CC BY
9
О. В. Цыбенко
Гротескно-ироническое изображение комплексов и стереотипов общественного сознания поляков в творчестве Эдварда Редлиньского
Для более молодого, чем Кавалец, Новак, Мысливский, поколения создателей польской деревенской прозы характерно наличие дистанции по отношению к ранее поставленным в этой литературе проблемам, показанным явлениям. Они охотнее используют иронию, гротеск, аллегорию, сосредотачиваются на стереотипах современного мышления о деревне и крестьянине, имеющих давнюю традицию или возникших уже в индустриальную эпоху.
Самым талантливым из них является Эдвард Редлиньский (р. 1940). Он родился в крестьянской семье в деревне Фрамполь под Белостоком, получил политехническое и журналистское образование, сотрудничал в прессе, в частности в варшавском еженедельнике «Культура», откуда его изгнали после опубликования репортажа о партийном руководителе, пользовавшемся неограниченной властью в Белостоке.
Как писатель он дебютировал автобиографической книгой «Письма из Рабарбара» (1967), отмеченной премией Станислава Пентака в 1968 г. Были замечены и высоко оценены две его следующие, репортерские, книги - «Я в нервозной тяжбе»(1969) и «Разлад» (1971). Подлинную известность писатель приобрел как автор романов «Коноплинки» (1973) и «Продвижение» (1973), которые резко сталкивали прошлое и современность, традиции и прогресс.
В «Коноплинке» молодая учительница, приехавшая в глухую белосто-кскую деревню, вовсе не думает посвятить жизнь просвещению народа, что соответствовало бы прочной классической традиции, идущей от С. Жеромского («Непреклонная») и подхваченной В. Махом («Агнешка, дочь Колумба»).
Впрочем, писатель и не пародирует драматические образы сильных женщин, созданные его предшественниками/ Как справедливо пишет X. Береза, традиционную беллетристику, рассматривавшую социальные проблемы деревни, нет нужды пародировать. Молодая учительница обрисована несколькими штрихами, и ее «современность» сродни «прогрессивности», демонстрируемой Млодзякувной из «Фердыдурке» В. Гомбровича, то есть очень поверхностная.
Правда, название романа Редлиньского с ней, в частности, соотносится: главный герой, крестьянин Казюк, от чьего имени ведется повествование, удивляется ее внешней хрупкости, она кажется ему тоненькой былинкой - коноп-
линкой. (Заглавные героини «Непреклонной» Жеромского и «Агнешки...» Маха ни внешней, ни внутренней хрупкостью не отличались). Учительница в «Ко-ноплинке» становится скорее катализатором перемен в деревне Тапляры. Комизм ситуаций, языковой юмор не делают это произведение пародией ни на крестьянское сознание, гармоничное _и устойчивое, ни на говор польско-белорусского пограничья, ни на крестьянское течение в прозе, т.е. произведения предшественников Редлиньского - Кавальца, Новака, Мысливского.
За разнообразными комическими приемами скрывается сугубая серьезность рассмотрения автором глубинной психологии крестьянина, желание выполнить свой долг литератора - крестьянского сына - перед поколениями своих предков. Крестьянский мир не является в «Коноплинке» экзотикой, это полноправное культурное, этническое самосознание, целостное, обладающее и трагическим, и комическим измерением, никогда прежде не представленное в польской литературе так полно, а главное - изнутри, без «интеллигентских» интерпретаций, «внешних» сочувствия или снисходительности.
О чем думает, что чувствует глава крестьянской семьи, просыпаясь первым до ,рассвета, с трудом отрываясь ото сна? Автор солидаризируется с Казюком: «Не известно, никто не знает, некому знать»1. Это явная аллюзия на так называемого всеведущего повествователя, фигуры, характерной для классической реалистической литературы о деревне и некоторых произведений деревенской прозы, в том числе Кавальца (не без оговорок, конечно) и др. Аллюзия, выражающая неудовлетворенность прежними попытками проникнуть в сознание крестьянина.
Скорбная элегия, жалоба по маленькой умершей дочке завершается словами героя-повествователя: «Снимаю шапку. Прощаюсь. На стульчик сажусь. Сижу. Ну да. Умерла. Ну да, погублена. Ну да. Ну да. Ну да». Конечно, горько-язвительно замечает X. Береза, это тоже можно прочитать как пародию. В оригинале: «Ми 1ак», слова «пи» нет в польском литературном языке, его использование Редлиньским могло усиливать «пародийное» звучание этой «убогой» речи Казюка.
