CC BY
93
УДК 303.04
Н.М. Фортунатов
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ КОММУНИКАЦИЯ И «МОЛЧАЩИЙ» ТЕКСТ
НИЖЕГОРОДСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМ. НИ. ЛОБАЧЕВСКОГО
Художественная коммуникация рассматривается в контексте социокультурных проблем современности, связанных с упадком читательских практик и ощутимыми симптомами духовной деградации общества. Рост интенсивности коммуникативных взаимодействий на фоне спада содержательного наполнения приводит к регрессу в интеллектуальной жизни общества, в рамках которого литературная классика выступает как «молчащий» текст. Существенную роль в негативных тенденциях данного коммуникативного пространства автор отводит постсоветским образовательным реформам. Анализируются проблемы соотношения рационального и иррационального, формального и содержательного в художественном коммуникативном процессе.
Ключевые слова: художественная коммуникация, молчание, художественный текст, художественная классика, форма и содержание, квази-текст.
В последние годы философы энергично заговорили о коммуникации не просто как о научной проблеме, а как о драматическом явлении самой действительности, требующем своего осмысления, поскольку оно несет в себе порой катастрофические последствия для человека и общества [1,2]. Важно и то, что внимание обращено, наконец, на особый вид коммуникации, обычно остающийся в тени, а именно на художественную коммуникацию; в ней дают себя знать свои, особенные, свойственные только ей законы, воздействующие на воспринимающее сознание [3, с. 238-242]. Волна научно-технической революции, возникшая в конце прошлого столетия, неуклонно возрастает. Технократизм торжествует победу. Но когда поднимается одно плечо рычага, непременно опускается другое; в нашем случае - гума-нитаристика и чрезвычайно малый по своему объему ее раздел, - литературная классика. Между тем общество, ничего не желая замечать, спокойно вступает на путь катастрофизма, самоуничтожения, теряя то, чего нельзя было терять, если бы оно в состоянии было заботиться о себе, и не ценя того, что вообще не имеет цены. Дело в том, что из-за целого ряда причин литературная классика все более и более превращается в «молчащий текст». С нарастающей силой дают себя знать болезненные симптомы атрофии вкуса и интереса к чтению, становясь доминирующей чертой современного общества. Телевизионное изображение теснит литературный текст. Колоритная цветовая, динамичная картинка, не требующая никаких усилий для своего восприятия, успешно соперничает с ним и приковывает к себе внимание. На что-нибудь иное не остается ни времени, ни сил, ни, что печальнее всего, желания взять в руки книгу. Не лучше ли воспользоваться какой-нибудь механической интернет-игрой, чтобы хоть чем-то занять себя? Свою лепту в эту печальную картину деградации чтения, а это верный признак упадка общества, которое с высот интеллекта погружается в пучину быта и тупой скуки, вносит мощнейшая волна квази-текстов в бесчисленных коммуникационных интернет-сообщениях. Они окончательно сбивают с толку всех - и пишущих, и читающих. Одни полагают себя творцами, хотя то, что делается ими, не имеет никакого отношения к творчеству и создает лишь иллюзию творческих усилий. Самая убогая мысль, предельно вульгарная, примитивная, подогреваемая лишь «нелитературными» оборотами речи, потому что у бедняги ничего нет под рукой, в голове шаром покати, а «высказаться» ему очень хочется, потому что хочется общения, - это подобие мысли, сотни раз повторявшееся другими, не подвергнувшись в хоть какому-то таможенному досмотру в собственной голове, тут же выкладывается в сеть и получает многочисленные отклики, что тоже вполне естественно: подобное рождает себе подобное. Другие принимают это наскоро сотворенное словесное интернет-варево за текст, где есть какая-то мысль, хотя ее, этой
своей мысли, может и не быть вовсе. В таком конвейере, конечно же, бывают исключения, но, к сожалению, очень редкие, если сравнить их с общим коммуникативным потоком. Мнимое увеличение коммуникации и спад ее содержательного наполнения - бесспорно, грустная тенденция, но объективная, рожденная техническим прогрессом и сопутствующим ему регрессом в интеллектуальной и нравственной эволюции современного общества.
