CC BY
30
УДК 821.161.1 Л. П. ЯКИМОВА
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР ВАЛЕРИАНА ПРАВДУХИНА
Статья посвящена литературной судьбе малоизвестного русского писателя и критика первой трети XX века, творчество которого, по мнению автора работы, следует рассматривать в ряду первостепенных явлений национальной культуры.
Ключевые слова: В.П. Правдухин, роман «Яик уходит в море», «забытые» писатели.
Необъятные богатства российской культуры оборачиваются к немалому числу её представителей драмой недооценки, а то и глухого забвения: в сказочно богатых кущах литературной истории России - с необозримостью её географических просторов, крутизной поворотов общественно-политической жизни и капризной переменчивостью границ легко затеряться и фигурам, достойным в других национальных культурах предстать в роли классиков. Скажем, одних писателей по имени Иванов в русской литературе нового времени - десятки, и к ответственному делу установить и выстроить здесь иерархию художественных ценностей трудно даже приблизиться: Всеволод Иванов, Вячеслав Иванов, Иванов Георгий, Иванов Всеволод Никандрович, Анатолий Иванов... Похожая ситуация складывается с писателями с фамилией Семёнов: даже у читателей с опытом на слуху могут быть Юлиан Семёнов, Георгий Семёнов, может быть, Сергей Семёнов, известный знаковым рассказом 1920-х годов «Голый человек», а далее становится темно и глухо.
Разумеется, верным путеводителем по бескрайним просторам литературной России могли бы служить читателю энциклопедии, словари и справочники, если б не их неполнота, не дань неизбежной случайности и групповым пристрастиям в отборе имён.
В некотором роде палочкой-выручалочкой вывода того или иного писателя из плена забвения служат литературные юбилеи, когда в силу обнаружения круглой даты его рождения или смерти реабилитируют память о нём. Необходимость извлечь имя Валериана Павловича Правдухина из пучины забвения обусловлена не только личным юбилеем писателя - 125-летием со дня рождения, но и юбилейной датой журнала «Сибирские огни», разгоревшихся не без его активной роли в 1922 году в Новосибирске, куда
© Якимова Л. П., 2017
незадолго до этого они семейной парой вместе с Лидией Сейфуллиной приехали из Оренбуржья.
В Оренбуржье, вольной среде уральского казачества, прошли детство и юность Валериана Правдухина. Отец его был сельским священником, и по роду его деятельности, бытовым условиям, культурным запросам семья была тесно связана со всем укладом общественно-трудовой жизни казачьего сословия. Поповскому сыну была предуготовлена судьба священнослужителя, но в нём рано проявился особый дар, предопределивший дорогу к подвижнической работе на ниве народной культуры и просвещения. Некоторое время он учился в духовной семинарии Уральска, но, уволенный за свободомыслие, поступил, уже в Оренбурге, в гимназию, по окончании которой, получив диплом народного учителя, увлечённо отдался педагогической деятельности.
Он сразу проявил себя как проводник толстовской педагогики, стал заметен в сфере педагогического новаторства: участвовал в работе Всероссийского съезда учителей, печатался в журнале «Учитель и школа». Неостановимая тяга к высотам культуры и образования привела его в Москву: здесь Правдухин учился в Университете им. Шанявского, закончив историко-филологический факультет которого, вернулся в родные края. Здесь, но уже в Челябинске и уже вместе с женой - Лидией Сейфуллиной, он снова включается в педагогическую работу, органически впадающую в широко развёрнутую сферу их культурно-просветительской деятельности.
Годы, прожитые в Челябинске, а это целое пятилетие, с 1917 по 1921, предстают как замечательная страница их жизни, достойная особого внимания биографов: неуёмная сила их личной воли, энергия молодости и творческий дух революционного времени сплавились воедино и воплотились в общественно значимые результаты. Они стали, например, создателями одного из первых в стране детских театров, для которого В. Правдухин сам же и писал пьесы. Именно это
время следует считать началом его писательской деятельности: были написаны пьесы «Егоркина жизнь», «Новый учитель, или Трудовая артель».
