CC BY
62НЕ ТОЛЬКО ПАРИЖ: ДРУГИЕ ЦЕНТРЫ РУССКОГО РАССЕЯНИЯ
А.А. Забияко
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЭТНОГРАФИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ ДАЛЬНЕВОСТОЧНОЙ ЭМИГРАЦИИ: ТВОРЧЕСТВО Н.А. БАЙКОВА И РЕЛИГИОЗНЫЕ ТРАДИЦИИ НАРОДОВ СЕВЕРНОЙ МАНЬЧЖУРИИ
Аннотация. Автор рассматривает явления художественной этнографии в литературе дальневосточной эмиграции. Это направление возникает в эпоху научного освоения Дальнего Востока русскими учеными в середине XIX - начале XX в. Его дальнейшее развитие протекает в послереволюционной России (В.К. Арсеньев) и в русском дальневосточном зарубежье (Н.А. Байков, П.В. Шкур-кин, М. Щербаков, Б. Юльский, В. Янковский и др.). Произведения русских писателей-эмигрантов - ценнейший источник реконструкции ментальности дальневосточного порубежья. Особенная роль в становлении и развитии художественной этнографии принадлежит Н.А. Байкову. Его основной труд «В горах и лесах Маньчжурии» (1914) вместил уникальные натуралистические, географические, зоографические и этнографические наблюдения за обитателями маньчжурской тайги.
Ключевые слова: художественная этнография; дальневосточная эмиграция; Северная Маньчжурия; дальневосточный фронтир; порубежье; фронтирная мифология; религиозные традиции; Закон тайги; священное время; священное пространство; табу.
Литература дальневосточного зарубежья - не только свидетельство художественной жизни и культурных ориентиров русских изгнанников, оказавшихся волею истории в Китае. Работы последних лет позволяют рассмотреть литературное наследие восточной ветви эмиграции как источник реконструкции ментально-
сти дальневосточного зарубежья - ментальности особого анклава русской диаспоры, сформировавшейся после 1920 г. в условиях «дальневосточного фронтира», т.е. на границе миров: России и Китая, эмиграции и метрополии.
Своеобразие понятия «фронтир» (от англ.: Frontier - граница) в условиях дальневосточных пределов, в частности на территории Северной Маньчжурии, подметили отечественные историки и философы, подчеркнув, что термин «фронтир» синонимичен русскому понятию «порубежье», которым определяется «контактная зона» между странами, народами или культурами1.
Более четверти века, а если считать с начала строительства КВЖД, то и все полстолетия русские люди осваивали территорию дальневосточного фронтира по правой стороне Амура вплоть до Желтого моря: учились, работали, рожали детей, оборонялись от хунхузов2, дружили и торговали с местным населением, создавали свои школы и театры, исследовали этот край. Это была особенная жизнь. Образы этой порубежной жизни и определили своеобразие литературы дальневосточного зарубежья.
Во-первых, это образ пространства, земного пространства, которое может иметь разные характеристики: например, открытое -закрытое (замкнутое) пространство, тесное или обширное пространство и т. д. В произведениях писателей дальневосточного зарубежья это - открытое обширное пространство, и его зримым выражением явилась тайга. Таежный человек и его представления - это особый мир религиозных примет и верований, объединивший разнообразные традиции народов дальневосточного фронтира.
Суровые условия выживания в этих краях предопределили сакрализацию пространственных и временных координат маньчжурской тайги. «Таежные люди» и невольно попадавшие туда путники, охотники, новопоселенцы были движимы чувствами и потребностями, стирающими этническое своеобразие. Дальневосточная тайга не только ежедневно подтверждает многовековые сюжеты таежной мифологии, но и порождает новые религиозные опыты. Здесь сталкиваются разные вероучительные системы и
1 См. об этом: Забияко А.П. Порубежье // Россия и Китай на дальневосточных рубежах..: Сб. материалов Междунар. науч.-практич. конференции. - Благовещенск, 2010. - Вып. 9. - С. 5-10; ЗабиякоА.А. Ментальность дальневосточного фронтира: Культура и литература русского Харбина. - Новосибирск, 2016. - 447 с.
2Хунхузы («краснобородые») - члены организованных банд, действовавших в Северо-Восточном Китае (Маньчжурии), а также на прилегающих территориях российского Дальнего Востока, Кореи и Монголии.
категории святости. Несмотря на разность лингворелигиозных обозначений, в этой синкретической картине мира так или иначе присутствуют представления о святом (священном), о священном пространстве, священном времени, табу и т.д.1
Тайга в сознании таежников - священное пространство со всей вытекающей спецификой религиозных феноменов. Рациональное начало, определяемое потребностью выживания («таежная грамота»), неотделимо в сознании таежного жителя от иррационального - от ужаса перед встречей с хищником и не просто свирепым кабаном, кровожадным медведем, а с самим Владыкой гор, Властелином леса - тигром; в постоянной зависимости от случая; страха нарушить табу - неписаный «закон тайги».
