Игры с русским именем Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ

Олег Неменский

ВОПРОСЫ НАЦИОНАЛИЗМА 2014 № 4 (20)

Игры с русским именем

Народное имя, этноним, никогда не бывает чем-то самоочевидным. Чаще всего неизвестно или спорно и его происхождение, и его значение. Хотя оно обыкновенно является основой самосознания людей, границы их общности определить очень трудно даже им самим, равно как и критерии определения того, кого можно считать «соплеменником». Этническое имя — это, так или иначе, просто набор звуков, всё значение которого в его историчности: никто не помнит, кто и когда себя так первым стал называть, но это и не важно, главное, что так называли себя бесчисленные поколения предков. Именно через этот набор звуков осуществляется ассоциация себя с предками, и именно к нему прикрепляется историческая память. Такое имя делает всех тех, кто себя им называет, воображаемым субъектом со своей судьбой-историей. И хотя в сознании этот субъект представляется цельным (на то он и имеет своё имя), в реальности эту цельность очень трудно, а иногда и невозможно уловить: общность между людьми с одним этнонимом основана на передаваемой из поколения в поколение памяти о далёком прошлом, а не на современном положении дел. Собственно, идея воссоздания единых общностей на основе древних этнонимов — это и есть национализм в самом своём общем смысле. Только с созданием нации этническая идентичность приобретает институционализацию и овеществляется в конкретных документах — личных и общих, свидетельствующих об актуальном единстве.

_ В донациональную эпоху этноним

72 переживает сложную судьбу: его значение обыкновенно сильно варьиру-

ется в зависимости от общей структуры идентичности его носителей, их социального слоя, места проживания и в целом культурной эпохи с её специфическими формами и стратегиями идентификаций. Носители одного этнонима могут отказывать друг другу в праве на него, так как этого требуют их критерии «своего». И считать ли их представителями одного «народа» — вопрос свободного выбора наблюдателя (исследователя), принимаемых им самим критериев, также обусловленных его культурой и теоретическими предпочтениями. Это в равной мере применимо как к историку (т.е. человеку, пытающемуся описывать что-то в прошлом), так и к их современнику, не разделяющему ту же идентичность и смотрящему на них со стороны.

Экзоэтнонимы (этнические имена, даваемые другим, чужим общностям) отражают восприятие, которое наверняка ни по качеству, ни по объёму не совпадает с самоназванием, потому что артикулируется в ином культурном контексте и встраивается в другие структуры идентичности и номинационные системы. Более того, там, где носители данного самоназвания могут видеть тождество, сторонний наблюдатель может усмотреть различие, и наоборот — вовсе не увидеть актуальные изнутри различия как не имеющие для него значения. Внешнее имя отражает как специфику культуры самого субъекта номинации, так и опыт прежних номинаций, накопленный в его общности за всю историю контактов.

В XIX и ХХ вв., в «век национализма», когда создание общностей на основе этнонимов стало результатом не просто фактической истории, а со-

знательнои политики властей, этнонимия превратилась в один из основных инструментов создания наций. Однако у этого процесса есть не только внутреннее выражение, но и внешнее: доводя через систему образования и информационную политику до сознания людей образ своего единого народа, его истории, границ и прочих свойств, им нужно и предлагать образ соседних народов, обладающих примерно всем тем же составом характеристик плюс своеобразной оценкой их качеств. Экзонимы становятся орудием конструирования образа других, а значит и основой для любых дальнейших стратегий отношений с ними. При этом различные варианты номинаций могут служить основанием своего самосознания, оправданием истории взаимоотношений или обоснованием для агрессии. И эта ситуация выходит за рамки просто «соседских отношений», когда объект номинации оказывается зависимым, по крайней мере когда-то в прошлом и хотя бы частично. Этнонимия становится полем информационных войн, столкновения исторических политик, сферой взаимных претензий. Даже вариации имён друг друга, отдельные буквы или формы слова превращаются в предмет ожесточённых дискуссий и способ психологического воздействия. В конечном счёте, обращение с этническими/национальными именами становится составной частью этноцидных практик.

