CC BY
156
А. И. ЛЮБЖИН*
Московский государственный университет
ХРИСТИАНСКИЕ ИСТОЧНИКИ "РОССИАДЫ" М. М. ХЕРАСКОВА1
Если в русской литературе XVIII века и есть произведение, которое ни в малейшей степени не может быть понято исходя из "теории одного источника", то это именно "Россиада". Монументальный труд Хераскова, последнее великое произведение великого жанра на европейской почве, встроен в античную и новоевропейскую традицию героического эпоса, является эпопеей — насколько позволяют жанровые рамки исторической и — что не менее важно — христианской, причем в полной мере христианско-православной2; благочестие и горячая вера пронизывают всю ее ткань и, как мы постараемся показать, не встречают себе препятствий в жанровых элементах и свойствах европейского эпоса3. Проблема исследования осложняется
* Любжин А. А., 2005
1 Автор статьи приносит сердечную благодарность А. Г. Дунаеву и А. В. Иванченко, без чьей помощи эта работа не могла быть написана.
2 Уже на уровне выбора темы ср. оценку А. А. Керсновского:
"Покорение Казани в истории христианства — праздник не меньший, чем битва при Лепанто и освобождение Вены" (История русской армии. Т. 1: От Нарвы до Парижа. 1700—1814 гг. М., 1992. С. 11). П. А. Давыдов в своей кандидатской диссертации 1999 года "Религиозно-философские поэмы М. М. Хераскова" (ИМЛИ РАН) утверждает и убедительно доказывает, что масонские взгляды Хераскова вполне совместимы с приверженностью к Православию и тесно связаны с ним (passim). Но как раз "Россияда" в этой работе не
рассматривается
3 А. Ф. Мерзляков в своем знаменитом цикле статей о "Россиаде" в "Амфионе" предъявил поэту упрек, что тот безразлично пользуется языческой и христианской атрибутикой: "Вот подлинно чудесная смесь чудесностей!" (Россияда, Поэма эпическая Гна Хераскова. Письмо к другу. Амфион // 1815. Март. С. 103—104). Аргументированный ответ дал А. Н. Соколов в своей блестящей диссертации: "На одной стороне, на стороне русских, в «Россияде» действуют разнообразные силы христианской религии. Херасков исчерпывающе использует различные явления христианского чудесного: исходным моментом для начала действия становится решение божественной воли, сообщаемой герою через небесного посланника; небесные внушения жителям земли и в дальнейшем нередко становятся мотивами действия; в нужный момент отверзается небо или герой восхищается духом на небо; то один, то другой персонаж имеет какое-нибудь видение; в бою принимают участие небесные помощники. Всей этой системой христианского чудесного управляет божественная десница, незримо, а иногда и зримо, присутствующая на исторической сцене. Труднее было свести воедино разнообразные нехристианские силы, вмешивающиеся в действие поэмы. Но у Хераскова здесь выступает в качестве объединяющего принципа нехристианская, языческая природа всех этих явлений" (История русской поэмы (XVIII — первая половина XIX века): Дис. ... д-ра филол. наук. М., 1948. С. 308). В VIII песне Херасков в одной из своих аллегорий отождествляет безбожие и магометанство.
87
тем, что источником христианских мотивов может быть не только Св. Писание, но и эпика Новой Европы: Торквато Тассо, чей эпос — несмотря на все преувеличения, высказанные в некоторых новейших работах4, один из важных источников "Россиады" — имеет отчетливо контрреформационную тенденцию и написан пламенным католиком, и даже Вольтер, ополчающийся в "Генриаде" против фанатизма и политики римской курии, но не против Бога и не против католичества как такового. К Тассо, по-видимому, восходит один из наиболее ярких христианских образов "Россиады" (XI, 423 слл.)5:
Лицем ко небесам Россияне лежали, Возшедши души их туда изображали. Ордынцы ниц упав, потупя тусклый взгляд, Являли души их низшедшие во ад.
4 Первым такую ошибку сделал А. Ф. Мерзляков, связавший VII песнь "Россиады" — структурно и в подробностях очень строго ориентированную на IX песнь "Фарсалии" Лукана — с "Освобожденным Иерусалимом" (Амфион. 1815. Сентябрь. С. 79, 89, 98). См. также: Горохова Р. М. Торквато Тассо в России XVIII века (Материалы к истории восприятия) // Россия и Запад: Из истории литературных отношений. Л., 1973. С. 148—157, 153—155. Приведем и другие источники (Стенник Ю. В., Степанов В. П. Литературно-общественное движение конца 1760-х—1780-х годов // История русской литературы. Л., 1980. С. 624; Гришакова М. Символическая структура поэм М. Хераскова // В честь 70-летия профессора Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992. С. 32). В последней работе к числу источников добавляются безо всяких на то оснований Апокалипсис и отрывок о Фаэтоне из "Метаморфоз" Овидия.
