CC BY
18
Вестн. Моск. ун-та. Сер. 19. Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2009. № 2
СОПОСТАВИТЕЛЬНОЕ ИЗУЧЕНИЕ ЛИТЕРАТУР И КУЛЬТУР
А.В. Ващенко
И.С. ТУРГЕНЕВ И УИЛЛА КЭЗЕР: АСПЕКТЫ МЕЖКУЛЬТУРНОГО ДИАЛОГА
Начало ХХ в. отмечено пиком межлитературного - и межкультурного - диалога США и России, что особенно примечательно при сопоставлении художественных миров И.С. Тургенева и Уиллы Кэзер. Подтекст, онтологический подход к реальности, роль античного наследия, "эпифанический" лиризм, специфика женского начала, сюжетно-смысловые переклички делают этот диалог глубоко значимым в культурологическом отношении.
Ключевые слова: Тургенев, Кэзер, межкультурный диалог, ХХ в., литературные связи.
The 1st half of the XXth century is marked by the lively cross-cultural dialogue between the American and the Russian literatures - the phenomenon that can be clearly demonstrated by the creative dialogue between such first-rate literary figures as Ivan Turgenev and Willa Cather. Such devices as the subtext, the onthological approach towards reality, the role of the Ancient Greek and Roman poetics, the epiphany-like lyricism, the importance of the female factor, and the plot and idea similarities, provide this dialogue with the particular cross-cultural status.
Key words: Turgenev, Cather, cross-cultural dialogue, XXth century, literary relationships.
В известном очерке о Пушкине - своем духовном завещании - Достоевский говорил о духовном объятии культур Востока и Запада, которое призвана осуществить Россия. Достоевский-философ при этом апеллировал к литературе как инструменту, посредством кото -рого могло бы совершиться такое объятие. Из императива, заданного Достоевским, вытекает мысль: собственно, мы недостаточно глубоко задумываемся над тем, что знаменует собой в культурологическом плане писательский диалог, если он завязывается между двумя цивилизациями через посредство разных языков и литератур. И если он все же происходит и касается творчества мастеров слова величайшего класса, то каковы его пределы в синхроническом срезе - так же, как и в диахронии? Поэтому настоящий анализ заключает в себе двуединую
Ващенко Александр Владимирович - докт. филол. наук, проф., зав. кафедрой сравнительного изучения национальных литератур и культур факультета иностранных языков и регионоведения МГУ им. М.В. Ломоносова; тел.: 976-90-40, e-mail: [email protected]
задачу: на уровне частном - рассмотреть, в каких именно аспектах происходил творческий диалог двух крупнейших художников слова России и США; на уровне общем - задуматься над тем, как эти аспекты выражают суть культурного взаимодействия в межнациональном и общечеловеческом плане.
Влияние русской литературной классики на литературу США первой половины ХХ в. теперь уже факт общепризнанный и весьма примечательный. И спустя почти столетие можно с уверенностью отметить, что США не смогли бы в первой половине ХХ в. взойти на мировую литературную вершину без глубинного постижения российского литературного опыта. Причем чем глубже мы входим в конкретику, тем больше проясняется тот факт, что Россия в это время глубже входит в плоть американской почвы. Здесь, в сущности, нужно говорить не только о диалоге литератур, но и о диалоге культур, поскольку иначе мы не сможем ответить на вопрос, отчего возникает потребность литературы США в литературе России именно в первой половине ХХ в.
Можно понять, отчего так получилось. Естественно, нужно вспомнить, что первая половина века в литературе США явилась триумфальным шествием реализма, а признанными мастерами этого искусства были наряду с французами именно русские, тогда как художественный потенциал английской литературы оказался, если иметь в виду передний край творческих дерзаний, в этом плане все же "умеренным" и потому как бы вторичным.