Настоящим объектом пародии, гротескно-сатирического заострения у Редлиньского являются разного рода мифы народности - от романтического периода «Молодой Польши» до современного, «лубочного», рекламного, «на продажу»; все, что является псевдокультурой, псевдоинтеллектуальной фразой.
Таким образом, в «Коноплинке» Редлиньский не ставил себе прямой задачи пародировать классику, или до него созданные произведения деревенской прозы, или «примитивное» сознание и быт реальных крестьян. Но ироническая дистанция ко всему перечисленному ощущается в романе, автор не идеализирует деревенскую жизнь - в ней есть место и добру, и злу; и трудолюбию, и лени, и благочестию и упорной привязанности к нелепым предрассудкам, - словом, все как у людей, как у всех, как во всякой жизни. :
С предшественниками же в литературе Редлиньский завязывает диалог, : который обогащает множеством различных значений его книгу, увеличивает : ее интеллектуальную ценность, художественное богатство. Читателю интересно следить за тонкими переливами смысла, возникающими от возможности целый ряд образов, мотивов, ситуаций, данных в «Коноплинке», сопоставить с хорошо знакомым, даже хрестоматийным, до некоторой степенй, следовательно, застывшим, мертвым. Редлиньский тем самым как бы снимает хрестоматийный глянец и оживляет «образцы».
Вместе с тем, писатель, конечно же, ощущает себя первооткрывателем современно аутентичной реальности, подлинного мужика в современной его ипостаси. И полемика его направлена против культурных мифов, которыми этот :<<мужик» оброс, мифов ложных, упрощенных, бытующих в поверхностных представлениях его соотечественников. На создание таких стереотипов влияла, конечно, литература, но в не меньшей степени газетная публицистика, массовая культура, различные идеологии, конъюнктурные моды, - все, что склонно к схематизации и шаблону. Обыватель (не в дурном даже смысле) склонен вообще к однозначным оценкам, ему проще все делить на черное и белое.
Эти стереотипы можно свести к двум, естественно, противоположным. Во-первых, крестьянин со времен романтизма и Молодой Польши - это образцовый «натуральный» человек, гармоничный, трудолюбивый, католик, патриот, основа нации, от него исходит свет, который может «просветить» интеллигенцию. По другим представлениям, крестьянин - темный, забитый, невежественный, жестокий, отсталый, интеллигенция призвана его «просвещать».
Характерно, что публикация «Коноплинки», ставшей своего рода сенсацией, вызвала сразу же целую волну критических выступлений, во многих из которых Редлиньскому ставилось в вину нарушение, искажение того или другого стереотипа. Были даже жалобы в редакции журналов со стороны самих жителей деревни, обидевшихся на столь не традиционное, бесцеремонное «вторжение» в их собственную жизнь. Последнее объясняется во многом влиянием на крестьян литературы «для народа» и той же массовой культуры.
Позднее появились попытки критиков и ученых рассмотреть в «Коноплинке» подлинную ее тему, неоднозначность позиции писателя по отношению к крестьянину, «высокой» и «низкой» культуре, городу и деревне, литературной традиции.
Главным открытием книги Редлиньского, без которого невозможны были бы другие, стал язык. Автор рассказывал, что он несколько раз пытался воплотить свой замысел, но рвал очередные варианты, пока не понял, что то, что он хочет сказать, можно выразить только родным, с детства знакомым языком, далеким от литературной условности. Редлиньский писал: «Казюк рассказывает об определенной реальности языком этой реальности, таким языком говорили в моей деревне еще в 50-е годы»2.
«Коноплинка» написана на местном, белостокском наречии, диалекте, характерном для польско-белорусского пограничья. Это отразилось и в лексике, и в нарушении орфографических норм. Тем не менее, хотя это и разговорный язык, но литературно обработанный. Редлиньскому удалось создать эстетический эквивалент крестьянской речи, выходящий за пределы местного диалекта. Убедителен «образ» такой речи. Понятны трудности перевода такого языка, из-за чего, наверное, мы до сих пор не имеем русского издания «Коноплинки».
Само название произведения интерпретировать достаточно сложно. Мотив, с ним связанный, имеет несколько значений. Как пишет фольклорист Р. Сулима, само слово «копор1е1ка» есть уменьшительное от русского «конопля». (В польском языке такого слова нет, а это растение называется «копор1е»), В белорусской народной культуре «копорге!ка» - это пасхальный обряд, во время которого поют песни, называемые «копор1е1катЬ>. Эти песни — часть белорусского фольклора. В первый праздничный день, вечером, парни и мужики пели их девушкам, «копоре1ек» должно было быть несколько, так как каждой посвящалась своя и в нее вставлялось имя девушки3.
