CC BY
130
Древние языки
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2013, № 4 (2), с. 308-312
УДК 811.163.1(47)
ГРЕЧЕСКАЯ ТЕРМИНОЛОГИЯ ПРАВОСЛАВНОЙ ДОГМАТИКИ В ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКИХ ПЕРЕВОДАХ «БОГОСЛОВИЯ»
ИОАННА ДАМАСКИНА: К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ
© 2013 г. Н.Г. Николаева
Казанский государственный медицинский университет
Поступила в редакцию 06.08.2013
Рассматривается история становления богословской терминологии на славянской почве, отраженной в традиции перевода «Богословия» Иоанна Дамаскина. Раскрывается греко-латинская основа метаязыка богословия. Ставятся проблемы языковой атрибуции богословской терминологии на пересечении теоретического развития теологических наук и современной церковной практики.
Ключевые слова: терминология, богословие, история церковнославянского языка, диахрония текста.
История становления гуманитарной, богословско-философской, терминологии не была прямолинейным процессом в истории русского литературного языка. Начала терминологии следует искать уже в первых древнеславянских переводах богослужебных и богословских текстов, хотя переводчики кирилло-мефодиевской школы не ставили перед собой задачу составления терминологического аппарата - целью их было донести до новообращенного славянского мира слова Писания и основы христианского учения. Конечно, возникала своеобразная парадоксальная ситуация: греческий язык, с которого в абсолютном большинстве случаев производились переводы, обладал разветвленной, устойчивой и проверенной веками системой гуманитарного метаязыка (отсюда и упреки византийских книжников, владеющих славянским, в неадекватности переводов богословских произведений, поскольку «язык болгар» не знает, что такое оист'ьа, фисть?, цоуа?, ■л'рОсты'П'ОУ и т. п., сказать об этом правильно можно только словами языка «ромейского» [1, с. 109]) -древнеславянский язык находился еще на стадии семантического синкретизма - нерасчле-ненности лексического значения слова, так что одно и то же слово могло передавать ряд греческих лексем, в зависимости от окружения непосредственного контекста, поскольку только в узком контексте могло происходить уточнение значения слова.
Еще австрийский славист А.Лескин в начале прошлого века недоумевал по поводу отсутствия в переводе «Богословия» у Иоанна экзарха четкого соотношения между греческими терминами и славянскими эквивалентами, спра-
ведливо замечая при этом, что такое положение вещей противоречит основным требованиям, предъявляемым к термину [2]. Но постепенно в исторической лингвистике сложилось понимание, что экзарх и не ставил перед собой задачу создать терминологическую систему - вынужденное терминотворчество было, скорее, средством, но не целью. К слову сказать, это вынужденное терминотворчество, терминотворче-ство не как цель, а как проводник центральных идей православной догматики, в немалой степени отразилось на формировании языкового гуманитарного аппарата, и некоторые термины, введенные экзархом, продолжают свое уже полноценное терминологическое существование и в наши дни в современной теологической и философской науке.
Итак, сам термин в современном его понимании во времена творчества славянских первоучителей и их непосредственных последователей, переводчиков кирилло-мефодиевской школы, был невозможен. Из всех сущностных признаков термина и условий его бытования нам представляются наиболее важными следующие (об этом мы также писали в [3, с. 122]):
1) за термином стоит понятие;
2) для функционирования термина необходима среда - определенная сфера практического или теоретического знания;
3) термин осмысливается как таковой, если в языке существует выраженная оппозиция с не-термином.
Можно заметить, что ни одно из этих условий не удовлетворяет «терминологии» древнеславянских переводов и не может удовлетворять по ряду объективных причин. Во-первых,
за словом в первых переводах стоит не понятие, а образ или символ. Во-вторых, эти слова, которые условно мы причисляем к терминам, функционируют не столько в абстрактной сфере определенного знания, сколько в конкретной традиции текста [3, с. 123]. Наконец, в это время отсутствует четкая оппозиция термина и не-термина. Все три фактора взаимообусловлены: познание оперирует не понятиями, а образами, что сближает форму познания с художественной: следует сказать, что религиозный текст даже самого «строгого» жанра богословской прозы по многим параметрам сродни тексту поэтическому. Границы между сферами знания практически не существует, что находит отражение в языке конкретного памятника - языке, во многом обусловленном индивидуальной историей текста. Поэтому мы говорим о том, что термин рождается, когда ослабевают синтаг-менные связи текста и выстраиваются парадигматические отношения языка, но вызревает термин в тексте.
