CC BY
34
Н.Б. Комова
ИДЕЯ МОНАРХИЧЕСКОГО ПРАВЛЕНИЯ В УСЛОВИЯХ ПОСТСОВЕТСКОЙ
РОССИИ
Трудно спорить с тем, что переходные этапы имели место в развитии разных государств. Инициированные теми или иными факторами процессы смены государственного строя, понимаемого в качестве получившей отражение в нормативно-правовых актах (конституциях и иных) системы политикоправовых, социально-экономических отношений, в прошлом всегда вызывали разного рода институциональные «наслоения», появление смешанных и гибридных институтов государственности, наполнение старых государственно-правовых и идеологических форм новым содержанием.
Например, в свое время в отечественной литературе с позиций переходности исследовались «государства народной демократии» в Европе и Азии, а также «государства национальной демократии» («социалистической ориентации») в некоторых развивающихся странах в 60-80-х гг. XX в. [1]. Следует отметить, что многие из таких исследований были весьма односторонними, имели явную «партийную ангажированность». В итоге же провозглашение социалистической ориентации в некоторых странах Азии и Африки, принятие в том или ином виде идеологии марксизма-ленинизма предполагали лозунги, которые были вызваны конъюнктурными соображениями руководителей этих стран, пришедших к власти властных элит, при этом определенные качественные сдвиги все же имели место.
Например, создавались так называемые революционно-демократические партии, почти всегда устанавливалась однопартийная политическая система, а президент - глава государства и партии - нередко объявлялся «пожизненным» либо фактически оставался таковым.
Даже весьма поверхностное обращение к исследованию государственно-правовых режимов и форм правления в переходных государствах, те результаты, которые были достигнуты в первые десятилетия их существования, часто трагические для этих стран ошибки, ставящие их население буквально «на грань выживания», показывают необходимость принципиально иного подхода к пониманию природы изменений основных элементов формы государства, вектора этих трансформаций и их политико-правового и духовнонравственного механизмов.
В общетеоретическом плане следует выделить ряд важных положений, возможных критериев оценки возникших в силу различных событий (революций, реформ, переворотов и др.) государственно-правовых инноваций:
1) форму государства не следует рассматривать в качестве «отвлеченной политической схемы», т.к. она всегда зависит от социально-культурных, экономических, религиозных, правовых и политических устоев. Это хорошо понимали представители всех направлений отечественной юридической и философской мысли (национально-консервативное, либеральное, славянофильское, евразийское, западническое), хотя, конечно, по-разному трактовали это обстоятельство*. Учитывали данную аксиому общественного развития и российские радикалы (большевики, эсеры и др.), именно поэтому они всячески и стремились ее преодолеть (политика «расказачивания», политика «воинствующего атеизма», уничтожение или «перековка» «мыслящего сословия» и т.п.). В последних своих работах («О кооперации» и др.) В.И. Ленин явно «переживал» по этому поводу, предлагая, как ему казалось, более адекватные цивилизационной специфике России, органичные глубинным структурам русского мира стратегии политико-правового и социально-экономического развития;
2) мировой опыт убеждает, что глубоко неверно считать, что существуют некие «отжившие» свое формы государственного правления. Так, в рамках советской (марксистско-ленинской) общей теории государства и права сформировалась убежденность в «исторической обреченности» монархий, что, с точки зрения представителей этой науки, обусловлено прогрессивным развитием человечества, объективными законами «мироздания». Однако ситуация второй половины ХХ в. убеждает как раз в обратном. Поэтому следует признать справедливым мнение А.Б. Венгерова в отношении монархической формы, которую «не следует считать... какой-то отжившей, прошедшей формой правления, с неизбежностью уступающей место иным формам в развитии государственности» [2, с. 128];
3) любые проекты смены формы правления, формы государственного устройства неизбежно наталкиваются на проблему практической реализации пусть даже безупречно теоретически выверенных положений, а значит, вопрос о политико-правовом механизме такого перехода, используемых
определенными социальными силами средствах и методах, их правовом или неправовом (законном) характере имеет первостепенное значение, т.к., кроме всего прочего, оказывается связанным и с легитимностью возникающих структур публичной власти.
Представления о монархии как о нормальной форме правления, отвечающей национальной традиции и обеспечивавшей прогрессивное развитие России, ныне широко распространены не только в философской, богословской, но и в юридической литературе. В умело составленном важном документе «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви», обнаруживающем, кстати сказать, полную осведомленность в вопросах теории права, есть слабое место - одностороннее отношение к монархии и революции. Там говорится: «Древняя “Русская Правда”, княжеские уставы и уставные грамоты, судные грамоты и судебники, Стоглав и Соборное уложение 1649 г., петровские артикулы и указы, законодательные акты Екатерины Великой и Александра I, реформы Александра II и Основные государственные законы 1906 года являли собой единую правовую ткань созидающегося народного организма. Одни нормы устаревали и отмирали, другие приходили им на смену. Некоторые правовые новации оказывались неудачными, не соответствующими строю народной жизни и переставали применяться. Течение реки российского национального правопорядка, теряющейся своими истоками в далекой истории, было остановлено 1917 годом» [3, с. 38].
