CC BY-NC-ND
68
ЕЮ. Чепель
«ГРЕКИ, ИЗМЫСЛИВШИЕ ВАРВАРСКИЕ ЗЛОДЕЙСТВА»: ОБРАЗ ВАРВАРА В «ТРОЯНСКИХ» ТРАГЕДИЯХ ЕВРИПИДА
Оппозиция греки-варвары функционирует в трагедиях «Андромаха», «Гекуба», «Троянки» как важное художественное средство для создания этосов персонажей, развития трагического конфликта и эмоционального воздействия на зрителей. На основании лексического, тематического и композиционного анализа трех сцен, описывающих столкновение греческого и варварского миров, следует подвергнуть сомнению традиционный подход к образу варвара в трагедиях Еврипида как к феномену греческого «просвещения» и софистики и рассматривать его в первую очередь как элемент поэтики.
Ключевые слова: древнегреческая трагедия, Еврипид, варвары, «троянские» трагедии Еврипида, варваризация греков.
В современной западной науке сложился определенный подход к изучению варваров и «варварского» в трагедиях Еврипида. Обычно считается, что мир Еврипида, хотя формально еще разделен на варваров и греков, развивает роль «варварского» по сравнению с трагедиями Эсхила: с помощью софистической риторики Еврипид положил конец принципиальному различию между греком и варваром, и в его трагедиях слово «варварский» приобретает скорее символическое и современное, этическое, а не этническое значение1. У Еврипида греки, совершая поступки, далекие от греческих идеалов, могут одичать (Электра 1031, Ифигения в Тавриде 348) и стать настоящими варварами, «оварвариться» (рарра-роо|аа1, Орест 485). Такая трансформация образа варвара объясняется изменившимся историко-политическим контекстом: в эпоху Пелопоннесской войны главными врагами, с точки зрения афин-
© Чепель Е.Ю., 2010
ских зрителей драмы, были уже не варвары, а греки из других полисов, прежде всего спартанцы.
Эдит Холл в своей книге «Inventing the Barbarian: Greek self-identification through tragedy» подробно изучила комплекс «варварских» мотивов в древнегреческой трагедии и назвала его «словарем варварства». Однако ее исследование, как и большинство работ о варварах, является, по сути, изучением пропаганды и идеологии в рамках трагедии как общественно-политического института, историей афинского мировоззрения, отраженного в драме2, в то же время образ варвара как важный элемент поэтики древнегреческой трагедии остается почти неизученным. Отталкиваясь от основных выводов Холл, мы хотели бы сосредоточиться именно на литературном аспекте образа варвара и ставим своей задачей исследовать его значение в еврипидовой драме.
Под образом варвара мы будем понимать совокупность любых элементов трагедии на лексическом и мотивном уровне, которые маркированы в сознании грека V в. до н. э. и функционируют в трагедии как свойственные варварам («словарь варварства», ср. «алфавит» символов3). Большинство этих элементов сгруппированы вокруг трех главных тем: 1) политическая тирания, монархия восточного типа; 2) рабское положение; 3) перевернутые отношения между полами. Первые два явления по исторически объективным причинам могли ассоциироваться у греков V в. до н. э. с негреческими народами. Действительно, на Востоке, прежде всего в Персии, с которой греки непосредственно столкнулись во время греко-персидских войн, государственное устройство представляло собой единоличное правление обожествляемого монарха. Представление о варварах как о рабах по природе вытекает из идеи монархического правления, при котором все, кроме царя, являются его рабами (Елена 276, Ифигения в Авлиде 1400-1), а также связано с большим количеством в Афинах и в других греческих полисах рабов-иностранцев, захваченных на войне4. Относительно третьей «варварской» темы следует отметить, что хотя она и имела, возможно, исторически объективные причины, перевертывание социальных ролей мужчины и женщины у варваров, скорее, выражает «от противного» нормативные проявления этих ролей в греческом обществе. Другими словами, «нормативные отношения между полами определялись через нарушения этой нормы в других культурах»5.