Тигр - животное воплощение Духа леса и гор. «Ван» и «Дэ» («Царь» и «Великий») - многосмысленные иероглифы, природой выведенные на лбу дальневосточного хищника. Растительное воплощение Духа леса и гор женьшень. «Китайцы, японцы, корейцы, монголы, тунгусы, индокитайцы и туркестанцы имеют свой цикл легенд и сказаний о женьшене, и каждый из этих народов дает им свой национальный отпечаток и физиологию»2. В честь «Великого Вана» - «Господина леса и гор» - возводились таежные кумирни и служились молебны охотников за женьшенем. Молитва эта приблизительно такова: «Великий дух, не уходи! Я пришел сюда с чистым сердцем, освободившийся от грехов и злых помышлений! Не уходи!»3 После открытия девственных просторов Дальнего Востока и его природы женьшень обретает необыкновенную популярность и входит в массовое сознание не просто как панацея, но и как поистине чудесное растение (о чем писал В. Арсеньев4).
Шаманизм, мантика, промысловая и лечебная магия коренного населения (эвенков, удэгейцев, ульчей) постепенно интегрируются в православную религиозность новопоселенцев; китайские солдаты усваивают религиозные обычаи тунгусо-маньчжуров,
1См: «Святое, священное, сакральное» // Религиоведение: Энциклопедический словарь. - М., 2006. - С. 962-963; «Священное время» // Указ. изд. - С. 964966; «Священное пространство» // Указ. изд. - С. 966-968; Красников А.Н. Табу // Указ. изд. - С. 1027.
2 Байков Н. Женьшень // Рубеж: Тихоокеанский альманах. - Хабаровск, 2004. - № 5 (867). - С. 209-223.
3 Байков Н. За женьшенем // Байков Н. В дебрях Маньчжурии (Главы из книги) // Рубеж: Тихоокеанский альманах. - Хабаровск, 2003. - № 4. - С. 243-259.
4 См: Арсеньева А. Мой муж - Володя Арсеньев: Воспоминания // Рубеж: Тихоокеанский альманах. - Хабаровск, 2006. - № 6 (868). - С. 295.
справляют ритуалы в честь «горного духа». Напротив, среди коренных народов Амура была широко распространена духовная культура китайцев. Подобные духовные процессы, протекавшие на территории дальневосточных земель в XIX в., фиксировались российскими учеными (Н. Свербеевым, Г.М. Пермикиным, В.П. Васильевым, О. Герстфельдом и др.)1.
Священные места - это различные возвышенности и хребты (шеи и хвосты Дракона), водоемы («Озеро чудовищ»), могущественные деревья («Господин Леса»), участки произрастания женьшеня - те особые локусы таежного пространства, где наиболее вероятно проявление лесного и горного Духа. Именно в этих местах чаще всего возводят кумирни, отправляют священные ритуалы с использованием специальных предметов.
Таким образом, тигр, женьшень, священные места тесно связаны между собой. Следуя логике мифологического сознания, этот синкретизм выражает подвижность сферы пребывания божества и его могущества2.
Пространственная картина мира в модусе открытого и обширного пространства тайги, степи существенно отличается от модуса закрытого и тесного пространства города. Но даже образ города - Харбина - в литературе и мемуарах вбирает в себя и значение пространственной незамкнутости, обширности: Харбин -это особенный город, город посреди маньчжурских степей3.
Другой фундаментальный образ восприятия, формирующий картину мира, - это образ времени. При этом литература дальневосточного зарубежья принимает время в модусе вечности. Посредством представлений об окружающем мире как модусе реальности, где время существует как вечность, описываются Древний Китай, Маньчжурия, дальневосточная тайга, над которой время не властно (и даже Харбин - это мир, где «ход времени остановлен»4).
1 См. об этом: Аниховский С.Э. Изучение этнических и религиозных традиций китайского населения Дальнего Востока России русскими исследователями в 50-60-х годах XIX в. // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. Русские и китайцы: Региональные проблемы этнокультурного взаимодействия: Сб. материалов Междунар. науч.-практич. конф. - Благовещенск, 2010. - Вып. 9. - С. 11-24.
2 ТопоровВ.Н. Имена // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2 т. - М., 1987. - Т. 1. - С. 508-510.
3 ЗабиякоА.А., Эфендиева Г.В. Меж двух миров: Русские писатели в Маньчжурии. - Благовещенск, 2009. - С. 10-32.
4 Там же.
Для создания целостной картины мира важно еще одно измерение реальности - движение. В литературе дальневосточного зарубежья движение минимизируется и базисной характеристикой, идеальным модусом существования становится покой1.