Что касается США, следует отметить, что не было в ту пору (речь идет о первой половине ХХ в., а точнее, о 1910-1930-х гг.) практически ни одного крупного американского прозаика, который не читал бы русской классики, пусть и в переводах (нужно ли вспоминать Т. Драйзера, С. Льюиса, а затем Э. Хемингуэя, У. Фолкнера, Ф. О'Коннор, М. Митчелл и многих других?). В начале писательской карьеры Уиллы Кэзер еще были живы, находясь в зените славы, Чехов и Толстой. Тем примечательнее, что писательница выбрала своим кумиром Тургенева, хотя он был воспринят ею конечно же на фоне всего созвездия русских мастеров литературного дискурса. Вспомним, что и Тургенев и Кэзер своим творчеством отметили те периоды в историческом пути своих культур, когда литература явилась ведущей силой в процессе постижения нацией самой себя, но это оказалось возможным только через посредство постижения жизни и бытия в целом. О литературоцентричности культуры России говорилось неоднократно. Карьера же Кэзер развивалась в эпоху, когда обилие писательских имен, художественных вершин и развитие эстетического потенциала, как представляется, временно вывели литературу США на первое место в мире. Конечно, это может быть справедливо только применительно к первой половине ХХ в.
Напомним в этой связи, что Э. Хемингуэй, ставший эталоном художественных дерзаний в литературе США и ее вершиной в мировой литературе, вдумчиво читал Тургенева, Достоевского, Толстого и Чехова, как, возможно, и некоторых других русских авторов. Конечно, Кэзер и Хемингуэй - две весьма разные самобытные творческие индивидуальности. Однако не случайно, что оба они увлеклись именно Тургеневым: следовательно, существовал некий угол зрения, обусловивший интерес обоих. Американские критики обнаруживают целые страницы, написанные Хемингуэем под влиянием Тургенева. Об этом, в частности, говорят и названия двух его произведений, и письма к издателю, где он сознается в этом своем увлечении. А "Снега Килиманджаро" могли быть навеяны как "Смертью Ивана Ильича" Толстого, так и в неменьшей степени безвременной смертью Базарова в "Отцах и детях" (тем более что оба героя - и у Хемингуэя и у Тургенева - умирают от заражения крови).
Статус У. Кэзер в литературе США - регионалистский, вследствие чего она на протяжении примерно полувека занимала в читательском и критическом восприятии скромное место. Положение это, однако, радикально изменилось на рубеже ХХ и ХХ1 столетий: ныне Кэзер воспринимается в США, Канаде и вообще на Западе как признанный классик и мастер художественного слова, теоретик и экспериментатор в романном жанре.
Влияние Г. Джеймса на раннее творчество Кэзер - факт непреложный. Однако джеймсовское пожизненное восхищение Тургеневым, их знакомство, двадцатилетием раньше, - не менее общеизвестные факты. При этом нужно понять, что восхищение Джеймса было во многом восхищением американского викторианца - отсюда умеренность, "куртуазность", "недосказанность", сюжетная статичность и, в общем, камерность многих произведений Джеймса. Остается, однако, открытым вопрос о том, насколько Тургенев мог быть воспринят Кэзер через посредство Джеймса. Впрочем, оставим его будущим исследователям и обратимся к прямому диалогу двух писателей.
В ХХ в. восприятие Тургенева стало уже иным: Хемингуэй и Кэзер явно видели в нем особые, стратегически более важные достоинства, нежели Джеймс. Если Джеймс ценил в Тургеневе выразителя нравов света и бытописателя "дворянских гнезд", то Хемингуэй, а вслед за ним и Кэзер увидели в русском кудеснике знатока человека, непревзойденного выразителя мистерии бытия - для них он открывал путь к постижению общечеловеческих феноменов.
В начале ХХ1 в. мы начинаем по-новому видеть Тургенева, и во многом нам помогает в этом восприятие американских писателей начала ХХ в. О Тургеневе сегодня там судят как об идеальном художнике слова; позволим же себе говорить и о Кэзер как об одном
33
3 ВМУ, лингвистика, № 2
из величайших мастеров прозы ХХ в., т.е. так, как о ней пишет вся современная зарубежная критика.
Думается, нас должен заинтересовать глубинный диалог между Кэзер и Тургеневым. Не только потому, что первая половина ХХ в. -время, когда американские писатели стали серьезно углубляться в переводную русскую классику (из них Кэзер, судя по всему, читала ее больше всех - она ссылается на пространный ряд имен от Пушкина до Чехова). Указанный диалог интересен особо именно в силу его составляющих. Разве не Тургенев придумал понятие "русская душа", выведя его в рассказе "Певцы", причем недвусмысленно связав его с крестьянской, простолюдинной средой? И разве Кэзер не обратила внимание Америки на труженика-фермера, мистическими узами связанного с покоряемой землей? И тот и другой писатель повернули сознание читателя к истокам своей культуры, к ее естественной основе, и здесь выявилась неразрывная связь сельского труженика с землей, с годичными циклами, с природой. А это, строго говоря, особый мир, открытый не всякому писателю, не всякому читателю и явный.