Педагогическое поприще революционной эпохи было неотделимо от необходимости решать множество неотложных социально острых проблем: приходилось заниматься и борьбой с беспризорностью, организацией детских домов и трудовых колоний, созданием библиотек и читален, проведением массовых детских мероприятий, организацией конференций, литературных судов и т. д. И то, с каким энтузиазмом и глубиной самоотдачи эти проблемы решались, убеждает в том, что из В. Правдухина мог бы вырасти педагогический деятель государственного масштаба, подобный Ушинскому или Макаренко: не случайно сибирский писатель Ефим Пермитин назвал его «человеком широкого размаха и редкостной души». Знавшие его люди отмечают, что и в облике Валериана Павловича Правдухина было что-то неистребимо учительское: очки он не снимал даже на охоте.
Но всё сложилось иначе.
Новый поворот и всей жизни, и творческой судьбы В. Правдухина обозначился в связи с переездом в 1921 году в Новосибирск, где он со свойственной его натуре размахом и инициативностью вложился в развитие издательского дела, и как нельзя более по масштабам его ума, души и натуры оказалась давняя мечта сибиряков о создании собственного журнала. В создании «Сибирских огней» роль Валериана Правдухина огромна: она сказалась и на стадии разработки их концепции как первого «толстого» регионального журнала в стране, и в процессе становления журнала - в целях наполнения его литературно-критическими материалами.
Прежде всего поражает продуктивность литературно-критической работы Правдухина: в ранней поре развития журнала были периоды, когда ни один (!) из номеров не выходил без его материалов - обзорно-обобщающих или программных статей, литературных откликов и рецензий, творческих портретов писателей. Главное же, разумеется, заключалось не во внешнем объёме литературно-критической продукции, а в её духовном наполнении. В годину, когда все в России - от центра до окраин - перевернулось, и контуры новой культуры проглядывали смутно, когда господствовал дух огульного ниспровер-гательства и в сознание масс упорно внедрялся тезис Троцкого об «устарелости» всего национального наследия, а ярые защитники чистоты пролетарской культуры призывали сбросить с корабля современности Пушкина и Толстого, заменить образное мышление «литературой факта», подчинить искусство строго неукосни-
тельному служению политике, Правдухин сумел сохранить позицию здравого смысла, трезвого взгляда на задачи нового искусства, избежать воздействия литературного экстремизма в духе РАППа, ЛЕФа, «напостовцев» и «настоященцев», равно как и остаться чуждым большевистскому доктринёрству, выразительным носителем которого в журнале «Сибирские огни» был Анатолий Высоцкий. Правдухина называли «сибирским Белинским», «неистовым Валерианом», но это не имело ничего общего с явлением, получившим в истории советской критики наименование «неистовых ревнителей». В основе его «неистовой» позиции лежала не доктринёрская страсть, а страстная убеждённость аналитика, исследователя историко-литературного процесса.
Отличительную особенность Правдухина как критика составляли богатство историко-литературного контекста, мощный потенциал сравнительно-сопоставительной энергии. Так в статье «Художественная литература за семь лет. Проза 1918-1924 годов» («Сиб. огни», 1924, №5) в фокусе тщательного рассмотрения одновременно оказываются произведения Леонида Андреева, Бориса Пильняка, Вс. Иванова, В. Зазубрина, Л. Сейфуллиной, А. Неверова, Ю. Либе-динского, А. Серафимовича, Л. Леонова, М. Пришвина, Вяч. Шишкова, А. Толстого, Е. Замятина.
Ещё будучи заведующим Сибгосиздата, В. Правдухин, обосновывая концепцию «Сибирских огней» как журнала регионального, т. е. прежде всего призванного служить «притягивающим со всей Сибири центром для литературно-научных сил ... школой для начинающих писателей» - [1, с.1], предвидел опасность его превращения в орган «сибирской самостийности». Фундаментальной основой правдухинской концепции нового журнала явилось утверждение неразрывной связи местной литературы с общерусским литературным процессом, понимание разомкнутости художественных исканий нового времени в широкое русло духовно-эстетических достижений культуры прошлого. Но именно эти посылы стали главным поводом для нападок на критика со стороны сплочённого фронта ревнителей чистоты пролетарского искусства, без устали упрекавших его в преклонении «перед обломками старой культуры», опасном превознесении Короленко, Есенина, Блока в ущерб творчеству истинно пролетарских поэтов. Поистине устрашающей силой обличительно усердия отличалась позиция Н. Чужака, называвшего Правдухина «психологическим реставратором старой храмины», живущим «прошлогодним днём», «млеющим» перед тем, что мешает «заботам о пролетариате и его поэзии» [2, с. 26].