5 Здесь и далее "Россиада" цитируется по московскому изданию 1807 года.
88
Ср. Gerusalemme (VIII, 33, 1-4; смерть датского принца Свено и его воинов — один из трагичнейших эпизодов "Иерусалима"):
Giacea, prono non gia; ma, come volto Ebbe sempre a le stelle il suo desire, Dritto ei teneva in verso il cielo il vólto In guisa d'uom che pur la suso aspire6.
Первое Божественное вмешательство в ход действия в "Россиаде" таково (I, 205 слл.):
На радужных зарях превыше звезд седящий, Во бурях слышимый, в перунах Бог гремящий, Пред коим солнечный подобен тени свет, В ком движутся миры, кем все в мирах живет; Который с небеси на всех равно взирает, Прощает, милует, покоит и карает;
Царь пламени и вод, познал России глас; И славы чад своих последний видя час, Дни горести ея в единый миг изчислил; Он руку помощи простерти к ней помыслил...
Безусловно, оно связано со Св. Писанием, но композиционно повторяет ход Вольтера. Ср. Henriade (I, 183 слл.):
Dans ce même moment, le Dieu de l'univers, Qui vole sur les vents, qui soulève les mers, Ce Dieu dont la sagesse ineffable et profonde Forme, élève, et détruit les empires du monde, De son trône enflammé, qui luit au haut des cieux, Sur le héros français daigna baisser les yeux. Il le guidait lui-même. Il ordonne aux orages De porter le vaisseau vers ces prochains rivages.. .7
6 "Он лежал, не склонившись ниц, но, поскольку желание всегда влекло его к звездам, его лицо было обращено прямо к небесам, как у человека, который стремится только к вышнему" (Цит. по: Tasso T. La Gerusalemme liberata. Biblioteca Universale Rizzoli. Milano, S. a., 1950).
7 В этот самый миг Бог вселенной, который летает на ветрах, поднимает моря, тот Бог, чья несказанная и глубокая мудрость созидает, возвышает и разрушает мировые державы, со своего пламенного престола, сияющего в высоте небес, удостоил опустить взор на французского героя. Он вел его сам; он повелел бурям доставить корабль к этим ближним берегам." (Цит. по: Œuvres complètes de Voltaire. Nouvelle èdition avec notices, préfaces, variantes, table analytique. Paris: Garnier frères, 1877. V. В). Ср. также: "Начну я собственным победы побежденьем" (II, 296) и Henriade: Me vaincre est désormais ma plus belle victoire — "Отныне победа над собой — лучшая из моих побед" (IX, 329). — Здесь Вольтер, как это ни парадоксально, служит источником для цитаты, повествующей о христианском смирении.
89
Такое место, как V, 387 слл., отсылает и к Библии, и к описаниям Золотого века в античной литературе:
Мир страшный брани храм заклепами крепит, У ног его в траве волк с агнцем купно спит; Там голубь с ястребом играючи летает, И львица юного тельца млеком питает; Во всей веселости между цветов видна, Под тению древес седяща тишина; Алмазный щит над ней спокойствие держало, И щастие сию богиню окружало8.
