CC BY
31Айвазова С.Г.
«ИГРА В ГЕНДЕР» НА ПОЛЕ РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ:
ВОЗМОЖНОСТИ
ИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫХ ИЗМЕНЕНИЙ
В последние десятилетия гендерная проблематика стала неотъемлемой частью теоретических конструкций неоинституционализма, который, утвердившись в экономической науке, завоевывает авторитет и в других научных дисциплинах, в том числе, политологии1. Методология неоинституционализма позволяет по-своему уточнить гендерные подходы, дополнить и детализировать их, поскольку гендерные исследования и неоинституционализм имеют дело со сходным набором проблем, хотя и не перекрывают друг друга. И в том, и в другом случае исследователи стремятся учесть исторический контекст, связать мак-рокультурные процессы с повседневностью, с тем, что происходит на микроуровне властных отношений. Исследователи гендера пишут о гендерных институтах, гендерных логиках. Неоинституционалисты делают акцент на правилах и механизмах взаимодействия людей, на их ценностных ориентациях и нормативном поведении2, пытаются вписать поведение, выбор и действие в социетальный контекст.
Неоинституционалисты, как и сторонники гендерного анализа политических процессов, считают гендер конституирующим элементом общественных отношений, основанном на воспринятых различиях между полами. В рамках неоинституционализма гендер рассматривается как важнейший общественный институт, более того, он объявляется центральным организующим принципом общества, который наличествует во всех других общественных институтах — в экономике, на рынке труда, в семье, государстве. А гендерный порядок3 определяется как институционализация осознаваемых половых различий. Неоинституциалисты подчеркивают, что гендерный порядок не просто учитывается людьми, но встраивается в организации, в наличный
1 Подробнее см. одно из последних изданий по данной тематике в России: Институциональная политология. Современный институционализм и политическая трансформация России / Под ред. С.В.Патрушева. М.: ИСП РАН. 2006.
2 Там же. С.17.
3 Понятие, введенное политологом Р. Коннелом. См.: Connel R. Society, the person and sexuel politics: Cambridge. Polity press, 1987. О концепции Р.Коннела подробнее см.: Тар-таковская И. Социальное положение женщин и мужчин: гендерные проблемы постсоветской России // Социальные трансформации в России: теории, практики, сравнительный анализ. Под ред. В.А. Ядова. М.: Флинта. 2005. С.394-397.
институциональный уклад. Гендерные характеристики организаций складываются за счет определенного типа разделения труда, поведения, физической локализации и власти. Эти характеристики, в свою очередь, получают толкование с помощью определенных символов и образов, которые усиливают и воспроизводят паттерны господства и подчинения в отношениях между мужчинами и женщинами.
По мнению неоинституционалистов, гендерный порядок в принципе является очень устойчивым, даже если гендерные отношения со временем видоизменяются4. Такую устойчивость обеспечивают несколько институциональных процессов, формирующих определенные правила поведения женщин и мужчин. Это, во-первых, заданные институциональные логики гендера, во-вторых, двоичная классификация признаков того или иного гендерного поведения, в-третьих, его общественная легитимация. А потенциал изменений заключается, прежде всего, в сопротивлении установленным правилам, в инновациях и согласованиях со стороны индивидов. Социальные структуры стабильны, наличный порядок поддерживается, пока его не оспаривают или ему не противостоят. Общественная инерция во многом зависит от недостатка эмоциональной энергии, пригодной для вызова по отношению к системе.
Возникновение нового гендерного порядка во многом предопределяется изменчивостью, внутренними противоречиями наличных институтов, которые способны как бы случайно создавать идентичности, бросающие вызов наличному гендерному порядку. Общественные изменения могут проистекать из индивидуального сопротивления и пересмотра договоренностей или организации социального движения.