Наиболее яркое выражение такого нарушения - это а"уа"у6р1а, т. е. отсутствие истинной мужественности. В значительной степени зеркальность «их-мира» относится и к первым двум темам: то, что не дозволено у греков (тирания, рабство граждан), является нормой у варваров. В числе менее ярких элементов-мотивов варварства выделяют также трусость, вероломство, дикость обычаев, жестокость. Появление в той или иной сцене сочетания таких элементов помогает достичь определенного драматического эффекта, обогащая сцену дополнительными ассоциациями и вызывая эмоциональный отклик у аудитории6.
Следует отметить, что эти элементы семантически неустойчивы: не существует таких лексем (разумеется, кроме самого слова раррарод) или мотивов, которые были бы безусловно закреплены за понятием «варварского» и всегда бы указывали на него зрителям вне зависимости от контекста7. Поэтому нельзя с уверенностью утверждать, что мотив, функционирующий в одной трагедии как элемент образа варвара, автоматически будет и в другой трагедии выполнять ту же роль. И наоборот, мотив, закрепленный в какой-либо трагедии за каким-либо «неварварским» значением, в определенном контексте может стать элементом образа варвара. Наконец, повторим, что «варварскими» чертами могут наделяться как представители негреческих народов, так и сами греки. Именно последний случай и станет предметом нашего пристального изучения.
Мы остановимся на трех трагедиях Еврипида, для которых противопоставление греки-варвары является, несомненно, одним из главных структурообразующих элементов, - «Троянки», «Гекуба», «Андромаха»8, и рассмотрим, каким образом происходит варваризация греков в каждой из них. Для этого мы выбрали три сцены (из каждой трагедии по одной), которые имеют много общего на мотивном и сюжетном уровнях. Во всех трех сценах мы видим свободного грека-мужчину, воина-победителя, который сообщает о смерти ребенка его матери, троянке-женщине, являющейся по своему социальному статусу его рабыней и военной добычей. В «Гекубе» Одиссей приходит к героине, чтобы забрать Поликсену для жертвоприношения на могиле Ахиллеса (первый эписодий: 218-443). В «Андромахе» Менелай требует у Андромахи покинуть убежище-алтарь, в противном случае угрожая убить ее сына (второй эписодий: 309-464). В «Троянках» греческий вестник Талфи-
бий приходит сообщить Андромахе о решении греков сбросить ее сына Астианакса со стены Трои (сцена перед вторым стасимом: 709-798). Рассмотрим три сцены с точки зрения главных «варварских» тем.
Во всех трех трагедиях присутствует традиционное для греческой мысли V в. до н. э. противопоставление: азиатская тирания -греческая демократия. Одиссей и Талфибий, сообщая троянкам о решении, принятом греками, подчеркивают, что это решение принято всем войском, и как бы в доказательство этого используют лексику афинских демократических институтов: фг|фод (Гек. 219), ебо^е (Гек. 220, Тр. 713)9. Троянки, напротив, активно ассоциируют себя и свои семьи с царской властью азиатского типа: Поликсена говорит, что ее отец был владыкой (^а£) всех фригийцев, а сама она воспитывалась как невеста для царей и тиранов (Гек. 352, 366), Андромаха оплакивает Астианакса как несостоявшегося тирана Азии (Тр. 748). В трагедии «Андромаха» героиня также была некогда царицей в Трое (303, 461)10. Противопоставление выходит за рамки традиции, только когда Менелай приписывает себе единовластие (|J.ovаQXÍа, Андр. 364).