В то же время разговоры о скорой гибели книги из-за электронных СМИ и под напором различного рода гаджетов слишком проблематичны и, скорее всего, преждевременны. Они напоминают недавние предсказания о смерти театра при господстве телевидения. Но ничего подобного не произошло, театральные залы заполнены публикой, а приговоренный к скорой смерти театр переживает новый бум. То же самое происходит и с книгой. Несмотря ни на что, у нее есть свои преимущества, свои свойства, присущие только ей, они неистребимы и, являясь исключительным ее достоянием, вновь побуждают обращаться к печатным изданиям. Появившись как гениальное техническое изобретение - новый способ набора из отдельных металлических отливок литер (букв), быстрого печатания и тиражирования текста, книга в качестве художественной коммуникации, а именно об этом идет речь, перешла в руки к писателям-гениям. Именно они бесконечно продлевали и продлевают ее век. Посредственность быстро отсеивается, таланты со временем тускнеют и тоже уходят в тень. Только гении остаются: их творения совершенны и отмечены особенной жизненной стойкостью потому, что отвечают объективным законам художественного творчества и художественного восприятия, и захватывают поколение за поколением, объем читателей с годами неизмеримо увеличивается, несмотря на то, что это элитарная литература, доступная немногим. Возникает некий парадокс: книга сама тиражирует себя, переходя из рук в руки, а с годами от одного поколения к другому.
Заданное таким образом пространство художественной коммуникации раскрывает себя и в современных практиках, противостоя технократическим тенденциям. В 2002 году специально отобранное жюри Нобелевский института признало «Дон Кихот» Мигеля Сервантеса «лучшей книгой всех времен и народов». Следующим за ним с большим отрывом оказался роман Марселя Пруста «В поисках потерянного времени». С момента выхода в свет «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского» прошло четырёхсот лет! По наибольшему же числу произведений, признанных членами жюри лучшими, первое место занял Достоевский с романами «Преступление и наказание», «Идиот», «Братья Карамазовы», «Бесы». За Достоевским следуют Толстой, Шекспир, Кафка, Гомер, Фолкнер, Флобер, Гарсиа Маркес, Вульф. По итогам проекта предполагалось издать во многих странах мира стотомную библиотеку. Волшебство таких книг объясняется тем, что опубликованный их текст представляет собой лишь вершину айсберга - громадного, не известного читателю пути, пройденного автором от первых автографов и бесчисленных черновых набросков к печатному станку. Но эти мучительные поиски, а гению всегда работается с трудом - еще один парадокс, живущий в каждой творческой истории такой книги, - эти усилия напряженной работы мысли и чувства писателя не исчезают, они концентрируется в строках и между строк его книги, захватывая читателя тем, что было испытанно им когда-то и, что очень важно, переданного им так, что мы всякий раз по-своему переживает нечто подобное. Эрнест Хемингуэй точно определил рецепцию читательского сознания в художественной коммуникации, сказав, что это «Праздник, который всегда с тобой» (название сборника его эссе о литературе). Ты можешь взять томик такой книги и отправиться, куда глаза глядят, но ощущение праздника вновь и вновь возвращается к тебе, как только ты открываешь ее страницы, потому что оказываешься вовлеченным в поток работы души автора и собственной души, побужденной к этому чтением его произведением.
Большое значение в долговечности и популярности книги имеет технология ее издания в традиционном, бумажном варианте. Он хранит в себе тепло писавшей его руки: даже перебеленные переписчиком или наборщиком рукописи вновь и вновь правились автором вплоть до момента «последнего чекана» - гранок; он обращается к тексту и после его публикации, шлифуя его: для взыскательного автора нет гипноза печатного слова, когда опублико-
ванное выходит из-под его воли и становится достоянием читателя. Да и преданная типографскому тиснению книга имеет массу преимуществ: можно перелистать ее страницы назад, чтобы найти остановивший твое внимание фрагмент, который вдруг пришел на память, и заново перечитать его, оставить свои замечания на полях книги и в самом тексте, вновь вернуться к ним, переработав свои собственные заметки, уточнив то, что тебе вновь открылось в знакомом тексте, и т.п. Так что с книгой не может пока что соперничать ничто, кроме одного ее реального врага, который в последние годы все более и более грозно дает о себе знать. Настоящей бедой для книги, действительной причиной потери внимания к ней, как это становится все более очевидным, оказываются некоторые тенденции современной образовательной политики. Они проявляются всюду и свидетельствуют не столько об утрате интереса к книге, сколько о потере самого интереса к чтению.