Описывая гендер как созданное и как «создаваемое», неоинституционалисты подчеркивают, что гендер создан в той мере, в какой он образован и конституирован культурным и историческим дискурсом. Вместе с тем, гендер находится «в процессе создания», когда актор предписывает, противостоит и договаривается. Общественная жизнь состоит из «паутины связей и взаимодействий» между многочисленными взаимообусловленными позициями, конфигурация которых непрерывно сдвигается. Эти подвижки создают условия как для воспроизводства гендера, так и для «проскальзывания» в его воспроизводстве, эрозии долговременных образцов. Так возникают моменты беспорядка и открытого сопротивления установленным нормам, которые могут стать источником инноваций. В конечном счете, традиционный гендерный порядок разрушается в высокодифференцированных обществах, которые производят крайне разнообразные и ситуативные идентичности. Высокодифференцированные общества способствуют сопротивлению, согласованию и обновлению, и таким
4 Cm.: Lorber J. Paradoxes of Gender. Yale University Press: New Haven, 1994. P. 28-30.
образом повышают вероятность вызовов гендерному порядку. В таких обществах, множественность учреждений увеличивает вероятность противоречий в рамках преобладающей гендерной логики. Существование разнообразных, ситуативных идентичностей способствует сопротивлению, а также предлагает множественные основания для коллективного действия.
На рубеже 80- 90-х годов прошлого века Россия оказалась в ситуации исторической неопределенности, выбора пути развития, когда наличный гендерный порядок потенциально мог быть оспоренным. Каким он был к этому моменту? Точнее всего его можно квалифицировать как «государственный патернализм», основанный на формальной норме равноправия полов и скрытой дискриминации женщин. А в собственно политической сфере — как имитационную политику гендерного равноправия, которая строилась на сочетании скрытой маргинальности женщин и их демонстративной псевдополитической активности.
Провозглашение идеалов демократии и свободного рынка сопровождалось в тот момент распространением дискурса «прав женщин» и гендерного равноправия (например, в среде активисток независимого женского движения). Одновременно с этим другие акторы (например, церковь) стали настойчиво апеллировать к традиционным гендерным ценностям. Сохранялись и советские подходы к решению «женского» вопроса (например, у государственных чиновников или активистов ряда политических партий).
За что собственно шла борьба? Описывая различные модели социального взаимодействия женщин и мужчин, исследователи выделяют два принципиально разных типа гендерных отношений. Один — характерный для так называемого традиционного общества. Другой — для общества «модерна» («модернити»). В традиционном обществе главным признаком этих отношений является иерархия между полами: мужчина выступает как субъект властных отношений, женщина как объект его власти. Такие отношения определяются как субъект-объектные, статусно неравные. Переход к «модерну» предполагает реконструкцию гендера — отношения господства/подчинения должны преобразоваться в отношения равные, субъект/субъектные. Эта трансформация влечет за собой пересмотр самой совокупности отношений власти.
Авторитет мужской силы, право силы, характерное для традиционного уклада, является основанием всех известных человечеству авторитарных режимов — власти вождей рода, монархов, диктаторов. И пока гендерное неравенство сохраняется, существует и потенциальная возможность, или предрасположенность, общественных систем к продлению дней власти авторитарного типа. При демократической трансформации любой властитель — монарх, начальник, хозяин или муж «развенчивается»: он перестает быть и (что тоже очень важно)
ощущать себя властителем подчиненных, которые при традиционном укладе принадлежат ему душой и телом.
Этот всемогущий властелин должен превратиться в простого исполнителя определенных функций в совершенно иной системе разделения труда, предусматривающей не владение другим человеком, а управление конкретным процессом. Его взаимодействие с подчиненными превращается в согласованное распределение ролей и обязанностей между различными, но равными субъектами. В этом — в изменении характера власти и одновременно ее разделении, то есть перераспределении полномочий между различными ветвями власти, государством и гражданским обществом, между мужчинами и женщинами, — по большому счету состоит смысл демократического переустройства общественных систем, их модернизации5. Именно поэтому гендерное равенство рассматривается сегодня как обязательное условие успешного функционирования современной демократии.