Как уже говорилось, коноплинкой Казюк называет учительницу, хрупкую, в отличие от его жены. В другом месте книги коноплинка - русалка, охраняющая сады и огороды, аналогичная персонажу белорусского фольклора - «казыт-ке», которая охраняет рожь, наказывает тех, кто ее не уважает, смертью. Р. Сулима считает, что все значения слова «коноплинка» в контексте романа можно суммировать - это «процесс становления мерцающей еще, колеблющейся новой, интегральной действительности»4. В этом процессе жители деревни Тапляры обороняются, как когда-то античный мир от нашествия «варваров», от всего нового. Казюку не трудно было защититься от часов, фарфоровой посуды, вилки и ножа. Но он уступил искушению любовью на «городской» манер и косу предпочел серпу, чем восстановил против себя всю деревню.
Несложная фабула «Коноплинки» как бы инициируется первым событием романа. Это неожиданное рождение черного теленка, не такого, какие обычно рождались в Таплярах. Воспринимается его появление на свет как знак «злого», «враждебного». Жители деревни ожидают несчастий и бед. В первый же описанный в «Коноплинке» день (с. 5-66) появляется странный нищий, которому вообще-то положено приходить в другое время. Он приносит рассказы о приближающемся дне «Страшного Суда». В этот же ряд нового и страшного включается прибытие городских чиновников, объявляющих об электрификации и мелиорации деревни, и учительницы.
Смерть дочери Казюка на другой день (его описанию посвящены с. 66101) - это уже следствие нехороших предзнаменований. Вечером учительница определяется в дом Казюка для проживания. В книге обыгрывается много народных пословиц, анекдотов и т. п. Разговор Казюка с домашними о том, куда поместить учительницу, напоминает загадку о козе, капусте и волке.
Описанные события определяют дальнейшее движение фабулы, время развития действия - от осени до начала уборки нового урожая. В число эпизодов, отражающих, как новое, враждебное вторгается в замкнутый мир деревни, входят обсуждение фамилии Казюка (все члены семьи по-разному ее определяют: Бартош, Бартошко, Бартосевич, а по паспорту оказывается Бар-тошевич), обучение главного героя чтению и письму, праздничная еда за столом «по-городскому», ■ откапывание «золотого коня», в существовании которого Казюк уже не слишком уверен (коня не находят), осушение болот и, наконец, финальная сцена, уже упомянутая, когда Казюк демонстративно косит рожь косой, а не жнет серпом, как все односельчане.
Изложенный вкратце сюжет показывает, что Редлиньский не противопоставляет сословные качества: «крестьянское» - «панское», а показывает столкновение культур в сознании, психике главного героя и мировосприятии всей деревни. На разных полюсах оказываются «свое», давнее, традиционное - и «чужое», современное, прогрессивное. Однозначной оценки автор не дает ни тому, ни другому. Казюку он сочувствует, но определенно выдерживает дистанцию.
Новаторство Редлиньского выразилось в том, что абсолютно искренно, без стеснения (и без литературной искусственности) говорит такие вещи, о которых в произведениях искусства было принято молчать. И никакой настоящий мужик чужим людям ни за что бы не стал рассказывать, выставлять на всеобщее обозрение, выражаясь эвфемизмами, свои естественные нужды (справляемые утром при выходе на крыльцо) и т. п.
Самое интересное, что Казюк говорит подчас о себе стереотипами, созданными в чуждой ему культуре - он бывает и ленивым, и хитрым, жадным, проявляет неуважение к отцу.
Учительница не старается «просвещать» деревню, само ее появление создает возможность диалога. Такого, например:
«А что вы так боитесь чужих? Я тоже чужая, а разве что-нибудь украла у кого?
Вы нет, включается отец (1а1ко). А другие?
Другие такие же» (179).
Реальность, представленная Редлиньским в «Коноплинке», вполне укладывается в рамки изображения мира в мифологических категориях. Тап-ляры, окруженные болотом, представляют из себя замкнутый, отграниченный от чужого пространства мир. Жизнь здесь спокойная и гармоничная. Все всё друг о друге знают, у всех одинаковая ценностная, мировоззренческая, фольклорно-мифическая система координат. Все окружающие животные, растения, предметы антропоморфизируются. В этом смысле картина возникает такая же, как в романе Новака «А как будешь королем, а как будешь палачом» (1968).
Но избранный Редлиньским угол зрения меняет смысл представленной картины мира. Никакой поэтизации, ностальгической интонации, романтической образности, буйной игры воображения. Поэтизация если есть, то очень сдержанная, скрытая, укладывающаяся в рамки сознания очень простого семейного мужика тридцати лет, хозяина в первую очередь.