В целом 20-30-е годы явили пример крайне предвзятого, искажённого вульгарно-социологическим неистовством отношения к талантливому критику. И когда в 1923 году В. Правдухин и Л. Сейфуллина уехали из Новосибирска в Москву, огульные обвинения в ложном понимании роли классического наследия, якобы мешающем делу строительства новой культуры, или «апологии есенинщины, чуждой общим тенденциям нашей эпохи» [3, с. 191], продолжали преследовать его. Человек энциклопедического склада ума, Правдухин на некоторое время уходит в литературоведческую работу: выходят в свет книги «Виссарион Белинский - основоположник социальной эстетики» (1923), «Творец - общество - искусство» (1923), сборник статей «Литературная современность» (1924). Совместно с Л. Сейфуллиной он отдаётся опыту создания произведений драматургического жанра («Ви-ринея», «Чёрный Яр»), уже в полной мере приходит ощущение писательского призвания: в 1926 г. выходят в свет охотничьи рассказы, в 1929 - книга «По излучинам Урала», в 1930 -«Годы, тропы, ружьё». Однако ядовитые стрелы правоверной критики настигают В. Правдухина и в эти годы, казалось бы, спокойной творческой жизни. В 1932 году в родных ему «Сибирских огнях» критик А. Высоцкий находит повод вспомнить о том, что в статьях В. Правдухина «содержится ревизия основных положений марксистской методологии в области художественной критики и искусства вообще» [4, с. 67]. Количества такого рода обвинений оказалось более чем достаточно для репрессирования В. Прав-духина и, начиная с 1939 года до процесса массовой реабилитации в 60-е годы, имя его выпало из культурно-исторического оборота.
Социальная «оттепель» оживила память о писателе. В 60-е годы в разных издательствах страны - региональных и центральных - большими тиражами были переизданы его прозаические произведения: очерковая книга «Годы, тропы, ружьё» и роман «Яик впадает в море». В «Краткой литературной энциклопедии» появилась биографическая справка. Благодаря исследовательским усилиям новосибирских исследователей удалось воссоздать объективную картину его литературно-критической деятельности [5]. Однако до воссоздания цельной и полной картины творческого пути Правдухина далеко. В силу целого ряда обстоятельств, обусловленных как особенностями его творческого поведения, так и общим ходом исторических событий в стране, сегодня приходится констатировать распадение «правдухиноведения» на две неравные части: степень изученности художественной сферы творчества существенно ус-
тупает уровню осмысления его литературно-критической деятельности, не говоря уже о том, что в некоторых литературных словарях имя Правдухина отсутствует вообще, другие, не допустив такого «пропуска», умалчивают о нём как писателе. Так сложилось, что литературоведческие работы о нём относятся главным образом к жанру предисловий к книжным изданиям и сосредоточены в сфере краеведения Приуралья. Более всего именно в краеведческом контексте приобрели значение обстоятельные статьи А. А. Шмакова, биографа Правдухина как писателя и исследователя его романа «Яик впадает в море». Ему принадлежит вступительная статья к первому после двадцатилетнего перерыва переизданию романа в Южно-Уральском книжном издательстве в 1967 г. тиражом 100 тысяч экземпляров.
Когда в конце 20-х и начале 30-х одна за другой вышли в свет очерковые книги «По излучинам Урала» (1929) и «Годы, тропы, ружьё» (1930), они не могли не привлечь читательского внимания незамутнённостью своей поэтической атмосферы сором социальных конфликтов, открытой устремлённостью к непреходящей актуальности отношений человека и природы. Здесь художественный мир писателя сразу развернулся в полноте восхищённого удивления человека безмерным богатством и щедростью природного космоса, его неохватностью и непостижимостью, неисчерпаемой многогранностью его форм, красок и звуков.