Приступив в начале 1990-х годов к созданию новых формальных основ своего существования, российское государство было вынуждено переоформить и внешний нормативный порядок гендерных отношений, призванный придать мужчинам и женщинам некий социальный статус и наделить их определенными правами и обязанностями. Противостояние разнонаправленных гендерных дискурсов поставило российские власти перед необходимостью выбора одного из них. Выбор был сделан в пользу институциональных логик «модерна» — все принятые законодательные акты страны гарантируют равноправие женщин и мужчин. В частности, в текст одобренной в 1993 году Конституции РФ включается норма гендерного равенства. Эта норма закреплена в статье 19 (часть 3), которая — что знаменательно — входит в общий раздел «Права человека».
Выбор в пользу данной нормы по-своему подтверждают Указы Президента РФ «О первоочередных задачах государственной политики в отношении женщин» (1993 г.), «О повышении роли женщин в системе федеральных органов государственной власти и органов государственной власти субъектов Российской федерации» (1996 г.). А также два Национальных плана действий по улучшению положения женщин и повышению их роли в обществе. Первый был рассчитан на 1996-2000, второй — на 2001-2005 гг. Кроме того, российский парламент в 1996 г. принимает «Концепцию законотворческой деятельности по обеспечению равных прав и равных возможностей мужчин и женщин», а летом 2001 г. — Закон о политических партиях.
5 Показательно, что знаменитый немецкий социолог Г. Зиммель относит к числу признаков модернизации выдвижение на первый план общественной жизни проблематики прав человека, включая права женщин; промышленную революцию, урбанизацию, распространение всеобщего образования. См.: Simmel G. РИНоБорЫе с1е 1а тосСетйе. Р., 1989. Р.159-161.
В каждом из этих документов государство — основной субъект российской политики — заявляло о своей приверженности норме гендерного равноправия, и вследствие этого, о необходимости расширить возможности для включения женщин в реальный политический процесс. Правда, следует отметить, никакими конкретными обязательствами в связи с этим государство себя не обременило. Оно не обещало, например, как это происходит в большинстве современных демократий, обеспечить строго определенную формулу (квоту) гендерного представительства в списках кандидатов в депутаты или на выборах в иные руководящие органы власти. Но, тем не менее, проблематика гендерного равенства стала в тот момент объектом государственного внимания и правового регулирования.
Чем это было продиктовано? По крайней мере, двумя достаточно разными факторами. С одной стороны, потребностью войти в круг наиболее развитых, демократически ориентированных стран мира и быть их признанным партнером. А для этих стран дискурс гендерного равенства — знаковый, символизирующий приверженность демократическим ценностям. С другой — необходимостью отреагировать на социальные ожидания тех групп российских граждан, которые были в тот момент движущей силой происходивших перемен. В частности, ответить на требования очень активных в ту пору женских организаций, выдвинувших лозунг «От равных прав — к равным возможностям».
Логика институционального подхода заставляет задать вопрос, кто из акторов политического процесса, кроме женских организаций, потенциал влияния которых был не слишком высок, поддержал эти нормотворческие усилия государства? Кто способствовал развитию, конкретизации провозглашенных норм гендерного равенства и их диффузии в общественную жизнь? Ответ простой: в не слишком обширном и еще несформированном поле российской политики таких сил — политических партий, групп интересов и т.д. — на тот момент не нашлось.
Поэтому дальше обозначения самых общих принципов в этой сфере государство не пошло. Похоже, что оно и не собиралось в обозримом времени приступать к их конкретной реализации. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что практически все принятые исполнительной и законодательной властями документы по обеспечению гендерного равноправия имели сугубо декларативный характер — они не предусматривали ни финансовых, ни организационных ресурсов для выполнения тех обязательств, которые формально были взяты государством. Так, из государственного бюджета не финансировались напрямую ни первый, ни второй Национальные планы по улучшению положения женщин.