В случае с русским этнонимом ситуация оказалась особенно сложной, так как сама история его употребления, история восточнославянских территорий, имела очень много разрывов и вариаций. И в век национализма важнейшим оказался т.н. украинский вопрос (с прилегающим к нему белорусским) как наиболее крупный проект по этническому раздроблению этого пространства, созданию альтернативного и конкурентного национального проекта. Впрочем, были и другие вопросы, для которых оказывалась важной игра

с этим именем. В настоящей статье я остановлюсь лишь на некоторых попытках политической игры с русским этнонимом.

Игра с именем «Русь», его производными и его выражениями в других языках имела своё начало в вариациях употребления его грекоязычного и латиноязычного аналогов — Россия (Рюша) и Рутения (КиЛеша) — и соответственно производных от них этнонимов «россияне» и «рутены».

Как показывают современные исследования, русское самосознание широко распространилось у восточных славян примерно в одно время — во второй половине XIII — в XIV вв., причём как в западнорусских землях, так и на Северо-Востоке. Это нормально для этнической идентичности — утверждаться после распада больших политических сообществ, тем самым закрепляя историческую память об утраченной общности. Однако дальнейшее развитие древнерусских земель привело к формированию довольно устойчивого разделения на две части — Русь Восточную, вскоре объединённую Москвой, и Русь Западную, постепенно подпавшую под власть Варшавы. В обеих частях номинация развивалась схожим образом, однако появилось и суженное русское самосознание — под «русским» стали чаще всего подразумевать только православное население своей политической общности. Несомненно, большое значение для этого имел факт разделения церквей в XV в. Общерусское самосознание также сохранялось, и более того, на Западной Руси в условиях религиозных гонений конца XVI — начала XVII в. претерпело значительную актуализацию, однако оно подчёркивалось лишь при специальном внимании к этому вопросу.

Всё это нашло отражение в словоупотреблении у поляков — наиболее 73 активно представленных на западно-

74

русских землях инородцев. В польском языке жителей Московской Руси с XVI в. стало привычно называть «Moskwa», но не в значении названия города, а в качестве этнонима — «москва», и отсюда же «москали». Русский же этноним стал применяться лишь к православному и униатскому населению Речи Посполитой. «Русь» в понимании поляков была полностью ими подчинена, а за восточными границами жил другой, московский народ. Впрочем, осознание того, что «москва» тоже считает себя «русью», сохранялось и заметно проявилось в период наступательных военных кампаний начала XVII в., однако позже вновь стало малоактуальным. Номинативное разделение Руси по крайней мере на две части утвердилось в польской культуре. «Русский» этноним применялся только к западнорусским реалиям вплоть до второй половины ХХ в., когда советская Москва смогла навязать Польше употребление разделительных наименований «Ukraincy» и «Bialorusini». Впрочем, тогда же, через повсеместное школьное изучение русского языка, в польский язык вернулось и осознание «москалей» как тоже «русских». Однако само слово «русский» и его производные (Ruscy, Rusek, ruski и т.д.) к этому времени приобрело устойчивое пейоративное значение (схожую судьбу совершила в русском словоупотреблении традиционная форма этнонима «жид»). В то же время за бранным употреблением русского этнонима в современном польском языке можно увидеть и возрождённую общерусскую оптику, ведь он теперь в равной степени применяется и к русским, и к украинцам, и к белорусам. Если прежде польская культура жёстко различала по имени восточную и западную части восточных славян, то теперь они опять стали объединяться под одним наименованием, однако лишь в разговорной речи либо в сознательно уничижительном словоупотреблении в публицистике и литературе (в т.ч. и

в таких выражениях, как «новые русские» — «Nowi Яшсу»).

Однако с наименованием в польском языке «москалей» ещё прежде произошли большие перемены. Где-то в первой половине — середине XIX в. старое «Moskale» постепенно уступило место новой форме «Rosjanie», то есть «россияне». Слово «Россия» стало употребляться в восточнославянской среде ещё в XVI в. и распространялось как название своей страны в примерно равной степени как в Московском государстве, так и в Речи Посполитой. Даже униатские митрополиты нередко называли себя «митрополитами Киевскими и всей России». Имеющее греческое происхождение имя воспринималось как высокопарная форма самоназвания. Барочная культура побуждала к возвышенному слогу, и (особенно в XVIII в.) в области литературы и официальных документов слово «россияне» вошло в активное употребление, достигнув пика своей популярности в первую треть XIX столетия. Оно получило господствующее положение в тексте «Истории государства Российского» Николая Карамзина — через эту форму этнонима историк обозначал не просто русских людей, но русский государственный народ, державных русских. Эта книга сразу приобрела значение основного синтеза русской истории и была очень быстро переведена на польский язык с сохранением формы этнонима («Rosjanie»). Судя по всему, именно это привело к постепенной замене этнонима «Moskale» на «Rosjanie», чему также немало поспособствовало негативное отношение российской администрации к слову «москали» и её положительное отношение к имени «россияне», которое воспринималось как подчёркнуто уважительное.