По сравнению с эпическими цитатами аллюзии Св. Писания относительно немногочисленны. Иногда это общие мотивы, как, например, I, 226 слл.: "И в лике Ангелов, хвалу Его гласящих, / Всевышний рек: гряди к потомку твоему, / Дай видеть свет во тме, подай совет ему", где можно усмотреть цитату (из Ин. 1:5), или же речь митрополита Даниила (II, 90 слл.): "О Царь! ты кровь мою к отмщенью вспламенил, / Ты бедство общее толь живо мне представил, / Что не любить в сей раз врагов меня заставил; / Но правила мои и сан претит мой мне, / Другова поощрять и мыслить о войне", где очевидны отсылки (к Мф. 5:44 и Лк. 6:27); сама по себе мысль — основополагающая для христианской морали и воспринимается как таковая; в некоторых случаях, однако, можно уже без всяких сомнений указать прямые ссылки на Св. Писание. См., например, I, 15 слл.: "Перед усыпанным звездами олтарем, / Где рядом предстоит последний раб с Царем; / Где бедный нищету, нещастный скорбь забудет; / Где каждый человек другому равен будет. Ср.: "Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего" (Иов. 3:19); "Всевышний на него склонил свою зеницу, / И Царь торжественно вступил в свою столицу; / Окрестности ея внезапно процвели, / Во сретенье ему, казалось, рощи шли" (I, 525 слл.). Ср. с
8 Ср.: "Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут весте, и малое дитя будет водить их" (Ис. 11:6), а также 7—8. Из античных источников Вергилий и Овидий (Verg. Ecl. IV; Ov. Met. I,
89 слл.; XV, 96 слл.). Аналогично II, 285 сл.: "Но Царь, глаза свои возведши к небесам, / Вещал: хощу итти, хощу на Орды сам". Здесь можно усмотреть намек на молитву Иисусову (Ин. 11:41, 17:1), но это также и эпический топос.
90
Мф. 21:8, Ин. 12:13. Возможно, имеются в виду не только эти места из Евангелий, но и обряды Вербного воскресенья: "Как будто бы струи прешедый чермных вод, / Ликует на холмах толпящийся народ" (I, 531 сл.). Ср.: "Израилю в пути столп огненный предходит; / Россиян пламенна к победам храбрость водит" (Исх. 14; VII, 67 сл.); ср.: "Господь же шел пред ними <сынами Израилевыми> днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью" (Исх. 13:21). Сравнение добродетели: "Как ангел, явльшийся Израилю в ночи, / Имела вкруг главы блистательны лучи" (I, 383 сл.), по-видимому, имеет основой Быт. 32:24 слл. и восходит к знаменитому эпизоду ночной борьбы Иакова с Богом, который нарек его Израилем. Татарский царь Едигер уподобляется в свирепстве евангельскому первосвященнику (XI, 67 слл.): "Жестокий Едигер, словами уязвленный, / Весь ад почувствовал ответом вспламененный; / Биющий в грудь себя, он ризу разтерзал, / И Князя пленного тиранить приказал" (ср. Мф. 65—66: "Тогда первосвященник разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует!. Они же сказали в ответ: повинен смерти". Ср. также Мк. 63—64). В X, 65—66 ("Однако не крушись, печальная Сумбека: / Бог смерти грешного не хощет человека") цитируется Иез. 33:11: ".не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и жив был"9; у Сумбеки даже есть свой ангел-хранитель, который спасает ее от последствий войны и предательства своих и приводит к крестильной купели. Интересно, что Херасков нарушает принцип эпической объективности и
открыто выступает (VII, 452 слл.) против безбожия, которое "Рукой писателей неблагодушных водит, / И ядом напоив их каменны сердца, / Велит им отрыгать хулы против Творца". Самый сложный случай (IV, 405 слл.):
Такие в древности явили чудеса, Пророческой рукой в Персиде Небеса; Когда олтарного огня в земле искавый, И вместо оного воды гнездо доставый, Неемий ветвия сухие напоил, И солнцев луч огонь от ветвей воспалил.
В Книге Неемии ни о чем подобном не говорится; по-видимому, имеется в виду жертвоприношение Илии, где
9 Эти слова включены в чинопоследование православной исповеди.
91
огонь пожирает воду (3 Цар 18:31 слл.); о наличии горящей воды — нефти — в окрестностях Казани Хераскову было известно, как явствует из описания сожжения заколдованного леса в этой песни; по-видимому, цепочка ассоциаций была следующая: нефть — Персия — Неемия. Впрочем, это лишь наше предположение. Славянские причастные формы — при том, что вообще язык Хераскова звучит гораздо "модернистичнее", чем, скажем, язык его современников, создававших переводные эпосы, Кострова и Петрова — подчеркивают возвышенность источника.