Это была, пусть и не вполне осознаваемая, борьба с духовностью, с человеческим началом в человеке, утверждение безудержного практицизма, диктуемого обществом потребления. О том свидетельствует и мировая практика. Если же говорить о российском образовании, то нынешнее его плачевное состояние является результатом неумно начатых и точно в том же духе до сих пор проводимых реформ, можно сказать, вопреки всему - даже здравому смыслу. Некогда читающая нация, а это утверждение вовсе не преувеличение, откатилась далеко назад. Сразу же после полета Гагарина, многие страны, в том числе и американцы, бросились догонять Россию в постановке школьного образования, потому что именно им объяснялись многие поражавшие воображение научные прорывы России. Сама же она же не нашла ничего лучшего, как отправиться по пути сомнительных реформ и заимствования чужого опыта. Со временем эта драма российского общества будет внимательно проанализирована, и, вполне вероятно, за ней может открыться еще одна тщательно продуманная и успешно проведенная диверсия уничтожения опасного конкурента. Нечто подобное случилось совсем недавно с экономикой России, разрушенной за очень короткое время до основания, так что ее до сих пор приходится поднимать. Русские «чикагские мальчики» сделали свое дело с попустительства и с помощью власти той поры, разумеется. То же происходит и точно по тому же шаблону сейчас (история, как известно, ничему не учит) с отечественным образованием.
Самым катастрофическим просчетом в этом недобром деле стало демонстративное, прямое пренебрежение русской классической литературой, этим величайшим достоянием нации и одновременно уникальным явлением мировой культуры, до сих пор оказывающим на нее колоссальное влияние. Уничтожение литературной классики как текста, обязательного для чтения, шло двумя основными путями. Они были понятны и близки чиновникам от образования, этому, к великому сожалению, плохо образованному клану, осуществлявшему «диктатуру троечников», как тогда говорили, по отношению ко всему, в том числе и к школе, которую они когда-то и кое-как умудрились закончить, а вкупе с ними и политическим деятелям, существовавшим на таком же уровне развития, и поддерживавшим, даже регламентировавшим так или иначе этот процесс.
Первым путем превращения классики в «молчащий текст» стал пересмотр школьных программ. Вводились новые дисциплины, новые предметы, сопровождаясь глубокомысленными мотивировками относительно их крайней необходимости, но все это осуществлялось слишком дорогой ценой - сокращением литературных произведений, предлагаемых для обязательного чтения и осмысления школьникам. Это была своего рода бальзаковская «шагреневая кожа», с каждым таким шагом катастрофически-неотвратимо уменьшавшаяся в своих размерах, - зловещий символ гибели человека, созданный великим писателем. А так как в жизни существует закон сохранения равновесия, и то, что исчезает, необходимо дополняется чем-то другим, так и в этом случае сокращение часов на литературу, как и на другие традиционные, проверенные временем дисциплины, было восполнено бессмысленным и невероятно громоздким «бумагооборотом» - бесконечными, противоречащими на каждом шагу одна другой или дублирующими одна другую инструкциями, которые не только нужно
было выполнять, но еще и непременно отчитываться в их исполнении. Это, помимо всего прочего, поглощало совершенно, без остатка время, необходимое для творческих поисков школьного педагога в его и без того нелегкой работе. Однако опытные учителя, с грехом пополам все-таки преодолевали и этот тупик. Но даже они не моги ничего противопоставить еще одному, самому тяжелому удару, нанесенному реформаторами школе. Речь идет, конечно же, о ЕГЭ. Он не решил ни одной из задач, какие на него возлагались, но успел наделать множество почти непоправимых бед. Попытки уничтожить коррупцию в школе (а именно в этом ее упрекали реформаторы!) привели к таким диким коррупционным скандалам, какие не приснились бы тогда и в страшном сне, да и сейчас с каждым годом они все нарастают, и им не видно конца. Ожидаемого равенства при поступлении в вуз тоже не произошло: скорее преимущества получили не действительно талантливые школьники, увлеченные и хорошо знающим тот или иной предмет, а те, кто сумел приспособиться к новым требованиям и воспользоваться ими. Тестовые задания открывали возможность избежать какого бы то ни было труда. Зачем ломать голову над художественным текстом, когда можно обойтись безо всяких усилий и даже без того, чтобы прочесть то, что необходимо прочесть? «Литературная газета» еще в 2006 году, когда ЕГЭ только еще начинал вводиться и воспринимался как проект, который вряд ли будет осуществлен, настолько он тогда уже казался нелеп и неуместен, продемонстрировала такой вопрос, предложенный школьникам-выпускникам: «Познали ли главные герои романа А. Пушкина «Евгений Онегин» любовь? 