Конечно, можно и нужно согласиться с этим мнением, т.к. в его рамках ясно зафиксирован весьма важный момент преемственности (нормативной, духовной, институциональной и др.), тем более, что представленные суждения вписаны в контекст «жизненного мира россиян», содержание которого в основном сохранилось, даже несмотря на имеющие место в отечественной истории серьезные социальные расколы (Смутное время, никонианский, петровский, советский периоды).
Тем не менее следует признать определенную правоту и другой позиции. Так, О.В. Мартышин отмечает, что «течение национального правопорядка не могло бы быть прервано, если бы монархия развивалась успешно, если бы она не переживала глубочайшего кризиса или могла бы найти из него выход» [4, с. 86]. Хотя и с далее идущим суждением вряд ли стоит соглашаться.
В частности, О.В. Мартышин приводит выдержку из «Основ социальной концепции Русской Православной Церкви» о том, что «монархии, идущие в ногу со временем, не гибнут, они превращаются в “монархические по форме республики”», и не подвергает эту мысль критическому научному осмыслению. Полагаем, что монархии, «идущие в ногу со временем», ни в какие республики не превращаются, а сохраняются именно как монархии, хотя и могут быть подвергнуты модернизации (например, трансформироваться в конституционные или дуалистические).
Монархические республики - это гибридные образования, возникшие как раз путем неорганичного, чаще всего насильственного, «перевода» народов, имеющих весьма устойчивые монархические традиции, архетипы в силу многовекового доминирования этой формы правления, на «республиканские рельсы» [5, с. 11-112]. В итоге, история ХХ столетия знает немало случаев возникновения и существования так называемых президентско-монистических (монократических) республик, в которых за республиканской «институциональной оболочкой» скрыто (иногда очень плохо скрыто) монархическое содержание публичной власти. Например, в КНДР и в некоторых республиках СНГ есть случаи перехода верховной власти «от отца к сыну», а также по иным принципам (примогенитуры и др.). Именно в гибридных государственных формах можно увидеть серьезные институциональные искажения, деформации как в организации верховной власти, так и в иных сферах жизнедеятельности общества (от партийной до семейной).
Вообще же, в православной среде монархические убеждения - не редкость. К примеру, А.М. Величко полагает, что «никакого иного, кроме самодержавия и христианской империи, положительного политического идеала создать в принципе невозможно», а «либерализм, гуманизм и демократизм -естественные плоды религиозного разложения» [6, с. 131, 141]. «Основы социальной концепции РПЦ» занимают в этом вопросе умеренную позицию признания существующих форм правления: «Церковь принимает соответствующий выбор людей или, по крайней мере, не противится ему» [3, с. 24]. Тем не менее «нельзя вовсе исключить возможность такого духовного возрождения общества, когда религиозно более высокая форма государственного устроения станет естественной» [3, с. 25]. Ясно, что, с позиции православной политико-правовой доктрины, таковой является монархия.
Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл, выступая в конце марта 2007 г. на радиостанции «Маяк», заявил, что он надеется на «нравственное восстановление» российского общества, при котором в стране станет возможной «православная монархия» [7].
В целом же в постсоветском неомонархическом дискурсе можно выделить несколько концептуальных направлений:
1) переход от авторитарной республики к конституционной (народной) монархии (М.П. Рачков, А. Казин и др.);
2) реставрация православной самодержавной монархии (Л. Афонский, А.М. Величко, М.Б. Смолин, М.В. Назаров и др.).
За редким исключением (М.П. Рачков, А. Казин) эти авторы ограничиваются вполне справедливой критикой издержек советского и постсоветского правления, приводят различные аргументы в пользу монархической формы, но не предлагают конкретного механизма ее восстановления. Более того, из их работ даже трудно уяснить, будет ли это конституционный (реформистский) способ, либо реставрация монархии в России пройдет сначала во внеправовом поле, а только лишь затем будет каким-то образом легализована. Они твердо убеждены (и с этим, в принципе, вряд ли стоит спорить), во-первых, в незаконном характере смены формы правления в 1917 г. (благо, ряд современных историко-правовых исследований это подтверждает), а, во-вторых, в том, что «только наивные люди и те, которые борются с Россией, пытаются поднять на смех эту идею» (Н.С. Михалков).
Действительно, одним из оснований отрицательного отношения к революционным потрясениям в России служит провозглашение незаконными способа ниспровержения старой власти и характера новой власти, пришедшей ей на смену. Причем это суждение справедливо не только по отношению к Октябрю, но и в полной мере по отношению к Февральской революции. Так, А. И. Солженицын полагал, что формирование Временного правительства привело к большему беззаконию, чем при самодержавии, так как все три ветви власти сконцентрировались в руках правительства [8, с. 14].