Более интересные результаты дает анализ оппозиции свобода -рабство. Это противопоставление весьма важно для трагедий так называемой троянской группы11. Как мы уже отметили выше, рабское положение в сознании греков присуще варварским народам, а Эллада, наоборот, гордится своей свободой. Внешне такое соотношение сохраняется во всех трех трагедиях. И Андромаха в обеих трагедиях, и Гекуба - прежде всего рабыни (например, Гек. 60, Андр. 374, Тр. 678) и их новый статус постоянно противопоставляется блестящему прошлому троянских цариц (например, Гек. 99, Андр. 303)12. Однако в трагедии «Гекуба» тема внутренней свободы получает неожиданное развитие в сцене с Агамемноном (Гек. 725-904). Гекуба, описав превратности своей судьбы, убеждает Агамемнона в справедливости своей мести. Но он не может помочь ей отомстить, так как опасается реакции греческого войска. Тогда Гекуба произносит такие слова (864-867): оик еол осад ест' ¿Леиберод-
Л ХРПИ^т^ уар 5оиЛ6д ¿ото' | тихп? | пЛг|9од аuт6v поЛеод | v6цшv урафа1 £1руоиог хрпа®а1. |аг| ката ууш^п^ тропой
Нет среди смертных никого, кто был бы свободен. Каждый есть раб или денег, или судьбы; городское большинство или буква законов заставляет его поступать против собственной воли.
Действительно, если обратиться к главным сюжетным линиям трагедии13, окажется, что Полидор погибает из-за того, что По-лиместор - раб денег (хрпмат^ бойЛод), а Поликсена - из-за того, что Одиссей - демагог, раб толпы (тсЛг|6од тсоЛеод). Именно недостаток свободы приводит к тому, что Полиместор и Одиссей нарушают отношения филии (о теме филии речь пойдет ниже) по отношению к Гекубе и убивают ее детей. Таким же рабом судьбы является Талфибий в «Троянках»: он не по своей воле сообщает Андромахе решение греков (Тр. 710). Агамемнон в «Гекубе» также раб толпы и поэтому не способен воздать Гекубе долг филии. Парадоксально, что Гекуба, будучи по своему статусу рабыней, объявляет, что сделает Агамемнона свободным (868-869):
епе1 5е тар|3е1д тш1 т' охЛш1 пЛ£оv V£|J£Lg/ еуш ае 6г|аш тойб' £Леu6еQоv форой.
Если ты боишься и считаешься с большинством толпы, я сделаю тебя свободным от этого страха.
Такой же парадокс мы видим и в анализируемой сцене с Одиссеем, где Поликсена, несмотря на свой статус рабыни, обнаруживает внутреннюю свободу и благородство. В соответствии с греческим идеалом, она предпочитает скорее умереть свободной, чем жить в рабстве (367-368):
ои 5|т'- аф[гца' о|а|аат^ ¿Леибер^ феууод тоб'/ "А|.5г||. проат1.6е1а' £ц6v бецад.
Нет! Я прощаюсь свободными глазами с этим светом, Аиду предавая мое тело.
Поликсена не хочет показаться трусливой, чрезмерно привязанной к жизни (ф1Л6^и%од) женщиной и поэтому добровольно идет на смерть. При этом она произносит то же самое слово ф|-Ло^и%1а (привязанность к жизни, 348)14, которое ранее в контексте греческих добродетелей использует Одиссей (привязанность к жизни противопоставляется готовности славно умереть за Элладу, 310-316). Это слово мы встречаем и в трагедии «Ифигения в Ав-
лиде» в речи Ифигении (1385). Она, как и Поликсена, проявляет благородство и готовность умереть ради Эллады и ради свободы греков от варваров. Благородство Поликсены, отмеченное хором (380), особенно ярко проявляется по контрасту с уклончивым и трусливым поведением Одиссея, который отворачивает от нее лицо и прячет руку под плащом, опасаясь знаков мольбы (342-344). Таким образом, тема свободы-рабства встроена в общее противопоставление греки-варвары, причем свобода оказывается парадоксальным образом характеристикой варваров, тогда как греки являются внутренне несвободными.