1) Познали; 2) Не познали; 3) Познали частично». Ответ третий признавался верным, а отгадавший его ученик - познавшим великую тайну пушкинского романа [4]. Или, внимательно прочтя стихотворный фрагмент, учащийся делает точный вывод: «четырехстопный ямб», и получает «0», потому что в ответе на тест значилось просто «ямб», в объяснении термина эпифора был заложен лишь элементарный «повтор» [5]. Тогда что же собой представляет, невольно возникает вопрос, анафора? Это были ошибки, созданные самими авторами тестов! Их было и есть множество, и верный ответ в таких случаях квалифицируется как ложный, соответственно падает оценка. Сколько таких недетских драм совершалось и совершается сейчас? - трудно себе представить. Значит, прощай филологический факультет: тот, кто не отличается знаниями, займет место эрудита и увлеченного литературой молодого человека.
В последнее время в связи с очевидными провалами ЕГЭ заговорили о том, что надо всего лишь усовершенствовать его, тогда все войдет в свою колею. Скажем, вернуть в школу сочинения (что и сделали, правда, не особенно продумав в деталях этот шаг): тогда и грамотность можно поднять, и научить ученика связно излагать свои мысли. Но ведь тесты, на которых стоит ЕГЭ, в принципе не могут быть «исправлены», потому что они не могут изменить свою природу, оставшись тестами, что бы с ними не делали. Они предельно огрубляют любой текст, тем более художественный, и в них, хотя бы уже поэтому, всегда будет масса огрехов, причем самых вульгарных, грубых, элементарных ошибок, которые ставят в тупик и учеников, и преподавателей [6, с. 131-138].
Однако не относятся ли подобные замечания только к гуманитарным предметам, и, возможно, беда не так уж велика? На них ведь свет клином не сошелся, есть и другие дисциплины, поважнее - математические, естественнонаучные. Но вот я, филолог, беседую с преподавателем университета, авторитетным представителем «чистой математики», - у них то же самое: студенты не умеют и не испытывают желания читать специальную литературу, но главное - они уже в школе потеряли способность математически мыслить. Это очень важный вывод, ибо самое тяжелое последствие реформ состоит в том, что они искалечили уже несколько поколений, не просто отбив у них тягу к чтению, но, что еще более существенно, уничтожив способность творчески подходить к делу. Зачем и к чему утруждать себя, когда ответы по принципу: «да» - «нет», «нет» - «да» вполне удовлетворяют вопрошающих, и можно исключить литературу из умственного рациона. Но ведь это значит, что дети с ранних лет будут безжалостно посажены на голодный интеллектуальный паек. Наше общество невольно заглянуло в бездну. Дальше дело пойдет еще более круто и будет
напоминать жутковатую живописную притчу Брейгеля: слепые, вцепившись в одну палку, идут за вожаком, таким же слепым, как и они. Уже нога занесена над пропастью, сейчас все они рухнут в нее. Юрий Поляков, известный прозаик, драматург, главный редактор «Литературной газеты», напоминает: «Традиции серьезного чтения - национальное достояние, которое вырабатывается веками» [7, с. 61]. Абсолютно верно сказано! Надо только добавить, что создававшееся веками, может быть разрушено в одночасье, что и происходит сейчас у всех на глазах. Русская классика - великая сила, делающая человека человеком, притом не только русского человека, а всякого, кто обращается к ней. Мне рассказывал школьный учитель, что какой-то чиновник при нем радовался тому, что его дочери не пришлось утруждать себя чтением «Героя нашего времени» (причем только фрагментов романа, разумеется). Не следует, однако, торопиться, надо подождать, пока дитятко подрастет. Тогда станет ясно, чего оно стоит. Откуда вы знаете, может быть, вот этот способный молодой человек или девушка с ярко выраженными математическими способностями, пристрастившись к литературе и к искусству, станут со временем талантом, талант - выдающимся ученым, а тот - гением? Ведь сказал же Эйнштейн, что Достоевский дал ему, математику, гораздо больше, чем Гаусс, великий математик. Эйнштейн, безусловно, не прошел бы испытание ЕГЭ и доступ к образованию был бы ему закрыт; не забудьте, кстати, и его увлечение музыкой: он был неплохим импровизатором и никогда не расставался со своей скрипкой. И уж, во всяком случае, никто из них не схватился бы за ружье, чтобы стрелять в своих одноклассников или случайных прохожих. Мы догнали, наконец, хотя бы в этом, Америку. Сейчас главное, кто первым придет в себя: Старый ли, Новый ли свет, или Россия. Средняя школа у всех выровнялась и пошла рядом - и оказалась в общем тупике. Проблемы у всех одни (уровень грамотности в Англии, согласно статистике, не менее катастрофичен, чем в последние годы у нас в России). Надо поскорее выбираться из этой западни, пренебрежение образованием - прямой путь к деградации нации, и этот процесс уже начался.