Это очень удобно проследить на тех текстах, которые имеют укорененную и богатую традицию на славяно-русской почве. К таковым относится уже упомянутое нами «Точное изложение православной веры» Иоанна Дамаскина, история перевода которого начинается в X веке и длится 10 веков - вплоть до собственно русских переводов. Первый перевод Иоанна экзарха Болгарского долгое время оставался авторитетнейшим, его переписывали с минимальной редактурой или, скорее, корректурой. Первая серьезная редакция принадлежала митрополиту Московскому Даниилу (XVI век), который обогатил текст вставками из Священного Писания, святоотеческой литературы, произведений своего учителя - Иосифа Волоцкого, но не расширил объем переведенных глав (у экзарха было переведено 48 из 100). В это же время возникает новый перевод памятника догматической мысли, выполненный в Великом княжестве Литовском в своего рода скриптории князя А.М. Курбского. Курбский сделал полный перевод памятника, и через его перевод богословская литература впервые столь серьезным образом вступает во взаимодействие не столько с греческой, сколько с латинской языковой терминологической средой. Далее, спустя столетие после перевода, сделанного кружком Курбского и оставшегося неизвестным русскому читателю, новое переложение публикует идеолог течения грекофи-лов - Епифаний Славинецкий. И, наконец, в середине XVIII века к тексту «Богословия» обратился архиепископ Московский Амвросий (Зертис-Каменский). Каждый следующий во
временном порядке переводчик объяснял свое решение заняться текстом Дамаскина неудовлетворительным прежним переводом. Уходя от каких-либо оценок, представим некоторый обзор функционирования и сложения термина в диахронии текста.
Мы выбрали несколько понятий, отражающих основные сферы богословия (и философии) и на их примерах намереваемся проследить все многообразие способов и путей развития русской богословской терминологии. Во-первых, это термины онтологические (йтсоатааг?, ойст'ьа, etvai); во-вторых, гносеологические (ХОуо?, уои?); в-третьих, нравственные (maGo?); в-четвертых, фидеистические (a-yios, 1ерО?). Это деление, кроме того, отражает и деление произведения Иоанна Дамаскина на 4 книги.
Если оценивать текст, созданный в X веке, с точки зрения существовавших в то время отношений между словом и мыслью, то, по справедливому мнению В.В. Колесова, в этот период «бытовое слово и есть философский термин», поскольку «идея вещи и есть ее имя» [4, с. 303]. В этот период - в переводе Иоанна экзарха Болгарского - как раз встречаются такие «бытовые» слова, которые с тех пор (со времени ки-рилло-мефодиевских переводов и творчества их учеников, в частности, представителей Симео-новского кружка, к которому принадлежал экзарх Иоанн) и закрепились в качестве терминов богословия и догматики, хотя мы порой того не замечаем, поскольку они продолжают оставаться «бытовыми словами» в повседневной коммуникации. Это такие термины, как вера, душа, жизнь, слово, образ, грех и т. п. Большинство из них - семантические кальки, то есть исконно славянские слова, наполненные «греческим» содержанием. Надо отметить, что уже в этих текстах появляются те заимствования, которые также закрепляются как термины. К ним относится, прежде всего, ипостась, не поменявшая с тех пор ни звукового облика, ни значения. Однако не все термины имели одинаково успешную историю, даже если они представляли собой вполне удачный перевод греческого соответствия. Так, например, слово вред, которым экзарх передал греческое ла0о^, во-первых, удачно передавало идею страсти как повреждения души, а во-вторых, отграничивало па0о^ -вред от па0о^ - страсть (т. е. страдание), па0о^ -приятие (т. е. воздействие - анализ перевода этого термина у экзарха см. в статье Л. Садник [5]), но тем не менее не закрепилось в терминологическом значении в метаязыке богословия.