Противопоставление мужчина-женщина занимает особое место в трагедии «Андромаха» и неоднократно подчеркивается на лексическом и тематическом уровнях15. Конфликт трагедии основан на соперничестве двух женщин: Гермионы, жены Неоптолема, и Андромахи, его наложницы, причем этот конфликт оформлен в репликах Гермионы именно как конфликт греческой цивилизации с дикостью варварского мира (170-190, 245, 261). Кроме того, само имя главной героини намекает на оппозицию мужского и женского (Андромаха - борющаяся с мужами). В анализируемой нами сцене эта оппозиция не раз возникает на сравнительно небольшом отрезке текста (353-355, 366-365, 372-373) и используется, прежде всего, для варваризации Менелая. Его главная варварская черта -это неспособность вести себя, как должно мужчине. Андромаха в своей речи (319-363) постоянно возвращается к мысли о том, что Менелай недостоин называться воином-мужчиной. Во-первых, он потакает словам и желаниям своей дочери-подростка (326), во-вторых, он храбро сражается с беспомощной женщиной-рабыней (326-328, а также 458):
бонд 9иуатр6д аут[па15од ¿к Лоу^ тоа6v5' епл'еиаад ка1 уиуаш. 5иатихе! 5оиЛг||. катеотг|д е1д ау^'-
тот, кто из-за слов дочери, почти ребенка, так пылает гневом и с несчастной женщиной рабыней вступает в бой (326-328).
В-третьих, он и Трою разрушил только из-за «женского раздора» (363-364):
5|Л уигуа1ке1а'у ера*
ка1 тг^ таЛалау шЛеаад Фриу^ поЛ^.
Из-за женского раздора
Ты и несчастный город фригийцев погубил.
Тема взятия Трои - главная тема этой речи Андромахи (319364). Андромаха не верит, что такой человек, как Мене лай, мог взять Трою. Ведь взятие Трои - это поступок, достойный мужчины (341), а Менелай (в отличие от Неоптолема) оказывается недостойным Трои (329), немужественным (avаvброg, 341). В «Персах» Эсхила эпитет avavброд употребляется, когда речь идет о персидских женах и воинах (Персы 289, 298). В отсутствии мужественности (dvavбрía) упрекали и самого Ксеркса, когда он сидел дома, вместо того чтобы вести войну (Персы 755). Кроме того, Менелай низок (файЛод 325) и труслив (456-457). Он сам признается, что удовлетворить свои желания для него важнее, чем взять Трою (369).
Если для трагедии «Андромаха» ведущей темой является оппозиция мужчина-женщина, то для «Гекубы» такой темой могут быть названы отношения филии. Две главные сюжетные линии трагедии (убийство Полидора и Поликсены) так или иначе связаны с традиционной греческой ценностью фьЛ[а. Нарушая филию, Полиме-стор убивает Полидора (953, 982, 985). На основании филии Ахилл требует принести в жертву Поликсену (41-42). Ссылаясь на филию, Гекуба просит у Агамемнона помощи в своей мести (828-829), и на основании филии он ей в этом отказывает (858-859)16.
В анализируемой нами сцене и Одиссей, и Гекуба используют филию в качестве аргумента в споре. Гекуба напоминает Одиссею о том, как он попал в Трою лазутчиком и был бы убит, если бы не ее милость (%арц). Теперь Одиссей нарушает установившуюся тогда между ними связь, отказывая Гекубе и ее дочери Поликсене в ответной милости. Гекуба сравнивает его с оратором, который в погоне за почестями, угождая толпе, губит друзей (тоид ф(Лоид, 255257) и обращается к нему с просьбой как к другу (286). Одиссей отвечает контраргументом: Ахилл также был ему другом, и было бы позором не почтить его как друга теперь, когда он мертв (312). При этом для Одиссея идея филии неразрывно связана с различиями между греками и варварами. Он подчеркивает в своей речи (299-331), что он грек и следует греческим обычаям чтить друзей и тех, кто достоин почести. Варварам он отказывает даже в понятии филии (328-330):
о1 |3ар|3аро1 5е цг|те тоид фьЛоид фьЛоид ^уе!а9е цг|те тоид каЛшд те9-ут|к6тад 9аицаСе9', шд «V ^ ц^ 'ЕЛЛад еитих]/ Вы, варвары, друзей за друзей
не считаете и не восхищаетесь умершими славной смертью, а в этом есть счастье Эллады.