Итоги реформы образования в России оказались поразительными даже для видавшего виды последнего столетия. Они дают себя знать в самых обычных ситуациях. Во-первых, тотальная, вопиющая безграмотность. Ведь языку успешно можно учиться только непосредственно, в речевой практике, в постоянном общении с литературой, а не долбней отвлеченных правил при доминированием тестов, как предлагает ЕГЭ. Поэтому уроки литературы - идеальный случай, потому что учащиеся усваивают на конкретных примерах нормы выразительной литературной речи и сами учатся говорить и мыслить. Во-вторых, убогий, катастрофически сокращающийся словарный запас. Не имея ни времени, ни возможности читать или отлученные от чтения натиском ЕГЭ, подростки, а затем молодые люди уже на школьной скамье далеко оставили позади себя «людоедку Элочку» с ее скудным перечнем слов, лишь ничтожно увеличив его за счет компьютерного жаргона и заимствований из чужого языка. Свой язык оказался атрофированным, тот самый русский язык, о котором когда-то с воодушевлением писал наш классик. Но подобного рода эксперименты не проходят бесследно. Утраченный язык - это потеря идентификации нации; с ней можно делать все, что угодно и вести, куда угодно, она превращается в бессмысленную толпу, даже если толпа эта крайне агрессивна. Попытки противодействовать наступающей катастрофе невежества пока что не приводят к каким-то заметным положительным результатам: разговоры о значении культуры сочетаются с уничтожением истинной культуры, в том числе и классической литературы, искусство успешно заменяется сомнительным суррогатом поп-искусства. Серьезные проблемы есть и в академической филологии. Старая версия (Д.Н. Овсянико-Куликовского) о том, что процесс восприятия художественного произведения есть повторение процесса, его создавшего, не выдержала текстологических изысканий, они свидетельствовали о чрезвычайной сложности работы писателя. Изучение же закономерностей психологии труда художника и особенностей читательской рецепции, работы воспринимающего сознания, бывшие прерогативой психологов, так и остались в рудиментарном состоянии.
Nomen est Omen! Само имя научной дисциплины, занимающейся изучением языка и литературы, - филология (лат.: fileo - люблю, togos - слово; в прямом переводе - «любовь к слову»), - оказалось пророческим. Основные усилия в ее двух разделах (лингвистика и литературоведение) сосредоточились именно на слове - «первоэлементе литературы», как его определяют. Однако слово не в состоянии передать суть художественной коммуникации -эмоциональную стихию, которой живет искусство. Первыми забили тревогу лингвисты. Выдающийся языковед Лев Щерба в начале прошлого века выдвинул идею необходимости создания новой науки, определив ее как эстетику слова, что было совершенно справедливо: литература, т.е. тип художественной коммуникации, живет не по законам языка, а по законам искусства - это надъязыковая система. Однако трудности оказались столь велики, что, несмотря на все усилия, эстетике слова так и не удалось сложиться в самостоятельную науку со своими границами и своей методологией.
