движется, у нее - конкретные действия этого вечера, хотя и состоящие из привычных, сугубо внешних движений. У него - поток сознания, у нее - поступки. На самом деле два этих времени существуют параллельно и одновременно в объемлющем времени воспоминания повествователя, останавливающего мгновение,
переводящего его в застывшую вечность. Он смотрит извне на доктора Инберга, тоже движущегося извне в дом-храм, но внутри мира, на который уже снаружи смотрит повествователь (удаление точки зрения, отлетание): «сочту я, что он <... > страшно неторопливо приближается к тамошним обстоятельствам, где на стенах сидят тараканы, красится цветными карандашами странная девушка Вера, не переводятся омерзительные гусеницы, а старый человек - соседский дедушка - все еще хочет стать, хочет старенький стать деревом» [Эппель 2000, с. 433]. В этом финале рассказа оппозиция чередующихся времен не снимается, но выходит на новый уровень. Если раньше восприятие мира помазанником как замедленного казалось абсурдным, потому что точка зрения повествователя была другой, то теперь он сам как помазанник: «мне, для которого время поспешает все быстрей, а всякое движение все больше утрачивает живость» [Эппель 2000, с. 433]. И в этом акте слияния в восприятии времени понятно, что «дедушка» - действительно пророк-помазанник, разгадавший тайны. «Время раздирать, и время сшивать; время молчать и время говорить» [3, 7]. Повествователь молчал о себе, сшивая ткань текста, он заговорил от себя и о себе в финале, когда пришло время разорвать эту ткань, отделить кусок от других, например, от истории дочери доктора Инберга, рассказ о которой войдет вообще в другой сборник - «Дробленый сатана» (2002).
«Потому что все дни его - скорби, и его труды - беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это - суета!» [2, 23]. Домочадцы помазанника и ночью заботой о нем не дают ему покоя, требуя выбросить ненужную фанерку. «Потому что участь сынов человеческих и участь животных - участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества пред скотом; потому что все - суета! Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах» [3, 19-20]. Понимая это, помазанник уже готовится к вылету души, он все более готовит тело к участи праха, постепенно окукливается, входит в кокон, как не зря упоминаемый здесь шелкопряд, к гусеницам которого, как к родне по праху, он чувствует отвращение: «. для заглянувшего ночью в окно вполне можешь сойти за продолжение подоконника в сером нутре уснувшего дома. Из одеяла, подвернув его края и низ, ты старательно устраиваешь особую оболочку, собираясь лежать в ней и медленно спать. А чтобы нижний загиб не отвернулся, ты придумал вполне очевидный выход: берешь крышку от небольшой посылки - старую фанерку <...> и кладешь ее прямо на простыню, но под подвернутое одеяло» [Эппель 2000, с. 427]. На этой посылочной фанерке совершается внезапный головокружительный перелет между текстами - в соседнюю «Книгу Песни Песней Соломона», но через мир Розанова,
который на тему метаморфоз человека написал в сочинении о «времени умирать».
«Гусеница, куколка и мотылек имеют объяснение, но не физиологическое, а именно - космогоническое. Физиологически - они необъяснимы; они именно - неизъяснимы. Между тем космогонически они совершенно ясны: это есть все живое, решительно все живое, что приобщается жизни, гробу и воскресению. В фазах насекомого даны фазы мировой жизни. Гусеница: - "мы ползаем, жрем, тусклы и недвижимы". - "Куколка" - это гроб и смерть, гроб и прозябание, гроб и обещание. -Мотылек - это "душа", погруженная в мировой эфир, летающая, знающая только солнце, нектар, и - никак не питающаяся, кроме как из огромных цветочных чашечек. <...> ...бабочка вся только одухотворена, и, не вкушая вовсе (поразительно!! - не только хоботок ее вовсе не приспособлен для еды, но у нее нет и кишечника, по крайней мере - у некоторых!!), странным образом - она имеет отношение единственно к половым органам "чуждых себе существ", приблизительно - именно Дерева жизни: растений, непонятных, загадочных. Это что-то, перед всякой бабочкою, - неизмеримое, огромное. Это - лес, сад. Что же это значит? Таинственным образом жизнь бабочки указует или предвещает нам, что и души наши после гроба-куколки - будут получать от нектара двух или обоих божеств. Ибо сказано, что сотворена была Вселенная от Элогим (двойственное число Имени Божия, употребленное в рассказе Библии о сотворении мира), а не от Элоах (единственное число); что божеств - два, а не одно: "по образу и по подобию которых - мужем и женою сотворил Бог и человека".