Необычная по своему названию - «Годы, тропы, ружьё» книга включает разножанровые произведения, открыто восходящие к традициям русской классики. «Запахи детства» и «Моя юность» - автобиографическое повествование о детских и юношеских годах писателя, «На дудаков» и «В Алазанской долине» - охотничьи рассказы, «В Саянах», «По золотым горам. Южный Алтай», «По Уралу на лодке» - путевые очерки, но скреплённые стилевым и эмоционально-смысловым единством, воспринимаются как цельное жанровое образование, как объединённая общим замыслом книга. «Годы, тропы, ружьё» в самом названии своём предуготовляют читателя к сложной органике времени, пространства и авторского призвания как бытописателя и очеркиста, с одной стороны, и натуралиста, охотоведа, охотника - с другой. Отличительную особенность Правдухина как писателя этого типологического ряда составляет особая мера природоведческой точности и выверенности: его перо не терпит пейзажной красивости и созерцательности, неотторжимо связано с живой конкретикой ландшафта, флоры, фауны, погоды и климата: «Мне до сих пор странно, - признаётся писатель, -
встречать взрослых людей, часто не знающих ни одной птицы. Я уже тогда (восьмилетним парнишкой) счёл бы для себя позором не отличить серой утки от кряковой или смешать чернеть с гоголем. По озерам вокруг Калёного нам попадались утки чуть ли не всех пород. Кряковые, чирки, шилохвосты, свиязь, широконоска, пеганка, красная утка - все они гнездились в приуральских старицах. Голубые цапли, грязно-охристая выпь, страшно бунчащая по ночам, чёрные некрасивые хищные бакланы, красивые разнопёрые хохлатые пеганки, водяные курочки, коростели, ленивые жадные лысухи, нырки -всех их я учился отличать ещё тогда по крику и полёту» [6, с. 21].
Экологический дискурс приобрёл популярность, социально-историческую, экономическую, нравственную значимость лишь в 60-е годы, и осознание того урона, который успела понести природа со времени детства-юности писателя, затем создания книги до наших дней предстаёт как объективно действующий фактор её читательского восприятия. Вот сцена рыбной ловли казаков в устье реки Ерик, при описании которой писатель не сдерживает душевного возбуждения: «Вобла шла от моря большими партиями, сплошными косяками. Она массами набивалась во все затоны и заливы Урала. В устье Ерика кипела как в кипящем котле. Рыбаки загородили Ерик со стороны Урала неводами и прямо с лодок сачками грузили воблу на воза, стоявшие большой очередью вдоль берега. Телеги, доверху нагруженные рыбой, непрерывной цепью ползли по дороге к посёлку. Казаки, мокрые от воды и пота, уставшие от бешеной работы, были возбуждённо веселы. Дикое одушевление овладело ими от удачи. Старый седой казак рычал:
- Брат, орнём!
- Орнём, брат! - дружным хором отозвался берег» [6, с. 15].
Ни в малой степени не утрачивая самостоятельной идейно-художественной ценности, очерково-биографические книги закономерно привели писателя к созданию большого романа о жизни и исторических судьбах уральского казачества - «Яик уходит в море» (1937). К концу Х1Х - началу ХХ вв. российское казачество предстало как сложное социально-историческое образование, включившее одиннадцать казачьих войск - донское, кубанское, терское, оренбургское, сибирское, забайкальское, уральское, се-миреченское, амурское, астраханское, уссурийское. Ко времени работы В. Правдухина над романом и выхода его в свет казачья проблематика успела обозначиться в литературном процессе России во всей очевидности своей актуальности, глубине и сложности таящихся в ней противо-
речий. Своими корнями она уходила в творчество Н. В. Гоголя («Вечера на хуторе близ Диканьки», «Тарас Бульба»), Л. Н. Толстого («Казаки»). Заметный след в её разработке оставил В. Г. Короленко своими очерками «У казаков. Из летней поездки на Урал», появившейся в «Русском богатстве» за 1901 г. (№10-12).