Может возникнуть вопрос: почему здесь используется термин "диалог", ведь писатели принадлежат к разным эпохам? Однако смысл эпох этих, пусть для каждой из наций разный, одинаково кризисный, "перекрестный". Словом, Тургенев "сказал" нечто, вызвавшее глубокий отклик-"ответ" у американской писательницы, последствия которого ощущаются и поныне в обеих литературах, -разве это не диалог? А глубинная культурологичность этого диалога заключается как в его многоаспектности, так и в его эстетическом равноправии.
Итак, каковы же были важнейшие уроки, полученные американским мастером у мастера русского и усвоенные им?
1. Самым неявным, но, несомненно, важным уроком Тургенева явилась его практика (пусть и не теория!) подтекста, которая вообще начала вплотную изучаться литературоведами лишь в последнее время. Американскими же писателями начала ХХ в. этот тургеневский прием был глубоко прочувствован и оценен по достоинству. Что именно имеется в виду? В самом деле, у Тургенева мы находим массу примеров подтекста, например в том же рассказе "Певцы". Состязание идет, конечно, между певцами, но характерно, что каждый из них представлен определенной песней. Причем ни одна из песен не приводится в тексте. Чтобы понять, к чему ведет Тургенев, нужно хотя бы знать народные слова той, что поет Яков, - "Не одна во поле":
Не одна-то ли да одна, Ай, во поле дорожка, Во поле дороженька.
Эх, частым ельничком доро... Ах, дорожка зарастала, Она зарастала.
Молодым-то ли да горьким, Ай, горьким осинничком Ее заломало.
Как по той ли по дороженьке, Ай, по той ли дорожке Нельзя ни проехать, Ой, да ни проехать, ни пройти.1
Мы знаем, что писатель долго подбирал, какую именно песню следует вложить в уста Якова: она должна предсказать горькую безысходность его судьбы и одновременно выполнить не менее важную задачу - выразить раздолье и медитативную глубину народной души.
Еще пример - концовка того же сюжета: автор-рассказчик слышит перекличку двух мальчиков: "Антропка-а-а!" В тургеневском контексте имя должно быть именно таким, с греческого "антропос" (человек), ибо человечность-то как раз и теряется то ли в окружающем мире как таковом, то ли конкретно в крепостнической России. Как аллюзия вспоминается и знаменитый эпизод с Диогеном, по легенде, днем с огнем пытавшимся отыскать среди людей человечность.
Пример из романа "Отцы и дети": женщину, сломавшую жизнь Павлу Петровичу, зовут в романе "княгиней Р.". В контексте произведения это неназванное имя легко прочитывается как "Рок" - понятие, сочетающее в себе и мистику бытия, и неотвратимость любви одновременно. Подобные примеры легко умножить.
Как известно, одна из сильных сторон хемингуэевского стиля - его подтекст, которому он придал теоретическую основу. Правда, работ об этом хемингуэевском подтексте имеется мало даже в Америке, ибо наше знание об этой теории основано лишь на двух случаях документального цитирования из самого Хемингуэя да на массе примеров из его художественных произведений. Однако тот же прием уже присутствовал несколько ранее в прозе Кэзер, которая определенно дала ему теоретическое обоснование в двух эссе, "Искусство прозы" и "Роман без реквизита", где она назвала этот прием присутствием "вещи, которая не названа" ("The thing not named")2.
Конечно, прямых указаний нет, но весьма похоже, что саму идею подтекста Кэзер заимствовала у Тургенева. Центральным тезисом данной статьи можно было бы вообще сделать положение о том, что Кэзер является в большей степени учеником Тургенева, чем это считалось. Подтекст у нее заложен в скрытом смысле детали, в
1 Русские народные песни. М., 1984. С. 72.
2 Цит. по: Писатели США о литературе. Т. 2. М., 1982. С. 40.