Мотылек - душа гусеницы. Solo - душа, без привходящего. Но это показывает, что "душа" - не нематерьяльна. Она - осязаема, видима, есть: но только - иначе, чем в земном существовании. Но что же это и как? Ах, наши сны и сновидения иногда реальнее бодрствования. Гусеница и бабочка показывают, что на земле мы - только "жрем"; а что "там" будет все - полет, движение, камедь, мирра и фимиам.
Загробная жизнь вся будет состоять из света и пахучести. Но именно - того, что ощутимо, что физически - пахуче, что плотски, а не бесплотно - издает запах. <... >.
<... > Загадочно, что в Евангелии ни разу не названо ни одного запаха, ничего - пахучего, ароматного; как бы подчеркнуто расхождение с цветком Библии - "Песнью песней ", этою песнею, о которой один старец Востока выговорил, что "все стояние мира недостойно того дня, в который была создана "Песня песней". <...>.
И долго на свете томилась она это - земная жизнь гусеницы, ползающая и жрущая...
Желанием чудным полна это - мотылек, бабочка, утопающая в эфире <...>.
<... > За муки, за грязь и сор и "земледелие" гусеницы, за гроб и подобие, - но только подобие смерти в куколке, - душа восстанет из гроба; и переживет, каждая душа переживет, и грешная и безгрешная, свою невыразимую "песню песней". Будет дано каждому человеку по душе этого человека и по желанию этого человека. Аминь» [Розанов 1990, с. 408-410.].
Здесь присутствует та же мысль о полете как идеальном, предельном состоянии души. Розанов говорит о запахах. Описанием разнообразных запахов жизни, как правило, переполнены произведения А. Эппеля, но в этом рассказе их фактически нет, как гусеницы вместо бабочек, воздушное пространство этого рассказа наполняют звуки, не складывающиеся ни в какую мелодию, но должные быть «музыкой», то есть находящиеся в каком-то переходном состоянии - коконе между телом и душой. У Розанова также говорится о древе, и то, что помазанник хочет стать не просто душой, но огромным Древом жизни для душ, мгновенно увеличивает его фигуру и возносит над пародийным существованием рассказа. «Помазанник и Вера» - предпоследний рассказ книги, последний основан на интерпретации «Песни Песней», но идея двойного божества, соединяющего в паре мужское и женское начало присутствует здесь в самой заглавной паре персонажей; помазанник не бабочка, но древо, не непарный шелкопряд, но в паре с Верой, особая значимость семантики ее имени не требует пояснений.
Двойственности и противоречивости Экклесиаста, скорбящего о тщете, но и говорящего о наслаждении жизнью, опять же соответствуют помазанник и Вера в паре, наслаждение молодостью отдано «странной девушке». По верхам, мимолетно затрагивается 4-я глава «Экклесиаста». «Двоим лучше, нежели одному. Ибо, если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него. И нитка, втрое скрученная, не скоро порвется» [4, 9-12]. Помазанник «падает», а Вера «поднимает» его. На своем ложе он согревается один, тщательно подворачивая одеяло. Главное событие сюжета - обрезание ножом веревки, сама бы эта скрученная «нитка» не порвалась. Здесь еще и символический подтекст - нить человеческой жизни. Из веревки в воздухе брызнула кровь, то есть Вера выполнила функцию Мойры, обрезала нить, спасши тело, которое потом еще может дышать. Нить жизни помазанника оказалась скрученной с нитями других жизней и не может оборваться его волей превращения в дерево (тоже
характерная античная метаморфоза: липа, лавр, кипарис и другие -превратившиеся люди - вылет и за пределы книги и вообще в другую мифологию, но с возвращением обратно).
Жизнь помазанника в доме-храме - послушание непонимающим его родным и вникание в видимые лишь ему одному вещи. «Наблюдай за ногою твоею, когда идешь в дом Божий, и будь готов более к слушанию, нежели к жертвоприношению; ибо они не думают, что худо делают» [4, 17]. «Подойти, чтобы слушать, лучше, чем жертвы приносить с глупцами» [Поэзия и проза Древнего Востока 1973, с. 643]. Почти без соприкосновений пролетает глава 6-я. «Все труды человека - для рта его, а душа его не насыщается» [5, 7]. В семье помазанника заботятся о насыщении души, играя каждый «свою музыку», но этого насыщения не происходит, зато рот получает свое - яичницу, американский лярд, хлеб и т.д.