Подобное представление о неспособности варваров к дружбе встречается у Платона (Пир 182 Ь-с). Вообще, лучше не вступать с варварами ни в какие доверительные, союзнические отношения, потому что «варварам не свойственна ни верность, ни искренность» (раррарою! ¿0x1 оите пlaт6v оите аЛп9ед ои5^) - так предупреждают спартанские послы афинян в восьмой книге «Историй» Геродота (VIII, 142). Нарушение законов гостеприимства, обман, коварство по отношению к близким людям известны трагедии как элемент образа «чужого»17. Здесь этот мотив прямо и нарочито связывается с варварством. Однако, желая показать себя настоящим эллином, Одиссей по отношению к Гекубе сам оказывается варваром, потому что не чтит законов дружбы-филии. Греки в анализируемых нами сценах считают себя вправе поступать так с варварами. Одиссей не отрицает, что он убедил греков принести Поликсену в жертву, так же как Менелай не отрицает свое коварство и обман, чуть ли не гордится им (Андр. 436). Андромаха обвиняет Менелая и вместе с ним всех спартанцев в лживости и коварстве (445-452). Парадоксально, что греки (Одиссей и Менелай), на словах приписывающие варварам преступления против традиционных греческих ценностей, на деле сами же их совершают и оказываются объектами обвинения уже со стороны варваров.
Тема преступной и неоправданной жестокости греков, убивающих беззащитных детей, повторяется во всех трех сценах18. Гекуба спрашивает, неужели грекам кажется более подобающим зарезать на могиле человека, а не быка (Гек. 261-262). Андромаха, жертвуя собой ради сына, предает себя в руки Менелая, чтобы он зарезал ее, убил, повесил за шею (офаСегу фоvеuеlv 5е^ апар-тг]аа1 5ер^, Андр. 411-412). В «Троянках» Андромаха говорит, что рождала сына не на заклание (офау|^) данайцам (747), обвиняет греков в каннибализме (5а^ио9е той5е оаркад, 775). Так же как в трагедии «Андромаха» (411-412), она подчеркивает жестокость решения греков асиндетическим, нарастающим по се-
мантике рядом глаголов: «ведите, несите, бросайте, если вам угодно сбросить» (ауете ферете ф[тстет', е1 фштеиу боке!, 774).
Во всех трех сценах жестокость выражается с помощью лексемы афа^й, афауют (Гек. 261, 305, 366; Андр. 315, 412, 429; Тр. 747). В трагедии слова этого лексического гнезда не просто обозначают убийство человека, но подчеркивают ритуальность и в то же время особенную преступность и жестокость. Например, мотив искаженного жертвоприношения играет важную роль в «Орестее»19. Понятно, что в случае с Поликсеной такое словоупотребление для обозначения ритуального заклания на могиле оправдано20. Но в «Андромахе» и в «Троянках» убийство ребенка в анализируемых нами сценах напрямую не связано с жертвоприношением, а в «Тро-янках» даже способ убийства противоречит словоупотреблению, потому что Астианакса хотят сбросить со стены, а не заколоть. По-видимому, здесь употребление слова aфayюv должно подчеркнуть для аудитории нечестивость и особую жестокость убийства. Так, в трагедии Эсхила «Агамемнон» не раз подчеркнуто, что убийство, которое Клитемнестра готовит Агамемнону, отличается особым нечестием21. Кассандра, обвиняя Клитемнестру в ее преступном замысле, использует слово а'уброафауею'у (Аг. 1092), напоминающее глагол ^брытсоафауегу в речи Гекубы (Гек. 261). Следует отметить, что у Эсхила нечестивость убийства Агамемнона показана в том числе и через варварство: действия и слова Клитемнестры в центральной сцене встречи с Агамемноном изображены как варварские: она расстилает перед ним пурпурные ткани, символ восточной роскоши, предлагает совершить перед ним проскинезу, форму приветствия царя, принятую в Персии, ведет себя и говорит не так, как подобает греческой женщине (914-930). Это делает возможным интерпретацию лексемы афаую"У в общем контексте анализируемых сцен как дополнительного указания на особую варварскую жестокость греков, так как оппозиция варвары-греки присутствует во всех трех сценах в качестве сюжетного фона. Андромаха напрямую связывает с этой оппозицией жестокость убийства, формулируя эту мысль в виде следующего парадокса (Тр. 764-765):
ы |3ар|3ар' £^£UQ6vт£g "ЕЛЛг^ед кака,
ть T6v5£ па!5а ктеа'ет' оиб^ а!тю\7
О греки, измыслившие варварские злодейства,
зачем вы убиваете это ни в чем не повинное дитя?