Обострение социально-исторической ситуации, возникшее в местах расселения казачества в ходе революции, гражданской войны, а затем культурных и экономических преобразований, проводимых советской властью, вызвало прилив писательского внимания к ней, и время 20-30-х годов ознаменовалось выходом в свет целого ансамбля произведений на казачью тему: в 1924 году появились «Донские рассказы» М. Шолохова; начиная с 1928 по 1940 гг. частями печатался его «Тихий Дон»; в 1928 г. вышли в свет «Станица» и «Разбег» Владимира Ставского, повествующие о жизни кубанских казаков; в 1931 г. вышли из печати сразу два романа Петра Шухова «Горькая линия» и «Ненависть», обра-щённые к истории и современности сибирского казачества.
В этом круге произведений появление романа Правдухина с его глубинным познанием живых реалий истории уральского казачества и неразрывной связи автора с родными местами до самой кончины было более чем закономерным: в названный ряд произведений «Яик уходит в море» (1937) вписывается органично. В предисловии ко второму - после 1937 года изданию романа «Яик уходит в море», появившемуся в Челябинске в 1968 году, А. Шмаков, восстанавливая творческую историю главной книги писателя, отмечает огромную работу, предшествующую её написанию: «В черновых записях автора, - свидетельствует он, - отмечены все важнейшие события, происходящие год за годом в жизни войскового округа, выписаны народные приметы о погоде, ребячьи игры, забавы молодёжи, различные причитания, песни, присказки, поговорки, образцы речи простого и образованного, интеллигентного казака, росписи икон, знамён, церковных обрядов, войсковых праздников, знаки отличия того времени и другие детали, передающие колорит эпохи» [7, с.10].
Действие романа введено в строгие хронологические рамки, и начало его восходит к тому времени, когда симптомы шаткости казачье общности уже проступают, но и воспитанная веками вера в нерушимость братства казаков ещё сохраняется. Следуя точному художественному расчёту автора, роман открывается написанной сочными красками и широкими мазками картиной победного возвращения казаков форпоста Соколиный из счастливого Хивинского похода.
И удовлетворение ратными успехами, и радость встречи с родиной выливаются в яркий праздник, настоящее буйство требующих выхода чувств: «Какой гвалт, какой радостный ор стоял над полями! Земля была готова взорваться от радости!» [8, с.34].
Именно в этот момент всеобщего радостного возбуждения, праздничной вспышки безудержного веселия и ликования расцветает пышным цветом иллюзия нерушимого единства, нерасторжимой сплочённости казаков как особого сословия российского общества: «Больше сотни казачек пляшут сейчас на лугу, взмахивая цветными платками. Вокруг них в восторге взметываются и бьют подборами о землю мужчины. Давно не стало отдельных людей, всё слилось в один цветной хоровод. Вот уж в самом деле не-разлучимый поселковый мир, единая, весело гуляющая команда, нерушимое войско, слившаяся семья! Так казалось тогда многим соколинцам» [8, с. 43]. Именно в такие моменты праздничного опьянения набирает силу ложная вера в монолитность казачества.
В этом свете всеобщего ликования предстают и главные герои романа: Василист, Настя, Лушка Алатарцевы, только что вместе со всеми встретившие своего отца Ефима Евстигнеевича. Но не случайно же это вброшенное в широкую картину казацкого гульбища авторское «так казалось». Как в действительности сложатся судьбы героев, сбудутся ли их ожидания, как соотнесутся их мечты о простом человеческом счастье с теми социальными переменами, которые в скором времени ожидают казачество?
1874 год, когда соколинцы вернулись из Хивинского похода, оказался тревожным и межевым. Он принёс казакам «царскую грамоту» -весть о новом военном и хозяйственном положении, смысл которого заключался в наступлении на казачьи вольности - путём введения всеобщей повинности и ограничения хозяйственного управления. «Положение» вызывает бурное недовольство казаков, стремление отстоять вековые привилегии во что бы то ни стало, но при этом выясняется, что казачий мир не так уж и един, как казалось во время пляски удалой бы-шеньки, и сразу же нашлись среди казаков такие, как Стахей Вязниковцев, которые с готовностью приняли «Положение», и были другие, которых взяли обманом, и третьи, как Ефим Алатарцев, которого вместе с другими «несогласниками» угнали в ссылку, осиротив большую семью.