Такая замена произошла очень легко, так как ни в коей мере не изменяла объём того сообщества, которое обозначалось обоими именами: Карамзин интересовался только той частью

русской истории, которая попадала в сферу развития государственной жизни с центром в Москве, так что западнорусская история почти не нашла у него отражения. В результате слово «Rosjanie» стало употребляться в польском языке лишь в применении к восточнорусскому населению, западнорусское же по-прежнему называлось «русским». В польской культуре произошла несвойственная русскому словоупотреблению этнотерритори-альная диссоциация двух этнонимов — русского и российского. Русские и россияне предстали как разные народы, при этом россияне в этом восприятии оказались в роли агрессоров на русских землях как исторически принадлежащих Польше. Если в русском самосознании «Россия» и «Русь» представали как синонимы и по-прежнему господствовал общерусский взгляд на историю, запечатлённый и в самом народном самоназвании, и в основном докарамзинском историческом нарра-тиве, основанном на Киевском Синопсисе 1674 г., то для польского сознания «Rus » и «Rosja» оказались обозначением разных стран и разных народов.

Ситуация, в которой польский и русский язык пришли к совершенно разным системам номинации русского исторического пространства, даёт обоснования польскому и русскому национальному взгляду на историю, но предоставляет большие проблемы для перевода текстов с одного языка на другой. Обычно при изучении того или другого языков даётся пояснение, что всё, что в русском языке называется «русским», на польский надо переводить как «rosyjskie». В переводе же с польского надо следить, идёт речь об этнонациональных реалиях или о государственных. Однако за пределами банальных текстов этот принцип не работает. На деле «российским» этнонимом на польский язык переводятся только те случаи употребления русского этнонима в русских текстах, когда речь идёт о чём-то, происходив-

шем на территории современной России (точнее, Московского царства в границах конца XVI в.). Если же речь идёт о Древней Руси или о западнорусских землях, то это принцип перевода уже не работает, и здесь либо употребляется слово «гиБЫ», либо «икгатБЫ» и «Ыа1огшк1». То есть польская культура, благодаря этой этнонимической подмене, каждый раз при описании чего-либо русского искусственно конструирует образ особой российской этничности в истории, имеющей начало где-то в XIII в. на землях волжско-окского междуречья и номинационно никак с остальным русским пространством не связанной. Таким образом, перевод должен всегда исходить из наложения польской этнической картины мира на русскую с различением тех территориальных и культурных пространств, которые именно в польском воображении имеют «российскую» принадлежность. В воображении — потому что ни в самой русской культуре, ни в текстах соответствующих эпох такая принадлежность обыкновенно никак не выражена. Русская этническая идентичность на территории России для польского сознания просто отсутствует, а фразы вроде «какой процент россиян составляют русские?» на польский язык дословно в принципе не переводимы, как и почти все тексты, касающиеся русских национальных проблем и вопросов идентичности. Принципиальная неадекватность польского языка в его описании русских реалий составляет большое неудобство, иногда отмечаемое и поляками, однако служит важнейшим основанием для национальной картины мира и патриотического самосознания, так как меняет всю историю субъектности польского пребывания на русских землях. Получается, что не поляки были историческими агрессорами на русских землях, а россияне издавна проявляли агрессию в отношении русских земель Польши.

Это польское различие русского и

75

76

российского довольно быстро нашло своё отражение в развитии молодого украинского движения. До последних лет XIX в. ему не было свойственно отказываться от русского имени, а противопоставление шло «этажом ниже» — между «украинцами» и «москалями» как одинаково русскими. Однако по мере становления украинства как особой националистической идеологии и формирования украинской языковой нормы произошло сознательное заимствование специфически польского употребления слова «россияне». Сама оптика восточнославянского пространства в украинском национализме полностью наследует польской традиции: оно видится издревле расколотым. А это потребовало отказа от общеприменительного употребления русского этнонима. В результате украинская мысль пришла вообще к полному отказу от его применения.

