CC BY
19Гуссерль или феноменология? Дилемма Финка
Михаил Маяцкий
РИ ВСЕМ значении «Элементов критики Гуссерля» для понимания эволюции Ойгена Финка, последнего «верного» ученика Гуссерля, этот документ интересен не этим. Прежде всего текст этот важен как своеобразная и весьма радикальная самокритика феноменологии. Однако эта формула весьма неточна или даже неверна. Финк колеблется. Он борется между критикой феноменологии, с одной стороны, и критикой Гуссерля во имя феноменологии — с другой. На мой взгляд, преобладает вторая составляющая. Но я отдаю себе отчет в том, что в такой констатации роль читателя нередуцируема. Что считать феноменологией? Надвременное и надындивидуальное мыслительное предприятие или личный проект индивида Эдмунда Гуссерля? Для читателя, который отождествляет феноменологию с Гуссерлем (считая, например, что все последующее ее развитие — будь то у Хайдеггера, будь то у французов — есть измена делу подлинной феноменологии), критиковать Гуссерля и означает разрушать феноменологию.
Финк проницательно и одним из первых (с тех пор это стало предметом многочисленных историко-философских штудий) показал интеллектуальную генеалогию феноменологии (5, 42, 56). Но и здесь читателю решать, что именно ему вычитать из этой экспозиции. Является ли феноменология придумкой индивида Эдмунда Гуссерля, исторически локализованным явлением, выросшим из взаимодействия и споров с позитивизмом, психологизмом и сциентизмом своей эпохи или же феноменология в своей готовности бесконечно решать бесконечные задачи есть в силу этого особая вечная составляющая философского поиска, которую уже (пусть и несовершенно) представляли Платон, Декарт, Кант, Гуссерль и которая призвана трансцендировать ограниченность каждого из тех, кто по мере сил ее выполнял и осуществлял?
П
Мне представляется, что Финк во всяком случае не склонялся к первой опции, а поэтому считал своим долгом, если можно так выразиться, очистить феноменологию от Гуссерля, сбросить Гуссерлев балласт, чтобы придать большую маневренность феноменологическому кораблю: освободить непреходящее в феноменологическом проекте от индивидуальных слабостей и непро-думанностей «основателя» (в котором надо видеть, скорее, продолжателя и несовершенного исполнителя сквозного проекта). Другое дело, к каким результатам может привести такая «чистка рядов». Упреки, предъявленные Финком Гуссерлю, настолько серьезны, что трудно себе представить, как такая критика индивида сможет оставить незатронутой его доктрину.
Критика Финком учителя настолько радикальна, что... оборачивается консерватизмом. Финк относится к тем, кто отказывается принимать институциональный автопортрет Гуссерля, в котором мэтру отводится творческая миссия разработки нового, феноменологического метода, а остальным (соратникам, ученикам.) — его послушное применение к разным регионам мира. Финк сам, как мы видим, продолжил размышлять о методе. В этом он — как бы это ни раздражало Гуссерля — является верным продолжателем его дела: сам Гуссерль, вместо того чтобы создать раз и навсегда новый философский метод, всю жизнь его затевал заново, возводя и бросая только что возведенные пролегомены. Консервативность же финковской критики состоит в том, что он, неудовлетворенный тем, что «осталось» от феноменологии после ее радикального разрыва с философией, мечтает теперь, чтобы феноменологический проект вернулся в ее лоно (3). Гуссерль полагал, что он может основать подлинно научную философию (а именно феноменологию) вне старой философии, обреченной на медленное умирание. На деле же феноменология превратилась в прозаическую работу—в поте лица! (2) — рядом с философией, которая умирать и не думает. Поэтому Финк позволяет себе «кощунственно» перевернуть Гуссерлев проект: реформировать не философию феноменологией, а наоборот (46)!
Так или иначе, чрезвычайно интересно и ценно, как Финк формулирует негативную программу феноменологии, то, от чего ей в себе нужно освободиться. Список «идолов» феноменологии, ее внутренних угроз не так уж короток (12, 14, 47, 48). Подлинным водоразделом между Финком и его учителем стал вопрос о бытии (или о мире; Финку не всегда интересно различать эти термины). Гуссерль полагал, что он этому вопросу посвятил достаточно усилий и текстов. Для Финка же все эти усилия были направлены
немного не туда! Гуссерлю мир представляется гносеологической проблемой. В нем надо сомневаться. Его надо осторожно конституировать, отдавая себе отчет в способах его данности и т.д. Но никакая осторожность и методичность не отменяют того, что мир всегда остается для феноменолога гипотезой. Вот с этим и не мог согласиться Финк. Primum vivere, deinde philosophari. То, что представлялось Гуссерлю несерьезной философией какой-то там смутной жизни, стало у Финка — под несомненным влиянием Хайдег-гера — основой и объектом (никогда не достаточного и никогда удовлетворительно не достигающего своей цели) постижения (20).