В таком трехмерном измерении (пространство - время -движение) образ Китая, Северо-Восточного Китая, Маньчжурии -это образ «открытого незамкнутого пространства», где время остановилось и царствует покой. Это - доминантный культурный стереотип восприятия и описания нестрашного Китая. Не случайно во многих стихотворениях образы Китая и китайцев связаны с уютным вкушением пищи, разнообразными гастрономическими впечатлениями лирических героев: процесс еды как времяпрепровождения, гармонизации сознания, примирения с несправедливостью жизни - один из базовых в китайской картине мира; он благодарно заимствовался русскими в изгнании:
Над молочной рекою - шафранный закат, Лижут воду огней языки, У камней берегов, беспокоясь, лежат Огневые на поле круги... Раскатай, раскатай голубую лазурь, Как лепешку в маньчжурской муке! Загруженные стаи лениво ползут По молочной и жирной реке...
(А. Ачаир «Сунгари», 1929)2
Сижу с китайцами в харчевнях, Ведя бесед несложных ряд, И странной радостью напоен Мой каждый в быт Китая взгляд!
(М. Спургот «Сижу с китайцами в харчевнях...», 1931 )3
1 Ли И. Образ Китая в русской поэзии Харбина // Русская литература XX в.: Итоги и перспективы изучения: Сб. науч. тр., посвящ. 60-летию проф. В.В. Агеносова. - М., 2002. - С. 271-285.
2 Русская поэзия Китая: Антология / Сост.: КрейдВ.П., Бакич О.М. - М., 2001. - С. 76; курсив в стихах здесь и далее мой. - А. З.
3 Спургот М. Желтая дама. - Шанхай, 1931.
Не раз задумывался я Уйти в глубокие края, И в фанзе поселиться там, Где часты переплеты рам; Бумага в них, а не стекло, И кана под окном тепло. На скользкую циновку сесть, Свинину палочками есть, И чаем горьким запивать; Потом курить и рисовать...1
(Б. Бета «Маньчжурские ямбы», 1935)
Отчасти это - романтизированный образ, в котором многие черты «чужого» пространства, чужбины, минимизированы или преодолены, отчасти - «одомашнены». По убеждению Иннань Ли, «вообще удивительно это проникновение в глубины китайского духа!» С точки зрения филолога, живущего на границе двух культур и двух языков, Ли Иннань анализирует те образы и мотивы китайской литературы, которые были востребованы русскими поэтами и творчески адаптированы для русской литературы. Такой образ, сконструированный писателями-эмигрантами «изнутри», существенно отличается от образа Китая, бытовавшего прежде в русской литературе и публицистике (И. Бичурин, К. Леонтьев, Вл. Соловьёв)2.
Начало рефлексии дальневосточного порубежья было положено первыми произведениями писателей, приехавших в Северную Маньчжурию задолго до возникновения самой эмиграции - к началу строительства КВЖД.
Эти люди - Н А. Байков (1872-1958) и П.В. Шкуркин (18681943) - пережили боксерское восстание 1900-1901 гг.3, воевали на Русско-японской войне. В те годы ни антропология, ни этнография еще не оформились как учения со своей методологией. Это был са-
1 Русская поэзия Китая: Антология. - Указ. соч. - С. 97.
2 Ли И. Образ Китая в русской поэзии Харбина // Указ. соч. - С. 271-285. О лирике «харбинской ноты» и образе Китая читайте также: ЗабиякоА.А., Эфен-диева Г.В. Четверть века беженской судьбы. - Благовещенск, 2008; Забияко А.А. Эмигрантская лирика и фронтирная ментальность // Русский Харбин: Опыт жиз-нестроительства в условиях дальневосточного фронтира / Забияко А.А., Забияко А.П., Левошко С.С., Хисамутдинов А.А. - Благовещенск, 2015. - С. 155-223.
3 Боксерское (Ихэтуаньское) восстание вспыхнуло против иностранного капитала и христианства в Китае (1898-1901).
мый продуктивный период интуитивного накопления материала и его осмысления учеными, осваивавшими жизнь, быт и традиции коренных народов Дальнего Востока. Именно эти писатели-исследователи положили начало художественному освоению этнографии Северной Маньчжурии, девственного в ту пору края, сложили корпус художественной этнографии дальневосточной эмиграции1.
Понятие художественная этнография определяет результат художественного освоения автором культурных, религиозных, психологических установок, нравственно-этических норм, особенностей обустройства быта представителей определенного этноса, населяющих определенные географические пространства2. Художественное освоение предполагает «олитературивание» фактического материала вымыслом, художественной условностью, поэтическим слогом, авантюрной сюжетикой. Таким образом, мы однозначно дифференцируем научный и художественный текст, как в теории науки различают научный и художественный образ. Но так как художественная этнография берет свои корни в этнографии научной, в центре изображения писателя-этнографа оказываются представители тех или иных этнических групп в реальных условиях обитания и этнокультурного общения. Соотношение двух начал (научного и художественного) может балансировать в ту или иную сторону - в зависимости от установки и предпочтений автора, рождая разнообразные жанрово-стилевые формы - от притчи до детектива3.