Кроме параллелей на мотивном уровне, две из трех сцен (в «Гекубе» и «Андромахе») объединяет также композиционное сходство. Во-первых, сходно положение сцен в структуре трагедии: обе они находятся в первой половине трагедии, Одиссей и Менелай появляются здесь на сцене впервые. Изображение первых греков-мужчин, появившихся на сцене как варваров, сразу расставляет акценты трагедии и симпатии автора. Во-вторых, сходно внутреннее развитие действия в каждой сцене. Узнав о намерении грека убить ребенка, троянка просит не делать этого, пытаясь убедить его с помощью продуманных аргументов: Гекуба напоминает Одиссею о том, как она спасла ему жизнь и взывает к связывающей их филии; Андромаха пытается показать, что преследовать женщину-рабыню недостойно завоевателя Трои. Оба эти аргумента имплицитно основаны на том, что поведение Одиссея и Менелая и их решение убить ребенка недостойно греков и превращает их в варваров. Речи женщин вызывают у хора глубокое сочувствие и одобрение (Гек. 296-298, Андр. 421-424). Однако изысканная риторика троя-нок не способна изменить решение греков. Осознав это, женщины делают другую попытку спасти ребенка уже не словами, а делом: и Гекуба (385-387), и Андромаха готовы умереть сами взамен своих детей. В «Гекубе» слова самой героини дополняет речь ее дочери Поликсены (342-377), полная благородства и готовности достойно умереть. Но такое, по сути, эллинское благородство, парадоксальное для греческой аудитории в устах персонажей-варваров, ничуть не трогает героев-греков Одиссея и Менелая. Они не обращают внимания на советы хора и превращаются в варваров в жестокости своих поступков. Эллинизация троянок в этих сценах (их владение риторическими приемами убеждения22, их благородство и бесстрашие перед лицом смерти) контрастно подчеркивает варварство греков.
Итак, мы рассмотрели, как «работают» три основные составляющие образа варвара на примере трех трагедий Еврипида. К ним добавились мотивы вероломства (нарушения филии) и жестокости, с помощью которых Еврипид также обыгрывает оппозицию греки-варвары. Наибольшее композиционное и тематическое сходство выявлено нами между сценами из «Андромахи» и «Гекубы», хотя и сцену в трагедии «Троянки» нельзя исключить из этой сю-жетно-тематической общности. Вводя образ варвара, Еврипид вы-
бирает из «словаря варварства» разные мотивы в зависимости от ведущей тематики каждой трагедии: тема дружбы и тема свободы-рабства в «Гекубе», тема женского и мужского в «Андромахе».
Кроме отмеченного композиционного сходства, сцены варваризации греков имеют общие черты.
1. Внешне, на словах, греки противопоставляют себя варварам, подчеркивая свое превосходство, в своих же поступках ведут себя как варвары и внутренне оказываются лишенными отличительных греческих черт.
2. Дополнительно варварство греков оттеняет эллинизация их пленниц-варварок. Эта эллинизация, введенная во многом только для того, чтобы обличить в глазах зрителей «варварство» Одиссея и Менелая23, в свою очередь состоит из следующих элементов:
- троянки преуспели в искусстве убеждения. В качестве аргументов они использует категории греческой этики (мужественность, свобода, филия, благородство);
- не только на словах, но и на деле они являют аристократическое, подлинно «эллинское» благородство.