В литературоведении такой же трудностью, которую не удается преодолеть, оказалось понятие темы литературного произведения. Это одно из капитальных положений в теории литературы толкуется как предмет изображения, предмет повествования, т.е. то, о чем говорится в произведении. При такой постановке вопроса речь чаще всего идет не о литературе, а по поводу литературы, так как внимание обращается не на специфику литературного произведения, а скорее на действительность, дающую толчок воображению писателя. Такая логика приводит к смещению смыслов, что особенно заметно в ряде школьных и вузовских методик, когда «Борис Годунов» Пушкина толкуется как отражение эпохи Смуты, «Война и мир» Толстого в виде изображения Отечественной войны 1812 года, а «Тихий Дон» Шолохова - контрреволюции на Дону с кровавыми столкновениями середняков, кулаков, революционеров, советской армии и т.п.
В той же мере недостаточно разработанным оказалось понятие структуры литературного произведения. Чаще всего оно рассматривалось (и рассматривается) в синонимическом ряду с понятиями «система», «архитектоника». В этих случаях доминантой становится идея целостности, но исчезает понятие внутренней формы как выражения художественных эмоций. «И все же существует форма, - взволнованно писал Гете, - отличающаяся от той, что зовется ею, как отличается внутренний смысл от внешнего, форма, которую не схватить руками, которая хочет быть прочувствованной. Наш ум должен постигать то, что постигает другой, наше сердце должно чувствовать то, что переполняет другое» [8, с. 47-83]. Искусство в отличие от других типов работы сознания есть выражение чувства и сообщение этого чувства, пережитого автором, воспринимающему. Но «ум» с грехом пополам еще кое-как может быть схвачен в значении слов на уровне (достаточно прямолинейных) соотнесений, «сердце» же ускользает, потому что не подвластно методикам, ориентированным на язык, что происходит в лингвистических исследованиях и в трудах наиболее авторитетных представителей литературоведения (М.М. Бахтин, Ю.М. Лотман). Никто не мог предположить, что самая энергичная атака против науки о литературе будет предпринята самой литературой. Но как раз это и произошло. В американской и европейской высшей школе до сих пор существует знакомая нам до боли идея «классовости» литературы или не менее узкая и прямолинейная, хотя и сравнительно недавняя, - о «колониальной» экспансии сильных литератур в отношении слабых, или утверждение насилия как доминирующего мотива жизни и художественного творчества, от чего рукой подать до утверждения того, что миром правит паранойя, или вновь ставшие чрезвычайно популярными, почти на уровне фола, фрейдистские мотивы в литературоведческих штудиях и т.п. А так как многие авторы были преподавателями вузов и прекрасно представляли себе технику филологических анализов и приемы работы со студентами, то и подвергли рутину, царящую в них, самой жестокой критике. Прежде всего надо вспомнить «университетскую прозу» - одну из ярких страниц современной американской литературы. У нас она пользовалась большим успехом: Малькольм Бред-бери «В Эрмитаж!», «Исторический человек» (а точном переводе был бы «Историк»); Девид Лодж с целой серией романов об университетских городках; иногда такие вещи приобретали острую гротесковую форму, как в романе с фантастико-детективным сюжетом Джона Хайн-
ца «Рассказ лектора» (лектор здесь не в обычном значении, а как указание на иерархию американских вузовских работников: лектор - низшая и плохо оплачиваемая ступень). Можно вспомнить Владимира Новикова, открывшего и обосновавшего жанр «филологического романа», с его романом, написанной в том же жанре: «Сентиментальный дискурс. Роман с языком». О нем у нас говорили, спорили. Это название журнальной редакции текста, в отдельной его публикации автор прибегнул к инверсии, и роман следует сейчас искать под иным наименованием: «Роман с языком. Сентиментальный дискурс». Сам по себе это пример тонкой работы со словом. Ничтожные, кажется, изменения (простая инверсия), но они приводят к появлению новых смыслов, к акцентированию идеи, заключающейся в том, что В. Новиков утверждает: XXI век отмечен чрезвычайным преувеличением роли языка. Это верно схваченная общая тенденция в филологических науках.
В последние несколько десятилетий отечественному литературоведению многое пришлось испытать. От него потребовали идти в ногу с математикой, чтобы перенять ее строгую выправку, если она хотела остаться наукой; ей пришлось пройти искус структуральной поэтики и семиотики с их удручающе логическими схемами; была предпринята попытка найти пути содружества наук Комиссией комплексного изучения творчества, созданной в конце 50-х годов прошлого столетия Б.С. Мейлахом при АН СССР.