Размежевание прошлось и по семейному фронту: в возникшей смуте начался делёж имущества «несогласников», и родной брат Ефима Алатарцева уходит из семьи: «Кара-Никита угнал скот, увез кованые сундуки, очистил кладовую. Исчезли невода, сети, будары. Даже ребячьи пе-
реметы не постыдился забрать с собой родной дядя» [8, с. 97].
Рухнуло знаменитое казачье единство в столкновении с первым же серьёзным социальным испытанием, касающимся имущественно-правовых отношений, явственно обозначилось прикрытое разными условностями неравенство, и разметало казаков на два непримиримых лагеря. Новые порядки не только обнажили скрытые противоречия, но углубили и обострили их, и бурным ходом пошёл процесс расслоения на кучку богатеев и массу бедняков, так что уже через совсем короткое время вместо «навеки сжившейся семьи» казаки разделятся по принципу: «мы-де - красная рыба, а вы - чебак да подлещик».
Такой поворот общественных событий резко отозвался в судьбе героев, круто изменив их жизненные пути. Вместо радостного ожидания счастья пришла пора горьких разочарований, расставания с иллюзиями, душевного взросления одних, мужания и даже ожесточения - других. Роман очень динамичен, богат событиями, разнообразием жизненного опыта героев, крутыми поворотами их судеб, напоминает шолоховский «Тихий Дон» авторскими лирическими отступлениями, постоянными песенными реминисценциями (Творческая близость Правдухина образному миру и эстетике Шолохова отмечена А. А. Дырдиным в недавно опубликованной статье [см.: 9]).
«Самыми цепкими хищниками оказалась Вязниковцевы» [8, с. 99], и буквально на глазах растёт богатство этой семьи. Не может вырваться из сетей бедности семья Алатарцевых. В зависимости от перемен общественного статуса семьи круто меняется и направление жизненных путей её членов. Рушится любовь Василиста и Лизаньки Гаушкиной, не захотевшей стать женой бедняка: ушла в богатое семейство Вязников-цевых, а «всё потому, что он сделался нищим» [8, с. 101]. В жестокой схватке с действительностью погибает гордая, отмеченная особой казачьей статью Настя: не простив вероломного поведения Клементия Вязниковцева, не только выдавшего полиции её отца, но и предавшего их любовь, она убивает его из пистолета, переданного ей братом на сохранение, и свидетельницей этой кровавой сцены, разыгравшейся на берегу Урала, оказывается маленькая Лушка.
Оставшись в памяти взрослеющей Лушки, Настя и Клементий уступают место в развитии романных событий второму поколению этих семей. С течением времени всё больше меняется и внутренний, и внешний облик Григория Вязни-ковцева, всё дальше отходит он от казачьей среды, чуждаясь её обычаев и вкусов. Мечется в поисках своего счастья Луша, Лукерья Ефимовна
Алатарцева. Человек с открытой душой, дерзкого, вызывающе независимого характера, она рвётся из удушающее замкнутой атмосферы станичного быта, пытаясь обрести себя в безоглядно-смелой смене претендентов на её любовь. И чем острее предчувствие своего будущего, чем ярче желание героини жить «безумно, тревожно и страстно», тем глубже оказывается драматизм разочарования и утраты надежд.
Убедившись в неспособности Григория переступить через цепкую связь с нелюбимой женой, а также и в хитром его манипулировании экономической зависимостью её семьи - за долги он может выгнать Алатарцевых из их дома и потому срывается на угрозы: «будет кобениться», Луша страдает от невозможности вырваться из сети опутавших её обстоятельств - от тягостных отношений с вдовым попом Кириллом, напрасно ожидающим разрешения церковных властей на второй брак, от компромиссного сговора с богатым казаком Устимом Болдыревым, «охотившимся за её женской красотой с такой же настойчивостью, с какой он рядил стадо откормленных овец на ярмарке» [8, с. 498].