частности в именах героев (например, Годфри Сент-Питер в романе "Дом профессора" или Люси Гэйхарт в одноименном романе). Особенно же ощутимо - и в именах героев, и в замысле сюжетов, и в "умолчаниях", свойственных духовной жизни ее героев, тонко соблюдаемых автором.
2. Влияние Античности на творчество Тургенева и Кэзер заслуживает отдельного исследования. Доклад, прочитанный г-ном фон Альбрехтом сравнительно недавно на факультете иностранных языков и регионоведения МГУ на тему "Тургенев и Античность", можно считать в этом плане знаменательным, даже эталонным. В нем были выявлены аллюзии на уровне сюжетов и жанров, а не только частных эпизодов (например, роль Вергилия в замысле романа "Вешние воды"). Однако ту же особенность можно выявить и применительно к прозе Кэзер. Медуза, Афродита, Федра, Антония - это обозначения идей и героинь рассказов и романов; а еще в художественном мире Кэзер присутствуют Вергилий, элегия и идиллия... Исследователи отмечали уже роль жанра пасторали в творчестве обоих писателей3. Помимо указанного, здесь налицо еще множество скрытых аллюзий, имеющих прямое отношение к осмыслению таких понятий, как "творчество", "искусство", "смысл бытия", "судьба" и т.д. В данном контексте у нас нет намерения подробно сопоставить роль Античности у Тургенева и Кэзер, но хотелось бы, пусть и по ходу дела, указать на важность "античного фактора" в поэтике обоих писателей.
3. Однако есть и более явно выраженный дар, свойственный Тургеневу и совершенно отсутствовавший у Джеймса, который явно "перешел" от русского мастера к Кэзер. В русской литературе Тургенев - непревзойденный выразитель онтологических феноменов человеческого бытия. Вот встречаются в "Отцах и детях" Базаров и Одинцова - и что при этом происходит? Понять смысл их отношений легко, но логически объяснить суть происходящего, пожалуй, все же невозможно. А что означает финальная сцена на кладбище? Это поражение, осуждение или искупление Базарова? Плюс еще масса утверждаемых автором оттенков мысли и чувства. Любопытно, что Кэзер в аналогичной связи замечает: истинного мастера вообще нельзя объяснять - его можно только "пережить", перечувствовать, - а ведь это принцип тургеневских произведений, тот "эмоциональный ритм", что отмечала по отношению к русскому мастеру Вирджиния Вулф4. В отечественном научном контексте была даже когда-то попытка выдвинуть термин "онтологическая поэтика". И хотя из содержания посвященной этому предмету монографии смысл понятия
3 Wilkinson M. The Dark Mirror. American Literary Response to Russia. N.Y., 1996. P. 95.
4 Woolf V. Mrs. Dalloway and Essays. M., 1984. P. 248.
остался неясным, все же, если вести речь о тяготении к выражению бытийных феноменов, через которые проходит всякая личность, придется отметить, что в поэтике некоторых писателей этот " онтологический" подход является центральным. Первое место среди таких писателей принадлежит Тургеневу и Кэзер. В самом деле, примеры онтологических коллизий в прозе обоих писателей многочисленны: во-первых, переход от отрочества к зрелости, от невинности к опыту (на этом основаны "Первая любовь" Тургенева и "Пропащая дама" Кэзер); во-вторых, роковая невозможность союза двух созданных друг для друга сердец (например, "Отцы и дети" и "Люси Гэйхарт"); в-третьих, необъяснимая общая элегичность бытия (у Кэзер это выражено цитатой из Вергилия: "Optima dies prima fugit"). Действительно, отчего жизнь устроена так, что поразительные личностные данные героинь Кэзер приводят их, как правило, к трагическому финалу - и в "Пропащей даме", и в "Моем смертном враге", и в "Люси Гэйхарт"? На такие вопросы нет ответа ни у Тургенева, ни у Кэзер, поскольку нет их в самой жизни. Все эти феномены действительно художнику легче выразить, чем объяснить.
4. С обозначенной только что особенностью творчества обоих писателей связана и другая - изображение содержательно-смысловых феноменов через чувственное, лирическое начало. У Тургенева немало такого рода сцен, среди которых можно упомянуть эффект от пения Якова в "Певцах" или тот же финал "Отцов и детей". Это весьма тонкая материя, и представляется, что в прозе Тургенева и Кэзер впервые в русской и американской литературе проявляется качественно особый синтез лирического и эпического, где лирика обретает свое древнейшее родовое качество - магию, которая, выступая на первый план, не требует для себя никакого логического объяснения. Именно с ее помощью как раз и выражаются в сюжете онтологические феномены.