Все это позволяет говорить о существовании в трех трагедиях Еврипида определенной сюжетно-композиционной модели, по которой грек может предстать варваром и наоборот. Эта модель нужна Еврипиду для того, чтобы сконструировать этосы персонажей, подчеркнуть трагический конфликт между ними и эмоционально воздействовать на аудиторию.
На основании проделанного анализа сложно говорить об исчезновении различий между варварами и греками, об уничтожении поляризации между ними. Наоборот, мы видели, что, даже когда варварские элементы характеризуют грека или наоборот, они подчеркнуто сохраняют свою принадлежность к оппозиции варвары-греки. Эти два полюса соединяются в одном персонаже и служат поэтическим приемом, при котором не снимается ни один из противоречащих тезисов. Именно за счет сохранения оппозиции достигается эстетическое и эмоциональное воздействие на зрителя. То, что кажется философско-этическим нивелированием оппозиции, можно понять как ее поэтическое обыгрывание. В этом случае образ варвара говорит не столько о мировоззренческой позиции Ев-рипида, сколько о разработанной им художественной системе.
Примечания
См.: Said S. Grecs et Barbares dans les tragédies d'Euripide: le fin des differences? // Ktema. 1984. Vol. 9. P. 27-53; Hall E. Inventing the Barbarian: Greek Self-identification through Tragedy. Oxford, 1989. P. 211-212; Vidal-Naquet P. Note sut la place et le statut des étrangers dans la tragédie Athénienne // L'étranger dans le monde grec II. Nancy, 1992. P. 121. Harrison Th. The Emptiness of Asia // Aeschylus' Persians and the History of the Fifth Century. London, 2000. P. 43.
Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек - Текст - Семио-сфера - История. М., 1996. C. 123.
De Romilly J. Les barbares dans la pensée de la Grèce classique // Phoenix. 1993. Vol. 47. P. 285; Rosivach V.J. Enslaving "Barbaroi" and the Athenian Ideology of Slavery// Historia. 1999. Vol. 48. P. 141. Hall E. Op. cit. P. 201.
О важности такого эффекта для трагедии см. : Heath M. The Poetics of Greek Tragedy. Stanford, 1987. P. 113, 147.
Hall E. Op. cit. P. 210: «Такие термины, как xuçavvoç, в V в. до н. э. еще семантически неустойчивы, их коннотации обычно двойственны и определяются только из контекста. Слова xuçavvoç, nÀoûxoç, XQuaoç и paaiAeuç могут быть положительными характеристиками, но в сочетании с жестокостью или с упоминанием фригийских рабов их двойственность разрешается в нечто более зловещее». Kovacs D. The Heroic Muse. Studies in the Hippolytus and Hecuba of Euripides. Baltimore, 1987. P. 81; Hall E. Euripides' Hecuba, the Trojan Women, Andromache. Oxford, 2000. P. ххх. Эти трагедии часто выделяют в особую «троянскую» группу. См.: Kuch H. Kriegsgefangenschaft und Sklaverei bei Euripides. Untersuchungen zur "Andromache", zur "Hekabe" und zu den "Troerinnen". Berlin, 1974. S. 48. Gregory J. Euripides and the Instruction of the Athenians. Ann Arbor, 1991. P. 88.
Намек на царское происхождение варварки Андромахи в стихе 461 используется здесь не для традиционного противопоставления царской власти демократическому правлению греков, а, наоборот, чтобы подчеркнуть сходство тиранической сущности Спарты с деспотичной монархией восточного типа (441-452). См.: Millender E.G. «The Teacher of Hellas»: Athenian Democratic Ideology and the Barba-rization of Sparta in Fifth-Century Greek Thought. Ph. D. Thesis. Univ. of. Pennsylvania, 1996. P. 121.