Однако христианизация эпической формы не сводится только и исключительно к реминисценциям Св. Писания. Более того, они представляют собой лишь один — и не самый значимый — ее аспект. Некоторые предпосылки для этого процесса закладываются уже в античности — прежде всего в "философской
религии" — и сказываются, например, у Вергилия, где Елисейские поля и Тартар являются воздаянием за подвиги и преступления земной жизни, что представляет собой определенный шаг в направлении христианского мировосприятия сравнительно с Гомером. Следуя своим славным предшественникам в изображении потустороннего мира, Херасков делает смелый шаг: он разводит описание ада (конец IV песни) и пророческое восхождение на небо (вторая половина VIII песни), чтобы таким образом сильнее подчеркнуть основной контраст эпопеи: ад связан с обращенностью в прошлое, с гордыней и насилиями, приведшими к гибели Казанскую державу, а рай — с устремленностью в будущее, с христианскими добродетелями, которые обеспечат победу России и в дальнейшем послужат основой ее величия10. Неудивительно, что библейские реминисценции сопровождают описание величия Екатерины (VIII, 781 слл.)11:
ЕКАТЕРИНА век Астреин возвратит;
Что в мыслях Петр имел, то делом совершит;
От гордых пирамид и титлов отречется,
10 См. мою статью "Композиция «Россиады»". Режим доступа: http ://lib.userline. ru/5297.
11 Ср. произведение Ю. А. Нелединского-Мелецкого "Хор для польского, в первый раз петый в присутствии Ея Императорского Величества Августа 26-го 1796 года при короле шведском": "Чуждых стран цари дивятся, / Зря твоих блаженство дней, / Править царствами учатся / У Монархини твоей. / Мудрости Екатерины / Венценосцы жаждут внять".
92
Но Матерью Она сердцами наречется; Прибежищем Она народам будет всем: Приидут к ней Цари, как в древний Вифлием, Не злато расточать, не зданиям дивиться Приидут к ней Цари, но царствовать учиться.
Здесь мы имеем дело с двумя сюжетами одновременно: читатель вспоминает о царице Савской, пришедшей послушать мудрости Соломоновой (3 Цар. 10, а также евангельская ссылка на это событие: Мф. 12:42), прямо же ему указывается на поклонение волхвов. Сопоставление царствующей Императрицы с божеством — отнюдь не новость и не дерзость для русских поэтов XVIII столетия.
Кроме такого рода композиционных решений, определяющих всю архитектуру эпопеи, можно отметить важные эпизоды не столь всеобъемлющего значения. Вторая книга посвящена царскому посещению в сопровождении Адашева Троице-Сергиева монастыря12; у нее тоже есть свои параллели (Эней у Сивиллы), есть и вещи, несообразные с христианской практикой и объясняемые опять-таки влиянием великого римского эпика (дворец Пика) — на стенах монастырской церкви изображены русские князья-полководцы, в т. ч. язычник Святослав; однако само по себе посещение монастыря с победным пророчеством, образующее самостоятельный эпизод I песни, — важный элемент христианизации вергилиева наследия. Видной фигурой эпопеи является старец Вассиан. Его эпический прототип — отшельник в "Генриаде", который предсказывает Генриху Наваррскому обращение в католическую веру; но Вассиан играет в "Россиаде" гораздо более значительную роль: он дважды является на сцену, сначала для того, чтобы безуспешно предупредить Царя об опасности и просить его отложить
12 Вот описание монастыря у Хераскова (I, 418 слл.): "Есть место на земном лице сооруженно, / Сподвижником святых отшельцев освященно; / Угодники оттоль возшед на небеса, / Оставили свои нетленны телеса, / Которые, прияв усердное моленье, / Даруют мир, покой, скорбящим изцеленье. / Угодник Сергий ту обитель основал, / Он в малой хижине великий труд скрывал; / Небесным житием сии места прославил, / И Богу там олтарь триличному
поставил; / Увидя стены вкруг и храмов красоту, / Возможно городом почесть пустыню ту; / В обитель Божию сокровища внесенны / Являют души к ней усердием возженны; / Там холм потоком вод целебных напоен, / Который Сергием из камня източен; / Развесисты древа пригорок осеняют, / И храмов на главы вершины преклоняют".
93
поход (VII песнь), а затем — чтобы подкрепить его пророчеством и обещать победное завершение трудов (VIII песнь); при второй встрече старец рассказывает ему о себе (VIII, 339 слл.):
Познай во мне того, которому гонитель,
И ближний сродник был, усопший твой родитель;
Я тот, которого он презрил род и сан:
Я есмь нещастливый пустынник Вассиян,13
Но горести мои и слезы я прощаю,
И сыну за отца любовью отомщаю;
Не он мне был врагом, враги мои льстецы,
Преобращающи в колючий терн венцы;
Я был гоним от них. За слезы и терпенье,
Душевное теперь вкушаю утешенье;
И естьли слушает Господь молитв моих,
Врагов моих простит; молюся я за них.