Среди современных российских монархистов есть и такие, кто считает, что в России, с правовой точки зрения, монархия до сих пор не упразднена, они не признают отречения Николая II и Михаила Романова от престола, так как Основные законы Российской империи не знают такого института, и в особенности, отречения за себя и за сына.
Перед юристами в 1917 г. встала сложная задача. Как указывал В. Д. Набоков, Основные законы не предусматривали возможности отречения царствующего императора и не устанавливали никаких правил, касающихся престолонаследия в этом случае. Он также отмечал: «Но, разумеется, никакие законы не могут устранить или лишить значения самый факт отречения или помешать ему. Это есть именно факт, с которым должны быть связаны известные юридические последствия... И так как, при таком молчании Основных законов отречение имеет то же самое значение, как смерть, то очевидно, что и последствия его должны быть те же, то есть - престол переходит к законному наследнику. Отрекаться можно только за самого себя. Лишать престола то лицо, которое по закону имеет на него право, - будь то лицо совершеннолетний или несовершеннолетний, - отрекающийся император не имеет право... Поэтому передача престола Михаилу была актом незаконным. Никакого юридического титула для Михаила она не создавала... Принятие Михаилом престола было бы, таким образом, как выражаются юристы... с самого начала порочным» [9, с. 378-379].
Требовалось также «торжественно подкрепить» полноту власти Временного правительства и преемственную связь его с Государственной думой. Это было сделано в словах: «...прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему и обличенному всей полнотой власти» [10]. Такая формулировка, как считали сами составители документа, с юридической точки зрения была незаконна. «Михаил Александрович, не принимая верховной власти, не мог давать никаких обязательных и связывающих указаний на счет пределов и существа власти Временного Правительства», - указывал В. Д. Набоков [9, с. 382].
Тем не менее это формально-правовой момент. В оценке же любой революции должны быть и содержательно-правовой, и духовно-нравственный моменты, без которых она просто немыслима (в отличие от заговора или военного переворота), которые связаны с ее глубокой социальной и исторической обусловленностью.
Н.А. Бердяев называл революцию «провиденциальным явлением». Чтобы подчеркнуть ее неизбежный, фатальный характер, он считал возможным абстрагироваться от ее реальных причин, от действий ее участников. Революция, считал он, посылается промыслом, и лишь внешне кажется, что она вызывается политическими и экономическими причинами и создается революционными вожаками и революционными массами.
Это не мешало Н.А. Бердяеву выводить Октябрьскую революцию, которую он не принял, из глубин русского национального мира. Либеральные идеи, идеи прав человека, идеи социального реформизма всегда были чужды русскому народу и выглядели утопией. Большевизм оказался «менее утопичен, более реален», он соответствовал русской (коллективистской) ментальности и русским традициям, исканиям универсальной социальной правды и русским методам управления и властвования. «И в стихии русской
революции действуют такие же старые, реакционные силы, в ней шевелится древний хаос, лежавший под тонкими пластами русской цивилизации» [11, с. 76].
Ясно, что в начале ХХ в. юридико-государственное пространство Российской империи просто не могло «вместить» либеральных ценностей и установок: они отрицались и «слева», и «справа», какими бы притягательными и заманчивыми ни казались и какими бы блестящими теоретиками ни разрабатывались.
Именно в этом контексте, с этих правовых и исторических позиций стоит рассматривать перспективы восстановления монархии в постсоветской России. Поэтому, прежде чем говорить о «строительстве у нас Православного Царства» как формы национальной государственности (Проект Россия. Выбор пути. М., 2007), необходимо в качестве субъекта этого процесса признать русскую нацию, а не класс (марксизм) или индивида (либерализм), понять смысл феномена «царской власти», его государственно-правовую и духовно-нравственную природу, сопряженность с современными отечественными реалиями.
Литература
1. Государство социалистической ориентации / Отв. ред. Р. А. Ульяновский. М., 1975.
2. Венгеров А.Б. Теория государства и права. М., 1998.
3. Основы социальной концепции Русской Православной Церкви. Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь. Печеры, 2001.
4. Мартышин О.В. Революция и развитие российской государственности // Государство и право. 2007. № 11.
5. Чиркин В.Е. Нетипичные формы правления в современном государстве // Государство и право. 1994. № 1.
6. Величко А.М. Нравственные и религиозные основы права. СПб., 2002.
7. НГ Религии. 2007. 4 апреля.
8. Российская газета. 2007. 27 февраля.
9. Набоков В. Д. Временное правительство // Сборник статей российских правоведов начала ХХ в. М., 2001.
10. Собрание узаконений. 1917. Отд. 1. № 54. Ст. 345.
11. Бердяев Н.А. Духовные основы русской революции. СПб., 1999.