1О художественной этнографии в творчестве П.В. Шкуркина см.: Забия-коА.А. Синолог и этнограф П.В. Шкуркин: Образ хунхузов и хунхузничества в контексте социокультурных трансформаций и межцивилизационных контактов на Северо-Востоке Китая в XIX-XX вв. // Россия и Китай на дальневосточных рубежах: Исторический опыт взаимодействия двух культур: Сб. материалов Междунар. науч.-практич. конференции / Под ред.: Забияко А.П., Забияко А.А.; пер. на кит. и англ. Сениной Е.В. - Благовещенск, 2015. - Вып. 11. - С. 190-200.
2 Эвенки Приамурья: Оленная тропа истории и культуры / Забияко А.П., Кобызов Р.А., Аниховский С.Э., Воронкова Е.А., Забияко А.А. - Благовещенск, 2012. - С. 270-275.
3 Об этом: Забияко А.А. Художественная этнография Дальнего Востока: Советский и эмигрантский текст // Традиционная культура Востока Азии. - Благовещенск, 2014. - С. 270-290.
Николай Аполлонович Байков (1872-1958)1 - ученый-натуралист, этнограф, писатель - одним из первых обратился к художественной рефлексии природных, этнокультурных и социокультурных реалий Маньчжурии, ввел маньчжурскую тему в научный и литературный контекст русской культуры начала XX в. Перед тем как попасть в эти края, Н. Байков получил военное образование, успел поработать в Санкт-Петербургском зоологическом музее, послужил на Кавказе (1894 г., 16-й Мингрельский гренадерский полк), а в 1898 г. был переведен в 108-й Саратовской полк.
В 1902 г. он отправился в Северную Маньчжурию по настойчивому совету Н.М. Пржевальского2 и по протекции Д.И. Менделее-ва3. Будущий натуралист застал маньчжурскую тайгу и ее обитателей практически в первозданном виде, приграничную жизнь в укладе, не меняющемся на протяжении столетий: «Здесь была своя особенная жизнь, и сохранился древний быт, очень далекий и чуждый современной культуре и цивилизации. Здесь доминировал "Закон тайги", жестокий с точки зрения обывательской морали, но рациональный и неизбежный. Властелином здесь был не человек, а дикий зверь, которому подчинялось все живое, не исключая и человека»4.
Уже началось эпохальное строительство КВЖД, но пространства вокруг магистрали менялись медленно, мощные миграционные потоки - с юга Китая и Дальнего Востока России - еще не захлестнули территорию дальневосточного порубежья. Однако границы между Россией и Китаем в эти годы были открыты, а развитие дороги сти-
1 Подробнее см.: Ким Е. Байков // Литература русского зарубежья, 19201940. - М., 1999. - Вып. 2. - С. 270-297; Ким Е. По белу свету (Николай Байков: Судьба и творчество) // Байков Н.А. Великий Ван: Повесть; Черный капитан: Роман. - Владивосток, 2009. - С. 5-52; ХисамутдиновА.А. В лесах Маньчжурии (К 125-летию Н.А. Байкова) // Проблемы Дальнего Востока. - 1997. - № 5. -С. 120-125; ЗабиякоА.А. Ментальность дальневосточного фронтира: Культура и литература русского Харбина. - Новосибирск, 2016. - С. 21-58 и др.
2 Байков Н.А. Заветы Пржевальского // Байков Н.А. Тайга шумит. Литература русских эмигрантов в Китае: В 10 т. / Собиратель оригиналов, главный составитель, шеф-редактор Ли Янлен. - Пекин, 2005. - Т. 3: Соната над Хинга-ном. - С. 81-85. В свое время юному Байкову Н.М. Пржевальский подарил книгу с дарственной надписью: «Путешествие в Уссурийском крае. 1867-1869». Этот дар писатель пронес через всю жизнь.
3 Байков Н.А. Воспоминания о Менделееве // Байков Н.А. У костра. Литература русских эмигрантов в Китае: В 10 т. - Указ. соч. - Т. 3: Соната над Хинга-ном. - С. 235-241.
4 Байков Н.А. Дань Великому Вану // Австралиада. - Сидней, 2003. -№ 34. - С. 43-45.
мулировало предприимчивых и витальных ловцов удачи по ту и эту сторону пограничной полосы. Н.А. Байков стал свидетелем этих исторических, социальных и этнокультурных процессов и одним из первых летописцев дальневосточного фронтира - того особенного территориального, ментального и социокультурного пространства, в котором сплавились интересы и традиции аборигенного и пришлого населения Дальнего Востока1. Его перу принадлежат первые опыты научно-популярного и художественного анализа фронтирной мен-тальности и порождаемой ею фронтирной мифологии2.