Насколько несовершенна была еще терминологическая сфера столетия спустя, в XVI веке, говорит перевод князя Курбского. В нем порой смешиваются такие разные в догматическом плане понятия, как тело и плоть, ипостась и сущность, сущность и природа. Конечно, какую-то незначительную роль в причине такого смешения могло сыграть то, что в отличие от своих предшественников и последователей Курбский не принадлежал к церковной среде. Но, во-первых, в его кружке были люди богословски образованные, во-вторых, он имел советчиков в лице церковных мыслителей и деятелей (например, заволжский старец Артемий), а в-третьих, подобное смешение встречалось, если и не в таком объеме, у его предшественников тоже. Определенную роль сыграл тот факт, что князь делал перевод с перевода - и какие-то трансформации могли происходить уже в латинском тексте. Но прежде всего, конечно, значение имело то, что тот комплекс предпосылок для создания терминологической системы, о котором мы говорили вначале, все еще отсутствовал. В результате в переводе князя Курбского мы обнаруживаем даже более интенсивное, чем в первом переводе «Богословия», лексическое варьирование. Отношения между славянскими и латинскими соответствиями образуют разветвленные цепи. Так, например, термин passio (эквивалент греческому па0о^) переводится в разных контекстах как вредьство, движение, истощание, мучение, распятие, смерть, страдание, страсть, терпение ( слова даются в упрощенной орфографии. Материал взят из словника к изданию перевода А. Курбского [6]), а другой эквивалент греческому термину, affectus, - как болезнь, любовь, вредъ, немощь, объятие, отъятие, пристрастие, страсть. Надо ли говорить, что практически каждое из этих слов имеет - и порой не одно - какое-то другое латинское соответствие в данном памятнике: вредъ - morbus, nocumen-tum, ulcus; движение - motio, motus, vertigo; мучение - martyrium, supplicium, tyrannis, verber; распятие - crucificio; смерть - mors, interitus, nex; страсть - concupiscentio, perturbatio; любовь - charitas, desiderium, dilectio, gratia; болезнь - compassion, dolor, exercitio, labor и т. д. и т. п. В свою очередь, каждый из приведенных здесь латинских эквивалентов имеет новые славянские соответствия - и так ad infinitum. Картина очень интересна и показательна как иллюстрация определенного этапа сложения языко-
вой парадигматики посредством синтагматики текста, но очевидно вместе с тем, что такая ситуация оставляет применение слова термин к этим лексическим единицам исторически условным.
К концу XVII века складываются как внутриязыковые, так и экстралингвистические предпосылки рождения термина. С окончательным разрушением средневековой синтагматической связанности слова появляются объективные условия для развития слова в полноценно функционирующий в языке термин. Кроме того, потребность в устойчивой системе гуманитарной терминологии уже назрела, и представителями грекофильского течения были предприняты шаги - через переводные тексты - по ее выработке и стандартизации. Об этом свидетельствует, во-первых, стремление к точному переводу греческих слов; во-вторых, глоссирование, часто применительно к одним и тем же лексемам, с целью, по всей видимости, последующего выбора одного термина; в-третьих, эксперименты с заимствованиями из греческого и латинского языков (апробация их в качестве терминов, создание слов-«кентавров» и т. п.). Однако эксперимент этот не был удачен для становления терминосистемы именно в силу неправильно выбранных средств: образование понятия, как доказывал А.А.Потебня, связано с потерей внутренней формы слова, исконного образа, стоящего за словом [7, с. 167], а греко-филы как раз пытались восстановить внутреннюю форму, что мешало в конечном итоге развитию термина. В связи с этим перевод Епифа-ния Славинецкого воспринимался даже его современниками как сложный и несовершенный, а менее чем столетие спустя казался уже малопонятным.
Но поскольку, как мы сказали, предпосылки к тому уже сложились, то в следующем переводе -архиепископа Амвросия - мы сталкиваемся уже с вполне логичной картиной терминоупотребле-ния. Архиепископ обобщил многовековой опыт традиции этого памятника, включил в свой труд наиболее удачные решения предшественников, соотнес свой перевод с современной ему языковой ситуацией. При этом важнейшие термины имеют у него стабильные соответствия с греческим (вариативность минимальна). Тем более знаменательными в содержательном плане оказываются отклонения от единообразия в передаче одного и того же греческого термина. Так, например, слово ттаОоь' архиепископ последовательно переводит словом страсть, кроме трех контекстов, где эквивалентами становятся страхъ, приключение и вредъ. Слово вредъ появ-
ляется у Амвросия как дань традиции переводу Иоанна экзарха Болгарского (мы уже писали о том, насколько удачным в содержательном плане и формальной емкости кажется нам этот эквивалент). В продолжение традиции используется и слово приключение (ср. приятие у Иоанна экзарха), которое, обозначая происшествие, актуализирует здесь значение воздействия обстоятельств. Что касается слова страхъ, то, видимо, архиепископ создает в данном случае некую аллюзию на слово страсть, с которым оно, возможно, имеет этимологическую связь [8, с. 772], подчеркивая внутреннюю связь греха и страха (мечтание есть страхъ бессловесной души -л. 57 [цит. по: 9]).
Но язык не останавливается в своем развитии и ставит в связи с этим нам новые вопросы. Некоторые из них в сфере нашей проблематики обусловлены тем, что ряд богословских терминов принадлежит к общему фонду русского и церковнославянского языка, а некоторые из них дифференцировали свою языковую принадлежность. Например, как рассматривать слово страсть (и подобные случаи)? Это бытовое слово русского языка (‘непреодолимое желание, привязанность, склонность’) и термин церковнославянского (‘страдание’)? Страсть как грех, страсть как страдание, страсть как воздействие - это омонимичные термины церковнославянского языка или межъязыковая омонимия?