Женский образ выписан Правдухиным с такой силой художественного проникновения в судьбу уральской казачки, что позволяет говорить о доминирующей роли Луши Алатарцевой в образной системе романа «Яик уходит в море». Капризные перипетии её судьбы - «страшные годы, ссылка отца и матери в Туркестан . труп Клементия, Настя, убийство мужа-хорунжего, смерть сына, пятилетнего Саши», но при этом и до последнего не оставляющие надежды на возможность своего дома и радость материнства -«ну а всё-таки, ещё может быть, что Григорий введёт её в свой дом? Если бы у него нашлось настолько мужества и дерзости! Тогда бы ей всё равно, хотя бы и умереть!» [10, с. 502] обращают к мыслям о типичной доле казачки, лишённой собственного имущества, полностью зависимой от хозяйской воли мужчины, власти мужа, страдающей от заскорузлости станичных нравов. Природная сила характера и магия женской красоты выделяют Лушу из станичной среды: став женой хорунжего, она некоторое время живёт в Уральске, на её долю выпадает редкий случай танцевать с царским наследником на казачьем балу в честь 300-летия уральского казачества и из царских уст услышать приглашение стать фрейлиной, что лишь подчеркивает безысходность общего удела женщины в казачьем мире и возвращает к литературной памяти о появившейся на страницах «Русского богатства» повести Фёдора Крюкова «Казачка» (1896), написанной на материале жизни донского казачества. В центре повести - драма казацкой жены - жалмерки Натальи Нечаевой, доведённой до самоубийства
тиранией мужа и наговорами станичников.
Прослеживая ход исторических событий, оказывающих воздействие на самосознание казачьей массы, читатель убеждается в неизбежности их влияния на сознание, психологию, поведение отдельной личности, что в судьбе героини проявляется в особой степени наглядности. Как когда-то в раннем детстве видела Луша смерть Клементия от рокового выстрела Насти, так в конце романа автор снова делает её свидетельницей теперь уже массовой схватки казаков во время плавни, когда вооружённые современными средствами лова богачи нарушают вековые права всех станичников на природные богатства Урала, и в исступленном столкновении друг с другом Василист Алатарцев и Григорий Вязни-ковцев оба терпят поражение: одного ждёт участь инвалида, другого - тюрьма. Но накопленного опыта жизни, волевого характера и неутрачен-ного чувства собственного достоинства Луше, теперь уже Лукерье Ефимовне, достало, чтобы в мире всеобщей вражды и ожесточения не поддаться напастям судьбы, не стать жертвой станичной среды с её пересудами, не убояться тяжёлой доли «безмужней роженицы» и в память об «одноутробной сестре», сломленной обстоятельствами, назвать появившуюся на свет девочку Настей. И как это сложилось в традициях русской классики и новой, советской литературы, новорожденное дитя предстаёт в символическом свете доверия к жизни, сохранности надежд на лучшее будущее, о чём свидетельствует финальная фраза романа: «Нам ведь жить надо!» и что роднит его с произведениями М. Шолохова («Шибалково семя»), Вс. Иванова («Дитё»), Л. Сейфуллиной («Старуха»). Символично и имя Насти - Анастасии, восходящее в своём значении к «воскресению» и «возрождению».
В отличие от романов «Тихий Дон» и «Горькая линия», нарратив которых основан на конфликте отцов и детей, «Яик уходит в море» по своей жанровой природе ближе роману поколений, в центре которого оказывается семейная сага. История семьи Алатарцевых представлена поколением Ефима Естафьевича, его сына Василиста, внуками Венькой и Толькой. И если воспринимать Лушу - по младости её лет в начале романа как связующее звено между вторым и третьим поколением Алатарцевых, то рождённая ею Настя может быть воспринята как представительница уже четвёртого поколения изображённого писателем казачьего рода.