Бытие бытийствует, мир мирует, а уж что с этим может или не может сделать человеческое познание — дело десятое. Человеческое познание, впрочем, останется бессильным постичь бытие, пока не отдаст себе отчет в собственном проекте, причем этот познавательный проект вытекает из проекта общего, совокупного. Чего хочет и ищет человек? Какие сети он набрасывает на мир, каков, следовательно, его набросок (Entwurf)? Речь здесь идет не о субъективности (чистой, трансцендентальной), не о яйности, не о сознании, а именно о «нас» как коллективно бытийствую-щем (и коллективно действующем? Это в тезисах Финка не сказано или недосказано, если не считать непроясненную eine Aktion der Freiheit (24)).
Гуссерлю эти вопросы казались не философскими, а какими-то мировоззренческими, недостойными подлинного философа. Поэтому он так и не задался вопросом о смысле феноменологических описаний. Для Гуссерля такие самовопрошания казались простой отговоркой, ленью: главное—не отвлекайся на праздные вопросы, описывай, трудись, орошай борозду благотворным потом! Финку же непонятно, кому и зачем адресованы эти описания, а главное — что делать с ними? Являются ли они материалом, полуфабрикатом для какого-то окончательного знания или же это и есть результат, конечный продукт? Зачем просто зеркально отражать данное (12а)? А ведь о неизбежной риторике и прагматике дескриптивного текста у Гуссерля ни слова, ни полслова—это, несомненно, тоже часть его языковой наивности (7).
Отказ от размышления над собственным (сперва человеческим, лишь затем познавательным, только потом философским и, наконец, феноменологическим) проектом симптоматичен. Феноменология оказывается неготовой покинуть позицию философии чистой субъективности, которую она намеревалась радикально пересмотреть (7). Поэтому преодоление гносеологизма неокантианцев и прочих психологистов оказалось незавершенным, непоследовательным. Кстати,
гносеологизм вполне может пополнить список «трех источников» и трех исторических оппонентов феноменологии (5, 42).
Это одна из тех «самопонятностей», которые Финк выявлял в самой феноменологии (10), которая, впрочем, весьма эффективна в выявлении самопонятностей у других философий. Другая такая самопонятность — это одержимость непосредственным (восприятием, описанием.). В итоге описание (как альтернатива объяснению) не выполняет своей миссии. Оно по идее предполагает открытость всем возможным типам сущего, способность в принципе описать любой из них, в пределе их все. У Гуссерля же описание становится закрытым, поскольку нацелено только на такой тип сущего, который удобно описывать по накатанному протоколу (6, 7) и на примере которого легко убедить себя в непосредственном характере описания.
Чтобы защитить «хорошую» феноменологию, надо отгородить ее от «плохой», и Финк предпринимает такое отмежевание (12, 14). По сути здесь он перечисляет то, что ему не импонирует у Гуссерля. Особо следует отметить критику Гуссерля за неисторичность, за несоотнесенность с античностью, за стремление начать все с нуля. Здесь Финк совершенно наглядно предстает последователем Хайдеггера.
Заметно, что особенную досаду вызывает у Финка постоянное соскальзывание Гуссерля в дофилософскую, дилетантскую и даже обывательскую позицию (17, 50). В философию Гуссерль пришел с мещанской идеей положить конец разноголосице философских систем. Путь, который выбрал «ранний» Гуссерль,—вылечить философию наукой, то есть избавить ее от этого разнобоя посредством научности, изгнав неправильные, ненаучные философии,— представляет собой обывательство второго порядка: профанам кажется, что научные результаты носят аподиктический характер и что если ученые спорят между собой, то это значит, что наука еще не достигла зрелости, что она еще не-совсем-научная.
Сводить проблемы, поднятые «Элементами критики», к личным отношениям, недопониманиям между учителем и учеником, а то и к «странностям» этого последнего означает обезвреживать радикальность феноменологии, в том числе и прежде всего по отношению к собственному методу. В историческом же плане это означает игнорировать то, что «Элементы» в виде наброска будущего сочинения резюмируют критику, которая высказывалась далеко не только Финком, но и Романом Ингарденом, и Дорианом Кэйрнсом, и Людвигом Ландгребе... Без этой самокритики феноменология превратилась бы в одну из тех догм, которые она сама всегда отвергала.