Показательно и то, как претворялось в жизнь требование международных договоров о создании единого национального механизма или
властной вертикали, предметом деятельности которой должно было быть обеспечение гендерного равенства. Отметим, что такие структуры действуют практически во всех развитых демократиях мира, всерьез озабоченных реализацией прав человека. В России же их строительство, едва начавшись, оборвалось. Многочисленные комитеты и комиссии6, обладавшие в основном консультативно-координационными функциями, были свернуты. И не потому, что их деятельность была социально незначимой. А потому, что государство довольно скоро перестало испытывать потребность в признании в этой сфере со стороны мирового общественного мнения — оно окрепло и обрело иные формы и возможности влияния (такие, например, как поставка нефти, газа, оружия).
А это были единственные правительственные структуры, хоть в какой-то мере отвечавшие за состояние дел в сфере гендерного равноправия. Данные сокращения привели также к исчезновению «Круглого стола» женских организаций, сформированного в определенный момент при Министерстве труда и социального развития как канал взаимодействия исполнительной власти и женских неправительственных объединений. Таким образом, произошел хоть и негласный, но совершенно явный поворот в государственной политике — от признания нормы гендерного равноправия к ее профанации или умолчанию.
Этот поворот отчетливее всего дал о себе знать при обсуждении в 2005 г. в Государственной Думе нового избирательного законодательства, предусматривавшего переход страны от смешанной к пропорциональной системе голосования на парламентских выборах. Женские организации, используя свои каналы влияния, попытались внести в это законодательство такие поправки, которые предусматривали бы систему мер, призванных гарантировать соблюдение прав женщин при отправлении пассивного избирательного права (то есть права быть избранными в органы власти различных уровней). Они требовали, прежде всего, чтобы число лиц одного пола в списках кандидатов не превышало семидесяти процентов от их общего количества. И утверждали, что данные поправки являются развитием тех норм гендерного равенства, которые уже закреплены в действующей Конституции, Законе о политических партиях и других законодательных актах, но в виде принципов, а не конкретных положений.
Поправки были переданы в рабочую группу Комитета по государственному строительству и конституционному законодательству ГД. И натолкнулись на сопротивление значительной части законодателей,
6 В их числе: Комиссия по делам женщин, семьи и демографии при Президенте РФ, Комитет по делам женщин, семьи и молодежи в Государственной Думе, Комиссия по делам женщин при Председателе Совета Федерации, Комиссия по вопросам положения женщин при Правительстве РФ, Департамент по делам детей, женщин и семьи в Министерстве труда и социального развития.
представлявших как правящую, так и оппозиционные партии в парламенте. Основной аргумент против поправок звучал символически: «Вы требуете отдать женщинам 30% мест в парламенте. Сегодня они имеют 10% этих мест. Это значит, что 20% мужчин должны потерять свои места в списках. Это — дискриминация». И второй аргумент: «Мои избирательницы не хотят, чтобы женщины шли в политику. Этого требуют только феминистки. Я буду защищать позицию моих избирательниц»7. Естественно, что в такой ситуации данные поправки не прошли.
Но их поддержали избиратели. По данным опроса общественного мнения, проведенного авторитетной службой «Левада-центр» в апреле 2005 г., на вопрос о целесообразности внесения гендерной нормы в избирательное законодательство 60% респондентов ответили, что это нужно делать, и только 28% высказались против8.
Между тем, вопрос о расширении возможностей участия женщин в политическом процессе имеет для России вовсе не праздный характер. Несмотря на формально провозглашенную приверженность государства принципу гендерного равенства, принятые в соответствии с ним декреты, указы, международные обязательства, в сфере политики торжествует логика традиционализма. Формальные институты равноправия никак не согласуются с правилами поведения ведущих акторов политического процесса. Это поведение ориентировано на сохранение гендерной асимметрии в сфере публичной политики. И потому макроуровень российской власти сохраняет в начале XXI века — века прорыва женщин к вершинам политической власти практически на всех континентах — ярко выраженные очертания характерной для традиционного общества «гендерной пирамиды». В ее основании трудятся чиновники низшего и среднего звена, подавляющее большинство которых — женщины. На верхах — царят мужчины. По официальным данным на 1 сентября 2003 г., в общей численности работников, занимавших государственные должности в органах государственной власти РФ, женщины составляли 70%; мужчины — 30%. Но среди государственных служащих, находившихся на «высших государственных должностях», было 87% мужчин и 13% женщин. И только 3,5% женщин против 6,2% мужчин занимали должности супер-категории «А», связанные с принятием самых ответственных политических решений9.