Ещё Фр. Духинским была сформулирована концепция «кражи русского имени москалями», потом её поддержал М.С. Грушевский, и она вошла в идеологию украинства как способ обоснования принятия нового этнонима «украинцы». Согласно этой логике, издревле существовал особый украинский народ, который называл себя «руським», но соседний московский народ после победы над украинцами в Полтавской битве присвоил себе их наименование, в результате чего им теперь необходимо назвать себя новым именем — украинским, чтобы вновь утвердить своё отличие от москалей. В результате в украинском языке была совершена та же операция, что и в польском: русские (москали) были поименованы «роаянами», что вошло в обязательную норму уже в советское время. Таким образом русский этноним был полностью выведен из сферы актуальной этнонимии: россиян нельзя так называть, потому что они это имя якобы украли, но и украинцы уже не могут так называться по той же причине. Однако стоит заметить, что в со-

временном украинском разговорном языке под «руськими» обыкновенно понимают всё же «роаян», что связано с фактом повсеместного хорошего знакомства с русским языком.

В белорусском языке по нормализации, произведённой в 1918 г. Бр. Та-рашкевичем, производилась та же замена, что и в польском и украинском: русские были обозначены как «ра-сейцы» — от «Расеи» (России), соответственно, язык «расейскл». Однако после реформы 1933 г. утвердилась иная норма: «русюя», соответственно «руская мова» и т.д. (государство — Раая). В сельской среде, где речь нередко характеризуется как «трасян-ка», эта норма господствует, однако в городской белорусскоязычной среде (в настоящее время это в основном интеллигентские круги оппозиционной ориентации) чаще стараются употреблять вариант тарашкевицы. В целом программа чёткого разделения русского и российского этнонимов пока что не удалась ни в украинском, ни в белорусском словоупотреблении, вероятно, по причине повсеместного знания русского языка.

Стоит при этом отметить, что в других славянских языках (помимо польского) Россия и русские по-прежнему именуются через корень «русь». Замены на «росс» не произошло больше нигде, и наименование русского народа напрямую наследует традициям, сложившимся ещё в Средневековье в отношении домонгольской Руси. Ср.: руснаци, руски език, Русия (болг.); руси, руски ]азик, Руси] а (макед.); Руси, руски ]език, Рус^'а (сербс); Rusi, ruski jezik, Rusija (хорв.); Яш^ гшЫ jezik (ги§ста), Яшу а (словен.); Яшоуё, г^ку jazyk (гивйпа), Яшко (чеш.); Rusi, г^ку jazyk (гивйпа), Rusko (словац.) и т.д. То же самое можно сказать и о западных языках, в большинстве своём усвоивших корень «russ» ещё в средние века. Наименование русских «россиянами» остаётся особенностью польского и генетически связанного с ним в этом во-

просе украинского языков, и то лишь их официальных литературных норм.

Такое господство этнонимии, подтверждающей историческую концепцию, которую в украинской историографии принято называть «имперской», вызывает трудности в текстах, написанных на основе украинской и польской оптики. В связи с этим обыкновенно ставится задача лексически и грамматически отделить этноним, обозначающий древнерусское население, от современных «россиян». Многочисленные украинские исследовательские центры и кафедры украинской филологии и истории в западных университетах, созданные в основном националистически настроенной эмиграцией в ХХ в., в своих иноязычных текстах следовали обыкновенно стратегии замены русского этнонима на украинский во всём, что касается исторических реалий территорий современной Украины. При этом нередко делались оговорки о необходимости употребления анахроничного этнонима, чтобы не было путаницы с русскими России. Тем же путём пошла и украинская постсоветская историография в своих переводных текстах.