Кэзер имела в виду отчасти это, выдвигая понятие "органическая форма" - принцип, при котором структуру произведению задает конкретное (часто природное) естественное окружение, а не рациональные выкладки автора. Однако здесь имеется в виду не только структура, а сам способ повествования, где применим, пожалуй, такой античный эстетический термин, как катарсис. Джойс называл это эпи-фаниями. Лучше всего данное качество выражает пример из романа Кэзер "Смерть приходит за архиепископом". В финале, перед своим уходом, герой размышляет о том, отчего сделал жизненный выбор между культурой Востока (читай: Европы с ее цивилизационными достижениями, искусством, культурой) и целительным воздухом Дикого Запада, т.е. между Старым и Новым Светом. Кэзер дает ответ в виде следующего пассажа: "Этот воздух исчезнет в свое время с лица всей земли, но придет это еще не скоро - не при его жизни. Он
не мог бы сказать, когда именно этот воздух стал столь необходим ему, чтоб он вернулся сюда, дабы умереть ради него изгнанником и затворником. Что-то нежное, дикое, вольное, что нашептывает на ушко на подушке, и легчает на сердце, нежнее, нежнее, поднимает затворы, и распахивает ставни, и растворяет путь плененному сердцу человека - к ветру, в синеву и золото, в утро, в утро!"5
5. Быть может, роль чувственного начала связана и с тем фактом, что в системе романных характеров у обоих писателей на первое место выдвигаются женские персонажи. Действительно, тургеневские героини стали нарицательными в своем очаровании и загадочности в "Накануне", "Дворянском гнезде", в "Первой любви", не говоря уже об "Отцах и детях". Возможно, что "женский фактор" в жизненной философии и системе ценностей Хемингуэя в немалой мере навеян больше Тургеневым, нежели Толстым. Что же касается Кэзер, то в ее повествовании женщина становится центральным фактором, она направляет судьбы героев, царит над жизнью, борется с судьбой, - кажется, посрамляя и самое смерть (роман "Мой смертный враг"), по-разному выражая свое родовое героическое качество, на которое указывает мифолог Дж. Кэмпбелл. Об этом говорят и имена героинь Кэзер: Антония ("воительница"), Теа ("богиня"), Люси ("свет"), Гэйхарт ("веселое сердце"). В русской же классической литературе так повелось со времен пушкинской Татьяны - "Впервые именем таким/ Страницы нежные романа/ Мы своевольно освятим". И когда эта традиция доходит до Тургенева, мы обретаем "тургеневских героинь", по сути своей "иконных" (Мережковский) в смысле присущей им мистерии, жертвенности и сакральности. Женское начало у обоих писателей несет герою истину бытия (завершающие слова "Фауста" Гёте), и тот слишком часто обнаруживает собственную слепоту и недостаточность; его запоздалое прозрение служит источником элегического настроя. Эту тему можно было бы развернуть подробнее, но исследователю раскрывается здесь поразительная перекличка национальных литератур, проявившаяся на пике их исторической эволюции.
6. Наконец, говоря о пределах диалога писателей, принадлежащих, по сути, к полярным по ценностям цивилизациям, подойдем к более тесному контакту - диалогу на уровне сюжетно-смысловых перекличек. Таковые, надо заметить, мало исследованы и способны представить собой целое научное направление; в данном же контексте удобно остановиться лишь на одном примере - новелле Тургенева "Бежин луг" и новелле Кэзер "Очарованный утес". Такое сопоставление, как представляется, способно выявить глубину межкультурного диалога двух писателей.
5 Cather W. Death Comes for the Archbishop. N.Y, 1927. P. 275-276 (пер. мой. -А.В.).
Примечательные попытки сопоставления этих двух произведений отчасти уже делались в зарубежной6 и отечественной критике7, хотя в обоих случаях анализ нельзя считать исчерпанным. Продолжая сопоставление "Бежина луга" с " Очарованным утесом", можно сделать это по трем параметрам.