Примечательно, что Венька, старший сын Василиста, - образ во многом автобиографический: в романном пространстве он проходит путь, перекликающийся с детскими и юношескими годами автора. С биографией автора роднит Веньку и учёба в духовной семинарии
Уральска, а главное - тот сюжетно-фабульный разворот событий, который во многом соотносится с подлинной историей исключения Прав-духина из семинарии. Чуть не стоившая исключения из духовного заведения борьба Веньки за освобождение младших семинаристов от деспотической власти и развращающего влияния старших «бурсаков» проецируется в сознании читателя на будущую роль героя как мужественного борца за социальную справедливость.
«Проницательный читатель» непременно включит в прочтение романа «Яик уходит в море» и своё представление об опыте жизни его автора - опыте, одновременно богатом как творческими успехами, так и драматическими поворотами жизни, обусловленными остротой литературной борьбы и всей идеологической обстановки в 30-е годы. Роман увидел свет в роковом 1937 году, отмеченном и размахом политических репрессий, и небывалым энтузиазмом масс в строительстве социализма. Только что прошёл Первый съезд советских писателей, и власть настойчиво направляла развитие советской литературы по пути социалистического реализма. Но Правдухин не подчинился законам и правилам нового художественного метода, его роман не стал произведением социалистического реализма.
С сознанием, предельно разворошенным бурными событиями последних лет - и празднованием 300-летия сибирского казачества, и царским визитом в Уральск, сопровождаемым балом и скачками, и жестокой классовой схваткой казаков во время осенней плавни - автор оставляет своих героев накануне больших исторических перемен, ожидаемых на рубеже нового столетия. В этом контексте особую смысловую значимость в нарративной структуре романа приобретает появление героев из числа преподавателей духовной семинарии - Степана Степановича Никольского, Василия Ивановича Быстролетова и присоединившегося к их компании теперь уже бывшего священника Кирилла Шальнова, невольным свидетелем встречи и слушателем взволнованных речей которых становится взрослеющий Вениамин Алатарцев.
Пытливый ум взрослеющего Веньки получает в этом, не всегда и не во всём понятном, дискурсе взрослых богатую пищу для поисков ценностей, смысла и путей изменений жизни, и скорее всего не пройдёт мимо его сознания и нарисованная
красками предостережения картина недалёкого будущего: «Ух, сколько ещё мусору, пакости, шлаку в жизни, во всех её порах! Неминуемы жестокие драки и бои. Церкви, наши школы, тюрьмы - всё это будет взорвано. Будут ловить на улицах и тут же убивать жандармов, купцов и попов. Да, да, Кирюха, и попов.» [8, с. 575].
Эстетические тенденции, отчётливо проступившие в финальной части романа «Яик уходит в море» и обнаружившие глубинную работу творческой мысли автора, служат достаточным основанием для предположений о том, в каком направлении происходило бы дальнейшее развитие его художественного мира и каких достойных читательского внимания произведений лишилась в связи с его неоправданно ранней смертью русская литература.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Правдухин В.А. ГАНО, ф. 1053, оп.1, д.616, л. 1 об.
2. Чужак Н. Через головы критиков. - Чита, 1922.
3. Петровский П. В. Правдухин о Есенине // Звезда. - 1927. - №3.
4. Высоцкий А. «Сибирские огни». - 1932. -№1. - С. 67.
5. «Очерки русской литературы Сибири» в 2 т. Новосибирск, 1982, т.2; Соболевская Н.Н. Страницы советской литературной критики 20-х годов (В. Правдухин, Я. Браун). - Новосибирск, 1992.
6. Правдухин Валериан. Годы, тропы, ружьё. -М. : Советский писатель, 1968. - С. 332.
7. Шмаков Ал. Валериан Правдухин (1892-1939) // Правдухин В. «Яик уходит в море». - Челябинск, 1968.
8. Правдухин В. Яик уходит в море. - Челябинск, 1968. - С. 611.
9. Дырдин А. А. В русле шолоховской традиции (Заметки к теме «Михаил Шолохов и Валериан Правдухин») // Вешенский вестник. -2016. - №16. - С. 121-137.
Якимова Людмила Павловна, доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института филологии СО РАН (г. Новосибирск). Постоянный автор «Вестника УлГТУ».
Поступила 30.03.2017 г.