Примечательна ситуация в белорусском языке. В связи с националистическим требованием к носителям русского языка называть Белоруссию исключительно «Беларусью» ту же коррекцию произвели и с западными языками, в первую очередь с английским. Белорусские реалии были до 1990-х гг. очень мало представлены в англоязычной литературе, и появилась возможность стать законодателями наименования, так как оно в целом ещё воспринималось в новинку. В результате вместо старого «Byelorussians» стало употребляться «Belarusians» — через одно «s». Первые попытки ввести такую норму были в эмигрантской печати 1960-х гг., однако она стала входить в употребление только с самого конца 1980-х и в настоящее время превратилась в основную. Судя по

Google Books Ngram Viewer, в наши дни она более чем вдвое чаще употребляется, чем несколько более традиционный по грамматике — «Belarussians» (также введённый в употребление в конце 1980-х), и классический, вошедший в употребление ещё с начала ХХ в. вариант «Byelorussians» (и его более редкая вариация, возникшая в конце 1930-х гг. — «Bielorussians»). Последний уступил пальму первенства «Belarusians» в середине 1990-х и с тех пор употребляется в англоязычной печати всё реже. Однако примечательно, что в других языках, имевших прежде устоявшиеся формы обозначения Белоруссии, эта реформа произведена не была (например, в немецком: WeiBrussland, weiBrussisch; во французском: Biélorussie, biélorusse и т.д.). Ещё надо отметить, что эта реформа этнонимии не затронула обозначение древнерусских реалий за пределами территорий современной Белоруссии. Так как в исторических текстах, написанных с позиций белорусской националистической историографии, «древние белорусы» обыкновенно полностью отделяются от всей восточнославянской общности (как якобы балты), на переименование всей русской общности претензий нет.

В русском языке в настоящее время принято употреблять как старое «Белоруссия», так и относительно новое «Беларусь» (эта форма стала изредка употребляться ещё со времён немецкой оккупации и позже, в послевоенное время встречалась всё чаще), но обыкновенно с той разницей, что «Беларусью» называется именно современное государство. Судя по Google Books Ngram Viewer, в настоящее время в русскоязычной печати слово «Беларусь» встречается во много раз чаще, чем «Белоруссия». Однако на этноним эта форма никак не повлияла («белорусы»). В принципе, есть определённые основания для нелюбви белорусских националистов к названию «Белоруссия» — это единственный

77

78

случай в русском языке, когда встречается корень «русс» (с двумя «с») — во всех остальных словах русского языка этот корень имеет всё же только одно «с». Форма «Белоруссия» появилась в начале XIX в. судя по всему как результат транслитерации с латыни (там требуется удвоение «s» между гласными и перед окончанием -ia), латинская же форма слова возникла в польской среде и воспроизводила традиционное польское наименование Bialorus. Конечно,обоснованность такого двойного посредничества для обозначения одного из западнорусских исторических регионов может вызывать сомнение. Но надо отметить, что, во-первых, эта особая форма никак не влияла на форму слова «белорусы», а во-вторых, судя по всему, она не имела какой-либо политической нагрузки — в отличие от введения в английский язык формы «Belarusians», лишающий белорусский этноним общего корня (а потому и ассоциации) с русским.

Употребление формы «Rusian» (с одним «s») в английском языке почти не встречается (только как опечатки), однако в настоящее время этноним «Russian» применительно к древнерусскому периоду употребляется всё реже. Настойчивые требования со стороны украинских научных центров на Западе и эмигрантской общественности лексически развести основной народ Древней Руси и современной России привёл к утверждению формы «Rus'» — и как наименования Руси (в самых разных случаях, в том числе всё же и в отношении Московской Руси), и как формы прилагательного (вместо «Russian»). Такое словоупотребление помогает придерживаться средней «политкорректной» линии в русско-украинском споре за «киевское наследство» — и не переходить на анахроничный этноним «Ukrainians», но при этом и не отождествлять Древнюю Русь с современной Россией. Стоит, однако, подчеркнуть, что именно формы «Russia» и «Russian» являются тра-

диционно применимыми в английском языке в отношении всех восточных славян и древнерусской государственности. Более того, форма «Russia» была господствующей для картографического отображения Русского воеводства старой Речи Посполитой (с центром во Львове) и в то время применялась преимущественно для описания западнорусских реалий, что было связано с польским посредничеством в передаче информации о русских землях на Запад. Никаких производных же от формы «Россия» ни в английском, ни в других западных языках так и не возникло.