До 1914 г. Н. Байков опубликовал 13 очерков о Маньчжурии («Звероводство в Маньчжурии», 1903; «В Маньчжурии», 1904; «Фауна и флора», 1905; «Охота у горы Маоэршань», 1907; «По тигровым следам», 1907; «Змеи и их приручение», 1911 и др.). И хотя сам он утверждал, что стал заниматься исключительно литературным трудом в 30-е годы, но как подметила харбинская журналистка Е. Сентянина, первые рассказы Байкова о Маньчжурии были напечатаны в 1901 г.3
По-настоящему крупным научным и одновременно художественным опытом Н. А. Байкова стала книга «В горах и лесах Мань-чжурии»4. Автор, открывший этот край для русского читателя, имел оглушительный успех по всей России, и через год книга была переиздана. Она включила разнящиеся в жанровом и художественном наполнении произведения, очевидно, собиравшиеся с самых первых дней пребывания Байкова в маньчжурских землях. Композиция книги обдумана натуралистом и этнографом, готовым стать писателем в самом начале расположены сугубо натуралистические очерки, опубликованные ранее: «Флора и фауна», «Зоография», «Зверовые собаки», «Добывание пантов», «Пресмыкающиеся и земноводные», «Змеи и их приручение». Затем идет часть очерков, сочетающих этнографический, натуралистический и художественный элементы: «За хунхузами», «Афанасенко» и др. Последнюю часть составляет этнографическая «беллетристика»: рассказы «Любовь хунхуза»,
1 ЗабиякоА.П. Русские в условиях дальневосточного фронтира: Этнический опыт XVII - начала XX в. // Забияко А.П., Кобызов Р.А., Понкратова Л.А. Русские и китайцы: Этномиграционные процессы на Дальнем Востоке. - Благовещенск, 2009. - С. 9-35.
2 Забияко А.А. Мифология дальневосточного фронтира в сознании писателей-эмигрантов // Религиоведение. - М., 2011. - № 2. - С. 154-170.
3 Сентянина Е. Харбинские писатели и поэты // Рубеж. - Хабаровск. -1940. - № 24. - С. 25.
4 Байков Н.А. В горах и лесах Маньчжурии. - СПб., 1914. - 469 с. Далее цитаты в тексте статьи даны по этому изданию.
«Заблудился», «Тигровые ночи», «Тайга шумит» и новеллы «Тайфун», «Страшная месть», «Корень жизни» и т.д.
Эта книга в полной мере продемонстрировала многообразный талант Байкова одновременно как исследователя (натуралиста, антрополога) и писателя; она очертила тот круг тем, который писатель будет развивать всю свою творческую жизнь. В центре 400-странич-ного повествования - не только натуралистические образы маньчжурской тайги, но, в первую очередь, живущий по закону тайги человек дальневосточного пограничья (фронтира), его социокультурный, этнокультурный портрет и религиозные взгляды.
Исторически проблемы адаптации в пространствах от Амура до морских границ, помноженные на необходимость фронтирных этнокультурных контактов, определили некоторые общие черты и коренные, неизменные различия в идейно-психологическом, этическом и религиозном облике пришлых насельников дальневосточных земель - будь то китаец, маньчжур, кореец, монгол (зверовщик, крестьянин, хунхуз) или русский, малоросс, татарин (солдат, офицер, охотник, тот же хунхуз). Н. Байков, имея опыт непосредственного общения и с теми, и с другими, и с третьими, составил определенное мнение о каждом этносе и этносоциальном слое.
В объемном произведении «В горах и лесах Маньчжурии» (1914, 1915) нашлось место для самых разных этнографических наблюдений. Многие обычаи и традиции народов, населяющих Северную Маньчжурию, в настоящее время не фиксируются. Это объясняется сложными политическими, этнокультурными и этномиграционными процессами в Китае во второй половине XX в. Запечатленные ученым-натуралистом в начале прошлого столетия, эти свидетельства становятся сегодня ценнейшим этнографическим источником.
Остановимся на одном примере - на традиции соколиной охоты у маньчжуров. Культ птиц на Северо-Востоке Китая - одна из древнейших религиозных традиций со времен неолита (52 тысячелетия до н.э.). Н.А. Байков вырос на Кавказе, где искусство соколиной охоты культивируется веками. Прибыв в Маньчжурию, писатель-натуралист не просто сумел подтвердить свой успех в этом виде охотничьего ремесла, но и глубоко проникнуть в религиозную систему верований жителей дальневосточного фронтира - китайцев и маньчжуров, основанных на древнем культе птиц1.