Традиционализм российской политической системы особенно очевиден на самых ее верхах: в составе действующего правительства РФ,
7 Личное наблюдение автора данной работы: входила в состав рабочей группы Комитета по делам женщин, семьи и детей ГД, которая разрабатывала поправки и участвовала в их согласовании с депутатским корпусом.
8 Интернет-сайт: !еуас1а.ш/ргезз/апрель 2005.
9 Женщины и мужчины России. М.: Федеральная служба государственной статистики. 2004. С. 162-164.
начиная с весны 2004 года, нет ни одной женщины; в числе глав субъектов РФ — одна (губернатор Санкт-Петербурга Валентина Матвиенко); среди депутатов ГД, которая избрана в декабре 2003 г., около 10% женщин; среди 178 членов Совета Федерации — около 5%; депутатов законодательных собраний субъектов РФ, — около 10 % женщин.
Женщины, судя по разным данным, составляют большинство среди рядовых членов практически всех политических партий10, за исключением ЛДПР, крайних экстремистов и националистов. Но их почти нет среди их руководителей. Исключение составляла до недавнего времени И. Хакамада, входившая в тройку лидеров «Союза правых сил».
Самый значимый материал для ответа на поставленный вопрос нам удалось получить, разбирая с гендерной точки зрения результаты парламентских и президентских выборов. Два цикла этих выборов, пришедшиеся на 1999-2000 и 2003-2004 гг. стали объектом нашего специального внимания11. Анализ списков кандидатов в депутаты, партийных программ и уставов, официальных результатов выборов, публикаций в средствах массовой информации и т.д. позволил придти к нескольким основным выводам.
Вывод первый. Отношение партий к принципу гендерного равенства претерпело в последние десятилетия некую эволюцию. На начальном этапе практически все они — по разным причинам, которые еще предстоит исследовать, — оказались так сказать «гендерно нечувствительными». Но к парламентским выборам 2003 г. градус гендерной чувствительности каждой из них уже можно было хотя бы промерить. Под напором женских организаций партии были вынуждены так или иначе поставить вопрос о политической интеграции женщин. Эта постановка вопроса по-своему обозначила некий идейный водораздел между ними, позволив выделить в этой среде группы, условно говоря, «модернистов» и «традиционалистов». К первым, исходя из анализа программных документов, можно было отнести «Единую Россию», «Яблоко», СПС. Ко вторым — КПРФ, ЛДПР. Объединение «Родина» говорило о равноправии женщин и мужчин, используя советскую риторику. Однако расхождения в программной риторике «модернистов» и «традиционалистов» практически не влияли на практику проведения избирательных кампаний, и в частности, на формирование списков кандидатов в депутаты. Логика мужского доминирования в публичной политике довлела как над теми, так и над другими.
10 Речь идет только о тех политических партиях, которые оказывали реальное влияние на политический процесс, участвуя в парламентских выборах и побеждая на них.
11 См.: Айвазова С., Кертман Г. Мужчины и женщины на выборах. Гендерный анализ избирательных кампаний 1999 и 2000 гг. в России. М.: Эслан, 2000.; Айвазова С., Кертман Г. Мы выбираем, нас выбирают... Гендерный анализ избирательных кампаний 2003 и 2004 гг. в России. М.: Олита, 2004.