Опрокидыванием всех шаблонов оказывается описание уже одного утра первого дня Казюка. Восход солнца поэтизируется в фольклоре, сложились гимны и молитвы, его освящающие. Есть также народная пословица: «Не говори против солнца». Герой же «Коноплинки» очень естественно рассказывает, как хорошо всем греться в постели, еще не открывая глаз (муж, жена и дети спят на одной кровати): «...еще немножко, немножечко, ай не хочется из теплого гнезда вылезать» (5). Солнце у Редлиньского напоминает зверя, оно «встает из травы, распрямляется на четыре лапы, передние задирает, вытягивает и по березам вверх, красное, лезет» (7).
Утренняя молитва героя выглядит так: «Сижу перед печкой, сплю не сплю, думаю не думаю, ай хорошо. День сам начинается, все идет как надо, как вчера, как когда-то, как было в начале и ныне, и всегда, и во веки веков аминь» (12).
По замечанию Р. Сулимы, Редлиньский открывает между прочим неоднозначность фольклора, его живой характер. Ведь кроме пословиц типа: «Кто рано встает, тому Бог дает», есть и другие: «Кто рано встает, тот не высыпается»5.
Нехорошая примета, недоброе предвестие - рождение черного теленка, произошедшее в первый же день, играет в фабуле «Коноплинки» ту же роль, что рождение одного только черного, а не двух - черного козленка и белой козочки - в «Чертях» Новака. Но у последнего все принимается всерьез и предвещает подлинно трагические события, а у Редлиньского метания Казюка в связи с неожиданным фактом приобретают ярко выраженную комическую окраску (может быть, корова от черного жеребца родила?).
Справедливы выводы X. Березы о том, что все достоинства, вся суть «Коноплинки» - «сама внутренняя правда, или запись функционирования сознания Казюка, может, даже только в течение одного (первого) дня в повествовательном плане. Этот один день содержит в себе голую правду тысячи лет крестьянского сознания - экзистенциального и общественного»6.
В романе «Продвижение» («А\уапБ») Редлиньского можно видеть как бы продолжение «Коноплинки». Хотя место действия другое - деревня Выдму-хово, но показан дальнейший процесс «вхождения» села в цивилизацию. Рас-, сказчиком является Мариан Гжиб, учитель, вернувшийся в родную деревню после окончания института. Это малосимпатичная фигура, герой смотрит на родные места так, будто впервые их видит. Его оптика целиком определяется тем, что ему вложили в голову, видимо, очень «мудрые» наставники.
В «Продвижении» три части, соответствующие трем стадиям в развитии как быта крестьян, так и их сознания. Вначале перед нами первозданная,
патриархальная деревня, глухой угол. Активный в этой книге учитель, настоящий двигатель прогресса, внедряет цивилизацию: во всех домах телевизоры и проч. Но это оказывается невыгодным, работать никому не хочется, средств на проживание не хватает. Тогда изобретательный учитель решает превратить село в музей под открытым небом. Все достают из сундуков бабушкины национальные костюмы, другие атрибуты «народности» - в результате валом повалили экскурсанты, проблема самообеспечения решена.
В этой книге Редлиньский прибегает к острому гротеску, сатире. В таком художествен ном ракурсе изображены все - наиболее разоблачительно Мариан Гжиб, но и крестьяне, и городские любители «экзотики». «Продвижение» направлено против «людоманства», поверхностного восприятия народной культуры. Можно отметить перекличку с «Пророком» (1977) Нова-ка, хотя герой последнего впадал еще в грусть-тоску, что самоуверенному Мариану Гжибу совершенно чуждо. По-новому в этой книге обыгрываются мотивы ухода из деревни, возвращения, часто встречающиеся в произведениях других создателей деревенской прозы.
Следующая книга Редлиньского «Никиформы» (1982) построена не на деревенском материале. Писатель вновь провоцирует читателей и критиков, создавая произведение, как бы отменяющее «высокую» литературу, позволяющее действительности говорить своим, неприукрашенным языком. Авторское повествование здесь отсутствует; это собрание подлинных «текстов» современности: выписок из «Книги жалоб и предложений», заявлений, меню, надгробных надписей, дневников заключенных, наконец, потрясшие автора записки 68-летней бухгалтерши, до самой смерти сухо и педантично заносившей в тетрадку все обстоятельства своих любовных встреч.