1 В конце 20-х годов Н. А. Байков для русских харбинцев под псевдонимом «Забайкалец» написал очерк о мукденских сокольниках: Забайкалец (Н.А. Байков). Соколиная охота в Китае // Рубеж. - Хабаровск, 1929. - № 48. - Фото.
В начале книги «В горах и лесах Маньчжурии» в очерке «Звероловство» Н. Байков написал: «Во времена глубокой древности, когда маньчжуры бродили еще по лесам под именем "ниюче"1, главным их занятием были охота и звероловство. Многие народы этого племени до сих пор остались бродячими звероловами, как солоны, дауры, гольды, манегры, орочены... Охота доселе еще считается у маньчжуров своего рода религиозным актом. В честь бога охоты промышленники-буддисты воздвигают на высоких горных перевалах и в диких лесах кумирни, где совершаются курения благовонных свечей и приносятся бескровные жертвы перед началом и по окончании счастливого промысла. Охотники-шаманисты приносят жертвы, состоящие из петухов, и совершают заклинания в священных рощах, под сенью вековых лиственниц и дубов» (с. 57).
В работе известного китайского археолога и религиоведа Ван Юйлана есть сведения о том, что в местечке Синькайлю рядом с озером Синькайху в провинции Хэйлунцзян обнаружена голова орла, выполненная резьбой по кости, а рядом - керамическая фигура головы человека. Эти фигуры - свидетельства древних религиозных традиций и высокого культурного развития народов, населяющих Северо-восток Китая в тот период»2. Следовательно, «в Северо-Восточном Китае культ птиц как форма тотемизма существует уже 7000 лет»3.
Некоторые ученые считают, что соколиная охота получила развитие у чжурчжэней ^^У вв.), затем органично была усвоена маньчжурами. Ван Юйлан выделяет отдельно культы орла, сороки и лебедя, бытующие долгое время у маньчжуров. Однако и соколиная охота с давних пор была весьма популярной и в маньчжурских, и в знатных китайских семьях («Истории династии Поздняя Хань», 220-25 гг. до н.э.) - вплоть до династии Цин. Именно на эту эпоху приходится новый взлет популярности охоты соколиной и с ловчими птицами, что не только засвидетельствовано в хрониках, но и отражено в знаменитых стихах4. Особое значение соко-
1 Имеется в виду этноним «нюйчжень», «нюйчжи» (кит. трад. упр. пиньинь: ntizhên), употребляемый по отношению к чжурчжэням.
2 Wang Yulang. Shenmi de dongbei lishi yu wenhua. Haerbin, Heilongji-ang renmin chubanshe. 2011. (Ван Юйлан. Загадочная история и культура Дунбэй. - Харбин: Народное изд-во Хэйлунцзян, 2011.) (ÏS® :
• : • 2011^0 С. 41-49.)
3 Wang Yulang. Shenmi de dongbei lishi yu wenhua. - Указ. изд. - С. 45.
4 Там же. - С. 46.
линая охота приобретает в это время на Северо-Востоке Китая. Весьма важно, что «зарождение культа птиц и культа дракона произошло почти одновременно»1. Вполне вероятно, что в синкретических верованиях жителей дальневосточного фронтира культ Владыки Леса и Гор (Дракона) иногда совмещался с культом отдельных птиц.
В этом контексте весьма важно, что в начале XX в. русский ученый-натуралист смог собрать уникальный этнографический и религиоведческий материал, связанный с древним культом птиц в культуре коренного населения Северной Маньчжурии. Н.А. Байков обратил внимание на то, что незнание и неуважение инокультурных традиций на территории дальневосточного фронтира может привести к фатальным последствиям. Именно этой проблеме посвящен рассказ сборника «Страшная месть».
Обратимся к началу повествования. Писатель сумел поэтапно запечатлеть все нюансы древнего ритуала охоты: от торжественного выезда всадников до финального момента, когда сокол приносит добычу своему хозяину. Церемониальное величие ритуала соколиной охоты подчеркивает экспозиция «Страшной мести»: «Солнце только что показалось из-за далеких лесистых хребтов Лао-э-лина, темневших на горизонте подобно грозовой туче.
Глубокое синее небо отражалось, как в зеркале, в заводях и тихих затонах Мидиан-хэ.
Седые туманы ползли из падей и ущелий к вершинам сопок.
Был конец сентября. Листва кустарников и лесов, камыши и травяные заросли долин утратили уж свою зеленую окраску знойного лета и оделись в пестрые цвета глубокой осени, напоминая роскошный персидский ковер.
Свежий морозный воздух был чист и прозрачен, как горный хрусталь.
По каменистой дороге, извивавшейся вдоль берега реки, ехали два всадника.
Маленькие, но крепкие лошадки горячились, мотали своими лохматыми большими головами и рвались вперед.