Тождественность Руси и России в русском языке стала заметно нарушаться ещё в XIX в., когда всё «российское» оказалось более применимо к государственно-имперским реалиям, а «русское» — к этническим, народным. Эта линия абсолютно возобладала уже в постсоветской России, став официальной. Однако с середины 1990-х возникла теория новой «российской нации» и соответствующее интеллектуальное движение, которое условно можно назвать «российским национализмом». Его идеологи (в первую очередь В. Тишков и Р. Абдулатипов, представляющие различные его варианты) стали использовать слово «россияне» в значении проектируемой национальности, противопоставляя тем самым этническое русское имя национальному российскому. «Россиянство», как эти идеи окрестили оппоненты, быстро приобрело официальную поддержку, став основой для государственных программ и найдя своё отражение как в политическом языке, так и в текстах школьных учебников. В сущности, оно является попыткой на практике реализовать в нациостроительстве польский концепт особой российской этнично-сти.

Однако план привития нового «российского национального» самосознания русскому большинству пока что не дал заметных результатов, а пред-

выборная статья В. Путина по национальному вопросу (январь 2012 г.) вроде даже обозначила отказ власти от активного проведения этой программы. И всё же можно констатировать, что её обсуждение в обществе заметно противопоставило друг другу имена «русский» и «россиянин». Последнее сейчас нередко употребляется в разговорной речи для замены старого понятия «нацмен», то есть для обозначения гражданина России нерусской национальности. В этом плане интересно предложение В. Тишкова дать рекомендации МИД по утверждению в своих англоязычных (и прочих иностранных) текстах новой формы «Rossian», с требованием различения её с «Russian». В таком случае русский этноним оставляется прежним донациональным этническим реалиям, а российский — новым, связанным со становлением российской нации. Однако все эти предложения пока что остаются проектами и в язык не вошли.

Помимо игр с восходящим к греческому наименованию Руси слову «Россия», не менее древним является употребление имеющего латинский корень наименования «Ruthenia». С XIII в. это слово встречается в западноевропейских текстах как наименование Руси, хотя происхождение слова спорно и оно иногда употреблялось и гораздо раньше применительно к реалиям на совсем иных территориях. Активное употребление этого экзонима связано с развитием католической миссии в Западной Руси в XVI-XVII вв., правда, использовалось оно наравне с «Russia» как синоним, без особой политической нагрузки. Первые попытки политического использования этого слова связаны с национальной политикой Австрийской (и позже Австро-Венгерской) империи середины — второй половины XIX в. В 1848 г. по решению губернатора Галиции гра-

фа Франца Стадиона «рутенами» были признаны восточнославянские жители провинции с тем именно основанием, что они должны отличаться по наименованию от русских в России. Это был первый случай переименования западнорусского населения в политических целях, впоследствии воспроизведённый в украинстве. С тех пор идея отстаивания исторического самоназвания стала фоном галицийской общественной жизни, и вскоре этот вопрос стал даже предметом судебных разбирательств.

Позже, уже в ХХ в., этноним «ру-тены» стал применяться в основном к восточнославянскому населению Закарпатья в связи с русинским национальным движением. Эта практика сохраняется по сей день, и в числе прочего можно упомянуть официальное англоязычное наименование Русинской грекокатолической церкви («Ruthenian Catholic Church»). Нередко этот этноним употребляется также в исторических текстах для описания западнорусских реалий с XIV по XX в., а также в западных переводах польских сочинений, с тем, чтобы отразить особое польское употребление слов, однокоренных с «ruski» — как относящихся только к польскому прошлому. В западной филологии им нередко называют западнорусскую литературную норму преимущественно актовых текстов XVI-XVII вв. То есть латинский термин не смог утвердиться как навязанное самосознание для части восточных славян, но служит в основном для разделения русского этнического пространства в исторических текстах.

Отдельная тема — использование в политических целях различных грамматических вариаций русского этнонима, то есть без замены корня на гре-цизированные или латинизированные варианты, но с использованием тех или иных суффиксов или просто способов написания.

Особый интерес представляет судь-

79

80

ба русского этнонима в русинском движении в Закарпатье. Сама форма «русин» традиционна, причём не только для Западной, но и для Восточной Руси. Однако в XIX в. можно видеть её преимущественное распространение в Галичине, на Волыни и в Закарпатье. Она же вошла как основная в польский язык (<^шт»). Однако суффикс «-ин» употреблялся только в форме мужского рода: в женском — «руска», а прилагательное — «русский». Ср. «болгарин» — «болгарка» — «болгарский». При этом уже в XIX в. делаются первые попытки ввести неологизм «русинский» (для различения с «русским»). В ХХ в., по мере становления русинского движения в Запарпатье, утвердилась форма «русинский», для женского рода — «русинка», в западных языках, соответственно, «^шум» (анг.) и т.п. Примечательно, что в современных русскоязычных текстах, посвящённых истории Галичины и смежных областей, также нередко употребляется эта форма слова как более нейтральная по сравнению с собственно русским этнонимом.