В 1984-1991 гг. Редлиньский жил в Америке, он поехал туда, чтобы увидеть Нью-Йорк, «самый городской город» на свете, «город номер один». Варшавы ему было недостаточно, он чувствовал, что это только «большой Белосток»7. Писатель задумывал написать третью часть трилогии, начатой «Коноплинкой» и «Продвижением». В Америке вышли две его повести «Долорадо» (1984) и «Танцевали два Михапа» (1985), опубликованные в Польше в 1994 г. В том же году появилась книга Редлиньского «Крысополя-ки», оскорбившая многих одним своим названием. Восторженные и негодующие голоса критиков не утихали несколько лет, так как в 1995 г. она же была переработана в пьесу «Чудо на Гринпойте», в 1997 г. по ней был снят фильм «Счастливого Нью-Йорка» и тогда же вышло третье, измененное издание с новым названием «Крысойоркцы».
«Крысополяки» обнажили изнанку жизни польских эмигрантов в Америке. Одним из героев книги является крестьянин Потейто (Картошка), мечтавший накопить денег и, вернувшись на родину, построить такой дом, что бы все знакомые ему завидовали. Мечты его пошли прахом, в Америке он обманут и унижен.
Полемически-провокационным оказался и следующий роман Редлиньско-го «Кровотечение» (1998). В нем используется жанр исторической фантастики. Среди главных героев - Рох и Эдвард - выходцы из деревни около Белостока. Они вспоминают о сельских «чудиках», накануне войны подражавших апостолам Петру и Павлу, которые в Народной Польше увидели долгожданный «рай»., Восемьдесят процентов населения значительно улучшили свое материальное состояние, получили возможность учиться, для всех были работа и жилье, не было голодных. По мнению писателя, страна нуждалась в развитии, но не ценой таких громадных жертв, хаоса и гражданской войны, которые непременно произошли бы, если бы разрушительная деятельность «Солидарности» не была остановлена военным положением. Генерал Ярузель-ский признается мужественным человеком, не гнавшимся за популярностью, а лидеры «Солидарности» - безответственными людьми.
В последнем романе Редлиньского «Трансформейшн» (2002) в сатири-ческо-гротескном ключе изображена американизация польской действительности. Опять, как и в «Продвижении», показана попытка извлечь выгоду из привязанности поляков к традициям старины, к народности, на проверку оказывающейся лишь одним из стереотипов. Помочь главному герою в процветании его трактира берется приехавший из Америки поляк, Джозеф Слим (тот самый, как он признается, Юзеф Слимак - читатель угадывает центрального персонажа-крестьянина из романа Б. Пруса «Форпост», 1886). Совсем неслучайно важную роль в романе играет пес Бурек - в переводе дворняжка, простец, деревенщина. Ему приходится пережить странные превращения: сначала его перекрашивают, а в конце романа он поет петухом. ,
В одном из интервью начала 2000-х гг. Эдвард Редлиньский сказал, что все его творчество касается трансформации: «Через мои "Тапляры" и "Рабарбар" прошло больше десятка "-аций". Электрификация. Мелиорация. Коллективизация (отвергнутая), пегееризация. Радиофонизация, механизация, телевизация. И, наконец, депегееризация, коммерциализация и макдональдизация».
Книги Эдварда Редлиньского 1990-х - начала 2000-х гг. позволяют увидеть верность писателя ранее избранной им стратегии, с одной стороны, и желание вписаться в книжный рынок, завязать диалог с читателем в новой ситуации - с другой. Он стремится к смешению жанров, к экспериментальной форме, соединению реалистического изображения с сатирическим, пародийным, гротескным, стиранию грани между «высокой» литературой и «низкой», к различным новациям в сфере языка.
На новом этапе и в изменившихся общественных условиях Редлиньский продолжает развенчивать устоявшиеся вновь созданные стереотипы сознания поляков, его опыт осмысления «деревенской» темы отражается в той или иной степени в последних произведениях. „
Примечания
1Redliñski Е. Konopielka. Powieáé. Warszawa, 2001. S. 6. В дальнейшем цитируется настоящее издание, страницы указываются в тексте.
2Raczej krowy na wygonie... Z E. Redliñskim rozmawia T. Krzemieñ // Kultura. 1977. Nr. 35. S. 5. 3Cm.: SulimaR. Folklor i literatura. Szkice o kulturze i literaturze wspótczesnej. Warszawa, 1985. S. 472-473.
*Sulima R. Folklor i literatura. S. 474. 'Там же. С. 464.
6Bereza H. Parodia i nieparodia // Tygodnik Kulturalny. 1973. Nr. 29. S. 4.
7Greenpoint atakuje. Rozmowa z Edwardem Redliñskim. Rozmawial Leszek Zuliñski// Wiadomoáci Kulturalne. l997.Nr.43.