Мне рай, душевный рай, в пустыне отворился;
Я тридесяти лет в пустыню водворился;
Здесь плачу о грехах мирских наедине;
Нет злата у меня, чего бояться мне?
Те, кои приключить мне бедство уповали,
Те злобствуя, мне жизнь святую даровали.
Важным аспектом христианизации эпоса является противостояние Православия магометанству, актуальное как для жанровой традиции (Тассо), так и для современности, проходящей под знаком побед доблестного русского оружия над Оттоманской портой, Чесмы, которую Херасков воспел в отдельной поэме, Кагула и присоединения Крыма. Мы уже рассуждали о
том, что это противостояние имеет и свой нравственный аспект. Кроме приведенных случаев, следует отметить вставную новеллу о Сафгире, уроженце Рязанских полей, который бежит в Крым, принимает ислам, становится видным лицом при ханском дворе, отличается неслыханной жестокостью и руководит
опустошительным набегом (VI песнь). В этом набеге он невольно убивает своего отца; узнав об этом, он раскаивается и бежит к русским, чтобы сообщить им о нападении крымцев. Эпизод завершается словами Иоанна (VI, 245 слл.): "Но Царь вещал ему: не мне за грех твой мстить: / Прощаю то тебе, что я могу простить; / Но казни избежать в суде по смерти строгом, /
13 "Сей Вассиян сослан был в заточение Царем Василием Иоанновичем. Многие думают, что был то Князь Голицын, но его имя мне не известно" (прим. Хераскова).
94
Покаясь предо мной, покайся и пред Богом. / Сафгир, сей страшный лев, стал кроток как овен, / И скрылся от людей, крещеньем омовен". Важна для этой темы и судьба православного царя ордынцев Алея, сторонника Москвы: измена казанских верхов и предательство черни открывают наконец глаза этому человеку, слабому, по словам старца Вассиана, не в дружбе, а в любви (IX, 46). Самым мощным проявлением христианизации жанра эпопеи в "Россиаде" является ее финальный эпизод. Мы приведем его целиком, поскольку он говорит сам за себя (XII, 875 слл.):
Разженный к Вышнему благоговеньем Царь, Во граде повелел сооружить Олтарь. Влекомые к Царю небесной благодатью, Сопровождаются чины священны ратью; Ликуют небеса, подземный стонет ад;
Благоуханием наполнился весь град. Где вопли слышались, где стон и плач недавно, Там ныне торжество сияет православно; Святое пение пронзает небеса: Животворящая простерлася роса; И стены чистою водою окропленны, Свой пепел отряхнув, явились оживленны, Святому пению с умильностью внемля, Возрадовались вкруг и воздух и земля. Тогда среди кадил на гору отдаленну, Олтарь возносится, являющий вселенну: Хоругвями уже он зрится огражден, Недвижимый стоит на камнях утвержден. Перед лицем святой и таинственной Сени, Первосвященник пал смиренно на колени; Он руки и глаза на небо возносил, И Бога к Олтарю низшедша возгласил! Народ и Царь главы со страхом преклонили, Небесные огни сердца возпламенили. Тогда, дабы почтить святую благодать, Тела во граде Царь велел земле предать; Он теплых слез своих Ордынцев удостоил; По стогнам наконец священный ход устроил; Повсюду пение, повсюду фимиям. Где тартар ликовал, ликует Вера там; Безбожие взглянув на Святость, воздохнуло. И солнце на Казань внимательно взглянуло; Спустились Ангелы с лазоревых небес; Возобновленный град главу свою вознес; От крови в берегах очистилися волны;
95
Казались радостью леса и горы полны. Перуном поражен Раздор в сии часы, Терзает на главе змииные власы, Со трепетом глаза на Благодать возводит, Скрежещет, мечется, в подземну тму уходит14.
Таким образом, как мы видим, ни эпическая форма, ни
языческая атрибутика не являются для благочестивого писателя непреодолимым препятствием. Христианский пафос в его поэме выразился настолько ярко, насколько это возможно для эпоса, строго соблюдающего свои жанровые законы.
14 Это место также восходит к Вольтеру: ср.: La Discorde rentra dans l'Oternelle nuit — "Раздор вернулся в вечную ночь" (Henriade, X, 511). Ср. также: Discordia demens / vipereum crinem vittis innexa cruentis — "безумный раздор с кровавыми повязками, вплетенными в его змеиные волосы" (Verg. Aen. VI, 280 сл.).