Параллельно с нею существует и слово «руснак» (реже «русак»), однако оно никак по значению не выделяется, считаясь просто одной из местных вариаций. С ним произошли те же метаморфозы, появилась форма «руснацкий», в прежнее время также иногда встречавшаяся в разговорной речи. Однако в литературной норме воеводинских русинов, среди которых этноним «руснаки» распространён более всего, всё же прилагательное к нему зафиксировано как «руски». Не отказываются от традиционных форм этнонима и представители русинского движения в Закарпатье, Пряшевщине (Словакия) и Лемковщине (Польша). В этом плане можно говорить, что для настоящего времени в этом ареале господствует большое разнообразие форм русского этнонима и определённой национальной традиции пока что не сформировалось. Но стремление к

формированию новой нации на основе именно формы «русиньска» преобладает.

Другой вариант политических игр с русским этнонимом — придание этнического значения различным грамматическим формам написания слова «русский». Самый частый случай здесь — различение записи его с одним или с двумя «с». В принципе, это вопрос характера нормализации — принимается ли фонетический принцип записи, существуют ли какие-то ещё специфические нормы грамматики, определяющие правильное написание (например, слияние двух одинаковых шипящих). «Русский» — это форма прилагательного к корню «русь», и в разных языках она пишется по разным правилам. Для этимологического строя русского языка важно прописать и «с» в корне, и «с» в суффиксе; для фонетической записи украинского естественна форма «руський» (ведь в речи второе «с» не произносится) — при этом количество «с» в корне одно и то же, ведь это тот же самый корень. При этом в текстах до утверждения обязательных литературных норм запись этого слова могла быть разной. Бывает, и на одной странице можно встретить и тот, и другой вариант. Даже русскому языку XIX в. твёрдое следование одной норме было ещё не свойственно. Например, одно «с» предпочитал писать в этом слове Н. Карамзин, употребляя его как именно разговорную форму, что подчёркивалось просторечным окончанием «-ой» вместо «-ий» — «руской». В. Даль в своём словаре «живого ве-ликоруского языка» настаивал на сохранении обоих вариантов, при этом с явным предпочтением более старого, с одним «с».

Идея придать различным написаниям слова «русский» этнодифференци-рующий смысл вряд ли могла возникнуть в славянской языковой среде, так как отражает принципиально неславянское грамматическое мышление. Неудивительно, что первые предло-

жения в этой области были высказаны австрийскими властями в Галиции. Как следует из стенограмм судебных заседаний дела Ольги Грабарь (1882 г.), форма написания «русский» с двумя «с» представлялась подозрительной и вызывающей обвинения в государственной измене именно потому, что соответствовала не польскому написанию «гиБЫ» с одним «б», а принятому в русском языке в России. Требование к восточным славянам Галиции писать свой этноним сообразно с польскими правилами, а не российскими, вызвало орфографическое размежевание между двумя партиями — русофилами, для которых оказалось идеологически значимым именно написание согласно с московской нормой, и местными наро-довцами, утверждавшими этническую чуждость галичан и русских России.

Впоследствии в украинской националистической среде сложился миф, согласно которому украинцы якобы издревле считали себя «руськими» именно с одним «с». Это трудно считать хоть сколько-нибудь соответствующим историческим реалиям, так как такого грамматического мышления до века стандартизации и становления обязательной литературной нормы просто не могло быть, да и по источникам нигде не прослеживается. Однако это не мешает тому, что в ряде современных русскоязычных текстов, которые чаще всего пишутся авторами с украинской идентичностью, нередко встречается такое различение в написании «русских» и «руських» в качестве обозначения разных народов — «российского» и «староукраинского» либо «украинско-белорусского». Украинский национализм изначально создавался в русскоязычной среде и потому склонен задавать свои нормы словоупотребления не только в украинском, но и в русском языке. Однако на деле получается скорее смешение норм, так как грамматика русского языка не позволяет писать форму прилагательного к слову «русь» как «руський» — в этом

слове не хватает «с» в суффиксе «ск» и неизбежного при этом выпадения мягкого знака между двумя шипящими. Прежние возможности фиксации разговорных форм, которые ещё допускались в середине XIX в., после долгой истории утверждения стандарта ушли в прошлое. Равно как невозможно без выхода за пределы нормы украинского языка употреблять в нём слово «русский» с двумя «с». Однако такая «филологическая наивность» свойственна совсем не только интернет-дискуссиям или газетным статьям.