Вывод второй. Политические партии и блоки — реальные участники предвыборной гонки в 1999 и 2003 гг. предоставляли женщинам и мужчинам разные шансы для завоевания мест и в российском парламенте. Так, в избирательной кампании 2003 г. в общефедеральных списках партий-фаворитов избирательной кампании насчитывалось около 10% женских имен: «Единая Россия» — 8%; КПРФ — 11%; ЛДПР — 8%; «Родина» — 8%; СПС — 11%; «Яблоко» — 15%. Примерно так же они поддерживали женщин в одномандатных округах12. Предлагая на выбор избирателю такие списки, они возводили, по существу, барьер на пути женщин в Государственную Думу, откровенно нарушая при этом положения Конституции и Закона «О политических партиях», которые содержат норму равенства возможностей женщин и мужчин. Однако эти нарушения не получили никакой оценки, и уж тем более санкции, ни со стороны Центральной избирательной комиссии, ни со стороны соответствующих правовых ведомств. Участие же женщин в президентских выборах и в 2000 и в 2004 годах было фактически их личным делом. Партии не оказывали им никакой ощутимой поддержки.
Вывод третий. Существует прямая корреляция между процентом женщин, выдвинутых в названных избирательных кампаниях в качестве кандидатов в депутаты, и процентом получивших депутатский мандат. Выдвигают партии около 10% женщин, примерно столько же оказывается в парламенте. Эти подсчеты опровергают миф о нежелании избирателей поддерживать женщин на выборах. Гендерные итоги избирательных кампаний, в конечном счете, зависят не от избирателей. Основной фактор здесь — технология выборов. Избирателям предлагают определенный набор имен, выйти за его пределы они не могут.
Вывод четвертый. Между двумя циклами выборов федерального уровня произошло резкое повышение значимости административного ресурса для победы женщин-кандидатов в депутаты и, как следствие, — сокращение значимости партийного фактора. Прямой результат этого процесса — сужение возможностей продвижения на политический Олимп для тех категорий женщин, которые не входят в государственную «номенклатуру», включая представительниц бизнес сообщества, а также «третьего сектора», и в их числе активисток женских организаций. Это значит, что крайне немногочисленная женская часть российской политической элиты формируется сегодня в соответствии с требованиями традиционной российской государственности, которая опирается на бюрократию или «номенклатуру» и не допускает усиления воздействия других институтов гражданского общества.
И, наконец, еще один вывод: маргинальность женщин в политике по-своему закрепляет инерционность, консерватизм политического
12 Айвазова С., Кертман Г., Мы выбираем, нас выбирают. С. 14-16.
поведения избирательниц. Поскольку политика остается для большинства женщин сферой, далекой от их жизненных стратегий, их поведение, как правило, оказывается не рационально выверенным, а продиктованным «пониженной» в сравнении с мужчинами политической ангажированностью и «повышенной» склонностью к конформному политическому поведению. То есть, к оглядке на «чужую» систему ценностей, к выбору по аффективным мотивам, не в пользу конкретного лица, а в пользу его статуса.
Можно с полным основанием утверждать, что сохраняющиеся в российской политике неформальные правила «игры в гендер» являются одним из самых существенных препятствий для ее демократической трансформации. Но политические партии даже самого либерального толка никак не реагируют на эту важнейшую для их собственной судьбы проблему. Наличие такого рода препятствий или блокировок до сих пор остается непроблематизированным ни политическим, ни научным сообществами. Гендерную асимметрию в сфере политики, в том случае, если на нее обращают внимание, принято объяснять по старинке: она якобы соответствует традиционному характеру массовых представлений о распределении мужских и женских ролей. Однако в наши дни это объяснение уже вряд ли полно отражает суть явления. И в повседневной жизни российской семьи гендерные отношения складываются теперь часто иначе.