Всадники-китайцы сидели на высоких нарядных седлах; в руках их, на тонких медных цепочках, виднелись гордые фигуры соколов-сапсанов. Изредка хищники вскидывали свои длинные серповидные крылья и перекликались друг с другом» (с. 461).
1 Шащ УЫащ. БИегт (!е (1оп§Ъе1 Н8Ы уи шепЬиа. - Указ. изд. - С. 46.
Соколиная охота в Китае и Маньчжурии - удовольствие и времяпровождение исключительно богатых и знатных людей, забава «золотой молодежи». Русский писатель обращает внимание на традиционное ритуальное одеяние маньчжура1, необходимое для соколиной охоты: «Китаец, ехавший впереди на прекрасном белом иноходце, одет был в синюю шелковую курму и меховую рысью шапку. Широкое медно-красное лицо его, с узкими щеле-видными глазами, было бесстрастно, но в глубоких черных зрачках его таился огонь страсти и неудержимого азарта.
Богатый землевладелец и любитель соколиной охоты, маньчжур Пей-чан счастливо жил со своей многочисленной семьей на своем хуторе в урочище Миди. Много хлеба вывозил он в арбах на русскую станцию Хай-лин; были у него и заводы свои, где давили масло из бобов и гнали ханшин из гаоляна.
Работы окончены. Хлеб продан. Деньги сданы в банк в городе Нингуте. Время свободное, делать нечего, и выехал старый Пей-чан со своим любимым соколом и работником Кой-чи на охоту» (с. 464).
Но повествование Байкова - не просто подробное этнографическое запечатление любимого развлечения богатых маньчжуров. Рассказ фиксирует совмещение в сознании маньчжура религиозных и духовных традиций - культа предков и древнего тотемизма: «Как сына любил старик своего сокола. Три года тому назад он сам добыл его из гнезда, сам выходил его и выучил. Много труда положил старый охотник. Сокол знал своего хозяина и издалека прилетал на его зов» (с. 464).
Маркером глубины этой особой религиозности становится фронтирное столкновение двух типов этнокультурного сознания, конфликт сакрального и профанного в его таежном понимании. Невольным антагонистом маньчжуру, плоть от плоти таежному жителю, здесь становится «русский охотник Сомов, приехавший из Харбина поохотиться на фазанов в знаменитых угодьях долины реки Мидиан-хэ». Этот русский «лаовай»2, не задумываясь, стреляет в охотящегося на фазана сокола. Убийство сокола русским охотником-невежей - наиболее острый момент повествования:
1Он именуется «китайцем», что весьма характерно для словоупотребления русских харбинцев, как правило, не разделяющих китайцев и маньчжуров, зачастую использующих эти этнонимы в качестве синонимов в одном тексте. См. об этом: ЗабиякоА.А. Фронтирная идентичность от Вампу до Сунгари: М. Щербаков, Н. Резникова, А. Несмелов // Русский Харбин. - Указ. изд. - С. 336-359.
2Лаовай (по кит. букв.: старина-иностранец: пренебр.) - «иностранный простак, невежа-иностранец».
«Возле убитого фазана лежал на боку смертельно раненный сокол; желтые глаза его сверкали и дико озирались на столпившихся вокруг него людей».
Пей-чан, «как безумный, схватил птицу на руки, стараясь рассмотреть его рану»: «- Кончено! - произнес он, спрятав птицу в свой широкий рукав, и так выразительно посмотрел на сконфуженного русского охотника, что последний долго не мог отделаться от жуткого, гнетущего чувства.
- Ничего, ничего, ходя! - оправдывался он. - Ты достанешь себе другого ястреба. Вон сколько их летает на воле. У нас даже награду дают за битого хищника» (с. 465).
Н. А. Байков подчеркивает, что беда русского в том, что он самонадеянно отправляется в чужой мир, «не зная ни местных условий жизни, ни обычаев». Убив друга и любимца Пей-чана, Сомов как ни в чем ни бывало, просится к тому на ночлег - нанеся смертельную обиду маньчжуру, русский охотник о том даже не догадывается. Весьма характерно для натуралистического видения Байкова, что под стать поведению русского охотника оказываются и манеры его собаки: «Жук еле волочил ноги, и видя, что хозяин дальше не пойдет, разлегся посреди двора, не обратив внимания на китайских псов, встретивших его не совсем дружелюбно» (с. 466).