Так, украинский академик П. Толоч-ко настаивает на употреблении особой формы — «руский» (с одним «с», но без мягкого знака), как одинаково чуждой грамматике и русского, и украинского языков, зато соответствующей наиболее частому написанию этого слова в древнерусских текстах. Толочко озабочен тем, что понятие «Русский мир» переводят на украинский как «Росшський свт>, нарушая всю смысловую нагрузку понятия. Действительно, другой вариант перевода — «Руський свт> — также не доносит до украиноязычной среды смысл этого выражения, так как по господствующей версии не имеет никакого отношения к России и её прошлому. Однако надо заметить, что система использования русского и российского этнонимов в украинском языке сознательно создавалась с той целью, чтобы не допустить общего имени и вынуждать при переводе переиначивать казалось бы одинаковые слова в двух языках. И введение усреднённой формы «руский», нарушая грамматику обоих языков, вряд ли может исправить эту ситуацию, лишь вводя новые различия: русская (российская) история всё равно номинационно отделяется от древнерусской и западнорусской — и тут уже неважно, делается это с употреблением мягкого знака или без него. Ввести же различение в современном украинском языке между «руским» и «руським» представляется тем более

невозможным, так как противоречит идеологии, положенной в основу этого языка. В современных украинских текстах этноним «руський» употребляется для обозначения исторического прошлого территорий Украины, но обыкновенно не распространяется на другие части восточнославянской общности. Это соответствует идеологической задаче разделить восточных славян на уровне этнонимов во всех прошедших столетиях, ведь какая-либо их общность хоть когда-либо полностью отрицается.

В настоящее время сложилась особая ситуация, когда русский этноним в политической сфере влечёт фантомное существование. Формально ни одно государство себя с ним не ассоциирует. Украина, утверждая русское имя как старое самоназвание украинцев, тем не менее не вводит его в язык законов, оставляя лишь историческим текстам. Россия, отрицающая вообще какую-либо этнонациональную привязку своей государственности, признаёт лишь официальный статус русского языка, но также не вводит русский этноним в сферу законодательства. Белоруссия же ограничивается своей конкретизирующей формой русского имени. Фактически русский этноним является в наши дни брошенным, политически не востребованным. Однако в области исторической и национальной политики он остаётся важнейшим предметом идеологических конфликтов. Игры с этим именем становятся основой для государственных идеологий.

Россия, отказываясь от формальной ассоциации с русским именем, тем не менее в последние годы ввела

в свою официальную лексику понятие «Русский мир». Поначалу, будучи представленным обществу в значении «русофонии», то есть как объединяющее понятие для всей сферы использования русского языка, оно приобрело дополнительную нагрузку в церковном словоупотреблении и в текстах идеологически консервативной направленности. Будучи тем не менее привязанным именно к языку, имеющему в России государственный статус, оно расширяет идентичность Российского государства, привязывая его ко всей сфере русской культуры. Тем самым употребление русского этнонима оказывается вновь (и постепенно всё более) значимым для российской политической жизни, в том числе и для международного позиционирования страны, а значит и идеологические игры с ним должны вновь войти в круг официальных интересов России. Пока что, однако, трудно говорить о какой-то сознательной политической линии Москвы в этой области. При этом надо отметить, что отсутствие формальной связи российской государственности с русским именем на данном этапе может предоставлять и дополнительные возможности для такой политики, расширяя свободу его использования.

Тем не менее всё это упирается в вопрос наличия национальной идеологии и консолидирующей национальные элиты идентичности, чего пока в России просто не наблюдается. Можно сказать, что на настоящем этапе все игры с русским именем проходят без участия собственно русских, то есть представленной в качестве политического субъекта этнической общности, которой свойственна русская идентичность.