Во-первых, в художественном мире Тургенева и Кэзер существенна магия места, определяющая настрой произведения, изменяющая действующих лиц, подчиняя их себе (в названии обеих новелл - локальный фактор, который становится хронотопом). Магия места создает уникальную атмосферу волшебства, снимающую дистанцию между фантазией и реальностью. Магия природы сливается с магией историй, рассказываемых детьми в обеих новеллах. Кэзер даже уловила новаторский и никем, кроме нее, до сих пор не повторенный в новеллистике прием Тургенева - сделать рассказчиком каждого из персонажей!
Во-вторых, детский мир в обоих случаях предстает как идеал человеческих отношений и устремлений: если у Тургенева это выражено и неявно, то Кэзер сумела "вытянуть" прошлое, составившее основу "Бежина луга", опрокинув его в будущее Небраски. Если в новелле Тургенева дети остаются до конца в "раю" своего воображения, то у Кэзер эпилог обрубает все надежды на осуществление мечты и любые проекции в будущее... Но мир мечты сам по себе остается идеалом человека, он утверждается в обоих произведениях как непреходящая ценность.
В-третьих, зачем вообще всходить на "очарованный" утес? Зачем охотнику слушать фантастичные поверья и приметы ребят с Бежина луга? Может быть, название рассказов поможет понять: это побег из реальности в фантастическую беспредельность, в свободу воображения, составляющую сущность человека, ибо здесь-то, в детстве, и заложен вектор движения в будущее: оба писателя ставят вопрос: какой модус вивенди привольнее, истиннее?
И "Первая любовь" Тургенева напрашивается к сопоставлению с "Пропащей дамой" Кэзер. У русского писателя влюбленный в женщину подросток подсматривает любовную ссору между женщиной, своим кумиром, и отцом, которая потрясает его, меняя отношение к предмету своего обожания. У Кэзер происходит практически то же, но, конечно, в другом культурном контексте. Исследователи указывали на тему перехода героя из мира детских иллюзий в жестокую, трезвую зрелость. Вероятно, возможен сопоставительный анализ "небрасской трилогии" Кэзер с "Записками охотника". Но это уже тема самостоятельного исследования.
6 Wilkinson M. Op. cit. P. 87-95.
7 См.: Гонгадзе А.А. Магия места в новеллах "Бежин луг" И.С. Тургенева и "Очарованный утес" Уиллы Кэзер // Россия и Запад: диалог культур: Сб. статей XII Международной конференции. Вып. 14. Ч. II. М., 2008.
Итак, в начале ХХ в. литература США переживала свой художественный апогей, который был обусловлен в числе прочих факторов и глубоким усвоением инолитературных традиций. Помимо ставшего для США традиционным диалога-спора с Западной Европой, в это время обретает силу и диалог-восприятие, связанный с устойчивым влиянием русской классики, которое возросло, как никогда прежде или после. Но оба вида литературного диалога потому и происходят, что обнаруживают посредством эстетических ценностные отталкивания и тяготения, придающие им аспект культурологический.
Урок же художественного диалога между Тургеневым и Кэзер заключается в том, что культура есть сакральное таинство. В то же время она насквозь глубоко человечна, и в этом качестве представляет собой величайшую ценность бытия; урок этот способен упорядочить наше будущее. На кризисном историческом перекрестке, переживаемом современниками в начале ХХ1 в., мы начинаем понимать: будущее зависит от того, сможем ли мы остаться носителями множества эпох, каждая из которых неотъемлема от нашей. В этом смысле искания и открытия в сфере понимания мира и человека, проявившиеся у великих мастеров слова, и прежде всего точки схождения между ними, обретают особенно актуальный смысл.
Список литературы
Гонгадзе А.А. Магия места в новеллах "Бежин луг" И.С. Тургенева и "Очарованный утес" Уиллы Кэзер // Россия и Запад: диалог культур: Сб. статей XII Международной конференции. Вып. 14. Ч. II. М., 2008. Писатели США о литературе. Т. 2. М., 1982. Русские народные песни. М., 1984. Gather W. Death Comes for the Archbishop. N.Y., 1927.
WilkinsonM. The Dark Mirror. American Literary Response to Russia. N.Y., 1996. Woolf V. Mrs. Dalloway and Essays. M., 1984.