Играет существенную роль в «Экклесиасте» ситуация предсмертного помазания елеем: «Лучше ходить в дом плача об умершем, нежели ходить в дом пира; и живой приложит это к своему сердцу. Сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше. Сердце мудрых - в доме плача, а сердце глупых - в доме веселия» [7, 2-4], «Лучше доброе имя, чем добрый елей, и день смерти лучше дня рождения» [Поэзия и проза Древнего Востока 1973, с. 645]. Сердце повествователя в доме плача. Страдание, которое доставляют помазаннику женщины в доме, горче желанной ему смерти человеческого тела в соответствии с этой же 7-й главой. «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она - сеть, и сердце ее - силки, руки ее - оковы; добрый перед Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею. <... > Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщины между ими не нашел» [7, 26, 28]. Женщины «ищут многих ухищрений» [Поэзия и проза Древнего Востока 1973, с. 647]. Вера «украшает» себя, жена, дочь, внучки не дают покоя и свободы от них своему дедушке, жена была «стремительно бившая телом в его стремительное тело» [Эппель 2000, с. 426]. Хотя их деятельность идет в соответствии с заветами о веселии и наслаждении жизнью: «Да будут во всякое время одежды твои светлы, и да не оскудевает елей на голове твоей» [9, 8]. Чуждание помазанника насекомых тоже находит отражение. «Мертвые мухи портят и делают зловонною благовонную масть мироварника; то же делает небольшая глупость уважаемого человека с его мудростию и честию» [10, 1]. «От подыхающих мух смердит и бродит елей умащенья, Немного глупости перевесит почет и мудрость» [Поэзия и проза Древнего Востока 1973, с. 649]. Помазанник выжил из ума с точки зрения родных, но «масть» (мазь) в любом виде ужасает его, он переходит в ту область, где людское мнение не имеет
значения. Эту главу автор пролетает насквозь, второе место соприкосновения в конце, именно это место маркировано крыльями. «От лености обвиснет потолок; и когда опустятся руки, то протечет дом. <...> Птица небесная может перенесть слово твое, и крылатая - пересказать речь твою» [10, 18-20]. Помазанник уверен, что без фанеры «дом бы ночью скомкался, как одеяло, кровля бы сползла, как одеяло с постели, и стало бы дуть...<...> А если спящие окажутся без сползшего с них дома? Что тогда? Дом скомкался и все лежат по-ночному <...> как белые метины подзаборной бабочки» [Эппель 2000, с. 428]. Люди, по его представлениям, даже еще не стали гусеницами из отложенных яиц. Они еще вне главных метаморфоз, в том состоянии, когда их можно просто уничтожить коричневой мазью и ничего не будет. Страх мази - страх смерти, не преображающей, но останавливающей, уничтожающей без воскресения.
Повествователь оставляет в финале помазанника в виде тела на его «ложе» и плачущих вокруг него: «.и если упадет дерево на юг или на север, то оно там и останется, куда упадет» [11, 3]; «И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его» [12: 7]. Книги завершаются вместе с человеческой жизнью, но изложенное в них не линейно-необратимо, полет осуществлялся кругами, с использованием фигур пилотажа; предполагается не столько читательское возвращение к началу и рефлексивное перечитывание рассказа (хотя в идеале это предполагает любое художественное произведение), сколько такой же «полет» над прочитанным, рефлексивное обращение к различным его деталям и частностям и открытие их связи с удаленными от них в зримом пространстве смыслами и текстами, полет в границах новых метафор и новых художественных миров.
Литература
1. Бологова М.А. «Aestas sacra»: реминисценции, мотивы, сюжет // Материалы к «Словарю сюжетов и мотивов русской литературы». - Новосибирск, 2004. -Вып. 6.
2. Мамардашвили М.К. Лекции о Прусте (психологическая топология пути). - М., 1995.
3. Поэзия и проза Древнего Востока. - М., 1973.
4. Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени // Розанов В.В. Уединенное. - М., 1990.
5. Эппель А.И. Шампиньон моей жизни. - М., 2000.