Чтобы как можно более объективно ответить на эти и подобные вопросы, необходимо, как нам видится, привлечь к исследованию материалы диалектных словарей, потому как в региональной лексике часто сохраняется утраченное литературным языком исконное или старое значение слова; в силу этого диалектизмы могут являться смысловым звеном, связующим церковнославянский и русский языки, в частности в сфере гуманитарных терминов.
Предварительно можно заметить, что реализовавшееся в XVIII веке русско-церковнославянское двуязычие внесло значительные коррективы в становление терминологической системы в сфере богословия, которая, с одной стороны, сохранила традиционные церковнославянские термины (ставшие омонимами бытовым словам, не-терминам, русского языка), а с другой - уже через русский язык - вобрала в себя новые заимствования, чаще всего греколатинского корнеслова, но не имеющие давней традиции на славянской почве. Кроме того, нельзя не сказать о том, что и сам язык церковно-религиозной сферы совершенно неоднороден: так, для теоретического богословия метаязыком научного дискурса стал русский язык со
всеми вытекающими отсюда последствиями; практическое же богословие, гимнография и т. п. пользуются языком церковнославянским или русифицированным церковнославянским, что намечает жанрово-стилистическую границу языкового узуса внутри одной научно-практической сферы. Это становится еще одним фактором, который невозможно не учитывать при исследовании истории богословской терминологии.
В последнее время с новой силой зазвучал вопрос «языка Церкви», он активно обсуждается не только, как говорится, за церковной оградой, но широко и публично во всех средствах массовой информации, прежде всего в сети Интернет. Это говорит о том, что данный вопрос чрезвычайно злободневен. В связи с этим исследование становления богословской терминологии становится также весьма актуальным.
Надеемся, что вопросы, которые мы поставили в этой работе, получат постепенно свое разрешение. Нам было важно указать на много-аспектность проблемы, установить факторы, которые необходимо учитывать при ее изучении, наметить методику дальнейшего исследования. Данная статья предваряет и открывает серию исследовательских работ в сфере истории, развития и функционирования богословской терминологии.
Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ № 12-34-01322.
Список литературы
1. Podskalsky G. Zur Rezeption griechischer philoso-phisch-theologischer Zentralbegriffe bei Johannes Exar-chos // Anzeiger fur slavische Philologie. 1974. Bd.7. S. 109-112.
2. Leskien A. Die Ubersetzungskunst des Exarchen Johannes // Archiv fur slavische Philologie. 1903. Bd. 25. S. 48-66.
3. Николаева Н.Г. Из наблюдений над процессом становления терминологической системы философии и богословия // Ученые записки Казанского университета. Сер. Гуманитарные науки. Т. 151, кн. 6. 2009. С. 122-128.
4. Колесов В.В. Философия русского слова. СПб.: ЮНА, 2002. 448 с.
5. Sadnik L. Zur Wiedergabe von TO0o?und ihm ver-wandter Worter in den altesten slavischen Denkmalern // L.Sadnik. Gesammelte Aufsatze zur slavischen Lexik und Semantik. Freiburg i. Br.: Weiher, 1991. S. 24-32.
6. Besters-Dilger J. (Hrsg.). Die Dogmatik des Johannes von Damaskus in der Ubersetzung des Fursten Andrej M. Kurbskij (1528-1583). Freiburg i. Br..: Weiher, 1995. LXXX+1025S. (Monumenta Linguae Slavicae Dialecti Veteris. Fontes et Dissertationes; T. XXXV).
7. Потебня А.А. Мысль и язык // Потебня А.А. Эс- 9. Иоанн Дамаскин. Преподобнаго Отца нашего
тетика и поэтика. М., 1976. С. 35-220. Иоанна Дамаскина монаха и пресвитера Иеруса-
8. Фасмер М. Этимологический словарь русского лимскаго Изложение Православныя веры обстоятел-
языка: В 4 т. М.: Прогресс, 1986-1987. Т. 3. ное, или Богословія. М., 1774.
GREEK ORTHODOX DOGMATICS TERMINOLOGY IN CHURCH SLAVONIC TRANSLATIONS OF THE «THEOLOGY» OF JOHN OF DAMASCUS: RAISING OF THE PROBLEM
N.G. Nikolaeva
The article is devoted to the history of the theological terminology in Slavic tradition, reflected in translation of «Theology» of John of Damascus. It exposes the Greco-Latin based metalanguage of theology. It raises questions of language attribution of theological terminology at the intersection of theoretical development of theological Sciences and modern church practices.
Keywords: terminology, theology, the history of the Church Slavonic language, the diachrony of the text.