Общность темы свободы-рабства для трех трагедий подтверждается даже на лексическом уровне. Х. Кух анализирует терминологию рабства в «Троянках», «Андромахе» и «Гекубе». См.: Kuch H. Op. cit.
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
17
18
Daitz S.G. Concepts of Freedom and Slavery in Euripides' Hecuba // Hermes. 1971. Vol. 99. P. 219.
Трагедию «Гекуба» часто обвиняли в отсутствии сюжетного единства. В современной науке объединяющий центр трагедии принято находить в самой героине, в горе и чувствах матери, лишенной двух детей (Michelini A.N. Euripides and the Tragic Tradition. Madison, 1987. P. 132). Таким образом, основные сюжетные линии трагедии - это убийство Полидора, которое влечет за собой месть Гекубы Полиме-стору, и жертвоприношение Поликсены.
Трусость в качестве одного из проявлений àvavÔQÎa известна как элемент стереотипного представления о варварах (например, Фукид. 4, 126-128).
Allan W. The Andromache and Euripidean Tragedy. Oxford; New York, 2000. P. 161.
AdkinsA.W.H. Basic Greek Values in Euripides' Hecuba and Hercules' Furens // Classical Quarterly. 1996. Vol. 16. P. 195; Stanton G.R. Aristocratic Obligation in Euripides' "Hekabe" // Mnemosyne. 1995. Vol. 48. P. 25.
HallE. Inventing the Barbarian... P. 187.
О кровожадности и жестокости варваров - Фукидид (VII, 29, 4), Ге -родот (IX, 79; III, 159); о жестокости варваров в трагедии, в том числе об отрезании частей тела, насаживании на кол - Еврип. Ифиг. в Тавр. 143-30; Эсх. Умоляющие 839-841, 904; Соф. Антигона 966-976. Для греков убийство побежденных на войне обычная практика, однако как правило уничтожалось только все взрослое население мужского пола, а женщин и детей брали в рабство (Фукид. V, 32, 116), но когда речь шла о негреческих городах, мужское население не убивали, а брали в рабство (Rosivach J. Op. cit. P. 140). Таким образом, для зрителей трагедии немотивированное убийство ребенка даже вне контекста конкретной трагедии должно было восприниматься как жестокость.
Анализу мотива ритуального убийства в «Орестее» Эсхила посвящена статья: Zeitlin Fr. I. The Motif of the Corrupted Sacrifice in Aeschylus' Oresteia // Transactions and Proceedings of the American Philological Association. 1965. Vol. 96. P. 463-508.
Структура сцен жертвоприношения в трагедиях Еврипида, в том числе рассматриваемой нами сцены жертвоприношения Поликсены, подробно разобрана в следующих работах: O'Connor-Visser E.A.M.E. Aspects of Human Sacrifice in the Tragedies of Euripides. Amsterdam, 1987; Foley H.P. Ritual Irony. Poetry and Sacrifice in Euripides. Ithaca, New York, 1985; Nancy C. ФAPMAKON ЕШНР1АХ: le mécanisme du
12
13
14
15
16
19
20
21 22
sacrifice humain chez Euripides // Théâtre et spectacles dans l'Antiquité. Colloques de Strasbourg. Leiden, 1983; Schmitt J. Freiwilliger Opfertod bei Euripides // Ein Beitrag zu seiner dramatischen Technik. Giessen, 1921; Strohm H. Euripides. Interpretationen zur dramatischen Form. Mün-chen,1957.
Zeitlin Fr. I. Op. cit. P. 467-468.
Об искусстве говорить как об отличительном критерии между эллинами и варварами см.: Исократ. Об обмене имуществом 293-294, и как о характерном афинском признаке - Панегирик 50. То же в сцене с Еленой «греческость» Гекубы и ее переход на греческую мораль риторически обусловлены необходимостью обвинить Елену в варварском поведении. См.: Croally N.T. Euripidean Polemic: The Trojan Women and the Function of Tragedy. Cambridge; New York, 1994. Р 104)
23