Среди священных птиц, почитаемых маньчжурами, важное место занимал культ сороки, вороны, орла, трясогузки, кречета, ястреба и сокола; образы этих птиц использовались в шаманских обрядах1. Синкретические анимистические и тотемические представления жителей дальневосточного фронтира (маньчжуров и китайцев) находят отражение в описании Пей-чана, который в скорби своей практически перевоплощается в хищную птицу: «Все обитатели хутора спали, кроме старика хозяина, он долго неподвижно сидел у своего прадедовского очага с трубкой во рту и думал свою тяжелую думу. Труп убитого сокола, уже окоченевший, лежал перед ним на канах. Лицо старика было бесстрастно, но в диких, безумных глазах искрились красноватые огоньки неукротимой злобы, или то отражался огонь тлевших угольев на каменном низком очаге. Худые крючковатые пальцы, с длинными, серповидными ногтями, напоминали лапы хищной птицы, и сам Пей-чан всей своей фигурой походил на старого горного коршуна» (с. 468). Согласно
1 «Маньчжурский клин»: История, народы, религии / Аниховский С.Э., Болотин Д.П., Забияко А.П., Пан Т.А.; Под общ. ред. Забияко А.П. - Благовещенск, 2005. - С. 137-169.
фронтирной мифологии, когда дух одного из таких вэчэку «"вселялся" в шамана, тот превращался в это животное, начинал подражать ему своими движениями и жестами. В особых случаях душа самого шамана могла "вселиться" в животное, духом которого он владел»1.
Перья птиц в маньчжурских шаманских обрядах играют сакральное значение - Н.А. Байков фиксирует этот элемент, когда Пей-чан совершает молитву духу сокола: «Под развесистым старым вязом стояла небольшая деревянная кумирня. Подойдя к ней, старик выдернул из крыла сокола большое маховое перо, поднял его кверху и воткнул в священный пепел алтарика, произнося какие-то заклинания. В ближайших приречных кустах завыл голодный волк, ему ответил другой из дубового леса. Где-то на дальнем хуторе залаяли собаки» (с. 468). Природа откликается на молитвенные обращения Пей-чана к духу своего убитого сокола. Получив одобрение у духов природы, Пей-чан обрекает на гибель русского «лаовая».
Добро и зло - те категории, которые применительно к иноплеменникам, «белым дьяволам», «ламозам»2 в сознании маньчжуров и китайцев имеют относительное значение. А в данной ситуации, когда речь идет о поругании «белолицым дьяволом» святыни, тотемного животного, вэчэку, эти категории не действенны вообще. Пей-чан приносит кровавую жертву Духу Леса и Гор - сжигает Сомова и его собаку заживо в своей фанзе: «Затворив плотно дверь и подперев ее колом, старик отошел к кумирне, стал на колени, воздел руки к темному небу и начал молиться своему таинственному, зловещему богу», а в это время «сон русского охотника незаметно переходил в непробудный вечный сон смерти» (там же).
Маньчжур, очевидно, не только владеет шаманскими практиками, но и сам способен к оборотничеству: он то становится похож на птицу, то разговаривает с волками, то, задумав страшную месть, «тихо, как тигр, проскользнул в свою фанзу, откуда вынес бутылку с керосином и спички». Совершив кровавую жертву, мстительный маньчжур перевоплощается в антропоморфную ипостась злого духа: «Пей-чан стоял невдалеке, любуясь делом
1 Руднев А. Новые данные по живой маньчжурской речи и шаманству // Записки Восточ. отд-я Русского археологич. общ-ва. - СПб., 1912. - Т. 21, вып. 1. - С. 47-82.
2 Ламоза (по кит.: «лао маоцзы», старая лохматая шапка) - «волосатик», пренебрежительное именование русских в Северной Маньжурии и в целом на Северо-Востоке.
своих рук. Освещенный красноватым заревом пожара, он напоминал злого духа, вышедшего из огненной глубины преисподней. Зловещая дьявольская усмешка кривила беззубый рот старика; в диких, безумных глазах его горели кроваво-красные огоньки» (с. 469). Этот инфернальный образ до того страшен, что «пустынные волки, испуганные необычным светом, прекратили вой и скрылись в соседних горах».
Итак, незнание чужих устоев и, пусть невольное, небрежение ими способно обернуться трагедией в условиях тесных контактов столь разных этносов. Так и происходит с невежей Сомовым. Данный пассаж в книге Н.А. Байкова - не единственный. Много позднее, пройдя испытания фронтами Первой мировой, Гражданской, пережив утрату всего, что нажил до выхода в отставку, а самое главное - став эмигрантом, Н.А. Байков продолжит развивать в своем творчестве натуралистические и этнографические темы. Но главные идеи своей художественной этнографии он заложил в дореволюционной книге «В горах и лесах Маньчжурии». Это - предупреждение русского ученого, офицера, писателя-патриота русскому читателю. Оно основано на уроках, вынесенных участником Русско-японской войны в преддверии новых эпохальных событий. В нем - не столько пророческие угрозы, зреющие для России на Северо-Востоке Китая (которые отчасти оправдались в XX столетии), сколько авторский посыл быть внимательным к великой культуре великого народа, чьи дети мыслят себя потомками дракона.