Как показали исследования, проводившиеся с 1996 по 2003 года авторским коллективом под руководством С.В. Патрушева, в тенденции эти отношения все больше тяготеют к партнерству, к утверждению норм равноправия. Судя по полученным данным, в средней российской семье по большому счету отсутствуют авторитарно-иерархические отношения — нет жесткого подчинения одного пола другому. Причем, нет ни бесспорного признания авторитета отца13, ни полного контроля над жизнью семьи со стороны матери. Наши выводы в определенной мере подтвердил и опрос общественного мнения, проводившийся в канун 8 марта 2003 г. Фондом «Общественное мнение». Его респондентам был задан вопрос «Одни считают важным, чтобы в семье был глава, лидер. Другие считают, что в семье не должно быть явно выраженного лидера, главы. С какой точкой зрения —первой или второй — Вы согласны?». Оказалось, что только 55% считают, что семье необходим лидер, глава. Среди них 33% убеждены в том, что им должен быть мужчина. По мнению 15% опрошенных лидером способен оказаться любой из взрослых членов
13 Результаты наших обследований в этом отношении совпадают с выводами авторов книги Курильски-Ожвэн Ш., Арутюнян М., Здравомыслова О. Образы права в России и Франции. М. Аспект-Пресс. 1996 написанной на основе анкетирования школьников России и Франции по вопросам правовой культуры.
семьи. 6% отвели роль лидера женам. 37% опрошенных считают, что в семье не должно быть явного лидера14.
Почти две трети респондентов убеждены в том, что их семейные отношения покоятся на взаимных правах и обязанностях. Судя по нашим опросам и опросам коллег, непрерывно растет число респондентов, утверждающих, что домашний труд они выполняют «сообща». Например, на вопрос ФОМа: «В семьях большинства ваших знакомых кто в основном занимается домашним хозяйством: мужья, жены или оба супруга в равной мере?», 39% ответили — «оба в равной мере», 48% — жены, 4% — мужья, 10% затруднились с ответом15.
Другие параметры, такие, скажем, как степень подчиненности индивида семье или степень участия в принятии решений, также говорят об устойчивости процесса демократизации внутрисемейных отношений. Более того, сегодняшний брак рассматривается россиянами как некий «договор» или «контракт», причем, вовсе не пожизненный, а временный. Возможность перезаключения этого контракта, связанная с процедурой развода осознается согражданами, прежде всего, как проявление их личностной свободы. В наши дни практически перестала действовать норма «сохранения семьи во имя благополучия детей», скреплявшая браки в советское время. К глубокому изумлению мы обнаружили, что вряд ли какой-либо еще институт российской жизни считается сейчас столь же значимым выражением свободы личности как институт развода. В нашем обследовании респондентам был задан вопрос: «В связи с демографическим кризисом порой говорят о том, что разводы надо запретить. Как Вы относитесь к этой идее?». Приводим самые типичные ответы.
— «Безумная идея. Как можно запретить людям решать вопрос о своем семейном статусе. Во что превратится институт брака в данном случае? Человек развивается. И иногда его действительно не устраивает союзник. Вот, моя семья: мой муж не успевал за мной, переставал уважать себя как личность. Оставалось уйти мне самой. Я приняла решение, думая о нем».
— «Если в семье глубокие отношения были основаны помимо любви на уважении и доверии, то такие семьи сохраняются и без любви. Там живут, уважая и доверяя друг другу. Как только исчезают уважение с доверием, я считаю, немедленно нужно расходиться. Потому что ломается психика ребенка и ничего хорошего у этого человека уже не будет в жизни. Честнее было бы ребенку все объяснить».
— «Если люди не могут быть вместе — они должны развестись. У меня второй брак, и я рада, что вовремя рассталась с мужем, по-
14 Фонд «Общественное мнение». № 009 (693). Опросы 25 февраля-2 марта 2003 г.
15 Там же.
тому что вместе жить, это надо ценить другого человека и понимать. Когда людям вместе дискомфортно, они не должны быть вместе. Может быть в другой семье они будут счастливы. Безусловно, должны быть разводы».
Очевидно, что интересы индивида, его свобода и автономия являются для наших респондентов более значимыми ценностями, чем ценность семьи ради семьи. А главное, совокупность этих данных, на наш взгляд, позволяет утверждать, что признак пола постепенно перестает довлеть над распределением ролей в российской семье. Это распределение все чаще происходит не в соответствии с внешними предписаниями, как это бывает в традиционных обществах, а в зависимости от индивидуального выбора, личностных качеств и предпочтений мужчин и женщин. Как точно пишет по этому поводу З. Бауман, «модерни-ти заменяет предопределенность социального положения (включая семейные обязанности — замечание автора) принудительным и обязательным самоопределением»16.