Однако, несмотря на все эти усилия, филология занимает парадоксальное положение в круге других наук. Давно стало очевидным, что сильнейшие научные прорывы рождаются на перепутьях наук, в пустующих, пограничных землях, где возникают не только новые направления в тех или иных дисциплинах, но даже новые, прежде не существовавшие науки. Это превратилось уже в общее место, но только не для филологических наук. Они бросились ума искать в дальних областях и умудрились пройти мимо искусствознания и одновременно мимо друг друга. Каждая из них - лингвистика и литературоведение - варятся в собственном соку и не выходят за свои, давно знакомые пределы. Лингвистика, пожалуй, все-таки более активна в происках таких связей, хотя акцент, естественно, делается ею на языке. Но ее ближайший спутник и «визави» - литературоведение более статично и неподвижно: занимаясь закономерностями словесного искусства, оно давно уже не ощущает себя ветвью искусствознания, которой на самом деле является. По остроумному замечанию З.С. Паперного, само ее название растянулось, как обоз. Но в этом «обозе», где чего только нет, до сих пор нет раздела, который, хорошо разработанный, существует в каждой уважающей себя искусствоведческой дисциплине, - нет теории формы, т.е. теории художественной структуры как средства выражения «идей-чувств», по определению Достоевского, [9, с. 60] или «образов чувства» в терминологии Толстого [10, с. 74].
По всей вероятности, здесь следует искать выход из заколдованного круга, очерченного филологической наукой вокруг себя. В двадцатые годы прошлого века это направление начинало энергично разрабатываться, но было загублено на корню: марксистско-ленинская эстетика разрешила говорить только о «форме и содержании», так своеобразно толкуя диалектику. Исследование же формы было объявлено крамольным. Но ведь она по инерции до сих пор остается в том же положении и, не подвергаясь прямой обструкции, или не замечается, или к ней отправляются дальними околицами, которые не дают возможности приблизиться к цели, скорее имитируют бег на месте, потому что предпочтение отдается по -прежнему законам языка или строго логическим операциям, а не законам искусства и законам художественной коммуникации, а не коммуникации рационального только толка. Самый красноречивый литературный классический текст в таких случаях молчит, не открывает своих тайн, так как перед ним бессильны методики анализов, не отвечающие его природе, помимо тех катастрофических сдвигов в системе нынешнего образования, о чем у нас только что шла речь. Но ведь и то, и другое - это не что иное, как две стороны одной медали.
Библиографический список
1. Фортунатов, А.Н. Медиареальность в плену техногуманизма [Текст] / А.Н. Фортунатов. — Н Новгород: ННГУ им. Н. И. Лобачевского, 2009. — 212 с.
2. Фортунатов, А.Н. Взаимодействие субъектов социальной коммуникации в медиареальности [Текст] / А.Н. Фортунатов. — Н. Новгород: изд-во ННГАСУ, 2009. - 338 с.
3. Фортунатов, А.Н. Ритмическая организация телевизионных новостей как этико-смысловая проблема [Текст] // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. 2008. №2. С. 238-242.
4. Недзвецкий, В. Без Толстого и Чехова [Текст] // Литературная газета. 10 июня 2006 г.
5. Болдырев, Ю. Уходят лучшие [Текст] // Литературная газета. 29 июля - 4 августа.
6. Сухих, О С. О качестве тестов в учебных пособиях для подготовки к ЕГЭ по русскому языку [Текст] // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. 2008. № 2.
7. Поляков, Ю.М. Лезгинка на Лобном месте [Электронный ресурс] // Режим доступа: http:// vk.com/doc61462747_272285881?hash=3bd027287304a5ef6c&dl=9c984c321ec3574b33 (Дата обращения 01.09.2014).
8. Фортунатов, Н.М. Пути исканий: о мастерстве писателя [Текст] / Н.М. Фортунатов. — М.: Советский писатель, 1974. — 239 с.
9. Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 10-ти т. Т. 8. М.: ГИХЛ, 1957.
10. Л. Н. Толстой о литературе. М.: Художественная литература, 1959.