Разумеется, свою роль в этом процессе играют и внешние обстоятельства. Кризисное состояние на рынке труда, общая социально-экономическая нестабильность, наряду с другими факторами невольно вынуждают российскую семью отказываться от четкой ориентации на традиционное разделение семейных функций в пользу иных, более современных и гибких правил поведения, в частности, демократического правила «взаимозаменяемости» всех семейных обязанностей.
Но здесь важно обратить внимание на другое обстоятельство. Наши десятилетние исследования позволили обнаружить, что гендерные характеристики макро- и микроуровней власти в России являются разнонаправленными. Стало очевидно и то, что источник российской патри-архатной власти, сохраняющейся на макроуровне, следует искать уже не в гендерных отношениях в семье и разделении труда в домашнем хозяйстве, а в особенностях функционирования общественных институтов, ограничивающих возможности женщин в сфере публичной политики. Значит ли это, что нынешние реформы в России сопровождаются не столько модернизацией, сколько архаизацией ее политического устройства? С гендерной точки зрения, это выглядит именно так17.
Фиксируется ли противоречивость различных уровней гендерных отношений массовым сознанием? Да. Судя по опросам общественного мнения, почти две трети респондентов осознают факт равенства гендерных отношений в семье и неравенство шансов мужчин и женщин в
16 Бауман З. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2002. С. 182.
17 См. подробнее: Айвазова С. Гендер и российская полития // Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции. Ежегодник. М.: РОССПЭН, 2004. С. 144-157.
политике.18 И более 50% из них убеждены в том, что представительство женщин в структурах власти должно быть равнозначным мужскому. В частности, по данным службы «Левада-Центр», большинство опрошенных склонно полагать, что увеличение доли женщин в руководстве страны привело бы к положительным переменам. Более трети (37%) считают, что если бы на ответственных постах в России было больше женщин, в стране стало бы больше доброты, заботы о людях со стороны государства. 30% — больше порядка, 24% — меньше конфликтов, жестокого противостояния различных политических сил19.
Похоже, что потенциально наши сограждане — в отличие от представителей политической элиты — готовы легитимизировать, одобрить демократический гендерный порядок не только на микро-, но и на макро уровне власти. Эта легитимация есть признак возникновения «логик несоответствия» на российской политической сцене. А значит — и возможной трансформации нынешнего гендерного порядка России.
Пока же приходится признать, что при форматировании своей новой политической конструкции российское государство рассматривало проблематику гендерного равенства не как конкретную задачу, требующую немедленного решения, а скорее как некую имитацию или «игру в гендер». Такая «игра» по определению не способна обеспечить ни интеграции женщин в политический процесс, ни реальной смены гендерных логик в функционировании политических институтов. Фактически она оборачивается откровенной дискриминацией женщин в поле политики.
Отчуждение женщин, сохранение традиционных гендерных логик в этом поле является одной из латентных причин резкого обострения социальных проблем. За самыми серьезными из них — демографическим кризисом, детской беспризорностью и безнадзорностью, высокой и ранней смертностью мужчин, скрываются нерешенные вопросы прав женщин. Сталкиваясь с систематическим нарушением своих прав, женщины, у которых нет ни достаточного числа своих представителей в структурах власти, ни навыков отстаивания своих прав в суде, действуют теми методами, которые им доступны. Порой самыми примитивными и в то же время самыми асоциальными из них, например, отказываются рожать и воспитывать детей. И пока ситуация не изменится, государству не решить ни проблем демографии, ни проблем детского сиротства при живых родителях, на которые оно обращает сейчас самое пристальное внимание.
18 См. подробнее: Институциональная политология: Современный институционализм и проблемы политической трансформации России / Под ред. С.В. Патрушева. М.: ИСПРАН, 2006. С. 479-480.
19 Интернет-сайт: !еуас1а.ш/ргезз/2006.
